Текст книги "Вложения Второго Порядка"

Автор книги: Андрей Сердюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

Превратилась в пьянчугу синюшную.

Сколь не бился с ней, а всё – без толку.

Не вернуть уже счастья прошлого.

Был однажды он в рейсе сызнова,

А вернулся – узнал про страшное:

Шла от Глыбовых его жёнушка.

Шла пьянющая ночью тёмную.

Да упала лицом прямо в лужицу.

Где её нашла её смертушка.

Как узнал про то – сразу к Глыбовым.

А в руках монтировка верная.

Глыбов Глеб помереть сподобился,

Был Бориска моложе – склеили.

Прокурор просил десять строго.

Дал судья только восемь общего,

Знать учёл его членство в партии,

Да ходательство коллективное.

А в колонии пять добавили

Там зашиб одного беспредельщика.

Пригвоздил на повале ломиком.

А как выше,л – не то здоровьишко,

Руки слабые руль не выправят.

Хорошо хоть Иришка Томилова

Его к делу да приспособила.

Знал её совсем ещё девочкой.

За её, да не выпить за здравие?

Люди понимающие собрались – выпить за здоровье Ирины Эдуардовны не отказались...

Закругляться начали лишь тогда, когда природа стала подавать недвусмысленные знаки.

Утомлённое призором за всем солнце, как огромный воздухоплавательный шар, в котором уже подстыл державший его до сих пор в подвешенном состоянии оранжевый воздух, начало плавное снижение, – верхушки деревьев на западной стороне горизонта дружно вспыхнули сигнальными кострами; бледные нетренированные животы потучневших облаков окрасились в нежно-розовые буржуйские тона; пичуги – датчики разлуки, чуя скорую мгу, защебетали в голос – тревожно, обречёно, прощально.

И не было в этой последнем горячечном всплеске уходящего навсегда дня ничего, что сулило бы хоть какую-нибудь надежду. Напротив, всё вокруг шло к тому, что неотвратимо, где-то через полчаса, должно светило рухнуть в то потаённое место, откуда еженощно выбивает оно всей своей гигантской массой борца-сумоиста мерцающие брызги инфернального света давно не существующих звёзд...

Расходились долго.

Сначала профессора провожали.

Потом он провожал Зотова.

Рассуждали об изящных материях, о различных аспектах бытия, о принципиально новых возможностях для страны и для личности. Восхищались неисчерпаемостью природы в её новых проявлениях. Делали моральные выводы из несводимых в одномерную сентенцию житейских ситуаций. Давали ответы на проклятые вопросы: что делать? – а на фига? – ты меня уважаешь? Хвалили и ругали. Смеялись и плакали. И, конечно, тихоструйно спели а капелла про море тайги, о чём-то шумящем под крылом, уже много-много лет летящего над ней, самолёта.

Но всему есть предел, – в конце концов, притомились.

Зотов в дом не пошёл, а залёг на дне кратера – тьфу! – катера, подложив под голову папку, которую, как оказалось, повсюду таскал с собой. И обняв конечно же ружьишко. Так вот бессознательно срабатывает у служивых железобетонная привычка: в любых условиях обстановки помнить про сохранность боевого оружия и секретных файлов (приказ министра два нуля какой-то).

И долго ещё лежал Зотов с открытыми глазами, удивляясь звёздному небу над собой. И погружался в сон с надеждой обнаружить при пробуждении нравственный закон внутри себя... И – ба! – удивиться ему.

Нет, не кантовать.

.

13.

Jeep нежно массажировал ночное шоссе шинами Bridgestone.

Рулил худощавый бурят.

Хотя европейцы и не способны определять возраст азиатов, но этому было около сорока. Или около сорока пяти. И что-то было в его обветренном лице такое, от чего черный английский костюм смотрелся на нём смешно. Неуловимое что-то. Пушкинские ли бакенбарды придавали ему глуповатый вид. Может быть. Излишняя ли расслабленность нижней губы, отчего та казалась слегка раскатанной. Может и так.

Может.

Важно ли?

– А как съездил, Жека? – спросил бурят у пассажира.

– Ништяк, – ответил румянощёкий здоровяк, достав из внутреннего кармана такого же чёрного с иголочки костюма, перетянутый резинкой рулончик сотенных купюр. – Паша, а прикинь, как хохлы позы называют?

– Какие позы?

– Ну, типа, эти ваши бурятские пельмени, – пояснил Жека и выкинул деньги в окошко, оставив резинку в руке.

– Как?

– Вареники.

– Шутишь?

– Бля буду... Во лохи-то, чисто конкретно. Да, Паша? – опустил хохлов Жека и собрал соломенные волосы сзади в хвост, закрепив резинкой.

– Уроды нерусские, – согласился Паша Бурят.

– Зацени, если не в падлу, – попросил Жека, закончив с причёской.

– Ослабь резинку, глаза выпучивает.

– Тупо шутишь, Паша, в натуре. Ну-ка, лучше тормозни, – отлить нужно. Туборг, зараза, назад просится.

Паша аккуратно притормозил возле столба с каким-то дорожным знаком. Под него Жека и отструил.

Знак освещался касательным светом фар, и Жеке было видно, что пластик разбит, а в образовавшеюся полынью всунут картон с маркерной надписью. "Welcome to the rout 666", – прочитал Жека.

– Я не понял, что за знак-то был? – спросил Паша, когда они уже набрали крейсерскую скорость.

– Добро пожаловать в ад.

Водила вздрогнул, – об лобовое стекло разбилась огромная ночная бабочка. Брезгливый Паша, чертыхаясь, убрал её бархатные останки равнодушными дворниками.

– Жека, ты знаешь, о чём я подумал, когда ты про позы спросил?

– О чём, типа, подумать можно, если базар чисто конкретно о жратве.

– Я о тёлках подумал.

– А! Принять положение лёжа, ноги врозь, – типа такие позы. Встань звездой. Базара нет, то же – ништяк. Кстати, об этих позах, – как там Милка поживает? Папик её ещё не турнул под зад, курву жаренную?

– Нет, у них с папиком любовь. Со страстями и... с пристрастиями.

– Не бакланишь? Чтобы вот так вот из простых клафелинщиц-то приподняться, – и под папиком пыхтеть, и у Золотникова в первых ледях-бледях.

– Гошу помнишь?

– Метронома?

– Ну.

– Как не помнить, мы же с ним в прошлом году китаёз разводили на шанхайке. Без базара... Измучились тогда на хрен, -. им же пока что-нибудь по-русски втемяшил, – уже закарешился...

– Схоронили Гошу... За два дня до твоего приезда.

– Гонишь!

– Гадом буду.

– И как было? Мусора прихватили? Или кто из залётных учудил?

– Не-а... Тут другое. Пацаны бакланят, что был он с папиком на Хуторах. Папик с важными хорьками из администрации на толковище в хате сидел, а Гоша и ещё двое поляну секли. Милка загорала, пузо своё блядское грела. И всё путём было... А потом Милка-дура в воду попёрла. Поплескаться у берега решила сука... А там же обрыв сразу... Пока пацаны то-сё, глядь, – Милки уже нет. Ну, Гоша в воду, Милку нашарил, на берег выволок. А та уже ласты клеит. Гоша давай ей в нос-рот дыхалку пробивать. Милка оклемалась, а тут папик вышел на крыльцо – почесать себе что надо. И видит папик такую картинку на бережку: Милка на спине, Гоша на ней. Дастиш фантастиш! Папику как серпом.

– Так он же её типа спасал, в натуре.

– А папик – что? Разбираться что ли стал? Ты же Мякиша знаешь! Вида не подал, а через два дня Гошу рыбачки выловили в камышах. Утонул, как бы, Гоша. Вот такая распальцовка...

– Типа сразу насмерть?

– А как можно утонуть не насмерть? Думай, что гундосишь.

– Не грузи, а... Я-то за свой базар по любому отвечу... Эх, Гоша, Гоша... Правильный пацан был... А это... Я вот о чём. Помню, батя мне мой рассказывал, что типа у них на заводе, при Брежневе ещё, профсоюзники сорганизовали культурную поездку на Озеро. Чисто конкретно: бухалово, жорево, порево... активный отдых на всех парах. Автобус забашляли, с утра выехали всем шалманом. Два дня квасили, баб по кустам морзянили. Смотри, поворот не пропусти.

– Не пропущу. Не нервничай.

– Я не нервничаю... Так вот, два дня квасили, на второй, под вечер грузиться стали. Глядь, а одного баклана, из сборочного, нет ни хрена. Туда-сюда метнулись, только шмотьё нашли в кучку скиданное.

– Утонул?

– Вот и они всей кодлой решили: всё – отнырялся мужик. Ну, чё делать? Свернулись. Утром начальству пошли сдаваться, расклады рисовать. Типа, образовался, господа хорошие, в сборочном натуральный жмурик. Профорга за водолазами отправили, деньги на венки собрали, мамане в деревню телеграммку отстучали.

– Ну, и?

– Ну, что... Баклан этот в кустах дрых, под утро холодать стало, – проснулся. С бодуна не врубится: где и что. Вокруг не души. Шмоток нет. Кое-как до тракта голиком добрался. Там его гаишники подобрали. Мент тогда ещё не озверевший был, – до города довезли. Он после обеда на завод и припёрся. Извините, говорит, опоздал. Все так на жопу и сели.

– Да, фигня, выходит, вышла.

– Фигня, не фигня, но веночки-то пригодились. Когда он маманю на вокзале встретил, она на радостях и представилась, горемычная. Так-то. А вот Гошу жаль... Схоронили значит, говоришь... Косяк какой-то... И, замечу, блядь, – не в первый раз. Что-то, знаешь, – не нравится мне всё это... Гниль какая-то в последнее время от Мякиша попёрла... Ну... Перетереть бы эту темку с пацанами... А? Нужно-нужно... Я те говорю. Точно.

А Паша промолчал. О своём подумал. И нет, не стал огорчать Жеку тем, что уже слышал эту его историю про псевдоутопленника от ста девяноста пяти человек. А он слышал эту историю именно от такого количества людей. Причём, сто девяносто из них говорили, что это произошло с их родственниками, друзьями и сослуживцами, а пятеро несчастных утверждали, что эта беда приключилась именно с ними, при этом били себя пяткой в грудь и зуб давали. Нет, Паша не стал огорчать Жеку. Лишь горестно и со значением вздохнул:

– Да, такая вот с Гошей трагедия приключилась.

– Фильтруй базар, – вдруг неожиданно завёлся Жека, – не говори при мне такого слова.

– Какого?

– Трагедия.

– Почему?

– Потому что – потому. В переводе с греческого, Паша, трагедия – козлиная песня.

– Да ты что?!

– А вот то! Греки своим богам козлов в жертву приносили, при этом песни-пляски всякие непотребные устраивали, – оттуда и пошло. В театр... А ты сейчас Гошу с этими козлами... Вот откинется он с того света, – за козла-то в момент ответишь.

– Ну откуда же я знал-то. А ты, кстати, сам, откуда об этом знаешь?

– Братками не рождаются...

– Ясно... А ты, кстати, не знаешь, отчего у Гоши такое погоняло-то было?

– Метроном-то?

– Ну.

– А он когда волновался, икать начинал. Причём, с постоянной частотой, рояль можно было по нему настраивать... Ты что, не замечал?

– Не-а... Вот, значит, оно как... Смотри, подъезжаем.

Свет фар высветил шлагбаум. Паша затормозил, Жека, прихватив кусачки с гидрорычагом, вышел из джипа. Поверженная цепь упала в дорожную пыль, и он отпихнул её ногой на обочину, как дохлую змею. Полосатая доска была тихо поднята вверх.

Подъехали к объекту на цырлах. Двигатель глушить не стали, – всё планировалось по-тихому и по-скорому.

– Паша, я туда, ты – на стрёме. Волыну приготовь на всякий.

– Давай– давай.

Пять-шесть минут – и Жека уже волочит, пыхтя, небольшой сейф. Из металлического этого ящика грустно торчали беспомощные культяпки крепежа. Приспособили добычу на заднем сидении. Аккуратно, чтобы обшивку не порвать. Вот и всё. Можно было чалить. Паша снял с ручника.

– Стой, Паша, – прервал его манёвр Жека, и пояснил: – Кусачки в доме забыл, мать твою! Я сейчас. А ты пока развернись.

– Зачем?

– Так будет круче.

Жека побежал назад, а когда вышел с инструментом, тут его и попытался остановить крик, раздавшийся со стороны реки: "Стоять!"

– Кто там, бля, орёт? – наехал Паша на темноту.

– Сон, летящий на крыльях ночи, – услышал Жека не совсем то, что ответила ему темнота.

А дальше закалейдоскопило.

Жека выстрелил на голос. На шум подтянулся Паша. В этот момент по ним вдруг лупанули из ружья. Они ответили в унисон из двух стволов. Придурок отозвался ещё два раза. И затих. Решили, что у гада подсос с патронами. Пашу дёрнуло подсветить. На свет пашиного фонарика неожиданно саданули тульским дуплетом с другой стороны, а потом вновь со стороны реки – немерено. Пашу переклинило. Что фонарь нужно бросить, он не врубался. Тогда Жека схватил его за полу клифта и, отстреливаясь, потащил к машине. Затолкал в салон, сам прыгнул за руль, и утопил педаль газа.

– Что это было, – километров через пять, спросил Паша.

– В смысле?

– По мне стреляли раз десять и ... ни одной дырки... смотри, даже не царапнуло.

– Бывает. Повезло тебе, Паша. Подфартило. Дело это рулеточное.

– Нет, это – не повезло. Это по-другому называется. Останови машину.

– Обалдел?

– Останови. Гал Дулмэ предупредил меня. Всё, Жека, завязываю я.

– С ума сошёл?

– Наоборот. Всё! Всё...Это знак мне был. Аминдынш газар – алтан шара наран, шаража байна – ахманад дуунэршни хулеэже байна.

– Чего?

– Место смерти, Жека, – зольная пыль, место жизни греет золотое жёлтое солнце. Всё! К своим я возвращаюсь.

– Кончай грузить. Ну налажали слегка, но не обсифлячились же. С кем не бывает? Чего ради соскочить-то решил?

– Не понял ты ни хрена. Останови.

– Эко как тебя, Паша, торкнуло-то! Хорошо, что дальше? – остановил Жека машину. – Что, Паша, люди-то скажут, когда узнают? Вон, скажут, идёт, скажут, Павел не пожелавший остаться Савлом. Вот что, Паша, люди-то скажут.

– Плевать... Мне теперь всё равно. Передай папику и прощай, – Паша бросил ствол на сиденье, вылез из джипа, и зашагал в обратную сторону.

– Так суками нас делает раздумье, и так решимости природный цвет хиреет под налётом мысли бледным, и начинанья, взнёсшиеся круто, сворачивая в сторону свой ход, теряют имя действия. Да к чёрту! – кинул ему в спину Жека и резко газанул.

Машина послушно рванула на запах города.

14.

Зотову снился Великий Писатель Земли Русской.

Писатель сидел, склонившись в сопящем молчании над чистым листом бумаги, за широким столом из морёного беловежского дуба. Его седовласая борода окладистой ниагарой пушисто падала под стол.

Вэпэзээр время от времени опускал левую руку вниз, оттягивал бороду и оголял гладко выбритый вялый подбородок. Затем, в глубокой задумчивости своей, не замечая присутствия постороннего, отпускал он бороду на волю, и та с тугим шлепком возвращалась на место. "На резинке от трусов", – догадался Зотов.

Писатель вдруг, медленно с трудом подняв свою тяжёлую, наполненную плодами многолетних раздумий, голову, остановил на незваном посетителе проницательный свой взор и хорошо поставленным гулким баритоном спросил:

– Чего тебе, мой друг?

– Автограф, если можно, – подрастерявшись, ляпнул Зотов первое, пришедшее на ум.

– Можно, – ответствовал добрый Писатель.

И обмакнул перо в чернила. Несколькими быстрыми штрихами на упомянутом чистом листе нарисовал он дверь, а на двери табличку, и ужо на ней – поставил подпись хитрым ажурным вензельком. Зотов с благодарностью, подобострастием и почтением принял протянутый ему лист. И тут же взглянул на рисунок. Не удержался.

Рассматривая его, моргнул. И этого пустячка оказалось достаточно, чтобы очутиться в двухмерном пространстве хорошо выбеленного, пахнущего хлоркою листа перед нарисованной писателем дверью.

Не устояв перед мощной волной любопытства, Зотов толкнул её. Она со скрипом приоткрылась. За дверью оказалась кабинет, всё пространство которого занимал широкий дубовый стол. За столом, склонившись над чистым листом, сидел Великий Писатель Земли Русской.

– Чего тебе ещё, друг мой? – спросил Писатель.

– Давно хотел спросить: чему нас может научить литература? – на этот раз нашёлся Зотов.

– Не может ни чему, – ответствовал Писатель.

– Но как же так?!

– Что, друг, тебя смущает?

– Но разве книги не должны учить?

– Послушай, милый юноша, когда-то, – когда светило ярче солнце, – на свете жило племя мудрецов. В причины явного и скрытого они имели доступ, благодаря могучему пытливому уму. И, исчерпав действительность событий и предметов, предначертали Путь Свершений для будущих неведомых племён. Всю мудрость конвертировали в Книгу, где будничными ясными словами потомкам рассказали обо Всём. Но высказанная мысль правдивой быть не может. Слова теряют суть, а Книга смысл. И, обратившись к Ней, мы видим фигу, и тени толкователей Её, давно погибших в бесконечных смутах. Над Памятью владычествует Время. И в том безрадостный Истории итог... Там, под обложкой, милый юноша, лишь буквы...

– Зачем же книги пишут?

– По меньшей мере, это ритуал, традиция и дань Великомудрым, по большей жажда заработать денег. Ведь книга, не являясь ни водой, ни хлебом, не может утолить ни голода, ни жажды, а потому – есть роскошь. Излишество! А за излишества здесь принято платить. Чего лукавствовать, – писатель суть стяжатель.

– Не более?

– Не более того.

– Но есть же те, кого смущает дух, кто мечется и пишет не за ради монеты звонкой?

– Да, есть такие, кто пишет не за деньги, – за желанье хоть на мгновение, но избранным прослыть. Так разве же Тщеславие не входит во мрачный свод Грехов? Семи Грехов, семи падений смертных? Конечно, входит. В облике Гордыни. По мне, Тщеславие премного хуже обыкновенной жадности людской. Писатель элитарный помещает книгу в дурацкий Пантеон Понтов. И книга обращается в божка уродливого в Храме Крутизны. А это есть Добро? Вот то-то. Литература по сему – базар, а если нет, то – Ярмарка. Тщеславья. Нет, если уж писать, – писать за деньги! И чтоб их было больше, должно книге понятней быть для большего количества людей. Текст должен быть таков, чтоб мысли совпадали с суждением читателя его. Такое совпаденье вводит в паренье ум, в блаженство самомненье и душу заливает Дух елеем. Читатель начинает ощущать себя частицей Целого, вибрировать с Единым. И благодарностям его тогда не счесть числа... И в этом кайф, а...

– Выходит так – великой будет книга, в которой все листы пусты, где авторской нет строчки ни единой, где всякий может написать своё? Такую книгу мог бы написать и... я?

– Ты прав, конечно, друг. Ведь Пустота есть то, что жаждет наполненья, а, став наполненным, стремится к пустоте. И этот Путь имеет имя – Вечность. Иди, пиши. Когда напишешь, обложку фолианта под золото покрась.

– Зачем?

– Так будет круче.

Зотов проснулся ровно за полчаса до "собаки" в полном здравии под идеально расставленными звёздами.

Язык тёр наждачкой нёбо – рта небо.

Страдающие бессонницей комары организованными эскадрильями заходили со стороны поросшего рогозом берега. Лягушек-перехватчиков на этом направленье явно не хватало...

Лунный свет, с трудом продираясь сквозь дрожащие ветки деревьев, устало падал мозаичными пятнами на влажную траву.

А плеск воды тревожил и манил на стремнину, как если бы ... Это что там такое?

Чёрт возьми, возле дома кто-то нахальничал! И явно кто-то чужой.

Ну-ка, ну-ка, как оно там, у предземшара-то было: "Усадьба ночью, чингисхань!"

– Стой! Стрелять буду! – хоть суховато-хрипло, но в соответствии с уставом проорал Зотов, выпрыгнув с ружьём из катера.

– Кто орёт? – полюбопытствовал наглец.

– Твой самый страшный сон! Ужас, летящий на крыльях ночи!

В ответ раздался выстрел, – пуля вошла в обшивку катера, бездумно испортив дорогостоящую вещь.

Нехило!

Вечер переставал быть томным.

Зотов, блякнув, залёг – очко-то не железное! – и выстрелил в луну. Пуля пробила её круг где-то на двенадцати.

Вражина ответил дважды. Зотов нанёс симметричный удар, взяв теперь чуть ниже, боясь, при этом, зацепить один из спутников нашей космической группировки. Хоп! Хоп! Хоп! Без свинга нет джаза! Ружьё дружески и ободряюще похлопывало прикладом по плечу. Здорово! Романтика боя, язык батарей! Только в рёбра больно упёрлась какая-то коряга. Откатился, – папа Карло учил, что воевать нужно с комфортом. В корягу угадила пуля. Ах, так! Ну, бля, сейчас я вам!

И в этот момент, – как всегда до потешного некстати, – закончились патроны. За ними нужно было, совершив хитроумное телодвижение, нырнуть в катер. Кто бы прикрыл? И тут – слава яйцам! – от забора заухало тульское ружьишко. Знать, дядя Миша подоспел. Один с бодуна, другой – старик. А ведь скажут потом, что нас было четверо!

А теперь – соло!

Зотов, совершив прыжок Цухахары, перевалился за борт, нашарил в кармане куртки коробку с патронами, быстро снарядился и – не отдадим не пяди родных Фолклендских островов! – продолжил, уже не вылезая из катера.

Бесцельный перекрёстный огонь вели они с дядей Мишей до тех пор, пока не услышали шума – погнали наши городских! – отъезжающей машины.

Противник позорно спасся бегством.

Похоже, счёт встречи: по нулям.

Майор Зотов, стрельбу закончив (оружие разряжено и поставлено на предохранитель), возбуждённо продекламировал хайку, которым гордился:

хрустнула ветка

трясогузка вспорхнула

и вновь тишина

– Дмитрий, – живой? Ты как там? – озаботился, вылезая из подзаборных кустов, старик.

– Протрезвел, дядь Миш.

– А у меня, Дима, не поверишь, встал.

– Что – встал?

– Неудобно сказать-то, келдырь у меня встал, уж года три как того... ни того.

– Поздравляю... стало быть, боец ты ещё, дядь Миш... Войско польско не сгинело! – подбодрил Зотов старика.

Да только, что там не говори, а всё это было положительно отрицательно... Он же уже закопал портянки войны, чёрт возьми!

А тут вновь – по ленд-лизу два смысла с оказией...

Нет, нет, не пугайся мой читатель, – это Зотов где-то чем-то как-то проинтуичил, – то, что сейчас здесь произошло, произошло из-за того, что обзавёлся он не своими связями.

Вот кисть-аллюзия и не в ту тушь слазила. И что там не рисуй теперь, а вокруг... а вокруг...

А вокруг – Азия...

15.

Утром, в ожидании приезда Ирины, (а дядя Миша прозвонил о нападении Виталию сразу же), Зотов баловал себя вишнёвым йогуртом, тупо уставившись в экран телевизора, где мирно протекающий эфир утреннего канала периодически взрывался предвыборной рекламой.

Вот и сейчас некто Деборов (псевдоним что ли? или партийная кличка?), максимально используя бесплатно предоставленное время, излагал свою выстраданную программу.

Так энергично и напористо излагал, что впору было стенографировать за ним, и издавать сей манифест отдельной брошюрой под пошлым, но маркетингово точным, названием "My Struggle". Нет, вы только послушайте, что выплёскивал этот розовый поросёнок Деборов по утру на ещё не проснувшегося избирателя:

"Человек рождается свободным! Кто имеет право ограничить его свободу? Никто! Почему же существующие властные институты пытаются встать над личностью? Почему они всё время стремятся отцепить "последний вагон" в составе человеческих свобод? Так диктуют интересы общества? Ха-ха-ха! Сначала они запрещают очевидное, потом менее очевидное, потом спорное, потом естественное, потом необходимое, и так далее, и так далее. Сколько бы "вагонов" вы не отцепили по их требованию, всегда будет находиться ещё один – последний, на который будет посягать пресловутый общественный договор! И так будет продолжаться до тех пор, пока у вас не останется ни единой свободы!

Если так действует общественный договор – к чёрту такой договор! Естеству человеческих отношений – да! Лицемерию общественных институтов – нет! Нет, говорю я пошлой морали новобуржуазного мурлизма! И нет, – говорю я лживой морали социалистического быдлизма! Да, – говорю я чистой морали реальных отношений между конкретными людьми! Изберите меня, и я запрещу запрещать! Я расширю рамки закона до тех границ, где эти рамки уже не видны".

У Зотова закончился йогурт, пришлось сбегать к холодильнику и найти ещё один стаканчик. Персиковый. Ням-ням-ням.

Когда вернулся, Деборов продолжал своё шоу, корни которого явно тянулись в Париж и уши которого торчали из шестьдесят восьмого года, а посему не имело осмысленного отношения к выборам губернатора сибирской глубинки.

Чтобы крики этого местного субкоманданте поимели такой же эффект, как там и тогда, нужно для начала завести в подкожье этой глубинки жировой слой из толстопузых бюргеров и толстозадых бюргерш, а потом уже заявлять обществу: "Если хочешь похудеть, спроси меня как".

Но весело... Тридцать лет и три года понадобилось эху революции троечников, чтоб докатиться до снежных пустынь, и найти здесь свою фантастическую и бесполезную реализацию.

И это кажется нереальным, невозможным. Не верите? Нет? Быстрей включите телек. На пятый канал. Быстрей! Видите? Чудила добрался и заходится, забрызгивая слюной камеру:

"У ответственных за соблюдение общественного договора всегда находятся форс-мажорные и фарс-минорные обстоятельства, что бы он работал против тебя! Всегда у них найдётся закон, по которому ты – преступник. Ты считаешь себя преступником? Нет. Тогда пошли их законы к чёрту!

Богатенькие хитрецы превратили нынешнюю цивилизацию в глобальный муравейник. Погляди в зеркало, разве ты – насекомое? Они учат тебя жить, а разве ты сам не в состоянии определить, как тебе жить? – что тебе пить? – с кем тебе спать? Это вопросы, ответы на которые ты знаешь сам. А подсказчику – два толстых за щеку!

Хочешь быть свободным на своей земле – взорви это застывшее дерьмо, которое называется "власть"!

Свобода – всё, что тебе нужно!

Всё, что тебе нужно – это я! А мне власть нужна, чтобы превратить её в развалины изнутри.

Молодёжь! Свобода лучше всякой дури! Нет кайфа круче отвязной свободы! Секс, свобода и рейву – рэп!!!

Старики! Вы корячились на комиссаров всю жизнь за гроши, а и новые власти показали вам кукиш. Если уж руки чешутся и невмоготу как хочется голосовать, голосуйте за меня. Я ничего не обещаю! Не обещаю, значит, – не обману!

Женщины! Ваши мужья колотятся в бессмысленном болоте. Я вытащу их из дерьма. Я подниму их с колен. И они встанут. И у них, наконец-то, встанет!

Мужики! Спросите меня, на кой хрен мне это нужно? А хочу старость свою обеспечить. Ха-ха-ха! хапать буду, но я – не беспредельщик".

"Вон дядя Миша теперь тоже знает средство против морщин; война и баррикады средство виагр покруче, но это же не повод", – подумал Зотов.

А ещё подумал, что зря этот мужик так вот. Если ты умный, на самом деле умный, то делай вид, что веришь в это набитое соломой чучело – в государство, уж какое бы оно там не очень такое и было.

Если ты, конечно, умный.

Потому что если ты, умный, не будешь этого делать, тогда тем более не будут, глядя на тебя, в государство верить дураки. Тогда вновь: веселуха очередного демонтажа и кипеж нового структурирования. И при этом умные королевичи, как всегда, в дураках и в минусах, а иваны-дураки – в худшем случае остаются при своих, в лучшем – навариваются. Оно нам надо?

Если ты умный, то начинай становиться мудрым. Только не мудри, а мудрствуй. Но не лукаво.

А потом он, когда йогурт закончился, попытался себя догнать: "Чего это я сегодня такой государственник?"

"Не выспался видно..." – так он решил, выходя из комнаты на звук подъехавшей к коттеджу машины. А вдогонку ему продолжало нестись сладострастные стоны политической мастурбации:

"Я не за реакцию. Я не за прогресс. Я живу! Если это революция, то я революционер! Если это контрреволюция, то я – контрреволюционер! Называйте меня, как хотите, но не мешайте мне трахать соседку!

Ты не хочешь быть свободным? – Жри свою овсянку без нас!

Ты не хочешь быть свободным? – Подбирай чужие бычки!

Ты не хочешь быть свободным? – Дружи со своим геморроем!"

Ирина, конечно, жутко расстроилась, выслушав живописный рассказ дяди Миши, а затем и лично осмотрев место ночной битвы.

Но заметно успокоилась, когда Зотов притащил голубую папку.

– Вот, выпала, – протянул бумаги весь такой смущённый Зотов и поторопился заметить: – Я её не открывал.

– А как вы, Дима, код подобрали? – спросила, улыбнувшись, чересчур проницательная баба. Вот же язва! Нет, чтоб сказать по простому: "Молодец, Димка, сукин сын! С меня бутылка".

– А не надо вам было дату своего рождения кодировать. Девятнадцатый день пятого месяца. Кстати, поздравляю, и всех вам благ, – пробурчал уличённый в грехе излишней любознательности Зотов.

– Спасибо, Дима, но я сегодняшнюю дату и не использовала вовсе, – рассмеялась Ирина. – Это случайность.

– Не понял, а что тогда?

– До, ре, ми.

– Не понял.

– До, ре, ми. Ноты. Первая, девятая и пятая соответственно... Первая, девятая и пятая гармоники... По частотам. А с датой совпадение, поверьте, совершенно случайное. Это я в детстве семь лет в школу музыкальную ходила... По классу китайской флейты.

– Ну, ё, – удивился совпадению Зотов.

– Что, Дима?

– Да, вспомнил одно из определений семиотики.

– Семиотики?

– Да... Семиотикой, говорится в том определении, называется наука, которую изучающие её семиотики называют семиотикой. Я-то, дурак, думал, что выбор шифра был вами мотивирован, а здесь, оказывается, просто – мотивчик...

– Действительно... забавно.

– Жизнь полисемантична, как контур человеческого тела, обведённого мелом на полу... Послушайте, а кто спонсор сегодняшней ночной презентации? Может надо в мили...

– Не надо, – как отрезала Ирина, – Милиция тут не поможет. А вот вы, Дима ... Вы мне сделали сегодня весьма, весьма, весьма дорогой подарок, сами того, впрочем, не предполагая... ко дню... И знаете что? Не пригласить вас на сегодняшнюю дружескую вечеринку по случаю моего рождения, было бы жуткой неблагодарностью с моей стороны.

– С удовольствием, но, знаете, я тут джинсы порвал... в таком месте... И футболка вот потёрханная.

– Эту проблему мы разрешим... по дороге. Собирайтесь, Дима. Жду вас в машине.

Ирина решительно направилась к авто, но через несколько шагов остановилась и энергичным жестом поторопила Зотова.

Господи, у каждой женщины должна быть тайна, у этой, по всему, тайнами заполнен был целый сундучок, стоящий в углу пыльного чулана. С этой женщиной да на... Ну, вы в курсе.

Когда проезжали под поднятым шлагбаумом, к машине подошёл Парамоныч.

Уважительный Зотов вышел попрощаться, а старик вдруг обнял его как сына родного, да так руками обхватил, что пришлось наклониться.

– Всех благ, тебе Дима. Прощевай... Прости, коль что не так. А ежели кто тебя там, в городе, обижать надумает, ты скажи тому, что за тебя Эдик Хо слово сказал, – так напутствовал старик Зотова.

– Спасибо на добром слове, дядь Мишь. Ты береги себя, Бог даст, – свидимся, так ответил ему растроганный Зотов. И глянул поверх седой головы старика, на то, как качает верхушки гигантских сосен радухарившийся к полудню заморский ветер.

И заныло у Зотова в груди, и увлажнились глаза, потому что на лебедином крыле этого южного ветра он вдруг увидел тень кипариса, и угадал в ней пронзительный, отчаянный крик одинокой души – звук забытого мгновения, вплетённый майским светом в канву одичавшего пространства...

16.

И не зря заныло у Зотова сердечко от недобрых предчувствий. Потому что где-то рядом такое происходило... Если бы Зотов только знал.

Впрочем, если бы даже и знал, – что толку-то? Чего сделал бы? А? А-а-а! То-то и оно...

Заседание предвыборного штаба кандидата Золотникова проходило в узком составе. Присутствовали трое: Клешнёв, Перфильев и Карбасов.

Председательствовал, конечно, Клешнёв. Как лицо наиболее приближённое к телу. (Интересно, как смысл этой фраза – лицо, приближенное к телу – переводится, к примеру, на французский).