Текст книги "Вложения Второго Порядка"

Автор книги: Андрей Сердюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

– Слушай, дорогая, слушай, – Зотова и без пришпоривания несло. – Хайку в своей кажущейся простоте содержат попытку понять – а есть ли на ней сегодня бельё? – сложные метафизические категории в их развитии и взаимосвязи. Понять, например, – если есть, то какого цвета? – соотношение и взаимопроникновение таких непостижимостей, какими являются Жизнь и Смерть. Как жизнь – как она отреагирует, если ладонь всё же на бедро ей положить? – выходит из Небытия и как Небытиём поглощается? Что происходит на границе этого перехода? Вслушайся:

ах, бабочка

мгновение – и пятно

на лобовом стекле

Слышишь: как хрупка жизнь, как неожиданна смерть, и как человек не способен...

Они уже двигались по мосту, когда со встречной полосы на них, развернувшись поперёк дороги, вылетел грузовой фургон.

Последнее, что увидел в этой жизни Зотов, машинально положив руку на бедро девушки, было красное пятно, сквозь которое проступал конь бледный...

20.

В тридцать три положено воскресать... А в тридцать четыре?

Не вопрос!

19-бис.

А на город уже накатывался девятивальной волной немотивированной радости шикарный во всех отношениях вечер.

И эта бесшабашная и бесбашенная радость, что переполняет собой любой из игривых вечеров уже созревшего мая, никого ни к чему не обязывает и потому прекрасна!

За такие вечера и любима всеми (и ими, и нами) весна-самозванка, весна-сумасбродка. Да ещё, может быть, за то, что способна она легко – одной лишь энергией беременных тополиных почек – взорвать к чертям собачьим надуманную за долгую нудную зиму пыльную мысль о ничтожности человечьего существованья и бренности авитаминозного бытия. Бабах! – и в клочья! Вот так!

Вот так всем нашим сомнениям показывает свой длинный зелёный листообразный язык лизунья-весна, наполняя захваченное пространство восторгом и... ароматом тепличных огурцов. И всё заново.

Белая девятка Беллы была припаркована слева от подъезда. Белла села за руль, Зотов, плюхнулся рядом.

– Жду лекцию, – тут же заявила Белла.

– О хайку? – рассмеялся Зотов.

– Угу.

– Легко, – он опустил окошко со своей стороны. – Посмотри-ка на ту лужу возле клумбы. Откуда эта вода? А?... Снег растаял? Прошёл дождь? Дворик бросил свой шланг, не завинтив как следует кран? Мы можем лишь смутно о чём-то догадываться, глядя на это маленькое блюдце воды. Увы, – видит явление всякий, но в его суть может проникнуть лишь тот, кто достиг состояния "саби" – просветлённого одиночества. И... Так вот, – авторы хайку через скупые формы, окунувшись в печаль своей отрешённости, позволяют достойным проникнуть в душу предметов и явлений. А проникнув, – понять их Единство... Вот послушай:

неужели и

головастик в луже

часть Его плана

Ты слышишь эхо удивления автора хайку? Он с детской наивностью удивляется несоответствию величия грандиозного плана Создателя и ничтожества отдельных Его порождений?

Прогрев двигатель, Белла тронула машину от дома, вырулила на проспект и направила её вниз к мосту, который, как хирургическая скрепка, стягивал брюхо города, безжалостно, кинжально, вспоротое блестящим жалом реки-шалавы, что бежала куда-то без оглядки по своим воровским делам и – наворотила дел.

Наблюдая, скосив глаз, как изящные ножки девушки ловко управляются с педалями, Зотов заметил над правой её щиколоткой татуировку – маленькую белую бабочку.

– Продолжай, продолжай, я слушаю, – ответив улыбкой на его взгляд, потребовала она.

– Хорошо-хорошо, – слушай, – ответил Зотов, которому внезапно показалось, что всё это с ним однажды уже было. – Хайку в обманчивой своей простоте обращаются к самым основам Мироздания, заставляя нас задавать вопросы, – откуда такое ватное ощущение повтора? – на которые нет ответов. Но мудрые авторы хайку не освобождают нас от ответственности задавать эти вопросы снова – уже было или не было всё сейчас происходящее? – и снова. Поиск ответов на них и есть... наш Путь. Иначе... иначе сведётся жизнь лишь к материальному её проживанию, в конце которого упрёмся мы рогами в стену. Ведь всё материальное, согласись, преходяще, вечно – духовное... Не так ли? – нет, всё это, конечно, было со мною, и уже, пожалуй, ни одну сотню раз! – Останови машину!

– Ты что? Здесь же нельзя – на мост въехали.

– Останови немедленно! – заорал Зотов.

Белла резко затормозила. Мимо, обматерив их протяжным сигналом за неожиданный манёвр, промчался серебристый "мерседес"..

– Тебе что – плохо?

– Нет, – прошептал Зотов, закрыв глаза.

душа навсегда

сколько ещё протянет

твой шестисотый

– Господи! – вскрикнула Белла.

Обогнавший их "мерс" на безумной скорости врезался в борт вылетевшего со встречной полосы и развернувшегося поперёк дороги грузового фургона...

С покорёженной от удара поверхности борта равнодушно наблюдала за кровавой человеческой трагедией белая лошадь – торговая марка шотландского бренда White Horse.

21.

Оставаться на мосту не стали, чтобы не свидетельствовать против покойников.

Остаток пути проехали молча. Белла была подавлена, Зотов – задумчив.

Но это было ещё не всё.

Когда подъехали к дому Беллы, въезд-выезд во двор тут же перегородил "уазик" патрульно-постовой службы.

Засада.

Зотов каким-то шестьдесят шестым чувством догадался, что их клиент – он. Был уже внутренне готов к чему-то подобному.

– По мою душу, – устало только и обронил.

– Ну так беги! За мусорными баками дыра в заборе... Там пустырь, – наивно посоветовала реактивная девушка, которой – надёжный парень! – было собственно всё равно, что он там натворил. Что бы там ни было за ним, (а Зотов и сам не знал, что там было, точнее, знал, что ничего за ним не было) – она на его стороне.

– Увы, не могу, – вздохнул Зотов.

– Ну почему? – удивилась Белла.

– Я – офицер, мне не положено, – ухмыльнулся Зотов.

– Как это? – не поняла Белла.

– Бегущий офицер в мирное время вызывает смех, а в военное – панику.

– Но я так поняла, что ты бывший офицер, – попыталась Белла обойти жёсткие мужские принципы своей гибкой женской логикой.

– Офицер не бывает бывшим, – он либо офицер, либо нет, – гордо отверг всякие там позорные возможности отхода Зотов. И открыл дверцу машины.

К ним уже подошли. Старшой представился чин чинарём, попросил документики, именно у него, у Зотова. Зотов представил, как его документы подъезжает сейчас, наверное, уже где-то к станции Бичаробург-Пассажирский, а может, к Омоновсксити-Сортировочный, и развёл руками – мол, нет. Не захватил. Мол.

Вежливо попросили проехать с ними. Ненадолго.

Отчего ж с хорошими людьми не проехать. А? Можно и проехать.

– Я так понимаю, что имею право сохранять молчание? – на всякий случай поинтересовался своими конституционными правами Зотов у старшого.

Старшой кивнул.

– А всё, что я скажу, может быть использовано против моих почек? – не унимался Зотов.

Старшой опять кивнул.

За его спиной стояли два рядовых не рядовой внешности – под два каждый, кулаки, будто на бахче росли, косая сажень у обоих распирала серость форменных курток. В общем, стояло два таких убедительнейших аргумента. Двое из ларца.

В их ларец на колёсиках Зотов и пересел, успев подумать: "Ну вот, в западной прессе вновь будут клевать на предмет того, что, дескать, литераторы в России по-прежнему гонениям подвергаются".

А старшой козырнув Белле на её "я это так не оставлю", тоже сел в "уазик", хлопнул раздолбанной дверцей, доложил по рации, что заказ отработан, и дал команду ехать.

И они поехали.

Короткая какая-то главка получилась.

Но это ничего, ибо, как сказал однажды своему экзаменатору соискатель Цзу Юнь: "И дьин".

Что означает: "Смысл исчерпан".

Очко, в общем.

22.

Протокол о задержании должен был оформить в дежурной части ближайшего райотдела уставший хмурый (обострение геморроя) капитан.

Суть вопроса сводилась к личности задержанного.

Да, да – к личности – той ментальной начинке, в которой человек, порой, не в состоянии разобраться до конца своей долгой жизни, а родная милиция бралась выяснить за короткое, отведённое законом, время.

Но с утра. Всё с утра. И протокол с утра. А пока – в "обезьянник", поскольку клиент на сотрудничество упорно не идёт, а несёт какой-то бред.

Всё дело было в том, что атмосфера, конечно, соответствовала духу и букве учреждения, но противоречила естественной доброжелательности жизненного процесса, вектор которого задавался позитивной человеческой природой гражданина Зотова. Вот почему гражданин Зотов, попав в ситуацию нелепую, пытался довести её до полного абсурда.

Он заявил, что является агентом Фронта Освобождения Маслины Из Мартини, засланным в страну с целью совершения широкомасштабной диверсии, а именно возвратить смещённый центр тяжести на исходное место во всех российских пулях калибра пять сорок пять. Но на просьбу дать ему возможность позвонить в приёмную ФСБ и сдаться, его затолкали в клетку, которая и без него не пустовала.

Её уже обживали молодой стриженый крепыш и дядька за пятьдесят потухшего вида. Крепыш спал, широко раскинувшись на просторных нарах, а дядька, напротив, – метался неприкаянно по клетке.

"После Кингс-Бенча хотел я видеть заключённых другого рода, а глаза мои, при входе, остановились на двух статуях, которые весьма живо представляют безумие печальное и свирепое", – такая вот цитата из эпистолярий русского путешественника Карамзина пришла зачем-то Зотову на ум, когда он оценивающим взором обвёл одно из тех мест, где, по мнению одного нашего нобелевского лауреата, недостаток пространства успешно компенсировался избытком времени.

Не успел Зотов расположиться поудобней, как на него дядька накинулся.

Со своею бедой и болью.

Не понимал дядька – почто и доколи!

Ковырялся дядька по случаю субботы в гараже, пронёсся над ним вихрь антитеррора, и парни в броне и масках нашли у него в машине ствол, про который он знать не знает, и слыхом не слыхивал. Скрутили его вертухаи, а участковый-гад подтявкивал: "Да это же старший брат Васьки Гвоздя!" Мол, всё ясно ему. А чего ясно? Разве ж брат за брата нынче в ответе? Вроде бы времена не те. Или – те? Василий-то с измальства сам по себе был и его в свои дела не втягивал. Да и ему не до братовых дел, – двух девок поднимать надо. Жена больна диабетом сахарным... Короче, если его на кичу определят, сгинут его девки, пропадут ни за что. И откуда только эта волына взялась, когда ключи от гаража у него в одной комплекции. Вот такая хренотень!

Переживал дядька, не за себя переживал, – за девчонок своих. Правильный дядька. Но Зотов ни чем не мог ему помочь. Кто бы самому помог.

И настроенье начало ржаветь.

Двенадцати ещё не было, когда капитан решил съездить домой (тут недалеко), перекусить. Понятное дело, что не положено, поэтому и заинструктировал до слёз своего помощника – молодого сержанта на предмет: что кому отвечать, если дежурного спрашивать будут. И исчез, оставив его одного на телефонах.

И пяти минут не прошло, как "стриженный" попросился на очко. Сержант не бычился, правда, – чего зверствовать, коль человеку приспичило, да ещё под самый аварийный клапан. Задержанный – не осуждённый. Презумпция!

Сержант – не по ментовской части тебе бы такому душевному служить – вывел страждущего и довёл его по коридору до ватерклозета. Где-то там, за углом, через минуту раздался выстрел, а за ним крик. Или сначала крик, а за ним выстрел. Или раздались они одновременно. Но вот второй выстрел прозвучал отдельно, – это точно.

С ума сержант сошёл, что ли?

Но с пистолетом в руке вернулся не сержант, а "стриженный". Он вошёл в камеру, стеклянным взглядом посмотрел на Гвоздёва и выстрелил в него, практически не целясь. Гвоздёв отлетел, как будто сбил его КАМАЗ, и завалился на нары. Ну, а парень, как водится, хладнокровно проконтролировал его смерть вторым выстрелом.

Безумие печальное было повержено безумием свирепым.

Не зря Зотов обозвал его про себя "стриженным". Проинтуичил: у русских эти три звука – "эс", "тэ" и "эр", когда подряд идут, вечно к какой-нибудь гадости. Бойне или насилию... Стрела, стремя, стропа, острие... Если постригли, то в строй... Если ракетные, то стратегические... Если в острог, то под стражу... Если режим, то строгий... И если будет выстрел, то есть страх его ожидания.

Зотов встал, – понял, что пришла его очередь. Шутки кончились, – задышала почва и судьба. Но "стриженный" стрелять не стал, а показал ему пистолетом на выход. Вышли в дежурку. Ублюдок взял трубку городского телефона и набрал номер.

– Всё, – доложил он тому, кто ответил на другом конце, – Но неувязочка. Ещё один... Да... Нет... Нет... Хорошо. Просто отдельные лавэ. Всё. Пять минут. Время пошло.

Он положил трубку и протёр её весёлого рисунка носовым платом.

– Ну, братан, ты попал. Не в том ты, братан, месте оказался и не в то время, – растолковала стриженная жадная тварь.

– Я тебя прощаю, – заявил напоследок Зотов.

– Обойдусь, – отмахнулся душегуб, направил пистолет на Зотова и нажал на спусковой крючок.

Но выстрела не случилось.

"Ну, блин, с вами тут поседеешь!" – мелькнуло у Зотова. А парень ещё несколько раз дёрнул крючок. Но тщетно. И дело было не в осечке – пистолет, даже очень надёжный, без патронов стрелять не умеет. Тот, кто устроил ему на очке пункт бесплатной раздачи неучтённых стволов, снабдил пистолет, по каким-то своим раскладам, полупустым магазином.

Жизнь обрела смысл в попытке избежать насильственной смерти.

Зотов решил предложить альтернативное развитие событий: под эхо щелчков схватил он со стола дежурного увесистый графин (инвентарный N 237/4), кстати, тоже полупустой, и отвесил гниде, вложив в удар весь накопленный за последние минуты антагонизм. Как говорил дядя Коля Озеров: "Если не забиваешь ты, забивают тебе".

Тёплая затхлая вода залила Протокол инструктивного совещания с работниками охранного агентства "Кудияр", а также План профилактической работы на май месяц.

Фраер, которого таки сгубила жадность, свалился, даже не охнув, прямо на грязный пол. Грязный человек – на грязный пол. И Зотов не боялся, – а вдруг убил? – два нуля в его собственной фамилии предполагали наличие лицензии на отстрел негодяев.

И пробежался по коридору.

Сержантик был мёртв. Лежит на боку. Лужа кро... Не будем об этом. Полис лайн. Ноу кроссинг.

"Гуй означает возвращение, возвращение в свой покинутый дом. Вот почему душа умершего называется Гуй", – вспомнил Зотов слова, кажется, Чжуан Цзы. "Гуй его знает", – тяжело вздохнул он, и закрыл парнишке глаза...

Вернулся, нашарил на столе наручники и пристегнул ими подлюгу за ногу к трубе отопления. Пусть сука теперь объяснит: откуда его отпечатки на тёплом стволе. И на чьей совести две безвинно загубленные души.

– Двенадцатое отделение! Двенадцатое отделение, говорит дежурной по ГУВД! Где доклад на два нуля! – внезапно запросили по громкоговорящей связи.

– Будет у тебя сегодня докладов, будет – только корыто подставляй, огрызнулся Зотов.

Нужно было уходить. Куда? И тут по городскому же аппарату раздался звонок. Вокруг никого. "Значит меня", – решил Зотов.

Как вам такая логика?

Не очень?

А в вас самих давно пистолетом тыкали?

Зотов, натянув рукав куртки на руку, взял трубку.

– Зотов? – уверено спросили приглушенным голосом.

– Допустим.

– Выходишь налево. До угла. Переходишь улицу. Идёшь налево до перекрёстка. Справа – сквер с бюстом основателя. Садишься на скамейку и ждёшь. Тебе помогут.

– Вы кто?

– Зачем тебе знать кто я, если ты не знаешь кто ты. У тебя полторы минуты.

В трубке пошли гудки отбоя, – надо было как можно скорее делать ноги из этого нехорошего чулана.

И Зотов рванулся на выход, повторяя вслух: "В тридцать седьмом году одиннадцать апостолов получили по тридцать четыре года".

23.

Горбинка на носу создавала впечатление, что Ленин, которому был поставлен этот бюст, являлся, как минимум, кандидатом в мастера спорта по боксу.

Зотов не знал и знать не мог, что на заре реформ нос отцу пролетарской революции отбил кирпичом подвыпивший студент, сильно жаждавший социальных перемен.

Может быть, как раз тот самый, который десять лет спустя нацарапал на заборе надпись с требованием публичной казни отца российской приватизации. Любая революция всегда кукушка – она спокойно кидает своих детей, и не все дети безропотно могут с этим смириться.

Какое-то время дедушка Ленин просуществовал тогда запущенным безносым сифилитиком. Скоро только сказка сказывается, да банальное чтиво читается. Но позже, конечно, была проведена пластическая операция, и нос восстановили, а горбинка, придающая профессиональному революционеру спортивный вид, осталась печальным следом тех давних событий.

Все эти исторические коллизии в руках умелого адепта могли бы вылиться в философские аллюзии, где нос, сбежавший от коллежского асессора Ковалёва, нос, отбитый студентом от бюста самого человечного и отстрелянный спецназом нос Салмана Радуева являлись бы земными воплощениями какого-то базового, метафизического Носа – отвратительного Духа-До-Всего-Есть-Дело, непрошено сующегося в чужие жизни, – своего рода, суетливой материализацией любопытствующего небесного злыдня, который заслужил у людей недобрую славу, в отличие от своего нижнего, знающего куда и когда, брата.

Но сварка метафизических конструкций – не наше дело, мы историю рассказываем.

"Господи, где это я?" – Зотов представил себе огромный земной шар, на нём лоскутное одеяло Сибири, и где-то на срединном болотно-буром лоскутке – скамейку в сквере, на которой он сейчас сидел и чистил себя под Лениным.

Правая штанина была извозюкана в казематной побелке, и он безрезультатно пытался её стряхнуть ходящими ходуном руками. Жить не хочется.

Зотов поднял голову.

– Жить не хочется, – громко шмыгая носопыркой, плаксиво причитал идущий по пустому ночному городу маленький мальчик. – Жить? – спрашивал сам себя малец и сам же себе отвечал: – Не хочется.

– Пацан, слышишь, пацан, – позвал его Зотов. – Постой, пацан.

Мальчуган остановился и посмотрел на Зотова печальными, всё уже видавшими глазами.

– Пацан, ты того... Как бы тебе... В общем, пацан, ты это брось. Жизнь даётся только раз. И прожить её надо. Понимаешь?

– Амбивалентно, – ответил мальчик.

– Ты так считаешь?

– Считайте вы: в машине ехали Джон, Эрн и Мери. Полисмен остановил машину и нашёл в ней пистолет. Джон сказал: "Он мой". Эрн сказала: "Он её". Мери сказала: "Он его". Чей был пистолет, если все полисмену соврали?

– Мальчик, ты меня пугаешь. Это что, – коан?

– Нет, что вы, Марь Васильевна говорит, что коан – это когда нужно понять: почему если есть я, то есть Вечность, но если есть Вечность, то меня нет. А это – просто так, задачка на логику, – пояснил мальчуган и, развернувшись, продолжил свой путь к перекрёстку, на котором светофоры дурачились жёлтыми вспышками.

Зотов посмотрел на ночное небо, – над городом гоголевской тенью нависли майские тучи. Они с видимым трудом сдерживали молодую отвязную грозу. Ветер гнал по тускло освещённой улице мусор. Куда-то загород пугающей тенью неслась угрюмая стая ворон.

Вороны постулировали собой невозможность неба. Но небо тоже было на месте! Небо было! Не смотря на наличие ворон. Что-то у Кафки там не сходилось.

– Пацан, это был пистолет Эрн! – крикнул Зотов правильный ответ, не столько решив, сколько догадавшись. Ему не нравилось имя. И математика. Низшее из искусств, стремящееся к простому изображенью истин.

Но мальчика уже не было. Перекрёсток переходил древний старик в драном пальто от Кучи и рваной ушанке от Худо Бомж, – вероятно, патриарх всех местных бездомных. Рядом с собой он катил пошарпанный, забытого цвета велосипед, увешанный (как лошадь Маккенны – кожаными мешками с золотым песком) холщовыми сумками с пустыми бутылками.

"Фиаско" – "бутылка", – говорят венецианские стеклодувы, когда выходит у них на другом конце трубки что-то не то.

Бутыль, бутылка, бутылочка... В бутылочку игра.... Игра в бутылочку... Русская рулетка... И судьба смотрит сквозь захватанное мутное стекло.

Бутылка как Предел... Или, всё-таки, Начало? Когда от Начала Начал через Конец Начала и Начало Конца к Концу Концов. Залезть в бутылку. С дуру. Не дай, Бог!

Старик-то – вот он. Катит свой верный велосипед, что-то ему нашёптывая. А где мальчик? Действительно, а был ли мальчик?

Был.

И где он?

В замке Снежной Королевы – Марь Васильевны. Собирает из ледышек слово "Вечность"...

"Господи, по этому городу косяками бродят безумные поэты", – успел удивиться Зотов, прежде чем его окликнули.

24.

Окликнули его гнусавым автомобильным сигналом.

Напротив сквера, у обочины, стояла жёлтая двадцать первая "Волга". Неожиданная в затойотченном городе, как сдуру оживший мамонт. Водитель махнул рукой, – Зотов понял. Никуда со скамейки уходить не хотелось. Не хотелось, потому-то встал и пошёл.

– Ты – Зотов Дмитрий, – не то спросил, не то подсказал хозяин реликта, чуть ли не по пояс, высунувшись из окошка.

– Да, – сдался Зотов.

– Садись, карета подана!

– А ты не пидор? – решил сориентироваться Зотов.

– Что?! А! Нет, – это нет, – успокоил его извозчик.

– Ну тогда поехали.

Зотов обошёл машину (гораздо позже он как-то вспомнил, что руль в этом тарантасе был от чего-то правым), и устало упал на переднее сиденье. Заднее отсутствовало напрочь, как, впрочем, и большая часть обшивки. А лобовое стекло местами представляло собой сплошную паутину мелких трещин.

Водила общего образа не портил, своим видом, полностью соответствуя состоянию этой боевой машины пехоты, под которой умерло, по меньшей мере, пять поколений автомехаников.

Он принадлежал к тому архетипу, который сложился в конце 60-х и сгинул в середине 80-х, и мог бы классифицироваться, как "хиппи окультуренный", то есть относился к детям цветов, слегка удобренных биогумусом цивилизации. Помните, в одном из фильмов Антониони взрослые придурки в теннис играют без мяча? Вот, вот, вот, – такой же!

Представители славного этого племени упорно и принципиально не желают разобраться в заявленных временем бинарных оппозициях: несусветное богатство/кромешная нищета, социальный статус/индивидуальная самобытность, общественный долг/личная выгода, острая необходимость/пустые понты.

И в этих, и в прочих.

В результате чего у посторонних постоянно возникают трудности с их идентификацией.

Ведь любой из них равнозначно оказаться может и сторожем овощехранилища, и топ-менеджером нефтяной империи. В той же мере, как и та вещь с сединой на коленках, которую вы приняли за старые джинсы, может оказаться последней моделью от дома Roberto Cavalli, тянущей на пару "тонн" американских денег.

– Ну, поехали, с Богом! – объявил седеющий хиппи. И как это не странно, сумел сдвинуть колымагу с места. – Зови меня Костей. А можешь, просто, – Кастетом. Подпольная кличка у меня такая – Костя Кастет.

– Значит, Кастет, – Зотова неожиданно разобрало.

Он начал смеяться, и не смеяться даже, а неприлично ржать. Хохотать до всхлипов. И остановиться не мог, – этот процесс не контролировался.

Такое с ним случилось по жизни во второй раз.

Первый, – когда ещё школьником был. Хоронили мать одноклассницы, он шёл в конце процессии, собирая весь женский плач на себя. Искусственно поддерживаемая похоронным маршем угнетающая атмосфера ужаса перед необратимостью произошедшего, являясь отражением естественного человеческого горя, подавляла и придавливала к земле. Отсутствие опыта поведения в подобных ситуациях сковывало и пугало. Было дурно.

И вот тогда он неожиданно увидел суетливого рыжего муравья, который метался по ноге, по колготкам впереди идущей женщины. Муравью было всё до фени, Жизнь-то продолжалась.

И психика восьмиклассника Зотова не выдержала: он сначала прыснул, потом рассмеялся и всё – отвязно захохотал до вот таких же нехороших всхлипов. Позже он узнал, что эта защитная реакция называется истерикой, и что право на неё во взрослой жизни нужно, порой, отстаивать с боями.

Тогда и сегодня закончилось внезапно. Так же внезапно, как и началось. Костя-Кастет всё это время невозмутимо вёл свою развалюху сквозь, всё-таки рухнувший на Город, ливень. И эта его невозмутимость, не могла не вызывать уважения.

– Костя, ты откуда взялся? – решил всё-таки выяснить успокоившийся Зотов.

– Из дома.

– Значит – из дома. Хорошо... А объясни, братела: кто тебе приказал меня отсюда забрать?

– Шурик. И не приказал, а попросил.

– Какой Шурик?

– Шурик Найман, корешок мой. Друг детства... Он сейчас в Бельгии проживает.

– И этот Шурик срочно прилетел из Бельгии, что бы отправить тебя за мной?

– Зачем так сложно? Шурик полчаса назад позвонил из Афлигема, объяснил, где тебя найти, и попросил устроить на ночь.

– А зачем?

– Что зачем? Дима, я сам не очень в теме... Меня попросили – я сделал. Я попрошу – Шурик сделает. Дружба. Фернштейн?

– А Шурику я зачем?

– Зачем ты ему... Да на хрен ты ему не нужен! Ему мыло пришло. Тридцать три минуты тому... От партнёра... Шура – он шахматист. Его партнёр по шахматам и обратился с такой вот просьбой – тебя приютить.

– Ну, а шахматиста этого, где и как найти? – начал злиться Зотов.

– Да я почём знаю? Он же виртуальный партнёр-то... Кто ж его знает, где он обитает, чего он там моргает и как его зовут. Может зовут его – Морфеус, может Кокаинеус... Ты расслабься, Дима. Вид у тебя какой-то бледный. Видать тебе досталось сегодня. Ты бы отключил мозги-то на время.

– А куда мы едем?

– Куда едем? В студию. Домой нельзя, извини, – семья ночует. Так что, – в студию.

Вокруг бушевала вода, и было её много, как в фильмах режиссёра, который видел ангела.

И жёлтая подводная лодка Кастета уже полностью погрузилась в эту стихию, но её кэп уверенно держался избранного фарватера, и шёл курсом на родную гавань, избегая чужих фиордов.

25.

Какие навороты присутствовали в студии, – не увидишь. А унюхать – унюхаешь.

Здесь душевно пахло: нагретым до готовности порваться пасеком; изжаренной на лампах древнего усилителя пылью; магнитной лентой, подклеенной вонючим ацетоном; застывшей на острие паяльника канифолью; кислым пивом, оставшимся со вчерашнего на дне бутылки; скинутыми на чёрный день в жестяную банку из-под лечо болгарского концерна GLOBUS бычками; туго натянутой на обручи барабанов кожей; и чем-то ещё, навязчиво-активным, смахивающим на одеколон "САША" – короче, убойно пахло прошлым.

И этот эклектичный коктейль жестоко отбрасывал сознание в невероятные времена, когда мы ещё любили друг друга; когда слово "брат" не ассоциировалось со стрельбой зарядами из нарубленных гвоздей; когда хоккей не был в России новой бедой; когда дешевизна сигарет Newport равно кубинского рома Havana Club обеспечивалась высокими ценами на советскую нефть; когда БГ было паролем, а ГБ отзывом; когда звук был осязаемым виниловым бугорком, а не виртуальной последовательностью нулей и единиц; когда Смоки разрешалось перемотать только для того, чтобы поставить бабину с братьями Гибсон; когда последний звонок в школе по времени совпадал с первым приводом в ближайшее районное отделение; когда первая битва с головоломкой бюстгальтерной застёжки была проверкой перед первым походом рук в нежные девичьи тайны; когда всё, собственно, что было было первым... И, как обнаружилось в последствии, единственно настоящим.

Такой вот ностальгией по затонувшей Атлантиде тюкнуло в подорванное последними событиями сознание Зотова, пока он находился в незнакомой знакомой пахучей темноте.

Костя включил свет. Надо ли говорить, что студия нарисовалась именно такой, какой и представлялась?

И Зотов тут же вычислил в углу старенький диван модели "мечта голодного клопа", а хозяин подошёл, с целью открыть, к единственному мутному оконцу, соединяющему этот уютный тёплый полуподвал с тревожным, и насквозь промокшим, внешним миром.

– Как там? – спросил Зотов, свалившись на диван.

– Волны мокрого шифера валом девятым рванули по городу.

– А молний ломаные спицы присутствуют?

– Присутствуют... и, вообще, впечатление такое, будто Фет с Тютчевым дерутся, оба в сиську пьяные.

– Хорошо.

– Ещё бы!

– У тебя, Костя, извини за наглость, выпить чего-нибудь не найдётся? Чуть-чуть... пару капель...

– Ты о водке? Брось, Димон – не пробьёт. Я тебе сейчас свой фирменный отвар сварганю. Отвар сказочный из трав волшебных.

И Костя по-хозяйски засуетился: достал металлический электрочайник, добыл в него воду, но прежде чем включить в розетку, – плеснул водицу в керамическую плошку на какие-то светло-коричневые пятнистые камешки.

– Живые камни, – пояснил он. – Вид – литопс лесли. Память о Карлосе нашем.

– О Кастанеде?

– Конечно. Специально за ними в Киев летал, – один дилер, по имени Кудря, их там толкает. Представляешь, до сих пор толкает... И, что интересно, – место у него притёртое, не без мистики место – брусчатка на Андреевском спуске, как раз напротив дома Михаила Афанасьевича.

– Ну, и как камешки?

– Брось, – пустое. И дорогие, и большое количество требуется. Не для внутреннего употребления содержу, – как память храню. О времени славном и бытие содержательном.

– Понятно... Всё с вами понятно, гражданин Кастет.

– Что – понятно? Понятно ему... Всё, Димон, уже в прошлом. Время ломает. Ломает... Ох, как ломает! Всё не то и всё не так... И ничего не понятно... Как пошатнулась в августе девяносто первого вера в славное учение дона Хуана, – ну, в то, что оно единственно верное, а потому – непобедимое, так и пошло всё сикось-накось – вырви– выбрось! Ломка началась страшенная! Разве не так?... Так!... А уж, когда в девяносто третьем, тогда – в октябре, сторонники потребления грибочков псилоцибе пересрались с приверженцами пользования кактусов лофофора, совсем худо стало. Ой, худо! Помнишь, как расстреляли теопанакатлисты пейотлистов из своих одноразовых танков, а в итоге – что?

– Не помню, я в эти дни в карауле был.

– А я помню! Они-то все при своей ханке остались, а мы Мексику потеряли! В душе и венах. Хлынули в страну долбанный героин, да грёбанный кокаин, и убили они на пару всю романтику в народе на хрен! Старики – те на ностальгию подсели, а молодёжь – на эту дрянь через скрученного в трубочку Беджамина Франклина, да общаковый шприц... С последними вообще худо. Совсем, согласись, худо. Жаль пацанов... И музыка у них какая-то сранная, и по жизни у них всё без тепла, но с вые... Как нормативно-то сказать?

– С немотивированными претензиями.

– Верно, амиго! Верно. Клубная культура, – твою мать! Хотя, может быть, это я просто пердуном старым незаметно для самого себя становлюсь. Время-то катится... И это моё возмущение суть старческое брюзжание... А? Два взрослых сына у меня... Ладно, амиго. Оставим это...

– Разные они – пацаны-то... И по жизни сегодня всяко бывает... Просто раньше всё понятней было: в земле была нора, в норе жил хоббит...