Текст книги "Вложения Второго Порядка"

Автор книги: Андрей Сердюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 15 страниц)

И пусть бы простил шпалоукладочный бог эту неумную месть шпалоукладчиков всем прошлым, нынешним и будущим топтателям шпал, если бы не вот ещё какое обстоятельство: вначале добротные, крепкие, хорошо пропитанные смолой шпалы вдруг стали какими-то ненадежно трухлявыми, и Зотов, чертыхаясь, то и дело проламывал их прогнившую древесину; да и подружка-луна, которая до этого весело бежала в накат по отполированным рельсам, всё чаще и чаще стала спотыкаться об ржавые пятна на стальных перилах.

Зотову надоело.

Зотов остановился.

Зотов разул глаза и огляделся.

Луна высветила отгадку: трамвайное полотно, которое прежде мирно тянулось, пересыпанное серым щебнем, промеж городского асфальта, оказалось поднятым на высокую насыпь и превратилось в старую заброшенную железную дорогу, по обеим сторонам которой, открылась Зотову пустынная, бесплодная равнина, щедро покрытая слоем лёгкой на подъём пыли и усеянная грубыми камнями, никогда не знавшими ласки морского прибоя.

Вот так вот: паровозная двухколейка... равнина... камни... пыль...

Правда, кое-где в эту пыль были воткнуты вверх щетиной пучки серо-жёлтого сухого безлистого кустарника, усыпанного откровенными шипами. Да ещё: пейзаж местами украшен был огромными – в четыре (а то и выше!) человеческий роста кактусами-кривляками. Уроды уродами, но на их колючках-дрючках обворожительно красиво висели шары – звёзды.

Зотова пробил озноб.

Si, como no?

Да, да – оно: к арматурной сетке, сплетённой из линий, проведённых от звезды к звезде, присобачена была эта мексиканская сельва-мечта, – эта песчанно-бежевая муть, наполненная горькими песнями, слетевшими с высохших губ давно сожжённых трав, – эта ночь-тоска, цвета подлого шороха-предателя, отражённого в осколке из-под джозе куэрво, – эта колкая невидаль, чьи не целованные трещины омыты слезами мескалевого червя, настоянными на палёной шерсти тенеоборотня...

Madre de Dios!

Por que?

Por que?

Зотов хотел развернуться и убежать.

И бежал бы, если бы не удержало его идейно невыдержанное небо – родное небо.

Небо родины...

Из-под этого-то неба уже не убежать.

Да и зачем бежать, когда на небе такие звёзды? К чему, амиго, бежать тебе... как раз сейчас... бежать от себя...

Смотри!

Справа, метрах в ста от дороги, начиналась и тянулась вдоль неё, почти параллельно, до самого горизонта, точнее – до широкой тёмной полосы, где всё сливалось воедино, невысокая каменная гряда. И там, внизу, в тени первых её камней-истуканов, Зотов увидел тревожные всполохи сиротливо дрожащего в этом безлюдье огня.

Нет, не просто огня (сам по себе огонь неинформативен), – но огня костра. Как речь, которая всегда содержит нечто и всегда обращена к кому-то, что бы там не говорил Сорокин, так и костёр – требует ответа.

Зотов, царапая свои новые туфли об щедро рассыпанный щебень, невольно ускоряясь к концу добросовестно крутой насыпи, сбежал с полотна дороги вниз. И едва не упал там, внизу, цепляясь за всякие крючки и петли натуральных МЗП, развёрнутых в пыли каким-то пакостным мексиканским чёртом-фортификатором. И наступил на обглоданный белый череп какой-то крупнорогатой скотины, треснуло...

У костра ждали. В человеке, который поджаривал в плазме огня насажанную на металлический прут тушку небольшого зверя, Зотов без особого удивления узнал себя.

Да, это был он, Зотов, только казался чуть постарше и одет был, хотя тоже во всё чёрное, но кожаное – штаны из уже потёртой чёртовой шкуры и куртка не джинсовая, а что-то вроде косухи и дранная. На ногах – ковбойские сапоги со стоптанными каблуками, на боку на широком ремне, – висел в лоснящейся кобуре старый кольт, рукоятка которого желтела в темноте инкрустированной костяной пластинкой.

В ярких отсветах пламени было хорошо видно, что лицо Зотова, не по-весеннему загоревшее, было покрыто недельной небритостью. Он хмуро ухмылялся.

Зотов тоже улыбнулся.

"Садись", – мотнул головой Зотов, и швырнул ему старенькое пончо. Зотов накрыл им один из валунов, лежащий поближе к костру, и сел на него, сверху, как на круп лошади.

А Зотов, тем временем, вытащил из-за голенища сапога занятный нож, смастыренный, видимо, умелыми зеками из стального осколка паровозного клапана, и отрезал от туши солидный кусок мяса, после чего достал из мешка холодную маисовую лепёшку, положил на неё порцию и протянул всё это Зотову. Почувствовав зверский аппетит, Зотов с благодарностью принял сэндвич.

И пока Зотов ел, обжигаясь, сладковатое мясо, Зотов молча курил какую-то недорогую вонючую сигаретку.

– Тебе объяснения нужны, – спросил вдруг Зотов.

– Не-а, – ответил Зотов, вытирая перемазанные жиром руки об сухую траву.

– Это хорошо, а то, знаешь, – не люблю я болтать.

– Знаю... мне, наверное, не нужно было тормозить в Том Месте.

– Это факт.

Они помолчали.

Зотов достал из мешка серебристого металла флягу, сделал несколько глотков и швырнул её Зотову. Зотов поймал, и отхлебнул из неё, не подрассчитав. Воздуховод опалило напалмом.

Откашлявшись, он сказал зачем-то:

– Знаешь, а я хотел бы быть похожим на тебя... Сильным, решительным, энергичным, без всяких дурацких комплексов...

– Загнул... тоже мне... на меня похожим ... хотел бы... Ага, щас!.. А я вот на тебя – не хрена... Тебе вот твоя рыжая нравится, а мне эта... тёмненькая... Да и характер у тебя... Фантазируешь чересчур, рефлексии много не по делу, в слова играешь...

– Ну извини... Что поделать, люблю я слова ... Слова – это ведь тоже сила, и не всё с ними так просто... Знаешь, философы-стоики утверждали, что однажды произнесённое слово живёт в мировом эфире вечно.

– Слово не воробей... Слушай, а ты сам-то знаешь это Слово?

– Какое?

– Как – какое! Которому жить вечно.

– А... в этом смысле... Ну... Думаю, что это слово – "любовь"... тут, мне сдаётся, без вариантов.

– Ну да... ну да. Я это... может и не к месту... Знаешь, а прочти что-нибудь новое.

– Новое?... можно... для того и пишу.... Прочту тебе новое, но, только, извини, про старое.

Зотов вытер рот, и продекламировал, не вставая:

Сверхчокнутый цокал, мненье имея,

Что вычурен вечер и что – не глупи-ка!

Из-за штакетника веяло феями,

Плесенью цоколя, смятой клубникой.

Солнце чесалось о ветки шелковицы,

Я мучил Скотта в дешёвом издании,

И

Было неведомо – чем успокоятся

Эти... на небе... ну... вечные странники!

Но

Ниже: тревожные ласточки– ножницы

Или стрижи (я в этом не очень-то)

Влёт распороли небесную кожицу,

Вывалив сумерки – сумерки отчие.

Буквы расквасились. Взглядом касательным

Тронул котяру – клубок электрический...

Всё.

Всё остальное необязательно

Скрипнул ничтожно калиткой величества...

– Не плохо... Можно сказать, что даже хорошо... А, знаешь, я помню тот вечер, и ту шелковицу помню... я тогда у деда нож спёр... в ствол метал его, пока разноцветные пластинки наборной рукоятки не разлетелись... В корнях той шелковицы я его остатки и прикопал... Боялся – влетит....

– В тот вечер отец читал какую-то книгу... вслух....

– Про басмачей, про клинок бухарского эмира, – на нём схема была, где сокровища искать.

– А я не помню... помню только голос...

Зотов замолчал, – из темноты раздался жутковатый звериный вой. Когда он затих, всё ощущалось уже немного иначе.

– Койот? – спросил Зотов.

– Наверное, чанчо, – пожал плечами Зотов, встал и вытащил кольт из кобуры.

Но из-за камней, осторожничая шагом, вышла худая дворняга, в генеалогическом древе своём имеющая, видимо, восточно-европейскую ветвь. Псина – зверь, опасалась огня, но... запах жареного мяса...

Зотов спрятал кольт, и швырнул собаке кость побольше. Пёс отскочил, лёг в позу сфинкса и гордо отвернул морду. Но всякая гордость имеет границы...

И было хорошо: потрескивали пожираемые огнём коряги, навалившись на костомаху, урчал пришлый пёс, шуршали в жухлой траве бессонные ветры, на дне ночи шелестели показушные звёзды, – и плыли поднятые дымом ввысь воспоминанья...

Зотов, бывший в последних двух своих прошлых жизнях последовательно птицей кондор и тибетским пастухом, не мог ни оценить всю красоту этой редчайшей мелодии доставшегося на халяву момента.

Не мог ни посмаковать.

Да, – было хорошо.

Но вдруг псина, получившая по рождению возможность, в отличие от людей, видеть вещи такими, какими они являются на самом деле, напряглась, навострила уши, ощерилась, и звонко, – честно отрабатывая кормёжку, – залаяла на стремительно накатывающиеся облако пыли, которое в близи оказалось всего лишь грязным старым внедорожником-пикапом.

За рулём притормозившей машины сидел жгучий латинос с выцветшей банданой на голове. Рядом с ним – его спутница, может, красавица, а может, нет, – её лицо скрывал защитный треугольник когда-то пёстрого платка. В кузове стояли ещё двое – тёмненьких, в широкополых шляпах, с недобрыми лицами, – причём оба с карабинами.

В каждом взгляде четырёх пар горящих мексиканских глаз читался вопрос.

Зотов встал, и во второй раз за ночь вытащил кольт, – дружно, в унисон щёлкнули затворы боевых карабинов.

Но Зотов швырнул оружие на землю и объявил всем присутствующим, вытянув вперёд безоружные руки: "За меня Эдик Хо слово сказал".

В ответ – молчание.

Молчание, как губка, впитывало время.

Молчание вытянуло ночь в тонкую звенящую струну.

Молчание наполнило сердце тревогой, но – не отчаяньем.

"Эдик Хо, – повторил Зотов, – Comprende?"

"Si", – тихо ответил на этот раз вожак и завёл мотор.

Девушка махнула рукой, парни опустили стволы и ночной патруль, безбожно пыля, продолжил свой дозор в иных пределах.

"Теперь ты понял, какое слово имели в виду философы школы стоиков?" – задал риторический вопрос Зотов и поднял свой пистолет. Стряхнув с него пыль, он подошёл к костру и выстрелил в него восемь раз.

И огонь погас.

"Мне туда, – сказал он, махнув в сторону, где железная дорога врезалась в горизонт, потом махнул в сторону дохло мерцающих городских огней, – а тебе туда". Потом присел на корточки, и сказал трущемуся об его ноги псу, потрепав за холку: "А тебе – не знаю куда". Псина, обдав смрадным запахом из пасти, лизнула его шершавой лопатой в нос.

И каждый пошёл своею дорогой.

Пёс повертел, ничего не понимая, башкой туда-сюда. И рванулся со всех лап за Зотовым, помогая себе изо всех сил своим волчьим хвостом.

Каждый пошёл своею дорогой...

Да только одним путём...

И заметил кто-то, что кольт – семизарядная пушка.

А кто спорит?

Только такие вот неточности и делают фильм культовым, – ну и чего ради тогда исправлять?

48.

Получилось у Зотова всё как-то автоматически.

Здорово.

Ни одного лишнего телодвижения.

Зашёл к дежурному по вокзалу, расписался в каких-то бумагах, получил свои вещи, снёс сумку в камеру хранения, перекусил пиццой в станционном буфете, нашёл место в зале ожидания и затаился.

Рядом сидели два приятеля, два уже созревших во всех отношениях мужика. Худой и толстый. Высокий и низкий. Брюнет и ... А! Нет, – толстый коротышка был лыс!

В командировку они намылились. Отдохнуть от жён, детей и начальства.

Кто сказал: "И любовниц"?

Никто не говорил.

Худой – спокойный как слон – читал, толстый – дёрганный как суслик – по сторонам пялился.

И оба пиво пили.

Пили-пили, да тут видимо толстому скучно стало.

– И зачем ты этот бред всё время читаешь? – стал он доставать худого.

– Метод хочу познать, – отмахнулся от толстого худой.

– Метод чего?

– Мышления, конечно.

– Тьфу, тьфу, тьфу... Ты разве не знаешь, Глебушка, что мышлением нельзя утвердить своё существование, – своё существование можно утвердить только действием.

– Что, Борисушка, бессмысленным?

– Как минимум, Глебушка. Существование не есть наш имманентный признак, а потому логически недоказуемо. Можешь закрыть свою книгу. Это всё пустое.

– А что, Борисушка, существование требует утверждения?

– Это и составляет смысл нашей жизни, Глебушка! А ты думал, вероятно, что обмен веществ? Да? Кстати, там, где я сказал "смысл нашей жизни", конечно, стоит гиперссылка. Ты же понимаешь.

Худой хотел как-то ответить, но вокзальный диктор, что-то такое выдала в эфир, не вынимая печенья изо рта.

– Чёрт, опять на сорок минут задерживают, – перевёл толстый и заныл: – Чего они хвост по частям рубят... Сказали бы через часа четыре подъезжайте. А пиво-то, Глебушка, закончилось.

– А кто, Борисушка, пойдёт?

– А не знаю, Глебушка.

– А давай, Борисушка, разыграем.

– Согласен, Глебушка. А во что? Как всегда, – в определенья?

– Ну, давай. Мы же не обезьяны какие... Только, какой же термин на сей раз препарируем?

– Мне всё равно.

– Мне тоже. Спроси вон у парня. Для объективности.

– Друг, извини, – обратился толстый к Зотову. – Скажи, будь любезен, какое-нибудь слово... существующее... существенное... существительное. А?

– Какое? – пожал плечами Зотов

– Ну, не знаю... Чего тебе по жизни не хватает, например?

– Реальности.

– Спасибо друг, – поблагодарил толстый и обратился к худому: – Слышал? Начинаешь ты, – я в прошлый раз начинал.

– Только давай договоримся, реальность определять не через действительность, а через иллюзию, – предложил худой.

– Не вопрос! – согласился на это условие толстый. – Начинай.

– Так. Реальность – это иллюзия, состоящая из набора нереферентных знаков, не заставил себя долго ждать худой.

– О, а что такое нереферентный знак?

– Знак, отсылающий к другим знакам.

– Ясно... Тогда. Значит так, реальность – это качественное, стандарта хай-фай, "кажется", то есть иллюзия последнего поколения, где нет проблем со звуком и изображением, где можно всё попробовать на ощупь, при этом сомнений не возникает... Короче, реальность – это иллюзия, лишённая сомнений.

– Ага, так значит... Тогда вот тебе, – реальность суть иллюзия, в который твой социальный статус выше.

– Всё?

– Всё.

– То-то психушки наполеонами забиты... Ладно, я тоже готов... Реальность это иллюзия, которой мы не в состоянии управлять, это иллюзия, которая подмяла нас своими законами. Пойдёт?

– Терпимо... Тогда так... Реальность – это иллюзия, за которую её продюсер ответственности не несёт.

– Чё-то, как-то слабенько... Ладно, – пока принимаю. Реальность... значит, реальность... это такая иллюзия... Вылетело... Мужик, подскажи-ка... А? Будь другом... определение реальности какое-нибудь, – толстый фамильярно похлопал Зотова по ноге.

– А разве реальность можно определить? – удивился Зотов.

– Ага! Сенкью вери мач тебе, добрый человек... Реальность, Глебушка, – это иллюзия, которая не поддаётся определению, – тут же подхватил толстый.

– Ни хрена! Подсказка зала, – упёрся худой.

– А кто сказал, что нельзя?

– Ах, так! Тогда, – реальность – это иллюзия, которая переросла известную степень терминологической точности.

– Ты бы ещё сказал, что реальность – это наиболее удачно позиционированная иллюзия!

– А что?

– А то, что ты уже в прошлый раз определял искусство, как науку, переросшую известную степень терминологической точности.

– Ну и что?

– А то, что одними и теми же, Глебушка, заготовками пользуешься! Так нельзя!

– А помощь зала, – можно?

Мужики заспорили.

За пивом никто не пошёл

Худой замолчал первым и вновь взялся за книжку.

Толстый надулся, но тут ему на радость уборщица включила шваброй висящий под потолком телевизор.

Новости были так себе, – как всегда унылые и как всегда не особо радостные.

Губернатор, бедняга, захворал. Снялся с насиженных мест. Германн уличён и избирком его мурыжит и, сдаётся, домурыжит. Гвоздь сбежал из изолятора, зарезал политтехнолога Карбасова, был пойман и снова направлен в изолятор. Круговорот гвоздей в природе.

– Ни хрена себе! Ну мы с мужиками и попали! – вскинулся, тыча в телевизор пальчиком-сарделькой, толстый. – Ну мы по-па-ли!

– Чего там у тебя? – оторвался от книги худой.

– Видишь, мужика зарезали.

– Знакомый?

– Я тебе, помнишь, рассказывал, как чёрные полковники у нас в гаражном кооперативе власть захватили? Помнишь? Ну, я ещё называл тебе – Гэ Хэ Чэ Пэ, Гаражная Хунта Чёрных Полковников, – помнишь?

– Ну, что-то такое...

– Они же, эти отставники краснозвёздые, совсем оборзели. На последнем собрании председатель, этот, как его... Перфильев, – у него "Победа" ржавая, сроду я не видел, чтоб он на ней из бокса выезжал, – а председатель! Так вот он вдруг и заявляет, что взносы с иномарок будут в два раза выше, чем у отечественных. Бес-пре-дел! Он, правда, беспредел этот социальной справедливостью обзывал. Но мы ж терпеть-то... Мы ж с мужиками свою сходку собрали. Решили Перфильева переизбрать, да только голосов у нас не хватает... Вот один из наших и привёл этого, – толстый кивнул на телевизор. – Сказал, что мужик деловой и что проблемку нашу он порешает... Мужик точно, – гадом, говорит, буду... Губернатора, говорит, если надо будет, сниму к ебени-фени, а порядок у вас в гаражном кооперативе номер пятьсот восемьдесят три наведу. Обнадёжил... И по триста баксов с каждого руля собрал... Прикинь, двести два руля по триста баксов... Не хилый гонорар! Как считаешь?

– Считаю, что этих денег вам теперь не пересчитать, – худой был жесток. Вам дешевле было печать левую вырезать. Или эти деньги Перфильеву сунуть.

– Пробовали. Не берёт. Коммунист.

– Сказали бы, что на нужды партии.

– Да ладно, уже, похоже, проехали. Само рассосётся... – решил толстый, но сделалось ему всё же и он замолчал.

Толи от всего услышанного, а, скорее всего, пицца несвежая дала о себе знать, но у Зотова закололо в боку. Пошёл минералочки испить. Когда вернулся, мужиков уже не было. Уборщица прибирала пустые пивные бутылки.

На том кресле, где худой сидел, лежала позабытая впопыхах книга.

Зотов прочитал на синей глянцевой суперобложке:

ИММАНУИЛ ТАНК

"КРИТИКА ЧИСТО КОНКРЕТНОГО РАЗУМА"

Открыл там, где было заложено зубочисткой, – на разделе "О ТРАНСЦЕНДЕНТАЛЬНОЙ СПОСОБНОСТИ ВАЩЕ" и без особого интереса начал читать.

Если Рассудок (такое погоняло у способности столбить понятья) на сходняке поставлено смотрящим, то – чего ж бакланить? – пусть сам и держит мазу. И на нём тогда разводка по понятиям всего и всех.

Ну и не в падлу Общей Логике ради понтов пустых кукожить кипеж и совершать наезды на Рассудок?

В натуре, – к чему все эти заморочки, к чему батон крошить, сорить креветкой, когда она по жизни не тянет тему, и ей (по масти) солидно быть не при делах. Не фраериться б ей, и не мутить кругляк Рассудка, а типа отстегнуть – нет, не лавэ – Абстрактные Понятья для всякого конкретного базара и левых перетёрок. Ну, а самой же, не роняя слюни, общак держать бы. Самое оно.

Базара нет, когда она кашмарит, ну, типа, парит, Рассудок кинув, показать, как всех грузить и разводить края, – рамс не проходит. Подобная предъява не канает. В натуре, – Понятья в тёмную ей на кидалово никак не подсадить. И это по любому. Ну, а слажает, ждёт её непруха, то бишь кердык: забили стрелку, и всё в мясню захороволили на раз.

Понятья же конкретны потому, что они и есть голимые понятья. И только. А посему такой расклад имеют, чтобы Рассудок их покрышевал.

Но только тут своя типа задрочка: хотя Рассудок не лох какой, а деловой, то есть пацан серьёзный, но тоже по Понятьям должен жить, иначе – беспредел.

И беспредел в уме имея, каждый фуфлыжник въезжает быстро, – отчего Рассудок имеет такое погоняло. Ведь чмо борзое, чьим бы оно не было семейником, зёмой или шихой, не станет никогда смотрящим, хотя б очко порвало от напряга на портянки.

Коль Кумом не дано тебе поляну сечь и подминать Понятья, как впаривать их будешь братве, козлам и лялькам? И здесь такая по жизни распальцовка: если уж голяк, то голяк конкретный, всё остальное – базар пустой.*

* Когда Рассудок пошёл на очередную ходку, приходиться жить в полном беспределе, поскольку начинает Глупость быковать. Тут главное не ссучиться и (поскольку ни один лепила не отмажет от такого глюка) терпеть, пока Рассудок не откинется или не спрыгнет с тёмной зоны.

Не успел Зотов дочитать ссылку, как дикторша, запив печенье чаем, пообещала, что его поезд прибудет на всё тот же третий путь второго перрона.

Зотов закрыл книгу, положил её аккуратно туда, откуда взял, и двинул в камеру хранения.

49.

На перроне сто пятьдесят азербайджанцев провожали одного азербайджанца.

Зотова никто не провожал.

Поднимаясь по ступеням в тамбур вагона, он обернулся, чтобы в последний раз взглянуть на... И увидел меж брюнетистых шевелюр шумливых азеров девушку с голубыми волосами.

– Покрасилась? – спросил он у Беллы, спрыгнув на перрон.

– Парик, – ответила девушка и, помолчав, спросила: – Всё же уезжаешь?

– Да, Белка, уезжаю. Надо ехать.

– И что ты там в своём далёко делать будешь?

– Не знаю... Может книжку напишу.

– Ты умеешь?

– Я алфавит знаю.

– А о чём будет эта книга?

– Ты же знаешь, что главное не "что", а – "как"... А сюжет...Из всех тридцати трёх существующих что-нибудь, да выберу... Какой точно, пока не знаю. Только знаю, что будет книжка заканчиваться словами: "И, как сказал один малоизвестный поэт, всё ещё будет". Вот так... А это хорошо, что ты пришла.

– Что, – тянет?

– Это обязательно, – он притянул её к себе и поцеловал в нос. – У меня к тебе просьба. Выполнишь?

– Постараюсь.

– В домике обходчиков, это у тупика за багажным складом, найди бригадира Вениамина. Забери у него пса.

– Пса?

– Да не бойся ты, – он славный пёс... Кобель, кличут Артистом. Отвези его дяде Мише. Скажи, что от меня. Сделаешь? Всё старику веселей там, на отшибе, будет.

– Ладно, Дима, отвезу.

– И ещё, – Зотов достал из кармана кредитную карточку и протянул Белле, Сними отсюда деньги, найди вдову Гвоздёва-старшего, отдай ей. Код – один, девять, пять. Запомнишь?

– Один, девять, пять. Как в средней строчке магического квадрата. Запомню.

– Какого квадрата?

– Ну, как какого? Магического. Того, что увидел однажды император У на спине белой лошади, вышедшей из Чёрной реки.

– Та-а-к... Во-первых, император не У, а Ю; во-вторых, не на спине белой лошади, а на панцире черепахи; в-третьих, не из Чёрной реки, а из Жёлтой и, наконец, в-четвёртых, – в этом квадрате пятёрка стоит по середине, в центре.

– Да? Как интересно... Ну, хорошо, я тогда запомню по номеру своей машины.

– У тебя же номер – ноль ноль пять.

– Ну, да... Видишь как легко – плюс один, минус один, и пять не трогать.

– Матерь Божья! Чтоб я так мыслил. Ладно, и ещё, – Ирине передай, что, как я понял, у неё всё теперь должно быть относительно спокойно. До поры до времени, конечно.

– Она уже знает. И это всё?

– Вроде всё...

– Всё!?

– А что ещё?

– А что ты мне должен сказать?

– Ты имеешь в виду то, что я... тебя... лю...

"Уважаемые пассажиры, займите свои места в вагоне! Наш поезд отправляется!"

... и будет это слово жить вечно...

49.

Поезд потихоньку-полигоньку выбирался за черту залитого солнцем города.

Выбирался он с перестуком на простор, – на даль, на ширь да на приволье, туда, короче, где день весь день, от зари и до зари, в облаках, придурком носится. Помните? За клином журавлиного клёкота. Иногда, правда, шугаясь летящего к луне дракона. Того самого, с львиной пастью, на спине которого сидят в обнимку отныне и на века Гвоздёв-старший с сержантом Усачёвым.

А в остальном, да-да – веселье на раздолье...

Но и остающейся на своих холмах-ветрах и при своих бобах кидай-город и город-капкан, растолкав свои тени по углам, по шкафам распихав свои скелеты, радовался теплу и свету, на которые расщедрился сегодня тот жадюга, который заправляет доходным этим делом – распределением погод.

И равнодушно наблюдал разомлевший этот город за суетой, которую неутомимые, деятельные и глупые человеки-человечки развернули в его неумытых – однако наполненных, пусть и рваным, но тоже небом – границах...

И такая там у людей...

"Ваш билетик, пожалуйста!"

Пожалуйста...

Да, – и такая там у них, у людей суета, так всё запутано у них и запущено, что уже и не понять, – где правда, где ложь, где чужой, а где свой.

Вот вам крест, – не понять.

Не-а, не понять.

Впрочем, надо ли?

Ведь если плыть, так плыть по воде. А если жить, то тогда уж – по совести. Ведь это тем, которые под Смоленском падали, уже всё равно. А нам пока ещё Божий Промысел. Да, Божий Промысел, а не чей-то умысел. И не смущай ты нас, Гость Непрошеный!

За стеклом – облака назад ветер уносил... Если клин уйдёт в закат, небо будет брошено...

Зотову было отчего-то – будто непонятно отчего – грустно.

Он устало откинулся на подушку и затылок натолкнулся на что-то твёрдоё.

Под накрахмаленной наволочкой офицер обнаружил похожего на жирный знак вопроса белого шахматного коня. Благодарностям проводницы не было конца: "А девочки смену сдавали, – обыскались. Пропал и всё тут. Даже в рапорте пришлось пометить, что не хватает белого коня".

"Только белого коня нам и не хватает", – ощутив знакомое чувство нарастающей тревоги, подумал Зотов.

Он не успел дойти до своего купе. "Бабочка! Мама, смотри, бабочка!" – вдруг радостно закричала на весь вагон маленькая девочка.

Ах, детка!

Но по коридору на самом деле летела бабочка...

И Зотов дёрнул рычаг стоп-крана...

50.

А потому, что сегодня вечером пройдёт дождичек, а, значит, завтра будет сопряжённый с ним опытом нескольких поколений рыбный день четверг. И, в общем, как сказал один малоизвестный поэт, всё ещё будет...