Текст книги "Вложения Второго Порядка"

Автор книги: Андрей Сердюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

– Но кактусы-то были зеленей...

– Костя, а Костя, – Зотов скинул свои новые мокасины и с блаженством вытянул ноги, – объясни мне, дураку, почему бедной Мексикой, где душно, потно и пусто, бредят все американские отморозки и наши постаревшие хиппари-умники?

– Почему? Как – почему? Янки-урки, те – от закона бегут, а наши – считают, отчего-то, что Мексика ацтеков-майя – энергетический пуп всея Земли. Вот и тянутся... Опять же – романтика... Свобода скачет там, в соломенном сомбреро и аляпистом пончо на своём лихом мустанге con un verdadero barbudo, armado hasta los dientes! Скачет, понимаешь, от заката и до рассвета...

– Положим, свобода если там и скачет, то от заутренней до всенощной. А от заката до рассвета там скачет кое-что другое.

– Виноват, ошибся! Обшибся, обшибся...

– Ошибся, говоришь... Ну– ну... Бежала Мексика от буферов... горящим, сияющим бредом...

– ... и вот под мостом река или ров, делящая два Ларедо.

– Там доблести – скачут, коня загоня, в пятак попадают из кольта, и скачет конь, и брюхо коня...

– ... о колкий кактус исколото! Здорово! Да? Из кольта – исколото ... А почему, как думаешь, Владимир Владимирович не выбрал рифму "исколото – золото"?

– А ты бы её выбрал?

– Нет, наверное.

– Банальней было бы. А он всё же гений.

– Да, гений... Только не на ту лошадь однажды поставил.

Костя беседы беседовал, но дело делал: включил чайник в розетку и достал из потаённых мест два кожаных мешочка: один синий – шуршащий, другой красный постукивающий.

– А! Знаю– знаю, сейчас предложишь выбрать? – догадался прозорливый Зотов.

– Ты, что, Димон, фильмов штатовских перекушал? Вот же приучили они весь мир, что метафизическую проблему борьбы Добра и Зла можно свести к технической какой провод – синий или красный – нужно перегрызть в тикающей бомбе...

– Так точно, а проблему Выбора – к тому, какую таблетку – красную или синюю сожрать, не запивая.

– А тебе, Димон, выбирать не придётся. Нет... И там и там – ингредиенты одного чудесного и неземного зелья. Выменял их в подножиях Восточных Саян у одного старичка-йерберо, тамошнего сборщика трав, на шведский фонарь и резиновые сапоги выменял... Действует, надо сказать, надёжно, – сначала отсюда извлечёт, где-то там поболтает, ну, а потом возвращает тебя к себе. Вернёшься, как концентрированный огурчик.

– Консервированный?

– Концентрированный! И ещё, скажу тебе, брат Дима, что фармакопея этого препарата проста до безобразия. Подглядывать нет смысла. Но если желанье есть валяй!

Из красного мешочка Костя извлёк часть цветка, который Зотов уже видел и даже помнил где. В каком-то продвинутом журнале был помещён классификатор лекарственных растений, которые предлагал использовать Верховный целитель Владыка бериллового сияния в повседневной практике врачевания.

Помнится, что на той иллюстрации из Атласа тибетской медицины это растение было изображено последним во втором ряду. А запомнил его Зотов оттого, что перед монитором компьютера, который стоял у них в штабе дивизиона, одна из штабных тёток приладила горшок с хавортией. Так вот, в Атласе было что-то подобное этой суккуленте, только не зеленое с бородавками, а белое с пупырышками. И Костя держал сейчас от такой же колючки веточку, которую на рассеянный взгляд вряд ли отличишь от ополовиненной и выцветшей клешни небольшого рака.

Из синего же кисета он извлёк фашину коричневых прутьев без листьев, но с толстыми почками.

Обломками "клешни" и надёрганными от сухих веток почками он наполнил зелёную от возраста и запущенности медную ступу, после чего принялся тщательно всё это толочь стеклянным пестиком. Толочь в порошок. Толочь и заговаривать.

Покуда доморощенный бенефекатор Костя -Кастет сосредоточился на процессе, Зотов рассеянным взглядом попутешествовал по закоулкам студии.

Особенно привлекли его две привлекалки.

Во-первых, стенд с фотографиями девять на двенадцать в три ряда. Такие стенды – "ОНИ ПОЗОРЯТ НАШ КОЛЛЕКТИВ" – можно было увидеть в брежние времена на проходных всех советских учреждений. Но у этой доски был иной message. Над фотографиями было траурно выведено чёрной тушью: "ОНИ НЕ УГАДАЛИ С ДОЗОЙ".

Зотов не был большим знатоком, но из этих, почти, тридцати портретов он узнал Джима Моррисона, Томи Болина, Джимми Хендрикса, Пола Коссофа, Дженис Джоплин, Брайона Джонса, Кейта Муна, и, кажется, Курта Коббэйна. В последнем он уверен не был.

Между фотографиями было несколько, предусмотрительно оставленных пропусков. Зотов понял этот посыл, как то, что "в том строю есть промежуток малый, возможно это место для меня".

Значит, во-первых, эти фотографии.

Ну, а во вторых, взгляд Зотова приковала огромная чёрно-белая фотография одного из чудищ, охраняющих крышу собора имени Божьей Матери, что в городе Париже стоит. Ракурс был необычен – снято было сверху вниз, под углом градусов в шестьдесят, да ещё в сумерках. Странный ракурс придавал чудищу дополнительную жуть. Изображение было слегка размыто (видимо снимали с вибрирующего вертолёта), и создавалось впечатление, что с мифическим этим животным происходит очередная метаморфоза.

– Химера, – отследив взгляд Зотова, отвлёкся Костя.

– Почему она?

– Икона двадцатого века, потому что.

– Ты уверен?

– Конечно! Химера – хитрая сущность, непрерывно меняющая свою форму и, даже, порой переходящая в иную сущность. Она же, Димон, – иллюзорная, несбыточная мечта, порождающая наивное желание поиметь счастья и, основанную на этом желании, глупую веру в то, что мир возможно обустроить каким-то справедливым способом... Согласись, сколько раз так уже было: мелькнёт, понимаешь, на горизонте очертания неясные – там, быть может, асфальт нагрелся и воздух горячий задрожал, а все уже поверили – вот оно счастье дармовое, и – ломанулись... Сначала один, потом второй, а за ними – толпа. И чем больше толпа, тем больше вера, а чем больше вера, тем сильней разочарование. Вот и пробегали весь век под номером двадцать. Пробегали на месте, то есть – вхолостую. Разве, не так?

– А он горько пахнет тополиными почками.

– Кто?

– Нагретый асфальт.

– Точно... А после дождя – перечной мятой.

– Нет, я же, Кинстантин, согласен с теми, кто считает, что лучшим собирательным образом, если угодно – иконой, уходящего века послужил бы черный квадрат от Казимира-геометра.

– Но это ж баловство, мутации искусства.

– Костя, искусство есть квинтэссенция человеческого опыта.

– А я думал, что философия есть эта самая квинтэссенция.

– У них мама одна на двоих, её имя – Мистика.

– Пожалуй, – Костя закончил с изготовлением порошка и засыпал его в шарообразный фарфоровый заварник, с безобразными васильками на борту, и пояснил: – Знатный чайничек, антикварный – внутри со стенок уже мумиё соскребать можно... Так что ты там про чёрные дыры-квадраты?

– А то: человек думает про себя, Костя, что живёт он в трёхмерном мире, то есть, тот мир, который он видит, кажется ему трёхмерным. Так?

– Есть такая ошибка.

– А что является элементарной фигурой в трёх измерениях?

– Куб, кубик, – Костя залил порошок кипятком. – Много кубиков. Много кубиков... в шприце.

– Верно говоришь, – куб... А как, сожрав не потрошённого волосатого мамонта, рисовал человек на стенах своей коммунальной пещеры, окружающий мир, принятый нами для простоты пояснений за куб? Не поверишь, но в виде квадрата. Кривенького и плоского. Поскольку навыков не имел и перспективы не знал. Не геометрической, не исторической. Он жил, как дитя – здесь и сейчас. И было искусство примитивным... Но! Но пожил-потужил человек, синяков-шишек набил, ума поднабрался – образовалась у него История. И сделалось его искусство классическим. И куб нарисованный стал идеальным кубом. Геометрия – евклидовой, физика – ньютоновой... Ну, короче, организовалось тотальное единство и места, и времени, и действа-лицедейства. Но это не всё: пожил человек ещё немного, и проклюнулось у него его родненькое Я. Фиксированные нормы были разрушены, устоявшиеся формы были растоптаны. "Я так вижу!" – вскрикнул оборзевший человечек, педалируя на это самое своё Я, и каждый стал рисовать уже не куб, конечно, а своё... личное представление о кубе. Куб стал мало похож на себя. А Эйнштейн с Лобачевским маслица в этот огонь-то подлили... Но что с них взять?

– А что с гения взять можно? Кроме...

– Точно, – нечего. Но порезвились люди, порезвились и упёрлись в стену: то есть поняли, что нет таки у них никаких таких особых перспектив. Слезайте, граждане, приехали, – конец! И подвёл Казимир под всем этим делом кривую черту нарисовал, подобно первобытному своему предку, простой квадрат. Круг замкнулся... Вот и вся она – квадратура круга. Но поскольку весь опыт человеческий к двадцатому веку оказался негативным, замалевал Малевич свой квадрат чёрным колером... Тут и сказочке конец.

– А мог оставить квадрат белым, но поместить его на чёрном фоне.

– Но это было бы выражением отрицательного отношения к миру. У Казимира же именно отрицательное отношение к себе, точнее признание наличия Зла внутри себя, а так, я думаю, честнее. Не мир делает в нас дырки, мы сами друг в друга вбиваем гвозди и пули...

– Этот мир, значит, внутри нас... Мир внутри, Бог пока снаружи... Куб вписан сферу... центр которой везде... Черный квадрат – это тень в нашей башке, которую отбрасывает мир... Короче, убедил, – каким мы мир умеем видеть в данный исторический момент, таким и изображаем, а по-другому, – рожей не вышли, – Костя перелил в большую чёрную кружку приготовленный настой и протянул Зотову. – На, Димон, готово. Похлебай, – и будет тебе счастье. А насчёт того, что чёрный квадрат – икона двадцатого века, может ты и прав. Хотя, смущает, что больно уж он смахивает на ещё не включенный телевизор. Какой же двадцатый век без телевизора...

– Да, телевизор. Но уже выключенный. Мы его скоро выключим, поверь... Должен же сработать у человечества инстинкт самосохранения. Тут Казимир-вещун угадал...

– Может, и угадал... только без телека скучно будет...

– Настоящая жизнь – это скучная жизнь... Поэтому, я говорю: скука спасёт мир.

– А не красота?

– Это одно и тоже, – красота скучна. Нам интересно только патологическое... Анатомическое уродство, например...

– Возможно... Мир в этом ящике вне Добра, к бабке не ходи... А удобная штука этот чёрный квадрат! Какая тема! И всяк увидеть может в нём всё, что захочет...

– Это да! Ты сейчас вот сказал, и я увидел в нём, не поверишь, сразу двух знакомых женщин.

– Женщин?

– Да. Двух. Одну с чёрным саквояжем, другую с чёрным ящиком, – допивая горьковатое снадобье, промямлил Зотов.

– Ну и ладненько. Буэнос ночес, тебе, амиго!

26.

И в тот же миг океан седого ковыля окружил бедолагу Зотова.

И ничего вокруг больше не было.

Только заполнивший собой и пространство, и время дрожащий ковыль.

И не было неба, и земли не было, – только мягкий ковыль, только колючий ковыль. Гулял ковыль волнами, бил по ногам, качался над головой. И была непостижима природа этих приливов и этих отливов.

Нет, не ветер был причиной этого дыхания – ветер невозможен там, где воздуха нет. И не тени создавали иллюзию того, что колышется шёлк дикой травы. Откуда им взяться там, где света и тьмы не существует. Волновался ковыль сам по себе.

Как разумный океан Соляриса, отталкивающий своей таинственной безграничностью.

Как пульсирующее безумное Нечто, притягивающее своей безграничной тайной.

В этой качающейся и убаюкивающей белизне Зотов увидел (услышал? узнал? угадал?) крошечную белую точку. Она мгновенно (всё мгновенно там, где времени нет) обратилась в убелённого сединой старика.

– Здравствуй, почтенный Сагаан Толгой, – обратился Зотов к нему.

– И ты живи, Хурэн Хун, – вернул старик приветствие. – Долго ждал я тебя. Поднимался в Верхнюю Замби и опускался в Нижнюю. Книгу Судеб прочёл, ожидая тебя. И вот, наконец, ты пришёл. Пришёл из страны людей. Тех птиц, что, наевшись падали, теперь не могут взлететь. Знаю мысли твои. За кровь кровью хочешь ответить, за смерть – смертью. Знаю, зачем ты пришёл. Задай-шулуум нужен тебе для битвы с врагом. Ну, что же, батыр, укажу тебе Путь, в конце которого сможешь найти ты волшебный будал – камень, упавший с небес. Если найдёшь его, равных тебе не будет.

– Спасибо тебе, почтенный Сагаан Толгой.

– Не спеши благодарность ронять, – труден будет твой Путь и полон опасностей. И чтобы его облегчить, дам тебе я кувшин полный воды. Она будет нужна тебе, Хурэн Хун, но не для утоления жажды. И дам тебе тлеющий уголь из своего костра. С его помощью сможешь огонь разжечь, Хурэн Хун, но не для того, чтоб согреться. И дам тебе этот хабао – прут шерстобитный. Будет нужен он тебе, Хурэн Хун, но не для той работы, что привычна ему. Всё остальное, что нужно для завершенья Пути, ищи Хурэн Хун только в себе самом. Готов ли ты? Полон ли сил и решимости сделать свой первый шаг?

– Да, я готов. Но не знаю, куда мне идти.

–Выпей архи из этой стариной чаши. Выпьешь до дна, – увидишь звезду. Следуй за ней. Надеюсь, Хурэн Хун, что в Пути растеряешь, жгущее тебя изнутри, желание мести. И прощай! Всё, что хотел сказать, я сказал.

Старик исчез, как и не было его, а Зотов залпом выпил из чаши что-то горько-тягучее.

Белая муть, окружающая его, начала медленно (вот и появилось оно, ощущение времени) растворяться.

Действительность проявилась, не торопясь, как изображение на фотобумаге, опущенной в проявитель.

Он увидел, что стоит в долине, окруженной горной грядой.

И небо над его головой было высоким.

И в той высоте увидел он, как и обещал старик, яркую точку, от которой к его ногам спускалась линия, подозрительно похожая на луч лазерного прицела.

Делать нечего, – нужно идти.

Долго шёл... Так долго шёл, что успел состариться. И стал выбиваться из сил, но – о, радость! – неожиданно вышел к бронзовой юрте. В юрту вошёл, полог откинув, и увидел внутри юную девушку, красоты несказанной.

– Не Агуу Ногон ли ты, милая, – спросил у неё.

– Может быть, – смутившись, ответила девушка. – А я знаю, кто ты. Мне говорили об этом тамгу, – она нежно коснулась рукой его родинки на правой щеке. – Ты – Хашхи Бухэ.

– Пусть для тебя я буду Хашхи Бухэ.

– Вижу, как сильно устал ты, батыр. Выпей же молоко Звёздной моей кобылицы, и силы вернуться к тебе, – девушка протянула ему большую пиалу.

Но осторожный гость кинул тлеющий уголёк старика на хворост, кучей лежащий на очаге. Жадный огонь быстро стал пожирать тонкие ветки, и Зотов плеснул на его языки молоко из пиалы. Оно вспыхнуло ярко, как АИ-95.

– Ай, нехорошо, девушка, живёшь на дороге тридцати ханов, а мне молоко червивое подаёшь, – стал укорять девушку Зотов.

Укоряя, коснулся её плеча шерстобитным прутиком. Исчезла девушка со своей юртой.

Удивляться некогда, – нужно дальше идти.

Долго шёл – дети успели состариться. Совсем изнемог-обессилел, но – о, радость! – нежданно-негаданно вышел к серебряной юрте. Полог откинув, вошёл и увидел внутри прекрасную женщину.

– Не Анма Мэргэн ли ты, хозяюшка, – спросил у неё.

– Может быть, – уклончиво ответила женщина. – А я знаю, кто ты. Я видела эту тамгу, – она ласково коснулась его родинки на правой щеке. – Ты – Гаагай Мэргэн.

– Пусть для тебя я буду Гаагай Мэргэн.

– Вижу, отдых нужен тебе, батыр после трудной и долгой дороги. Приляг на постель мою, и усни сном, возвращающим силы, – женщина махнула рукой на манящее ложе.

Но осторожный гость вылил всю воду из кувшина старика на мягкие, тёплые шкуры. Едва коснувшись их, вверх поднялась вода облаком пара.

– Ай, нехорошо, хозяйка, живёшь под тропой Семи аргамаков, а меня в пекло толкаешь – изжарить заживо хочешь, – возмутился Зотов.

Возмущаясь, коснулся её плеча шерстобитным прутиком. Исчезла женщина со своей юртой.

Делать нечего, – нужно дальше идти.

Долго шёл – внуки успели состариться. Сил лишился совсем, но – о, радость! вышел внезапно на золотую юрту. Вошёл, полог откинув, и нашёл там старуху.

– Не Манзан Гурмэй ли ты, бабушка? – спросил у неё.

– Может быть, – прошепелявила старуха загадочно. – А я знаю, кто ты. Я помню эту тамгу, – грубо ткнула она сухим своим пальцем в его родинку на правом щеке. – Ты – Шобоол Бухэ.

– Пусть для вас, бабушка, я буду Шобоол Бухэ.

– Вижу, батыр, что боишься чего-то, что-то пугает тебя. Так знай: то, чего ты боишься, стоит сейчас у тебя за спиной.

Осторожный Зотов резко повернулся назад, а бабка, с трудом дотянувшись, ударило его по затылку хэдэрггэ-кожемялкой.

Интуиция подвела в этот раз Зотова: перепутал с Манзан Гурмэй-бабушкой Маяс-Чёрную старуху.

"GAME OVER", – падая, подвёл он итог последней вспышкой угасающего сознания...

27.

Переход из той действительности в эту сопровождался негромкими гитарными переборами, – Костя мучил изящный акустический инструмент, шнур от звукоснимателя которого терялся в аппаратных дебрях.

– Приветствую тебя, бесстрашный воин! – хозяин заметил пробуждение Зотова, ну, как, Димыч? До какого уровня?

– До третьего.

– Молоток! Я до третьего только со второго захода. И выше – ну, никак. Сколько не твержу себе: не верь старухе, не верь, – всё равно всякий раз оборачиваюсь, как придурок последний. И, естественно, заслужено получаю по балде.

– А ты как-нибудь попробуй применить заклинание HEAVENLY LIGHT.

– Ну-у, не знаю... Я такой, Димон, в этом деле тормоз, что, пока я со своим HEAVENLY LIGHT развернусь, костлявая кума уже всё, конечно, с помощью ENTERNAL NIGHT обкудрявит.

– Тогда попробуй с ходу WIZARD EYE.

– А это, что за беда?

– Это тоже заклинание. Даёт возможность просмотреть не только те локации, куда попадёшь, но даже те, куда сроду не доберёшься. Сильная вещь. Нет, правда, Костя, ты попробуй. Рекомендую. Станешь человеко-богом.

– Обязательно... Ну, а как тебе, кстати, графика?

– Не плохо, но если честно, то бедноватая, – деталей маловато, а сюжетно что-то... по мотивам Рериха.

– Рериха? Нет, у меня пожёстче, – на темы Рокквелла Кента. Но деталей то же мало, хотя по мне: фигня детали, – главное тенденции.

– Это точно. В деталях бесы прячутся.

– Верно, верно, – мелочи, мелочи гадкие! Вот эти мелочи и губят всегда и всё. На корню... А ты, Димыч, того, – давай кончай ночевать. Вставай, пройдись по бутербродам. Поковыряй колбасой в зубах. Найди там всё, на столе... И чай там...

– Чай?

– Да, сегодня просто чай.

Пока Зотов проделывал зарядку для челюстей, Костя деловито продолжал подбирать какую-то неспешную мелодию.

– Кошта, фы ноты жнаежь? – поинтересовался у него Зотов.

– Есть немного.

– А математическое выражение гармоник? – проглотив кусок, продолжил тешить своё любопытство Зотов.

– Не без этого, – политех же не зря осилил. Гармонию алгеброй поверить местами в состоянии

– А подскажи тогда, как до-ре-ми в частотном ряду трактуются?

– Легко! Единица, восемь девятых, четыре пятых. А что?

– Один, девять, пять в знаменателе... Да так... А как же тогда колокольчик звучит в её волосах?

– Колокольчик в её волосах?... Колокольчик звучит, приблизительно, так: две третьих в четвёртой степени умножить на четыре третьих также в четвёртой.

– Замысловато звенит...

– Дима, ты всегда с самого утра мозги впрягать любишь?

– Да, нет... Это так, – чего-то навеяло.

– Лучше, Дима, послушай. Я тут, пока ты воевал, набросал кое-что.

И Костя, продолжая перебирать струны, неожиданно запел в микрофон, спускающийся откуда-то сверху на перекрученном шнуре.

Из колонок, разбросанных по углам, донёсся его, по-шамански вкрадчивый, голос:

Век прошёл, в котором

из веры в веру нас обращали.

Но в тридцать три

уже не меняют привычек.

Метёлкой ударник

пройдётся нежно по чарли.

Сыпучий саунд

проникнет в тысячи нычек.

Второе пришествие

миссия проникновения.

(Текила латиносу,

но самураю – саке).

А хрупкая бабочка

через одно мгновение

Кровавая каша

на лобовом стекле...

Зотов вздрогнул. Он изучающим взглядом посмотрел на Костю, который продолжал наигрывать проигрыш.

В тексте песни угадывался знак чего-то, что уже произошло в прошлом или должно произойти в будущем.

А может, это только так казалось, что произошло или произойдёт. Но уж больно как-то качественно и добротно казалось...

Настойчиво завертелся в голове Зотова поцарапанный диск, насажанный на стальной штык какого-то нешуточного совпадения.

– Ты чего? – ткнувшись в стекло его взгляда, насторожился Костя. Он отбросил медиатор и напоследок, на автопилоте, шершавым пальцем ласково потеребил (как тот самый нежный женский бугорок) первую струну на немыслимо глубоком аккорде, после чего гитара, протяжно и сладко простонав, затихла.

– Матрица дала сбой.

– Какая матрица?

– Та самая.

– "Той самой" матрицы нет. То Самое Место есть... Другие матрицы есть, а вот "той самой" матрицы нет.

Здесь автор должен честно предупредить, что далее, до слов Зотова: "Костя, где здесь у тебя телефон?", идёт кусок текста, который никакого отношения ни к развитию сюжета, ни к раскрытию образа заглавного героя не имеет; и который сам бы автор ни за какие коврижки читать не стал; и который вообще не понятно каким образом (видимо, по халатности редактора) оказался не стёртым; и который Минздрав рекомендует, не задумываясь, пропустить.

– Какая, говоришь, есть?

– Не какая, а какие.

– Какие?

– Есть Scattering Matrix, и есть Holographic Matrix, других не знаю.

– Да? А эти две, что означают?

– Непременно знать хочешь?

– Почему бы и нет?

– Нет, ты что? – всегда любишь, Дима, по утру мозги напрячь. Это что у тебя, – такой своеобразный интеллектуальный опохмел, что ли?

– Не издевайся, но объясни... Никуда не торопишься?

– Да ради Бога! Пожалуйста, сегодня воскресенье – законный выходной. Святое дело... Семья ещё спит... Да только к чему тебе это? Искренне не понимаю. А?... Чего смотришь странно?... Ну, ладно-ладно, так и быть... Ты, вижу, человек не без начального образования – может, и поймёшь чего.

– В лоб хочешь?

– Ну, хорошо. Сначала об S-матрице... Есть, Димыч, такие штуки – элементарные частицы, из которых наш мир построен; они взаимодействуют друг с другом, как ханурики в пивной "На дне", что в Марьиной Роще, то есть, взаимодействуют хаотично. Ну и, что вполне естественно, реагируют друг на друга. В смысле частицы, хотя ханурики тоже, наверное. Второй сигнальной...

– Стой. Ты сейчас вот... Ты о частицах сказал, а у меня перед глазами бабочки... Знаешь, поэт Аронзон называл бабочек неба лёгкими кусочками, которые всем своим бесчисленным множеством образуют тело Бытия...

– Он не ошибся бы, если всё это сказал и об элементарных частицах. Мне продолжать?

– Конечно! Прости...

– Ну, так вот, набор вероятностей для всех возможных реакций с участием элементарных частиц, физик Гейзенберг – был такой – решил в сорок третьем году свести в единую матрицу. Немец этот, Вернер Гейзенберг, будучи мужчиной продвинутым, считал наш мир не миром объектов, а сложным переплетением событий, в котором различные взаимодействия могут чередоваться друг с другом, накладываться друг на друга, определяя, таким образом, текстуру целого. Отсюда и главная фишка теории его S-матрицы: перенос акцента с объектов на события. Въезжаешь, Дима?

– Пока не очень. Ну, собрали все реакции в таблицу. А зачем?

– Собрали не реакции, а их вероятности. Собрали для того, чтобы над ними помозговать. И вокруг этого дела целую теорию развели, главная цель которой заключается в том, чтобы свести структуру особенностей S-матрицы к трём общим принципам. Всего к трём, – но их, возможно, будет достаточно для исчерпывающего описания всех свойств S-матрицы, а значит и всех свойств элементарных частиц. Другими словами, для описания всего Сущего... Представляешь масштаб задачи?! То-то... Хочешь, Димыч, эти три принципа узнать?

– Не знаю зачем, но хочу.

– Сто баксов с тебя за ван вей тикет... Значит, первый принцип, Димыч, следствие теории относительности; и он гласит, что вероятности реакций элементарных частиц не зависят от расположения в пространстве и времени экспериментального оборудования и того худосочного очкарика, который его использует. Это ясно?

– Да, – это я понимаю. И что-то вспоминаю из общего курса...

– Давай, давай – напрягайся! Второй принцип – следствие квантовой теории; и он гласит, что исход той или иной реакции можно предсказать только в терминах теории вероятностей.

– В том смысле, что сумма вероятностей всех возможных исходов должна равняться нулю?

– Нет, – единице, включая тот случай, когда взаимодействие частиц вообще не происходит.

– Чёрт, ну, конечно же, единице! А принцип номер три?

– И третий – это принцип причинности: частица может возникнуть в результате одной реакции и исчезнуть при другой в том случае, если последующая реакция происходит после предыдущей. Вот такие три принципа. И тот, кто сумеет создать модель S – матрицы, удовлетворяющую всем трём, тот перевернёт всё вверх дном. Вот так-то, брат Дима.

– Это мне всё более-менее понятно, но... Всё это так, только где здесь человек и куда смотрит Бог?

– Куда Создатель смотрит, не знаю, может в твой, Дима, чёрный квадрат, кидая при этом игральные кости, а вот человек... Понимаешь, если структура взаимодействия частиц определяется только тремя этими принципами, то это значит, что структура физического мира, в конечном счёте, определяется только нашим взглядом на мир. Отсюда следует, что все наблюдаемые нами предметы и явления в окружающем мире есть порождение нашего затюканного, но всё ещё пытающегося измерять и классифицировать, сознания.

– Вот те раз! Значит, лишний раз подтвердиться, что всё... что все элементы вещного мира – ни что иное, как сплошная иллюзия, то бишь, густая майя. Так?

– Ага. И тогда результатом деятельности всей фундаментальной физики будет сдача в плен принципу "Всё во Всём" и возвращение к толкованию гексограммам при помощи Книги Перемен... А процесс познания, наконец-то, обратится от бессмысленных попыток объяснить мир к попытке его понять... До некоторых уже доходит... Весь этот кипеж был, кстати, зафиксирован академиком Ландау, который как-то мудро подытожил: "Мы, наконец, поняли то, чего не можем представить".

– Да, а Чжуан Цзы говорил: "Как это мелко: знать только то, что известно"... Между фундаментальной наукой доведённой до логического предела и мистическими практиками, похоже, нет чёткой границы? С нейтральной полосой... видимой... вспаханной...

– Нет, – и научные исследования за пару сотен лет своего существованья выродились в мистические практики... точнее, возвысились до них...

– Возвысились в попытке достичь Нирваны с помощью научной методологии и путаной терминологии различных научных школ?

– Угу, – Нирваны, Благодати, Прозрения, Буддовости, Просветления, Вдохновения, Эврики, Инсайта...

– Йогурта...

– ... и Йогурта, хотя я предпочитаю более точное русское слово – Вруб... Тут, брат, правда, возникает одна непреодолимая проблемка: Нирвана, она же, как переборчивая блядь, – все в округе про неё всё знают, да не всякому она даёт. Такая вот неувязочка... И как это разрулить, – я не ведаю. Если даже каждого учёного через Тибет прогнать, – никаких гарантий... А так всё, в общем, сходится... Вот, собственно, у меня и всё ... и тут, как видишь, тупичок...

– И от чего всё так? Почему?

– Потому что... Потому что, сдаётся мне, – все беды науки оттого, что после Ньютона из неё Бога или, если хотите, – Исходную Причину изгнали, тем самым, загнав себя в тупик. Пылесос сделать можем, Хиросиму взорвать можем. А устройство мира объяснить – ни хрена! Так-то, брат.

– И это – всё?

– Да, Дима, – всё. Операция закончена. Всем спасибо. Все свободны.

– Нет, ты о двух матрицах говорил.

– Димыч, ты злостно превышаешь свой статус гостя, я могу....

Что он такое может, осталось тайной, потому что в этот момент раздался телефонный звонок, и Кастет под его настойчивые трели всё же откапал в кучи хлама телефонную трубку:

– Слушаю... Привет, коль не шутишь... Вычислил, вычислил. Не бось, всех моих домашних на ноги в такую рань поднял... Ну, уж конечно! Что там у тебя?...Вагон тушёнки?... Так... Так... Так... Ну, Николай, и по чём он у вас?... По сколько я её возьму? Во-первых, с чего ты решил, что я её возьму, а во вторых, – ну, ты, Коля, и хитрец! Ты мне вашу цену скажи, а я прикину... А как ты думал!... Эка вы загнули!... Она же, говоришь, белорусская, а у нас она не очень котируется, – ты же сам знаешь. Военные не возьмут, лесозаготовители тоже, – придётся через розницу. Это месяц-полтора выйдет... Да понимаю я, всё я прекрасно понимаю... Ну и что? Вы скиньте копеек семьдесят, может всё заберу... Знаю, что не ты решаешь. Уточни... Здесь или дома... Да, давай... Звони. Такие вот, брат, дела, – это уже Кастет к Зотову обратился, – чем мне тебя гостюшка дорогой ещё развлечь?

– Давай, не жлобись – неси знания в массы. Про вторую матрицу-то...

– Да что ты пристал ко мне с этой космогонией? Что за интерес такой бубновый? Нет, чтобы о бабах...

– Русская проза должна быть длиной и нудной.

– Но в жизни-то люди не разговаривают, как в книге.

– Это, смотря какая жизнь и какая книга...

– Повезло тебе, что добрый я нынче, и что сегодня воскресение... Ну, есть, есть... есть ещё такое понятие – Х-матрица. И если с самого начала, то... Короче, если поверить результатам исследований Элайна Аспекта и его группы, то реальный мир перестал существовать в одна тысяча девятьсот восемьдесят втором году.

– Чего-чего?

– Да, именно тогда они обнаружили, что при определённых условиях элементарные частицы способны мгновенно сообщаться между собой.

– Как – мгновенно?

–Да-да, это открытие нарушает постулат Эйнштейна о предельной скорости распространения частиц, которая равна...

– Скорости света.

– Садись. Пять.

– Спасибо.

– А, ты, Димыч, представляешь, какой вывод напрашивается, если постулат Эйнштейна не работает?

– Какой?

– А такой, что реальной, той, которую мы знаем, действительности нет. А есть что?

– Густая майя...

– ...в виде огромной, красиво прописанной в деталях голограммы – трёхмерной проекции какой-то неведомой нам голографической матрицы. И в этом фантомном мире всё связано со всем, настоящее и будущее существуют одновременно, каждый элемент содержит информацию о Целом, как и положено в настоящей голограмме. И человеческий мозг, Димыч, как часть голограммы, изначально содержит всю информацию о мироздании. Его, мозга, задача – научиться извлекать эту информацию, а не долбиться об стену, бесполезно расчленяя мир и изучая его составные части. Ведь основное свойство голограммы: сколько её не расчленяй, получишь то же самое, но меньшего размера.

– Матрёшка.

– Что – матрёшка?

– Сколько её не расчленяй, получишь то же самое, только поменьше.

– Соображаешь! Ну, вот такой вот вывод напрашивается из открытия Аспекта. Хотя есть ещё один вариант.