Текст книги "Екатерина Великая (Том 2)"

Автор книги: Андрей Сахаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 45 страниц)

IV

Дописав последнюю бумагу, Поздняк встал, потянулся, прошёлся несколько раз по своей горнице и, сев на кровать, стал раздеваться, чтобы лечь спать.

Уже собираясь ложиться под одеяло, он вдруг поглядел на свой стол и покачал головой. Никогда за всё время службы ничего подобного не бывало…

– Это всё моё женихово состояние творит! – выговорил он.

Действительно, никогда не оставлял он письменного стола в таком виде. Всегда вновь написанные бумаги он порядливо укладывал в картонную папку, а черняки всегда, разорвав пополам, бросал в ящик, стоящий у окошка.

– Негодно, Иван Петрович! – выговорил он сам себе. – Хоть и пустое дело, а всё-таки делай так, как всегда делал.

Он встал с кровати, нацепил вышитые Настенькой туфли и подошёл к столу. Собрав всё написанное в кучу, он положил в картон, а тесёмочки его завязал с трёх сторон аккуратными бантиками. Положив папку среди стола, он прибрал перья и даже чернильницу подвинул, чтобы она стояла прямее.

Затем, захватив разом ненужные черняки, он ловким, привычным движением дёрнул за два края, разрывая сразу листков по десяти.

Толстые бумаги будто злобно шипели и скрипели, разрываемые пополам. Поздняк швырнул куски в ящик, снова перешёл на кровать, лёг и, с наслаждением потянувшись, собрался сладко заснуть.

Он двинулся уже тушить свечу, как вдруг вскрикнул и вскочил как ужаленный. Он взял свечку и бросился к столу.

Рука его настолько дрожала, что шандал едва не выпал на пол.

– Помилуй Бог!.. – шептал он бессмысленно.

Поставив свечу на стол, он стал развязывать картон, но руки плохо повиновались. Кое-как развязав, он раскрыл папку, переглядел бумаги и онемел…

Простояв истуканом несколько мгновений, он бросился к ящику, вытащил все разорванные листы, переглядел их и без сил опустился на пол, схватив себя за голову.

Предположение было верно. Императорский указ был разорван пополам вместе с черняками.

Часа два недвижно просидел молодой человек на полу около ящика, схватив голову руками. По временам он тихо стонал, как от боли. Мысли его совершенно помутились. Он даже не сознавал, где он находится, где сидит. Иногда ему казалось, что уж он не жив, что он убит.

Среди ночи он перебрался наконец на кровать, лёг, но заснуть не мог и проворочался до утра в болезненном бреду.

Часов в восемь он был снова на ногах, но это был уже совершенно другой человек: бледный, осунувшийся, с полубезумными глазами, какой-то пришибленный. Он почти не сознавал того, что делал. Одна только мысль была в голове: «Императорский указ изорвал!» Ему, стало быть, предстоит попасть под суд и, конечно, быть исключённым из службы.

И вдруг Поздняку пришло на ум, что есть в Петербурге большая, глубокая река – Нева. Затем пришло ему на ум ещё одно важное обстоятельство, очень благоприятное. Он, Поздняк, плавать не умеет. Как ни учился, никогда не обучился. Стало быть, дело выходит самое простое, легко исполнимое. Взять лодку, выехать на середину Невы и выскочить из неё.

Положительно всё обойдётся как следует, потому что он никоим образом на воде не удержится, непременно потонет. Тогда всё и отлично. Рвал ли указ, не рвал ли – всё равно! А жить-то? Ведь уж жить-то нельзя будет. Об этом он как будто и позабыл… Ведь коли он утонет, так жизнь-то кончится. Да, действительно! Да что же делать?..

Поздняк взял разорванный пополам указ и снова поглядел на него. Подпись императрицы большими буквами была тоже разорвана пополам. На одной половине стояло: Ека, а на другой: терина.

Поглядев на монаршую подпись на двух разных клочках бумаги, Поздняк почувствовал, что ноги у него затряслись, и он опустился на первый попавший стул.

V

Через час, положив в карман разорванную бумагу, Поздняк собрался на Петербургскую сторону, но, чувствуя, что идти не может, взял извозчика. Он отправился проститься…

Не прошло получаса, как в квартире невесты, где всегда бывало теперь веселье и смех, две женщины, пожилая и молоденькая, горько плакали, а сам Поздняк сидел согнувшись, бледный, едва живой.

Глухим голосом передал молодой человек невесте и Анне Павловне, что он будет отдан под суд и будет исключён из службы. Следовательно, всё потеряно! Жалованья не будет, а дядя, конечно, исключённому из службы не даст ничего. Анне Павловне приходилось приобрести жениха для дочери бобыля и нищего. Он сам этого не желает…

– Что же вы хотите делать?! – воскликнула Парашина.

Поздняк поглядел на неё, потом посмотрел на невесту и ничего не ответил. Однако Настенька по его взгляду поняла всё и залилась ещё пуще слезами.

– Иван Петрович, обещайте мне обождать сутки. Бог милостив, что-нибудь придумаем… – вымолвила наконец Настенька.

– Мне через час надо нести бумаги Дмитрию Прокофьевичу. Как же я буду ожидать?..

– Не идите… Скажитесь больным… Лягте в постель… – сказала Парашина.

Поздняк помотал головой и ничего не ответил.

Просидев около часу, он вышел из квартиры, не прощаясь ни с Парашиной, ни с Настенькой. Видно было, что он не сознаёт ничего и не знает, куда собирается и что хочет делать.

Едва только Поздняк вышел, как молодая девушка тайком, не спросясь матери, накинула на голову платок и выбежала вслед за женихом. Она догнала его на углу переулка и, заливаясь слезами, выговорила:

– Ступайте к Спасу… Знаете? Спас Нерукотворный. Здесь. Близко… Помолитесь Господу…

– Хорошо!.. – выговорил молодой человек, едва понимая, что говорит и на что соглашается.

– Господь милостив! – восторженно произнесла Настенька. – Я верю крепко, что никакой беды не будет. Слышите? Никакой! Только помолитесь всем сердцем.

Девушка вдруг обхватила руками жениха, поцеловала его, потом перекрестила и бросилась бежать домой.

Поздняк двинулся медленно по улице и, почти ничего не соображая и не видя пред собой, дошёл до Невы. Он остановился на берегу и стал глядеть на гладкую зеркальную поверхность воды.

«Очень мудрено собираться, – подумал он. – Страшно! Да, собираться страшно… А когда будешь на глубине, оно уже само собой всё потрафится. Да то и конец всему… Что тогда Дмитрий Прокофьевич? Да и царица сама – с того света – ничего…»

Поздняк вздохнул, опустил голову и стоял как истукан. Прохожие оглядывали его с любопытством. Вся его фигура, висящие безжизненно вдоль туловища руки, бледное, будто вытянутое лицо, бессмысленно открытые глаза – говорили ясно о том, что с этим человеком совершилось что-то роковое.

«Неужели же нельзя простить ненароком содеянное преступление?.. – снова стал думать Поздняк. – Изорви я царский указ в пьяном виде или по дикой злобе, – понятно, мне в Сибири место. А эдак, по оплошности, по рассеянности… Неужели простить нельзя? Ей-Богу, можно. Но Дмитрий Прокофьевич не простит. Ни за что…»

Поздняк стал вспоминать те случаи, которые были между его сослуживцами за последнее время. Каждый раз, что бывали провинившиеся, Трощинский относился беспощадно строго. Он слыл за справедливого и доброго начальника, а скольких людей погубил своею строгостью. Старик подьячий, потерявший несколько бумаг с полгода назад, был тотчас же исключён со службы. Бумаги нашлись через неделю у извозчика в санях, а старик не был всё-таки принят обратно на службу. Он запил с горя и спился…

– Нет, от Дмитрия Прокофьевича не жди помилования! – вслух воскликнул Поздняк. – А царица сама простила бы… Да, простила бы. Верно… Да, да…

И Поздняк начал ходить взад и вперёд по берегу и повторять на разные лады:

– Да… Да… Да… Да…

Вместе с тем он стал думать о невесте, вспомнил её последние слова, её уверенность, что всё обойдётся счастливо.

– Легко сказать… А как быть?.. Помолишься – ничего не будет! Молись не молись – ничего!..

Поздняк тяжело вздохнул, глянул ещё раз искоса на гладкую, ясную Неву и отошёл от берега.

– Это не уйдёт. Утопиться всегда успеешь…

Молодой человек двинулся тихо по берегу и вдруг, подняв опущенную голову, увидел на синеве неба ярко сиявший крест. Он даже вздрогнул. Синий купол храма сливался с синевой небес, и золотой, сверкающий, будто пылающий крест казался в пространстве. Мало этого… В этом сиянии креста была какая-то особенность, таинственно подействовавшая на несчастного сенатского секретаря. Тысячи раз в жизни видел он сияющие кресты на храмах и не находил в них ничего особенного. А теперь этот крест грозно сверкнул на него, ослепил его… Он, казалось, будто шевелится, то, казалось, улетает в вышину…

– Как ты смеешь, грешный человек, глупый человек, говорить, что ничего не будет от молитвы! – будто произнёс кто-то тихо над ухом Поздняка.

Молодой человек оглянулся… Он был один. Никто не мог этого сказать ему.

Крест на храме будто говорил это своим чудным сверканьем.

Поздняк вдруг пошёл скорее, прямо к храму, и всё прибавлял шагу. Через минуту он почти бежал, будто боясь опоздать.

– Неправда… Неправда… – повторял он шёпотом и даже не понимал сам, откуда взялось это слово и что оно значит. А этим словом он отвечал сам себе на своё внутреннее смущенье, на свои сомнения, на свою безнадёжность. – Неправда… Помолюся – царица простит. А как до неё дойти – Господь на душу положит. Да, Господь укажет…

С этим шёпотом на губах Поздняк вошёл в церковь Троицы, где шла вечерня. Он стал в уголке, опустился на колени и, не крестясь, закрыл лицо руками.

– Я же не виноват. Видит Бог, не виноват. Да. Он видит. И она тоже увидит. Она… царица… Она милостиво поклонилась Настеньке. Улыбнулась ласково… И мне она так же может поклониться… И я ей всё скажу… Скажу: простите! И она простит…

Слёзы были на глазах Поздняка, когда он поднялся на ноги… Ему подумалось, что он не молился, а так только, рассуждал сам с собой. А вместе с тем сладкое, спокойное чувство сказывалось ясно на сердце, даже будто разлилось какою-то теплотой по всему телу. Тревоги и смущения не было больше в нём. Отчаяния от безвыходности положения не было и тени.

Всё казалось теперь просто. Совсем просто.

– Поехать в Царское Село, стать на дорожке, около обелиска, где всякое утро проходит царица. И ей всё сказать. Ей самой… И она простит… И Дмитрию Прокофьевичу прикажет простить его.

И Поздняк вдруг ахнул от удивления. Кто же это его надоумил ехать в Царское и стать на дорожке? Никто… Рассказ Настеньки. Не побывай она там и не повидай царицу, то и ему теперь не пришло бы на ум сделать это…

– Чудно! Милость Божья! – зашептал Поздняк. – И как просто… А ранее на ум не приходило… Побежал было топиться… А надо в Царское… И царица простит!

Молодой человек вышел из церкви улыбающийся, почти радостный и, повернув к Петербургской стороне, бодро зашагал по улице…

Через четверть часа он снова был уже в домике Парашиных и входил на крыльцо.

– Иван Петрович!.. – вскрикнула Настенька. – Ах, слава тебе Господи! Ах, как я намучилась! Думала, что вы уже… Ах, Господи помилуй!.. Идите, идите… Слушайте… Я надумалась… Нет, идите…

Настенька, взволнованная, румяная, с заплаканными глазами, ухватила Поздняка за руки и потянула за собою в дом.

– В Царское вам надо сейчас ехать. К дяде… Всё ему сказать… А то прямо к той скамеечке, где я сидела…

– Я за этим к вам пришёл, – отозвался Поздняк, грустно улыбаясь. – Нам обоим одно и то же на ум пришло.

– Я молилась… И мне будто кто шепнул… – воскликнула девушка с сияющими глазами.

– Я тоже, Настенька…

– И царица всех простит! Вот ей-Богу… Я знаю… знаю… Всем сердцем…

– И я тоже, Настенька.

И жених с невестой, довольные, спокойные, почти счастливые, перетолковали подробно о тайном предприятии.

VI

Около полуночи телега выехала по дороге в Царское Село и двигалась рысцой и шагом. Часа в четыре утра Поздняк был уже в Царском, около домика священника.

Женщина, служившая у батюшки в кухарках, узнав, что приезжий – жених Настеньки, о котором было немало разговоров за последнее время, вызвалась тотчас же разбудить батюшку.

Поздняк, по-прежнему смущённый, но несколько менее, чем накануне, в коротких словах объяснил, в чём дело. Священник вздохнул, подумал и наконец выговорил:

– Вы и моя Настенька – умники! Дело не простое – бедовое, но всё ж таки, прежде чем бежать топиться, следует счастье испробовать. Матушка царица всему миру известна. Она и агнец кротости, и змий мудрости. Да, сударь мой, как решили, так и поступайте. Недаром всё это пришло вам на ум среди молитвы. Обождём час, и я вас сведу и поставлю на то самое место, где всякое утро проходит царица. Только молите Бога, чтобы вот эта тучка всю вашу судьбу не переменила… – показал священник на небо. – Если пойдёт дождик, не выйдет царица на прогулку.

– Тогда я прямо отсюда в Неву… – глухо проговорил Поздняк.

Ровно через час в одной из аллей Царскосельского парка, около обелиска, сидел на скамейке молодой человек в сенатском мундире, бледный, взволнованный, и мутными глазами поглядывал всё в одну сторону.

В парке была полная пустота и тишина. Не было ни души. Наконец вдалеке, среди чащи зелени, показались на дорожке две дамы и тихо двигались по направлению к тому месту, где был Поздняк.

Он встрепенулся, перекрестился, потом вытер затуманившиеся глаза.

Дамы подходили всё ближе. Поздняк отошёл несколько от лавки и стал на колени. Он снял шапку, бросил её на землю около себя, взглянул ещё раз на двух дам, которые были уже шагах в пятидесяти от него, и невольно от внутренней тревоги скрестил руки и опустил голову.

Чем ближе слышалось шуршанье платьев, тем более мутилось в голове молодого человека. Он едва дышал.

– Что вы? – раздался над ним мягкий голос.

Он поднял голову и увидел перед собой императрицу, которую, как и всякий петербургский чиновник, видал часто, но всегда издали и всегда в другом одеянии, нежели теперь.

Но, однако, он тотчас же признал царицу, несмотря на то что на ней был простой серый капот и простой белый чепец, подвязанный бантом под подбородком. Он хотел отвечать, но язык его не шевелился.

– Кто вы? – выговорила императрица.

– Несчастный, ваше императорское величество! – проговорил наконец Поздняк.

– Что с вами?

И Поздняк, вспомнив слова невесты: «Пуще всего не оробейте», вдруг почувствовал в себе храбрость отчаяния. Вкратце, в нескольких словах, передал он своё преступление.

– Совершенно разорвали? – спросила императрица.

Поздняк сунул руку в боковой карман и вынул два куска указа.

Государыня посмотрела и произнесла что-то по-французски, обращаясь к своей спутнице. Затем она довольно долго думала.

– Да… Трудно, очень… – произнесла она наконец. – Скажите, Дмитрий Прокофьевич не знает, конечно…

– Никак нет, ваше величество. Ничего не знает.

– Скажите, кто писал этот указ… сенатский писарь?..

– Я сам писал, ваше величество.

– Вы?.. О, тогда другое дело… Это на ваше счастье. Вы, стало быть, можете точно скопировать его?

– Могу, ваше величество… Точнёхонько…

– Верю. Но можете ли вы сдержать слово, можете ли не рассказывать всю жизнь никому какую-либо тайну? Если я помогу вам, обещаетесь ли вы никогда ни слова не проронить… дать мне слово и держать его крепко?

– Клянусь, ваше императорское величество. По гроб жизни умолчу. Помилосердуйте!

– Успокойтесь! Слушайте… Ступайте же домой, перепишите этот указ точь-в-точь так же, до единой буквы, а завтра будьте здесь с новым указом. Но возьмите с собой, – прибавила Екатерина, улыбаясь, – чернильницу и перо.

И государыня двинулась далее.

Поздняк остался на коленях и глядел ей вслед. И только когда императрица уже скрылась в чаще, он пришёл в себя, схватил себя за голову и не знал, проснулся ли он, во сне ли он всё видел или всё это действительность.

Прошли сутки. Точно так же в семь часов утра, на том же месте, около обелиска, прохаживался взад и вперёд тот же сенатский секретарь, но он был почти в том же счастливом состоянии, в каком находился несколько дней назад. Он считал себя уже спасённым.

Наконец с той же стороны появилась снова также государыня в сопровождении дамы.

Поздняк взял со скамейки белый исписанный лист, пузырёк с чернилами и, достав из кармана гусиное очиненное перо, снова опустился на колени. Но этот раз он смотрел на приближающуюся государыню со смутным восторгом на сердце.

Императрица приблизилась, кивнула головой и улыбнулась.

– Здравствуйте! – произнесла она, принимая из рук Поздняка чисто и красиво переписанный лист.

Точь-в-точь такой же указ, до малейших мелочей, скопировал чиновник.

Государыня взяла у него перо и обмакнула в пузырёк с чернилами, который он держал.

– Встаньте! – выговорила она.

Императрица отошла к скамейке, хотела нагнуться, потом собралась было опуститься на одно колено, чтобы положить бумагу на скамейку и подписать её, но остановилась в нерешительности.

Она подумала мгновенье, потом улыбнулась и вспомнила.

– Подите сюда. Нагнитесь…

Поздняк подошёл, склонился с замираньем сердца и опустил голову.

В первый раз с тех пор, что мир стоит, принимал позу осуждённого на казнь – оправдываемый! К тому же самим монархом!..

Императрица положила лист на плечо чиновника и не спеша подписала.

– Вот… – тихо произнесла она.

Поздняк выпрямился, принял бумагу, но тотчас опустился снова на колени.

– Ваше величество… Был бы счастлив умереть по вашему приказанию… – дрогнувшим голосом вымолвил он.

– Нет, не надо… Вам ведь предстоит жениться… Но помните одно… Никогда никто не должен знать наш заговор против Дмитрия Прокофьевича. Я надеюсь, что ваше слово крепко.

– Помру, никому не скажу, ваше величество.

– Ну, ступайте с Богом и служите отечеству и монарху так же, как до сих пор служили… до беды с указом…

Государыня, улыбаясь, кивнула головой и двинулась. Поздняк остался на коленях, как был, и глядел вслед удаляющейся царице. Наконец чаща зелени скрыла её из виду.

Поздняк перекрестился, вскочил на ноги и, бережно завернув бумагу в свёрток, пустился бегом по парку.

VII

К одиннадцати часам того же дня сенатский секретарь был уже около своего стола и сидел, глубоко задумавшись; но затем он встал, встряхнулся, как делает мокрая птица, и повеселел.

«Не беда… – подумал он. – После той беды, что миновала, все эдакие беды смех один…» Поздняк вспомнил, что за время своих треволнений он ничего не дал знать по месту службы, не сказался больным и ничего не объяснил. Просто пропадал без вести. «Хорош!»

Явившись в Сенат, он прежде всего спросил у солдата, дежурившего всегда у дверей Трощинского, спрашивал ли об нём начальник. Солдат объяснил, что вчера Дмитрий Прокофьевич приказывал позвать Поздняка, а затем тотчас же вернул и сказал: «Не надо». Стало быть, ему и не известно ничего.

Около двенадцати часов солдат явился и выговорил с пол горницы:

– Иван Петрович – вас!

Поздняк украдкой перекрестился, собрал бумаги, положил поверх всех указ и двинулся…

Когда он вошёл в горницу Трощинского, то сердце замерло в нём. Начальник глянул на него угрюмо из-за своего стола и проговорил строго:

– Помни вперёд… заруби себе на носу, что когда я даю особливое какое дело, то не жди, чтоб я сам тебя вызывал. Я могу за делами позабыть. Ровно в двенадцать часов сам о себе докладывай… Ну, что там?..

– Указ приказывали переписать в двух видах и ещё другие бумаги… – прошептал Поздняк, подавая указ и копии.

Руки его задрожали… Трощинский удивлённо взглянул на него и сказал мягче:

– Беды особой нет. И вины особой нет! Вот впредь того не делай и не получишь замечания.

Трощинский принял бумаги и стал проглядывать копии с указа.

– Хорошо… Красиво ты пишешь. Просто рисуешь. Ну, а указа не измарал?

– Никак нет-с… – едва слышно вымолвил Поздняк.

Трощинский осмотрел обе страницы императорского указа и указал на край листа, где была маленькая чернильная крапинка с булавочную головку.

– Гляди… Капнул…

Поздняк молчал. Он сам не заметил этой чёрной точки… А кто её сделал? – сама государыня.

– Что делать? Всё это от твоего жениховского положения… – усмехнулся Трощинский. – Ну, бери. Тут всё пустые бумаги. Можешь взять отпуск на неделю ради свадьбы. Гуляй. Отгуляешься – явись на службу и служи по-прежнему… Ну, ступай…

Поздняк не помня себя вышел из кабинета начальства. Он не шёл. Его будто какая-то невидимая сила подняла и понесла по Сенату…

Гроза совсем, совсем миновала! Поздняк вернулся к своему столу и, не имея возможности сдержать в себе радости и счастье, стал болтать с двумя секретарями.

Не прошло десяти минут, как в горницу вбежал тот же солдат и, запыхавшись не столько от бежанья, сколько от перепуга, закричал Поздняку не своим голосом:

– Вас! Вас! Скорее…

Поздняк переменился в лице и задохнулся. Он двинулся за солдатом и сам себя спросил раза три:

– Чего я струсил?

Войдя в кабинет начальника, Поздняк сразу лишился со страху способности мыслить и соображать. Трощинский ходил взад и вперёд по горнице быстрыми шагами…

А этого никогда не бывало с ним.

Лицо его было искажено волнением и гневом.

Такого выражения лица Поздняк никогда не видал у него.

Молча начальник приблизился…

– Это невероятно! Это неслыханно! Этого на Руси спокон веку, со времён варягов не бывало… – заговорил Трощинский глухим голосом и нагибаясь к секретарю, как бы ради того, что поверяет ему страшную тайну. – За это повесить мало… Голову отрубить мало! Четвертовать…

Трощинский задохнулся и затем уже громко выкрикнул:

– Отвечай!..

– Не… не могу знать-с… – прошептал Поздняк.

– Отвечай! Говори… Признавайся! Я знаю… Я под присягу пойду… Я не ошибаюсь… Говори! С лица земли сотру!.. Будешь ты говорить?!

– Что прикажете… – поперхнулся Поздняк.

– Указ подложный! Указ не тот! Указ другой! Ты не был два дня на службе. Где пропадал? Где указ? Потерял! И сам подпись монархини… Сам… Подложно… Ах ты!.. Ах!..

Трощинский задохся от собственного крика и взял себя за голову…

– И это у меня! У меня! Мой домашний секретарь! Что скажет граф, когда вернётся из Молдавии? Каково я людей себе выбираю… Зарезал!

Трощинский кликнул солдата и велел послать к себе экзекутора.[224]224
  Экзекутор – чиновник при канцелярии и присутственном месте, исполняющий полицейские и хозяйственные обязанности.


[Закрыть]

Поздняк стоял у самой стены, готовый прислониться к ней, так как ноги под ним подкашивались. Голова холодела, и пред ним двигались в горнице целых трое Дмитриев Прокофьевичей…

– Царица простила, а он погубит!.. – шептал будто кто-то ему на ухо.

И сквозь какой-то туман, сквозь какой-то шум, даже грохот, Поздняк глядел на Трощинского и появившегося экзекутора и слышал:

– Пометку свою карандашом я потом стёр хлебом, но остался значок. А теперь, глядите на свет – ничего нет. Это раз! Здесь в последней строке была козявка с усами… Чёрт! Не козявка, а крючочек у буквы «рцы». Его нет. Это два! А чернила? У государыни аглицкие чернила, чёрные, густые… У нас простые, серые, бледные… Глядите! Вот ещё два нынешние указа… Глядите подпись государыни. И глядите эту… Какие это чернила? Наши, сенатские! Это три!.. Да-с. Вот что у нас произошло! Опозорил негодяй весь Сенат. Я ему голову сниму… Прикажите написать доклад… Как я с ним к государыне пойду, и сам не знаю… Дожил до сраму!.. Мой секретарь личный.

И затем через несколько мгновений Поздняк услыхал снова голос Трощинского:

– Прикажите его арестовать. Пока здесь, при Адмиралтействе на гауптвахте… А завтра и в крепость.

Поздняка кто-то взял за локоть, он двинулся и пошёл… Всюду, где он проходил, все чиновники толпились крутом него и испуганно заглядывали ему в лицо.

– Молодец Поздняк!.. – выкрикнул кто-то. – С учреждения Сената таких мерзавцев не бывало у нас! Нас всех осрамил! Мошенники за подложные подписи на векселях в Сибирь идут. Что же с эдаким гусем сделать, который под руку царицы подписался?

– Неправда! Неправда!.. – вскрикнул Поздняк, и слёзы досады и обиды выступили у него на глазах.

Слова Поздняка подействовали на многих. Слишком много чувства правды сказалось в звуке его голоса.

Но в ту же минуту вбежал какой-то молоденький чиновник чуть ли не вприпрыжку и крикнул весело:

– Нашёл! Нашёл! На квартире разыскал! Разорван указ-то… Настоящий-то! Разорван надвое!..

Поздняк ахнул и пошатнулся как от удара. Между тем молоденький чиновник радостно и весело объяснял собравшимся в кучу чиновникам, что, отправившись на квартиру Поздняка по приказанию Трощинского с обыском, он нашёл подлинный царский указ в двух клочках и доставил их.

– Дмитрий Прокофьевич обещал меня наградить за успешный обыск… – закончил он, почти приплясывая от радости.