Текст книги "Екатерина Великая (Том 2)"

Автор книги: Андрей Сахаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 45 страниц)

– Никакой войны не будет…

Понятовский растерялся. Она лгала явно, намеренно. Все знали, что она готовится к этой войне и её ожидает. Что могла означать эта ложь?

Императрица встала и улыбнулась. Эти улыбки ей ничего не стоили, они могли появляться когда угодно.

– У графа Тарновского родился ребёнок. Я обещала, что мы с вами будем его крёстными. – Екатерина протянула королю руку.

Понятовский поцеловал её и попятился к двери, забыв свою шляпу.

Когда он вышел, Екатерина позвонила и сказала вошедшему Храповицкому:

– Король забыл свою шляпу, отдайте её ему. Уж очень глуп, почти осердил.

Иосиф Второй, император австрийский, путешествовал под именем графа Фалькенштейна и имел пристрастие к «трактирным обычаям». Он любил останавливаться в придорожных трактирах, жить в одинаковых условиях с другими путешественниками и терпеть не мог торжественных церемоний.

Поэтому встречу с ним пришлось устроить в степи.

Природа оказалась сильнее самого Потёмкина, степь была разукрашена таким сказочным ковром цветов, что камергер Нарышкин, привыкший видеть цветы главным образом в хрустальных вазах за обеденным столом, и тот восхищённо разводил руками. От весеннего воздуха, колыхавшихся трав, синего неба и нежно ласкающего солнца все повеселели и как будто помолодели.

Безбородко, ехавший один в открытой коляске, с удовольствием оглядывался вокруг, втягивая своим немного приплюснутым, но необыкновенно чувствительным до запахов носом свежий степной воздух. Он вспоминал себя бурсаком, с чубом на голове, в продранной свитке,[55]55
  Свитка – длинная распашная верхняя одежда из домотканого полотна.


[Закрыть] протёртых шароварах и мягких, порыжевших от времени сапогах, на каникулах у матери. Боже, какие дивчины с карими глазами, золотыми длинными косами и венками на головах водили тогда хороводы! А как хорошо было лежать в полдень на бахче[56]56
  Бахча – поле, на котором растут арбузы, дыни, тыквы.


[Закрыть] ни о чём не думая, греясь на солнце и поедая кроваво-красный арбуз!

Где же это время, куда оно ушло? И великий канцлер беспокойно ёрзал на кожаном сиденье, готовый закричать: «Годы, остановитесь!» – и выскочить в степь куда глаза глядят… Где эта вольность, куда исчезло это лёгкое дыхание и ушла сила, заставляющая петь, танцевать, улыбаться?.. И Безбородко со вздохом переводил взор на придворных в длиннейших париках, парижских кафтанах и узких камзолах, следовавших рядом, и на золочёную, с зеркальными окнами карету императрицы, ехавшую впереди.

Дорога, однако, давала себя чувствовать, потому что, собственно говоря, и дороги никакой не было, а просёлочная колея, покрытая рытвинами, выбоинами и кочками, могла заставить и святого потерять терпение. Екатерина, несмотря на свою выдержку, всё чаще поглядывала вперёд, ожидая появления поезда Иосифа Второго.

Наконец вдали показались сквозь облако пыли всадники, скакавшие по краям дороги, и карета австрийского императора. Через несколько минут кони в мыле, роняя пену, остановились в нескольких шагах от императрицы, и Иосиф Второй, высокий, худой, молчаливый, в белом фельдмаршальском мундире, вышел из кареты, чтобы пересесть к императрице.

Решили сделать остановку где-нибудь на хуторе. Несколько лейб-казаков помчались в разные стороны, и вскоре один из них вернулся с сообщением, что невдалеке есть место для стоянки. Все покинули экипажи и пошли прямо по полю за казаком, который показывал им дорогу.

Екатерина весело улыбалась, рядом с ней шагал император, не выражая ни удивления, ни восторга. Светлейший с высоты своего огромного роста недовольно оглядывался вокруг, как будто снимая с себя ответственность за все возможные последствия этой авантюры.

Зато канцлер Безбородко катился по полю так легко, как будто и не чувствовал своей полноты. Он смеялся и время от времени отпускал замечания в адрес придворных, которые в своих шёлковых чулках и лаковых туфлях с алмазными пряжками уныло прыгали с кочки на кочку.

– То вам не на машкераде танцевать и в каретах ездить, побачите, як добрые людины живут на просторе да на воле.

Неожиданно показалась маленькая речка, серебристой змейкой убегавшая вдаль, за ней на берегу белый домик с соломенной крышей, окружённый тополями, а за ним овин, коровник и сарай.

Императрица остановилась, взяла за руку Иосифа:

– Посмотрите, как это красиво!

Император равнодушно ответил:

– Естественный деревенский пейзаж…

Подошли к дому. На пороге сидел старый дед в барашковой шапке, серой свитке и синих шароварах, курил люльку. Выцветшие глаза его из-под мохнатых бровей смотрели без особого удивления и страха на приближающихся господ. Он погладил длинные седые усы, покряхтывая, медленно встал, снял шапку и поклонился:

– Добро пожаловать, знатные господа!

В хате была удивительная чистота. На выбеленной печи – ни пятнышка, глиняные поля выскоблены, как корабельная палуба, цветные паласы на лавке и на стенах ласкали глаз, посуда на полках блестела, на большой кровати подушки возвышались белоснежной горой. В углу перед древним образом горела лампадка.

Екатерина с восхищением оглянулась вокруг и, остановив свой взгляд на Потёмкине, подумала: «Неужели и это всё заранее приготовлено?..» Но такое предположение казалось невозможным: ведь решение зайти сюда исходило от неё самой и было неожиданным.

Между тем Безбородко, взяв деда ласково за плечи, спрашивал:

– Так як же вы, дидуся, живёте, чего же вы туточки одни?

Старик, узнав в нём украинца, обрадовался:

– Та живу один, старуха моя вмерла лит пять назад, сына на прошлой войне в туретчине убили. Осталась сноха, дюже добрая жинка. Меня, старика, балует да за всем хозяйством ходит…

– Да где же она?

– Ушла пахать… В полдник придёт…

Между тем повеселевший Потёмкин, выгнав слуг, сам накрывал стол. Откуда-то появились напитки, закуска, холодные блюда… И когда Екатерина и Иосиф подняли первый бокал, они заставили и деда выпить шампанского. Оно ему не понравилось. Он куда-то сходил и вернулся с бутылкой, покрытой плесенью.

– Той горилке полвика будет! – сказал он с торжеством, дрожащей рукой наливая зеленоватую жидкость в хрустальные бокалы, стоявшие на столе. – Да вот бида – хозяйки нема, гостей потчевать нечем…

Когда все выпили и закусили, императрица обернулась к старику:

– Ты, дедушка, слышал, что государыня в этих местах путешествует?

Старик давно понял, с кем разговаривает, но виду не подал, что узнал императрицу.

– Да балакают, что будто проихала мимо к Днипру…

– Ну что же, вы теперь лучше живёте или раньше?.. – продолжала расспрашивать императрица.

Дед поморгал глазами, погладил усы:

– Да раньше будто лучше було…

Екатерина удивилась:

– Почему же раньше было лучше?

– Да потому лучше, що як булы мы вильные козаки, так и жили себе свободно. А теперь, говорят, земли помещикам отдавать стали… Живёшь и не знаешь, а може, завтра и ты, и дом твой, и земля твоя перейдут к помещику и будешь ты ходить на барщину, а пройдёт малое время, и продаст он тебя другому…

Императрица вспыхнула:

– Надо же кому-нибудь платить налоги?

Дед покачал головой:

– Так ведь то другое. То мы и сейчас платим и на войну ходим…

Екатерина обвела рукой хату:

– Но ведь вы живёте хорошо?

Дед, уже сильно подвыпивший, подхватил:

– Слава Богу, живём ничего!.. Потому и живём добре, что помещиков нету. А як попадём к панам в руки, так и будем жить плохо…

Так удачно начавшаяся «прогулка в народ» грозила превратиться в неприличную полемику с каким-то упрямым стариком. К тому же Екатерина впервые почувствовала, что у неё не хватает доводов для продолжения спора. У императрицы испортилось настроение. Она что-то сказала Нарышкину, и тот осторожно положил пригоршню золотых на старинную горку в углу, над которой висел образ.

Екатерина встала и обратилась к Иосифу:

– Я думаю, что мы можем продолжать наш путь…

Император встал и, скрывая улыбку, двинулся за ней.

Он немножко понимал по-русски и приблизительно представлял себе причину этого неожиданно возникшего недоразумения.

Но Екатерина уже овладела собой и, милостиво кивнув головой старику, глубоко поклонившемуся ей, села в экипаж.

Когда дед выпрямился и глаза его встретились с Безбородко, то в них заиграли такие лукавые огоньки, что канцлер улыбнулся и сказал старику на ухо:

– Ну, дид, знав бы ты грамоте, так быть бы тебе гетьманом…

С хутора поехали к берегу, чтобы пересесть на галеры.

Иосиф, высокий, мрачный, сравнительно молодой человек, отличался огромной работоспособностью, саркастическим умом и большой требовательностью к своим подчинённым.

Может быть, он один из немногих, ехавших с Екатериной, видел, насколько потёмкинские деревни отличаются от настоящих, а высокопарные надписи о процветании края на триумфальных арках не соответствуют действительности.

Когда в Екатеринославе закладывали собор, то он заметил по этому поводу, что императрица положила первый камень, а он второй и, вероятно, последний. Относительно Херсона он усомнился, что это будет «Амстердам Юга», как его в этом уверял Потёмкин. В письмах, которые он направлял своему первому министру, князю Кауницу, он указывал, что, конечно, все чудеса исчезнут после проезда императрицы, Крым опустеет, многие города намечены к постройке в болотистых местах. Потёмкин умеет многое начинать, но не доводит дела до конца, ибо при всех способностях ему не хватает постоянства. Но в то же время Иосиф Второй очень хорошо понимал, что Россия уже более никогда не отдаст этих мест, что это государство, растущее в своей силе, а окружающие Екатерину сподвижники при всех своих недостатках – выдающиеся люди. Он верил также, что будущее Австрийской империи в Европе в значительной степени зависит от дружбы с Россией и совместной борьбы этих государств против слабеющей Оттоманской Порты. Кроме этого, он был честен и всегда выполнял свои обязательства до конца. Для Екатерины это был единственный надёжный союзник в Европе. Поэтому Иосиф Второй был окружён особым вниманием и царица приложила всё своё обаяние, чтобы установить с ним личную дружбу К нему приставили графа Фёдора Евстафьевича Ангальта, обрусевшего немца, генерал-адъютанта Екатерины и директора Шляхетского сухопутного корпуса, такого же высокого и молчаливого, как и сам Иосиф Второй. Придворные просыпались от стука шагов по палубе: с восходом солнца оба, Ангальт и император, молча расхаживали по палубе. С такой же молчаливой серьёзностью относился Иосиф Второй ко всему, что видел, хотя чудес в этом путешествии оказалось немало. За Херсоном были показаны скачки и атака лавой донских казаков.

После Перекопа, где на воротах было написано «Предпослала страх и привнесла мир», по дороге к Бахчисараю вдруг несколько тысяч вооружённых с головы до ног татар налетели на императорский кортеж. Екатерина, которая знала, в чём дело, сделала вид, что испугалась, и, приложив руку к сердцу, сказала императору:

– Что, если этим верным мусульманам придёт в голову насильно отвезти нас в гавань и отправить в Константинополь к султану?

Иосиф Второй, и глазом не моргнув, сказал императрице:

– Я думаю, ваше величество, что князь Потёмкин не мог дать им такой инструкции.

Действительно, через минуту воинственные крики татар сменились приветственными, они из нападающих превратились в почётную охрану, а на всех остановках муллы со всем татарским населением столь громогласно молились за здравие Екатерины, ударяя при этом лбами о землю, что даже мешали придворным спать.

Было, однако, нечто во всём этом театральном представлении и такое, что не только должно было остаться навеки, но и повлиять на дальнейшую судьбу всего Ближнего Востока.

В Севастополе во время ужина занавеси были спущены. Когда подали шампанское, их раздвинули, и перед императором во всём великолепии предстали бухта, залитая розовым отблеском заката, и множество военных кораблей. Паруса их были надуты, пушки стреляли. Они гордо выходили в море, и всем за столом стало ясно: Чёрное море называлось «русским», потом стало турецким, теперь оно вновь превратилось в русское, и уже навсегда.

И дальше, в Херсоне и Феодосии – всюду Иосиф видел новые корабли, стоявшие на воде или строившиеся. И он заметил, что Потёмкин обо всём говорил с пренебрежением и лёгкой усмешкой, но коль скоро речь заходила о Черноморском флоте, лицо его оживлялось, взгляд становился яростным, в голосе звучала непреклонная настойчивость. И как-то, выпив лишнее, он сказал:

«Помру я, придут другие, а детище моё – Черноморский флот – не токмо останется, но превратится в могучую силу и славу русскую распространит по всему миру…»

Путешествие заканчивалось. Екатерина должна была выехать в Кременчуг, оттуда в Полтаву, Харьков, Курск, Орёл, Тулу, Москву.

И перед расставанием Иосиф Второй подписал с Екатериной договор о взаимной гарантии владений и совместных действиях в случае будущей войны с Турцией.

10
ОЧЕРЕДНОЙ УДАР

Митрополит Платон сидел в своих роскошных покоях в Троице-Сергиевой лавре и читал по-французски «Орлеанскую девственницу» Вольтера:

 
Уже Иоанна на осле верхом,
Уже Денис подхвачен вновь лучом
И за девицей поспешает следом
Приуготовить короля к победам,
То иноходью шествует осёл,
То в небесах несётся, как орёл.
 

Платон приподнял голову и посмотрел на печь. Голландские кафели, из которых она была сложена, с точностью иллюстрировали содержание сей безбожной книги: благородный осёл нёс могучую обнажённую деву с мечом в руках, радуясь её соблазнительным прелестям.

Митрополит Платон, прозванный «вторым Златоустом» и «московским апостолом», был пастырь, какого не видела до того времени Русская церковь. Его труд «Краткое благословение» был не только переведён на все языки мира, но высоко оценивался в Кембриджском и Оксфордском университетах. «Церковная Российская История», написанная им, являлась первым опытом изложения истории Русской Церкви. Сам он считался оратором, обладавшим такой силой внушения, что даже Екатерина, которая терпеть его не могла, говорила:

«Платон делает из нас всё, что хочет; хочет он, чтобы мы плакали, – мы плачем, хочет, чтобы мы смеялись, – и мы смеёмся».

Платон обладал светлым умом, обаятельными манерами тонко воспитанного человека, спокойным, ровным характером. Он получил блестящее образование. Управление церковью не мешало ему следить за всеми событиями в жизни и быть подлинным знатоком литературы и искусства. Авторитет его во всём мире был настолько велик, что когда после первого приезда в Россию императора Иосифа Австрийского и посещения им Москвы его спросили, что он там видел замечательного, император ответил:

– Я там видел Платона.

Теперь Платон отвёл глаза от голландских кафелей и начал сравнивать рисунки на них с прекрасными гравюрами во французском издании. В это время раздался осторожный стук, и, приподняв тяжёлую штофную гардину, на пороге появился служка в шёлковом подряснике, подошёл к Платону неслышными шагами, поклонился в пояс, держа в руках большой, запечатанный пятью красными сургучными печатями пакет:

– От ея величества послание.

Платон кивнул, раскрыл пакет и стал читать: «В рассуждении, что из типографии Новикова выходят многия странныя книги, повелели мы главнокомандующему в Москве доставить вашему преосвященству роспись оных, вместе с самими книгами. Ваше преосвященство, получа оныя, призовите к себе помянутого Новикова и прикажите испытать его в законе нашем, равно и книги его типографии освидетельствовать: не скрывается ли в них умствований, не сходных с простыми и чистыми правилами веры нашей православной и гражданской должности, и что окажется, донести нам и Синод наш уведомить. Нужно притом, да и с полицейскими нашими учреждениями сходственно, чтобы книги из его, Новикова, и прочих вольных типографий выходили не инако, как по надлежащей цензуре, а как из них многия простираются до закона и дел духовных, то ваше преосвященство не оставьте определить одного или двух из особ духовных, учёных и просвещённых, кои бы вместе с светскими, для означенной цензуры назначенными, все подобные им книги испытывали и не допускали, чтобы тут вкрасться могли расколы, колобродства и всякие нелепыя толкования, о коих нет сомнения, что оне не новыя, но старыя, от праздности и невежества возобновлённыя».

Митрополит прочёл указ императрицы и задумался – он ему не понравился. Он хорошо знал деятельность Новикова и считал её полезной для народа. Платон даже сам был одним из покровителей «Дружеского учёного общества». Он считал, что «Дружеское общество» своей благотворительной деятельностью в значительной степени смягчает недовольство народа, а издания «Типографической компании» успешно борются с влиянием «пагубной» французской заразы на разночинцев и дворян.

Платон хорошо знал Екатерину, так как провёл десять лет при её дворе. Теперь он ясно видел из присланного повеления императрицы, что Новикову угрожает опасность, и это расстраивало его. Он взял серебряный колокольчик и позвонил.

… Николай Иванович Новиков ходил по своему кабинету и думал о том, что ему делать дальше. Он не верил ни в мистику, ни в обрядность масонства и тем более в чудеса орденской химии. Он также знал, что многие пошли в масонство ради корысти. Попадались и просто жулики, вроде барона Леопольда Шрёдера, приехавшего с письмами от германских братьев и занимавшегося денежными афёрами и тёмными политическими комбинациями.

Но когда императрица закрыла все его журналы и в одном из напечатанных под псевдонимом писем прямо заявила, что «таких, как он, Новиков, сочинителей недавно посылали изучать, какие есть дальние северные края», ему стало ясно, что надо искать какой-то новый путь для того, чтобы бороться за свои идеи. Смешно сказать: за то, что он боролся с раболепием перед иноземцами, и написал о том, «что не будет более счастливой страны на земле, чем Россия, когда она перестанет ввозить ненужные иностранные товары», и высмеивал жалкое подражание французским петиметрам, французский посол подал на него жалобу императрице. Екатерина обрадовалась и сказала Сегюру, что она обуздает этого взбесившегося «поручика, который позволяет себе слишком многое».

И вот тогда Иван Перфильевич Елагин предложил ему вступить в масонство, не ставя никаких условий и обещая средства и неограниченную поддержку во всех его начинаниях.

Прошло пять спокойных лет. И сколько за это время удалось сделать! Что бы ни случилось, теперь уже сотни молодых людей, выпестованных Московским университетом, его Благородным пансионом, педагогической семинарией, переводческой школой, понесут дальше идеи борьбы за свободу и равенство людей! А сколько талантов новых вырастет на почве, засеянной Ломоносовым! Один Карамзин, которого привлёк Петров к «Детскому чтению», чего стоит! Тысячи пудов хлеба розданы голодающему народу, открыты бесплатные аптеки, больницы. Никогда в России не издавалось и не продавалось такого множества книг – за один последний год выпущено более 420 наименований «Типографической компанией». В шестнадцати городах империи открыты книжные лавки.

Когда заболел незабвенной памяти граф Захар Григорьевич Чернышёв, в последние дни своего тяжёлого недуга получил он бумажку от комиссии о народных училищах за подписью бывшего фаворита Екатерины Петра Завадовского с требованием: «Допросить Н. И. Новикова – на каком основании напечатал он и издал „Сокращённый катехизис“, „Руководство к чистописанию“, „Руководство к арифметике“ и „Правила для учащихся“, кои токмо комиссией об училищах издаваться могут, чем и нанёс ущерб казне её величества».

Граф Захар Григорьевич Чернышёв не мог ответить на этот вопрос – он умер.

Тогда оба адъютанта покойного фельдмаршала, полковник Иван Тургенев и полковник Николай Ртищев, письменно показали, «что все сии книги изданы были по собственному повелению покойного генерал-фельдмаршала и токмо к народной пользе». Но не прошло и месяца, как московский обер-полицеймейстер генерал-поручик Архаров получил новое именное повеление: «Произвести у Новикова ревизию и конфисковать напечатанную ругательную историю ордена иезуитского, ибо, дав покровительство наше сему ордену, не можем дозволить, чтоб от кого-либо малейшее предосуждение оному учению было». Во всём мире, даже в самом Риме, орден был запрещён, и его кровавые и грязные махинации были разоблачены, а Екатерина приютила иезуитов и даже разрешила им открывать школы для воспитания детей.

И вот теперь новый удар. Генерал-губернатором Москвы императрица назначила грубого, льстивого, беспринципного графа Якова Александровича Брюса, про которого говорили: «Брюс, да не тот», имея в виду славного сподвижника Петра, его предка.

Гамалея, Тургенев, Ртищев должны были уйти из канцелярии генерал-губернатора. Брюс начал яростную борьбу с «просветителями». Вскоре он получил указ Екатерины: «Проверить московские больницы, школы и аптеки, основанные скопищем известного нового раскола», а вслед за ним пришло ещё одно повеление:

«В рассуждении, что из типографии Новикова выходят многая странныя книги, прикажите губернскому прокурору, сочиня роспись оным, отослать её с книгами к преосвященному архиепископу Московскому, а его преосвященство имеет особое от нас повеление как самого Новикова приказать испытать в законе нашем, так и книги его типографии освидетельствовать, и что окажется, нам донести и Синод наш уведомить. Сверх того нужно, чтобы вы согласились с преосвященным архиепископом об определении одного или двух из духовных особ, вместе с светскими, для освидетельствования книг из новиковской и других вольных типографий, где что-либо касается до веры или дел духовных, и для наблюдения, чтобы таковыя печатаны не были, в коих какие-либо колобродства, нелепые умствования и раскол скрываются».

И об этом указе Новиков знал. Теперь он должен был решать, как ему действовать дальше. И он ждал, когда его вызовет Брюс, для того чтобы принять это решение.

Ждать пришлось недолго – повестка, вызывающая его к генерал-губернатору, пришла в тот же день, но незадолго до выезда Новикова в генерал-губернаторство приехал секретарь митрополита Платона, молодой, приятный и ласковый священник, и пригласил его приехать к его преосвященству. Новиков сказал, что приедет тотчас, как только его отпустит генерал Брюс.

Новый генерал-губернаторский дом на Тверской улице был зданием казённым. Но каждый главнокомандующий, поселяясь в нём, создавал тот стиль дома, который отражал характер хозяина. При графе Чернышёве это был особняк дворянина-просветителя, у которого правителем канцелярии состоял человек исключительной честности и монашеского образа жизни – Гамалея, а адъютантами Ртищев и Тургенев. Все они были основателями «Дружеского учёного общества», участниками «Типографической компании» и сотрудниками новиковских изданий. Они в значительной степени отражали дух либерально-оппозиционного дворянства, который господствовал в Москве.

Генерал-адъютант и сенатор Яков Александрович Брюс был из тех военных, которые не прославились ни в какой баталии, но зато ценились начальством за исполнительность, к тому же жена его, Прасковья Александровна Брюс, умная, хитрая, весьма образованная для своего времени женщина, была интимной приятельницей Екатерины. Так что генерал Брюс, и не обладая особым умом, мог процветать отлично. Недаром зять его Румянцев-Задунайский, каждый раз встречая «Брюсшу», задавал ей иронически один и тот же вопрос:

– Ну, как дурак твой живёт, небось отлично! Таким на свете куда легче жить!..

И теперь, поднимаясь по лестнице, покрытой красным ковром, Николай Иванович Новиков знал, что ему предстоит тяжёлый разговор.

В зале с красными штофными обоями, золочёной мебелью и гербами на шелку его встретил угрюмый полковник, выслушал молча и скрылся за высокой двойной дверью. Через несколько минут он вышел и, глядя в сторону, процедил:

– Его сиятельство просят обождать-с.

Буква «с» вышла со свистом. Новиков присел, осмотрелся. В зале было пусто. Нежилая тишина господствовала в доме. Очень глухо откуда-то доносились голоса, адъютант, сидевший за столиком перед дверями, прислушивался к ним, и лицо его отражало всё происходящее за дверью. Наконец дверь открылась, и из неё вышел высокий пузатый купец в великолепных сапогах, тончайшей шёлковой рубашке, подпоясанной поясом с кистями, и щёгольской поддёвке. Длинные волосы, стриженные «под скобку», падали на квадратное с калёным носом лицо.

Купец остановился, вынул кумачовый платок из кармана, обтёр шею, лицо, посмотрел вокруг дикими, ничего не понимающими глазами и сказал:

– Ну… – Потом подумал и прибавил: – Ну и ну… – и зашагал к выходу.

Адъютант встал и, не сгибая ног, покатился в кабинет, как будто он был на коньках, потом выехал назад и сказал, полусогнув правую руку в локте в сторону двери:

– Его сиятельство просят-с!

И под свист буквы «с» Новиков вошёл в кабинет.

Николай Иванович и сам крупный мужчина, но Брюс перед ним казался памятником.

Он был в генерал-адъютантском мундире со звёздами и при регалиях, за ухом у него торчало перо, на столе лежали бумаги. «Подьячий в мундире», – промелькнуло в голове у Новикова.

Не здороваясь и не приглашая сесть, Брюс начал рубить слова медным голосом, которым командуют на парадах:

– Ея величество соизволили повелеть прекратить всякие колобродства, через тайные общества в Москве происходящие, а также освидетельствовать книги, из вашей типографии исходящие, кои способствуют расколу и нелепостям и даже чёрный народ могут привести в неистовство. Посему я приказал опечатать вашу типографию и книжные склады губернскому прокурору, а вас призвал, дабы вы могли искренним раскаянием искупить вину свою перед престолом и отечеством… – Брюс так же неожиданно замолчал, как и начал, и, схватив из-за уха перо и подвинув лист чистой бумаги, сел, приготовляясь писать.

Николай Иванович пожал плечами и посмотрел на главнокомандующего пристально.

– Может быть, мне дозволено будет сесть?

– Садитесь, поручик, – прохрипел Брюс.

– Я, ваше высокопревосходительство, издаю книги и журналы по договору с Московским университетом, а также состою членом «Типографической компании», многие книги выпускающей. Вся сия деятельность, на законных основаниях происходящая, ставит перед собой не корыстные цели прибытков и наживы, а задачу просвещения народа, распространения знаний, умножения числа людей нравственных, любящих свою родину и беззаветно ей преданных.

Брюс слушал его внимательно, потом не выдержал, рявкнул:

– Перестаньте, сударь, изъясняться со мной, как с ребёнком. В изданиях ваших не прекращаются нападки на дворянство и помещиков. Что же касаемо вопросов религиозных и нравственных, то, хотя сие не по моей части, мне доподлинно известно, что толкуются они вами не в духе христианского смирения и уважения к властям предержащим, а именно в смысле внушения крестьянам и городской черни дикого понятия о равенстве всех людей и неуважения к дворянскому сословию… К тому же бесплатная раздача хлеба крестьянам, отказ от взимания оброка в имениях лиц, входящих в ваше общество, содержание вами бесплатных школ, больниц и аптек для народа, якобы на том основании, что государство ему помощи в том не оказывает, – все сии действия, по наружности якобы благообразные, по существу суть колобродства, против высочайшей власти измышляемые. Посему я приказал все изданные вами книги опечатать и касаемые к гражданской части направить для просмотра господину московскому прокурору Тайльсу, а имеющие отношение к вопросам нравственным и религиозным – к его преосвященству митрополиту Платону. Вас же предупреждаю, что ежели обнаружатся преступные издания, через цензуру не прошедшие, то понесёте вы наказание по закону!

Главнокомандующий встал, поднялся и Новиков. Николай Иванович вдруг почувствовал усталость и скуку и спросил спокойным голосом человека, которому не о чем больше говорить:

– Давно ли, ваше высокопревосходительство, изволите быть в офицерских чинах?

Брюс помолчал, удивлённый этим вопросом, но потом ответил ворчливо:

– Я, голубчик мой, тридцать лет служу престолу и отечеству…

– Что касаемо меня, – сказал Новиков, откланиваясь, – то я более двадцати лет служу своему народу и отечеству, хотя и без чинов, и служба сия не пройдёт бесследно для потомков…

…Митрополит Платон выслушал внимательно рассказ Новикова о посещении им главнокомандующего и задумался.

– Да, сын мой, – сказал он, – ныне наступают времена, когда и христианская помощь ближнему рассматривается как дело противогосударственное. Держат миллионы людей в рабстве противоестественном, потому и боятся просвещения угнетаемых. А потом жалуются на бунты и недовольство народное: не понимают того, что против французской заразы два есть токмо средства – обуздание жестокости помещиков и христианское воспитание.

Новиков вздохнул:

– Однако, ваше преосвященство, вам надлежит дать письменное заключение по сему делу. Без него едва ли возможна будет дальнейшая деятельность не только «Типографической компании», но и моя личная…

Платон усмехнулся, в глазах его появились весёлые огоньки:

– Да, нынешний главнокомандующий и завистлив, и умом не блещет. Намедни пригласил меня на обед да и говорит: «И чего так Суворова и Румянцева прославляют. Суворов токмо и может, что на клиросе петь. Румянцеву давно пора на покой, а уж предшественник мой, покойный граф Чернышёв, был совсем дурак». А я ему в ответ: «У нас в России мало людей, подобных Румянцеву, Суворову, Чернышёву, куда ни посмотришь, всё Брюс да Платон». – И митрополит засмеялся, вспомнив вытянувшуюся физиономию главнокомандующего. Потом лицо митрополита стало строгим. Он поднялся, и перед Новиковым был уже не добродушный, умный и весёлый старец, а суровый церковный пастырь, в котором говорили непреклонность и огонь веры. – Дело это мы рассмотрим, исходя из нашей совести и ответственности перед престолом Всевышнего, а мнение наше сообщим ея величеству…

Новиков молча глубоко поклонился и вышел.

Через несколько дней Брюс, раскрыв рот, от удивления, читал следующее письмо митрополита Платона императрице, присланное ему в копии:

«Всемилостивейшая государыня императрица!

Вследствие высочайшего вашего императорского величества повеления, последовавшего на имя моё от 23-го сего декабря, поручик Новиков был мною призван и испытуем в догмах православной нашей греко-российской церкви, а представленныя им, Новиковым, ко мне книги, напечатанныя в типографии его, были мною рассмотрены.

Как пред престолом божьим, так и пред престолом твоим, всемилостивейшая государыня императрица, я одолжаюсь по совести и сану моему донести тебе, что молю всещедрого Бога, чтобы не только в словесной пастве, Богом и тобою, всемилостивейшая государыня, мне вверенной, но и во всём мире были христиане таковые, как Новиков.

Что же касается до книг, напечатанных в типографии его, Новикова, и мною рассмотренных, я разделяю их на три разряда.

В первом находятся книги собственно литературныя, и как литература наша доселе крайне ещё скудна в произведениях, то весьма желательно, чтобы книга в этом роде были более и более распространяемы и содействовали бы к образованию.

Во втором, я полагаю, книги мистическия, которых не понимаю, а потому не могу судить оных. Наконец, в третьем разряде суть книги самыя зловредныя, развращающия добрые нравы и ухищряющия подкапывать твердыни святой нашей веры. Их-то, гнусныя и юродивыя порождения так называемых французских авторов, следует исторгать как пагубныя плевелы, развращающия между добрыми семенами.

Платон».