Текст книги "Екатерина Великая (Том 2)"

Автор книги: Андрей Сахаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 45 страниц)

Разум говорит, что этого нельзя… А молодая кровь ничего слушать не хочет…

Забыв обо всём, не помня даже, как робка, неопытна его подруга, юноша, улучив минуту в колыханье танца, своими пылающими сильными пальцами крепко сжал хрупкую, бледную ручку девушки, прижал эту руку к груди, как бы желая и её, робкую, чистую, заразить своим огнём, своими желаниями…

Затрепетала малютка, от испуга похолодело у неё в груди. Вспыхнуло яркое пламя в глазах, потом поплыли зелёные и жёлтые круги. Она едва удержалась на ногах.

Густав тоже смутился, заметив, как его вольность повлияла на девушку.

Он сразу отрезвел и особенно мягко, совсем по-братски спросил:

– Я сделал вам нечаянно больно? Простите. Что с вами? Вам дурно?..

– Да… Простите… я пойду… я к генеральше… Простите… – едва могла пролепетать пересохшими губами княжна и, не ожидая его помощи, бросилась в уголок, где воспитательница её, Ливен, сидела и наблюдала издали за питомицей.

К счастью, танец кончился в эту минуту и никто почти не заметил маленького приключения юной пары.

– Ваше высочество, что случилось? Что произошло? Вам нездоровится? – встретила вопросом девушку зоркая воспитательница.

– Да… нет… ничего… Пойдёмте в уборную… Впрочем, нет… Тут близко никого… Я должна вам сказать… сейчас он… он позволил себе… Он так пожал мне руку… Разве это можно?.. На глазах у всех. Я просто не знала, куда мне деваться?!

– Да… То-то я заметила… Что же вы сделали?

– Я? Ничего. Я так испугалась, думала, упаду в обморок!..

– Ну, ничего… Успокойтесь… Пойдёмте, выпейте воды. Тут не место, мы потом дома поговорим…

Густав тоже кинулся к своему опекуну, который стоял со Штедингом, Зубовым и князем Эстергази.

Князь делился с высокими слушателями пикантными подробностями своих многочисленных приключений, и все дружно хохотали.

– На два слова, дядя Штединг. Простите господа… Я только два слова.

Зубов и Эстергази предупредительно отошли, но оба насторожили уши, почуя, что дело важное.

– Дядя, я решил… она мне очень нравится. Слышите? Я хочу сделать предложение. Кончайте скорее ваши переговоры… В чём там у вас помеха, скажите мне наконец?

– О, ничего, почти ни в чём, – поспешно заговорил Штединг, – впрочем, как его высочество?..

– Да, да. Теперь пустяки остались… Решили? Поздравляю… А я было хотел тебе нынче… Ну, да это дома, потом… Поздравляю… Я так и поведу переговоры… Да…

Густав, уже не слушая, вернулся в зал, разыскивая княжну. Он увидел, что она с матерью и Ливен готовилась уезжать.

– Почему так рано, ваше высочество? – обратился король к Марии Фёдоровне.

– О, мы и так засиделись дольше, чем думали… Ужин затянется поздно… А я и Александрина ещё хотим навестить бабушку если она не спит, справиться об её здоровье.

– Прошу вас… Один танец… Ещё не поздно…

– Ну, так и быть, для вас, господин Густав… Иди, танцуй, Александрина…

И княжна, трепещущая, бледная, боязливо подала теперь руку кавалеру. А в сердце её что-то звенело радостно… Руки были холодны, а в груди жгло от неведомого восторга, непонятного страха… И длился последний, в этот вечер, танец юной пары – по всем углам шли толки, посеянные неизвестно кем, все говорили, что дело кончено, что даже на словах решены условия союза и назначен день сговора, чуть ли не свадьбы.

* * *

В воскресенье ещё нездоровилось государыне. Да и Густав не показывался никуда, вёл долгие переговоры наедине с регентом, после которых выходил, хлопая дверьми, и запирался в своей комнате…

Только в понедельник к обеду собралась в Таврическом дворце семья императрицы, включая Константина, ещё бледного, действительно перенёсшего лихорадку после ареста. Не было одного Павла.

Все чувствовали, что должно совершиться нечто особенное.

Густав, видимо, дулся на дядю, а тот поглядывал на питомца с какой-то особенной опасливостью.

Только Лев Нарышкин, бывший в ударе, шутками и каламбурами поднял несколько общее настроение.

День выдался сухой, тёплый, и кофе подали в саду.

Екатерина, всё время наблюдавшая за внучкой и гостем, была удивлена сдержанностью последнего, особенно после тех рассказов, какие пришлось ей выслушать с разных сторон о странном приключении на балу у Кобенцеля.

Ещё слабая после припадка, Екатерина медленно, опираясь на свою трость, шла по террасе, куда раньше собрались остальные.

Вдруг Густав, словно выжидающий минуту, отделился от группы и подошёл к ней.

– Позвольте помочь вашему величеству?..

Он ловко подвинул кресло и помог опуститься в него государыне. Затем сразу, словно не давая себе опомниться, продолжал:

– Я должен извиниться… Но теперь подходящая минута… Моё сердце вынуждает меня говорить прямо, не прибегая к посторонней помощи, чтобы избежать всяких проволочек и хитросплетений… Я больше люблю прямо, на чистоту.

– Я тоже, сир. В чём дело, говорите!

– Я желал вам открыть, что ваша внучка, княжна Александрина… Что я полюбил её и прошу руки её высочества, если вы и родные ничего не имеете против этого.

– Да? Что же… Это несколько неожиданно. Но мы все здесь давно желали этого. Не стану скрывать, и я, и все будут рады… В добрый час. Со своей стороны я даю полное согласие… Конечно, на условиях, о которых будут говорить ваши и мои министры. Сын мой и невестка, полагаю, тоже порадуются… Даже уверена, зная их расположение к вам… В добрый час, мой кузен и будущий внук! В добрый час!

Густав почтительно поцеловал протянутую ему руку, но Екатерина привлекла его и, как сына, поцеловала ласково и нежно.

– Один только вопрос хотела бы я вам задать, ваше величество. Самый главный. Как будет дело с верой моей внучки?

– О, государыня, в этом княжне будет предоставлена полная свобода. Я даю слово!

– Если так, завтра же я приму вашего посланника, который сделает официальное предложение от имени не графа Гаги, а от Густава Четвёртого, Адольфа, короля Швеции, чтобы мы могли всенародно объявить о таком радостном событии… А сейчас зовите всех, ведите свою невесту. Мы объявим им большую радость!

Молча, почтительно поклонившись, король двинулся к группе остальных гостей императрицы, которые издали наблюдали за необычайной сценой и не знали, можно им подойти или нет.

* * *

Во вторник, 5 сентября, при дворе праздновалось тезоименитство великой княгини Елисаветы. Но этот семейный праздник затмило более торжественное событие, которое произошло в этот день.

Утром в блестящей аудиенции был принят посол шведский Штединг, который официально, от имени короля Густава-Адольфа, просил руки княжны Александры Павловны.

Конечно, согласие, данное при всех императрицей, было подтверждено матерью и отцом невесты, который для такого особенного момента появился среди блестящего двора императрицы.

За парадным обедом провозглашались тосты. Жених и невеста сидели рядом, оба конфузились, особенно княжна, у которой порою даже слёзы навёртывались на глаза от смущения и неловкости. И, только встречаясь глазами с королём, она вся сияла радостной улыбкой.

Окружающие, щадя девушку, старались меньше обращать внимания на влюблённую пару. Шумный разговор доносился с разных концов стола – спорили о разных предметах.

Зубов был героем дня и ликовал, пожалуй, больше, чем сам юный жених.

Все признавали, что эта радость, оживившая не только двор, но и полубольную государыню, создана главным образом стараниями фаворита.

Неожиданно среди обеда приблизился к нему дежурный офицер и что-то шепнул на ухо.

– Ваше величество, там курьер от брата Валериана, из нашей победоносной армии, – почти вслух обратился Зубов к императрице, – разрешите позвать сюда?..

– О, непременно. Мне почему-то думается, что вести добрые. А за столом в такую хорошую минуту хватит места и приятным вестям, и вестнику… Просите.

Зубов распорядился, и через несколько минут ему принесли пакет, который он быстро раскрыл, прочитал и передал государыне, которая радостно закивала головой, как только пробежала первые строки. Потом лицо её несколько нахмурилось, но сейчас же приняло прежний, весёлый, ласковый вид.

– Если не секрет, что за вести получены из армии? – не утерпел, спросил регент.

– О, пустяки! Брат пишет нам, что выиграл сражение, овладели ещё одной персидской областью и главным в ней городом, Шемахой… А нового ничего нет…

Регент незаметно переглянулся с лордом Уайтвортом, сидящим напротив него, и задвигал углами рта, как будто проглотил что-то не совсем приятное.

Начались тосты и поздравления по случаю победы…

– Вы всё прочли, генерал, – как бы мимоходом спросила Екатерина, видя, что гости занялись разговором, – до конца?

– О да, ваше величество. Мало денег, мало войска… Не всю же армию сразу переправить туда. И без того Валериан жалуется, что в этих диких горах трудно добывать провиант и фураж… А деньги?.. Мы после поговорим, ваше величество?..

– Да, да, конечно… Пью здоровье моих героев-победителей, далёких и одновременно близких нам!

Тост был принят восторженно всеми, кроме самого Зубова. Ему не понравилось, что в эту минуту далёкий брат на несколько мгновений занял внимание государыни и всех присутствующих.

Обращаясь к Уайтворту, словно желая подразнить англичанина, он спросил:

– Скажите, лорд, вы знаете, вероятно, те места… Теперь, когда они покорены, будет, конечно, легко, возведя ряд небольших крепостей, к весне докончить покорение всего Кавказа и потом перебросить к Анапе значительный корпус?

– О, конечно, это было бы очень легко, если бы покорение действительно завершилось. Но кавказские племена – неукротимые враги. На этих кручах, на скалах… С ними сладить очень трудно, как было трудно нам покорять горные племена Индии…

– Ну, там совсем иное дело… Вы бросали горсть солдат за тысячи, за несколько тысяч миль, через океан… Без резервов, без связи с королевством… А у нас другое дело… Путь лежит прямой, открытый, от границ до самого сердца Кавказа… Армия наша неисчислима… Отвага её признана всем миром… Я не хвалиться хочу… Но отдаю только должное…

– Что же, я не спорю, если это так… Я плохой знаток в военных делах. Вот, пусть другие судят.

– Моё мнение, – заговорил прусский посланник генерал Граббе, – что с горцами труднее будет справиться, чем с персидским гарнизоном взятых уже крепостей. Они будут защищать свою волю, свои углы. А это – самое опасное дело, воевать не с армией, а с народом, если он защищает свой дом…

– Да мы и не тронем их угла… Пусть признают только власть нашей великой государыни, дадут нам свободный путь к берегу Чёрного моря… И будут жить не хуже, пожалуй, лучше, чем живут теперь под властью своего шаха или султана. Силой мы их сломим… А потом дадим волю и мир. Зачем же им воевать, отчего не сдаться?

– Ислам не велит, ваша светлость! – снова ядовито вмешался лорд Уайтворт.

– Мы ислама и не тронем… В империи великой Екатерины есть место для всякой веры… Крым служит примером тому.

– Крым вовсе не пример…

Спор разгорался, все приняли в нём участие.

Только Павел сидел, насупясь, и молчал.

С утра дул влажный, южный ветер, который особенно влиял на великого князя.

Он делался беспокойным, раздражительным или чрезмерно чувствительным, так что мог расплакаться от каждого пустяка. И в дни, когда дул южный тёплый ветер, он не показывался в обществе, опасаясь обнаружить чем-нибудь своё особенное состояние. Сегодня пришлось выехать, и Павел делал величайшие усилия, чтобы не сорваться как-нибудь. Всё его раздражало. Казалось, все что-то имеют против него. Чувствуя постоянную робость перед матерью и окружающими, которых почти всех считал врагами, он упорно молчал, отвечая односложно, когда к нему обращались. Сейчас спор заинтересовал его. Павел даже забыл о своём тревожном настроении; то, что говорил Зубов, очень нравилось князю. Он, словно забыв о своей антипатии к фавориту, порою одобрительно кивал головой, даже делал попытки вступить в разговор, чтобы поддержать Зубова, но сейчас же сдерживался и молча следил за спором.

Екатерина, умевшая замечать всё кругом, уловила настроение Павла, пожелала использовать его и неожиданно обратилась к сыну:

– Что же вы молчите? Все высказывают свой взгляд? Чьё мнение вы разделяете ваше высочество?

– Я?.. Что?.. Все?.. Как?.. Я согласен с мнением Платона Александровича, – очень любезно, глядя на фаворита, неожиданно для всех заявил Павел.

Наступило мгновенное молчание. Павел обычно держал себя очень осторожно с фаворитом, особенно с тех пор, как Зубов принял участие в планах передачи трона юному Александру, минуя отца…

И сейчас, когда он открыто выразил дружелюбное отношение к Зубову, все с нетерпением ждали, что ответит фаворит.

– Разве я сказал какую-нибудь глупость? – вдруг спросил, негромко правда, наглый временщик у Моркова, сидевшего через стул от него…

При создавшейся тишине эта фраза прозвучала резко, как пощёчина, данная публично Павлу.

Все сразу заговорили как ни в чём не бывало. Павел тоже сделал вид, что он ничего не слышал.

Обед продолжался…

Только Екатерина слегка укоризненно покачала головой, когда Зубов через несколько минут поглядел на неё, желая что-то сказать.

Фаворит с виноватым видом, кротко улыбаясь, шепнул:

– Сорвалось! Язык мой – враг мой, матушка-государыня. Не буду больше…

Когда после обеда все разбились на группы, невеста очутилась рядом с бабушкой.

– Иди, иди сюда, садись, моя малютка. Ты что-то очень любишь меня нынче… А, и вы здесь, господин жених… Я ещё кое-что имею за вами, дети мои… Вот мы вас поздравляли… А по русскому обычаю… Но, но, не красней, малютка… Кофе нынче что-то горький мне подали. Ну, ну подсластите его, дети мои!

– Надо поцеловать невесту, господин Густав, – подсказала ему Мария Фёдоровна, подошедшая к ним.

– О, если это…

Он сделал движение. Княжна сначала отшатнулась было, потом с тихой трогательной покорностью подняла головку, подставила свои пылающие губки, и юноша впился в них первым долгим поцелуем, осторожно обхватив рукой талию невесты, точно опасаясь сломить этот нежный ароматный цветок, дыханием которого так сладко упивался сейчас.

Когда уста их разомкнулись, княжна так и осталась, недвижимая, обессиленная, прильнувшая головой и плечом к широкой груди юноши. Потом, словно опомнилась, вскинула руки к волосам, оправила их, хотя они были в полном порядке, кинулась к креслу бабушки и прижалась лицом к её плечу.

– Вот, вот… Чего ты это?.. При мне поцеловалась, при матери, с женихом… Это не беда. Без людей не целуйтесь… Ну, идите, гуляйте… Нечего вам тут.

И любовным взором проводили обе женщины, мать и бабушка, молодую парочку, которая, прижавшись друг к другу, удалялась по хрустящему песку садовой площадки к последним цветам, доживающим свои последние дни на куртинах[209]209
  Куртина – клумба.


[Закрыть] дворцового цветника…

* * *

Ярко озарены уютные покои Эрмитажа, но чужих нет никого.

Государыня со своими обычными партнёрами сидит за карточным столом. Зубов, чёрная и худая «злючка» Протасова, граф Строганов составляют партию. Рядом – круглый, большой стол. Александр Павлович с женой и Варварой Головиной, Константин, граф Растопчин, оба брата Чарторыйских, Адам и Константин, граф Толстой и две дежурных фрейлины играют здесь в «секретаря». Громкий, беззаботный смех раздаётся при чтении некоторых особенно забавных, колких или чересчур нелепых записочек…

Молоденькая резвая Анна Фёдоровна, поссорясь со своим взбалмошным мужем семнадцати лет, сидит поодаль, наигрывая на гитаре новый романс, а Санти стоит рядом и показывает ей, как брать звучнее аккорды.

И пухленькие, короткие ещё пальчики пятнадцатилетней замужней женщины старательно захватывают переборы струн…

Генеральша Ливен, Елена Павловна и Мария Фёдоровна готовят пасту из бумаги для слепков, которые любит делать императрица с античных медальонов и камей и потом дарить их своим близким друзьям.

Регент и Штединг гуляют по обширному покою, разглядывая картины и медальоны, которыми увешаны стены.

В стороне, на небольшом диванчике, за группой растений в кадках, сидит княжна Александра со своим женихом.

Они забыли об окружающих… Девушка молча глядит на жениха, слушает, что он ей говорит.

А юноша рисует ей картины далёкой, любимой своей родины, бурное море, глубокие фиорды, незакатные ночи полярного лета… Говорит о своих планах, о будущих завоеваниях… Тень Карла XII не даёт покоя юному мечтателю.

– Я хочу сделать Швецию самым сильным королевством на севере Европы, понимаете, княжна. Будут две державы: Россия и Швеция… Когда-то перед шведскими викингами, перед удальцами севера трепетала Европа. Карл наполнил славой своей полмира. Я не хочу ему уступить… Ради моей родины, ради вас я совершу много подвигов… Вы представляете себе, как это будет хорошо?

– О, да… я вижу…

Он много, долго говорит, она слушает и смотрит на него.

Мать и генеральша Ливен наблюдают за парочкой, обмениваются взглядами, радостными улыбками.

Мария Фёдоровна поднялась, подошла к регенту, который уже осмотрел все картины и видимо скучал:

– Не желаете ли, господа, пойти покурить в диванной?.. Я знаю, вы привыкли, герцог… Вот прямо сюда… Первая дверь направо…

Проводив мужчин, княгиня садится у небольшого столика, на котором лежит бумага, стоит письменный прибор, и начинает набрасывать строку за строкой… Всё, что видит её любящий, зоркий глаз матери, что радует её сердце, она хочет передать своему мужу, который остался один в тёмном, мрачном и сыром Павловском дворце… Теперь, в эту минуту, всех любит и жалеет счастливая мать… Не виноват и Павел, что он родился таким слабым, болезненным, неуравновешенным в душе… Надо порадовать отца…

И быстро скользит перо по бумаге, ровно, чётко ложатся бисерные строки ласковой супружеской записки…

Варвара Головина, оторвавшись от игры, прошла куда-то, вернулась… По дороге её подозвала к себе государыня:

– Ну, что, молодёжь, весело вам? Смеётесь?

– Очень… Уж не взыщите, ваше величество. До слёз весело…

– До слёз? Если весело до слёз, это ничего. А влюблённые как? Воркуют?

– Уж половину гнёздышка свили, ваше величество. Диваны вам растреплют, того и гляди…

– Пускай… А что вчера, на обеде у Александра? Ты была? Как они? Что внучка?

– Ох, просто ужас, ваше величество… Все старания генеральши Ливен оказались напрасными… Воспитание её ни к чему не привело. Это такая особа, наша маленькая Александрина… совершенно испорченная. Уединяется с молодым человеком… Верите ли, я подозреваю, что она даже целуется с ним, если выпадет удобная минутка…

– Право? Не может быть?!

– Мне кажется, я не ошиблась, ваше величество. А он?! Это дикий людоед какой-то, а не христианский государь… За ужином не пил и не ел ничего, как мы все. А пожирал глазами великую княжну. Как она цела осталась – Бог ведает.

– Удивительно! Ну, ступай, играй, секретничай там, болтушка. Только знай, что и твои секреты я всё знаю… Потом, потом… Ступай…

Звенит золото, переходя из красивых рук государыни к её партнёрам, которым она охотно проигрывает партию за партией…

Звенят и рокочут мелодично, негромко струны гитары…

Звучит за цветами юный голос короля, который делится с невестой своими грёзами.

И вдруг неожиданно он задаёт ей вопрос, словно мимоходом:

– А скажите, когда нам придётся в день коронации приобщаться… Вы будете приобщаться вместе со мною, как королева моего верного народа?..

– Вместе с вами? Приобщаться, как вы?.. Конечно… Охотно… если это можно. И если бабушка на это согласна. Мы все слушаем бабушку…

Тёмная тень мелькнула на бледном лице юноши-короля. Но он быстро овладел собой… Снова ласково касается руки девушки, берёт её в свою руку и начинает новый рассказ о том, что было, что должно ещё свершиться… Чего никогда не было, но о чём он грезит порой…

* * *

В этот же вечер Мария Фёдоровна приписала в записке, приготовленной для мужа: «Добрый и дорогой друг мой! Возблагодарим Господа: обручение назначено на вечер понедельника, в бриллиантовой гостиной… Обручать будет митрополит. После обрученья состоится бал в тронной зале. Маша»

* * *

Накануне обрученья жених целый вечер провёл в семье невесты, один, без регента, который, словно неусыпный страж, сопровождал его всюду и везде.

Под зорким взглядом сурового отца король невольно чувствовал стеснение, хотя Павел проявил особое внимание, почти нежность к будущему зятю.

Только перед самым ужином, когда обе княжны, Мария Фёдоровна и король очутились несколько в стороне от других, обособленной группой, влюблённые заговорили живее, задушевнее.

– Что нынче с вами? Вы, может быть, не совсем здоровы? – вдруг спросила юношу княжна, обычно никогда не задававшая вопросов; глаза её с тревогой остановились на лице короля, вспыхнувшем от неожиданности.

Действительно, кроме стеснения, какое все почти испытывали в присутствии Павла, когда бывали у него, король был суровее, мрачнее обыкновенного. Какая-то совсем непривычная, скорбная чёрточка пролегла у рта… Брови часто сходились, хмурились, как будто тяжёлую задачу решал про себя король.

Так может выглядеть вождь перед решительным боем или человек, стоящий на переломе своей жизни, игрок, поставивший на карту многое и наблюдающий, куда ляжет его карта, направо или налево. Бита или дана…

Помолчав, юноша поднял на девушку грустный взгляд; к обычному выражению удовольствия и любви примешивалась какая-то жалость, печаль.

– А вы сами не знаете, почему мне не по себе, княжна? Я здоров, но… у меня грустные мысли рождаются в душе…

В эту минуту к ним подошла великая княгиня Мария Фёдоровна.

– Теперь, у вас? Господин Густав, этого быть не должно не может… В эти годы, когда вы любите и вас любят. Не красней, малютка. Твоя мама может это сказать. И вы скоро будете вполне счастливы… Месяца не осталось ждать как вы – совершеннолетний, король! Над вами никакой, хотя бы самой лёгкой опеки…

– Да, через три недели и три дня опека кончается… Соберутся генеральные штаты… Я – король! Но я не о том. Меня печалит разлука! – каким-то особенным, напряжённым тоном произнёс жених, словно удерживал слёзы, готовые задрожать на глазах, прорваться в звуках его речи.

– Разлука? – грустным нежным эхом откликнулась княжна, тоже побледнела, опустила головку. Потухли сверкающие радостью и огнём глаза.

– Да почему разлука? И какая? Надолго ли, господин Густав? Ведь это от вас зависит… Небольшая отлучка – ещё не разлука. Да и без неё можно обойтись…

– Нет, ваше высочество. Придётся расстаться месяцев на семь, на восемь… Так мы с регентом полагаем… Свадьбу можно устроить только весной…

– С регентом?! Ну, это другое дело. Всё-таки почему столько месяцев, не пожелаете ли сказать? Вот посмотрите, Александрита уже готова заплакать…

– О, нет, нет… Я, мама… Если надо… Я… я буду ждать.

– Разумеется. Никто и не говорит, моё дитя. Я так спросила мосье Густава… А по-моему, срок можно сократить. Взять и обвенчаться теперь же!

– Я вам скажу, ваше высочество. Уезжая, мы не думали, чтобы всё так благополучно и скоро устроилось, – глядя скорее на девушку, словно её желая успокоить, заговорил король. – Дворец мой совсем в запущенном виде, не отделан, чтобы принять мою прелестную, милую королеву, как подобает… Как я хотел!

– Пустое! Совершенные пустяки, мосье Густав! Двор собрать недолго, особенно ради такого события. А дворец? Спросите вашу невесту… Если кто любит кого, тот не обращает внимания на отделку покоев… Не правда ли, малютка? Видите, как радостно она закивала головой… Маленькой, глупенькой… влюблённой головкой… Не упрямьтесь, мой друг. Слушайте, что говорит ваше юное чуткое сердце. Оно порою бывает умнее всех дипломатов и регентов в мире… Не хочу обижать никого! Вы женитесь! Малютка поедет с вами – и дело с концом!..

– Со мной?! Теперь? – вдруг с блеском в глазах, охваченный каким-то новым порывом, переспросил король. И сейчас же снова потемнел. – Это невозможно. Осенью море так опасно.

Мать замолчала, не находя возражений. И среди наступившей в этом уголке тишины робко прозвучали слова княжны:

– С вами мне ничего не страшно.

Король протянул руку, взял холодные пальцы невесты, заглянул в её испуганные и счастливые глаза.

Казалось, сейчас она глядит в самую душу юноши, читает там тайные его мысли. И эта робкая мольба, этот полувздох, полупросьба – было последней попыткой отстоять своё счастье, побороть то неминуемое, злое, грозящее впереди, отчего бледным и сумрачным выглядело лицо юноши.

Мать чувствовала, что происходит что-то неладное. Но её уравновешенная, спокойная, германская натура не могла уловить тонких изгибов этих юных, но уже надломленных чем-то душ.

И, видя только колебания юноши, она снова заговорила:

– Доверьтесь мне, мосье Густав. Я женщина, но – я мать! Хотите, чтобы я поговорила с императрицей? И всё будет улажено. Если есть возражения со стороны вашего дяди, она сумеет устранить их…

– О да, прошу вас, – слишком поспешно, как-то деланно, с показной радостью и оживлением согласился король, – правда, поговорите с императрицей. Она так умна. Как решит, так пусть и будет… И если это случится, я буду очень рад… Я так буду рад! – снова с искренним порывом повторил он. – А вы, Александрина?

– О, сир!..

– Ну, вопрос решён. Я должна вас на минуту оставить, дети. Пора ужинать. Великий князь не переносит, если опаздывают звать к столу. Я сейчас… Идём, Лена.

Младшая княжна поднялась и пошла за матерью.

– Так вы не боитесь ничего со мною, Александрина? Правда?

– Правда, сир…

– А если бы пришлось умереть, утонуть в море…

– Вам утонуть?.. Помилуй Боже!..

– Нет, вам со мною… Нам вместе…

– Вместе?! Ну, что же… Значит, так велел Бог.

– А вы очень верите в Него?

– Да. Меня так учили. Он добрый… Он даёт нам столько радостей…

Девушка поглядела прямо в глаза жениху.

– И столько горя, Александрина!.. Конечно, вы дитя… Вы видите пока только радость! – наставительно произнёс юный скептик. И сейчас же вернулся к своему главному вопросу: – А меня вы очень любите, Александрина?

– О да!

– Значит, мы будем жить мирно, хорошо?.. И вы будете слушать меня, что бы я вам ни сказал?

– О да. Генеральша и мама мне говорили, что жена во всём должна исполнять волю мужа. Так велел Господь…

– А ваше сердце что вам говорит, Александрина?

– Я буду слушать вас, – тихо ответила девушка.

– Что бы я ни сказал?! – взяв руку девушки, спросил настойчиво король.

– Да. Бабушка мне говорила, что вы благородный, добрый… И никогда не потребуете от меня чего-нибудь такого, в чём я должна была бы вам отказать…

– Ах, бабушка это говорила? Она очень умная, ваша бабушка… А… Что ещё она говорила вам? Не можете ли поделиться со мной?..

– Больше о вере… Говорила, что я должна строго держаться нашей греческой веры. Что Бог не любит, если изменяют без причины родную веру… Что наш народ очень ревнив к своей религии… И следит, как мы, как сама императрица относится к вере. И если я переменю веру, в народе будут говорить, что царская семья остыла к религии. Это будет опасно для трона… И много ещё говорила мне…

– Она очень умна, ваша бабушка. Но всё-таки вы даёте мне слово; что будете слушать своего мужа и короля, когда нас повенчают? Да, Александрина?

– Даю! – протягивая свою тонкую руку, ответила княжна. – Да разве может быть иначе? Вот мама. Иногда папа бывает болен, раздражителен. А она только и думает, как бы исполнить всё, что он желает… А я… для вас…

– Верю. Ну, хорошо. В добрый час. Завтра – наше обрученье… А там? Посмотрим, что скажет завтрашний день… Но идёмте. Зовут ужинать… Мама… её высочество кивает нам… Идёмте…

И нежно, бережно, как больную, повёл к столу король свою невесту.

За столом был весел, шутлив, как никогда. Ласково говорил с княжной, не стесняясь ни присутствия Павла, ни всех окружающих.

Радостная, счастливая ушла спать после вечера княжна. Ещё никогда не была она так довольна.

А ночью вдруг ей приснился тяжёлый, страшный сон. Она проснулась вся в слезах, дрожала и плакала, сидя на постели… И никак не могла вспомнить, что ей снилось сейчас. Какой ужас вызвал эту дрожь, эти слёзы?

* * *

Обручение назначено было в семь часов. Но задолго до этого стали съезжаться к Зимнему дворцу.

В тяжёлой запылённой дорожной карете примчался новгородский митрополит, сделавший в течение суток двести вёрст до столицы.

Приехала вся семья Павла с невестой, с ним самим во главе. Министры, послы, ближайшие сановники собирались понемногу к малому подъезду.

Но подъезжала и большая публика, приглашённая на бал, который после обручения был назначен в тронной зале.

Императрицу из Таврического дворца ожидали к самому часу обручения.

Но она тоже приехала раньше, чтобы посмотреть наряд невесты, украсить её бриллиантами, узнать, как принят регентом и королём брачный договор, который к шести часам Морков повёз им обоим для предварительного прочтения.

Вялый на вид, со своей обычно тягучей, медлительной речью Морков обладал особенной гибкостью, утончённым цинизмом, необходимым в некоторых особенно щекотливых и запутанных делах. Выражая готовность жертвовать своим самолюбием, покоем, честью для удобства и блага покровителей, этот интриган сумел втереться к Безбородке, потом предал его спокойно, со своей обычной пассивной и вялой миной и стал гончим псом и креатурой,[210]210
  Креатура – ставленник.


[Закрыть] а часто и вдохновителем всевластного фаворита, последнего любимца Екатерины.

Теперь только такой, как Морков, циничный и изворотливый, мог явиться к королю и его регенту, к послу и членам посольства, которые сидели в торжественном молчании; только он мог начать своим вялым голосом чтение брачного договора, составленного заведомо неправильно. И его, и Зубова, и даже Екатерину успокаивала мысль, что дело зашло слишком далеко. В такую минуту юный король и его хитрый регент не решатся на крайние меры, и будет подписано то, чего не подписал бы Густав в иную минуту.

Громко, по возможности внятно оглашает Морков статьи брачного договора.

Молча, с глубоким вниманием слушают его сидящие вокруг.

Только изредка регент бросает беглый взгляд своих прищуренных, хитрых глаз на племянника, словно повторяя одну и ту же мысль: «Что? Видишь! Говорил я тебе».

Король на это каждый раз чуть-чуть закусывает свои полные губы, желая не выдать охватившего его волнения.

Смолкло небрежно-чёткое, устало-протяжное чтение Моркова.

Шведы сидели молча, вперив в землю глаза, словно там было написано то, что они собираются сказать.

Морков даже поёжился от тяжёлого, продолжительного молчания, наступившего после его чтения, и с лёгким вопросительным звуком поглядел на регента.

Тот, держа сложенные руки на обширном животе, непроницаемый, холодный и необычно серьёзный, только повёл глазами в сторону короля, как бы поясняя, что слово за ним.

Не сразу решился поднять Морков глаза на юношу. Даже ему теперь показалось, что отсюда грозит что-то недоброе, неожиданное, что может разбить все их хитрые планы.