Текст книги "Екатерина Великая (Том 2)"

Автор книги: Андрей Сахаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 45 страниц)

Горько улыбается императрица…

А воспоминания бегут своей чередой. Вот тот, которому тоже в детстве пророчили несколько корон… Её кузен, потом муж… Красивый сначала. Изуродованный оспой потом…

Ей больше повезло. В ожидании трона она жила среди простых людей, вдали от этого трона, вокруг которого самый воздух ядовит… И это её спасло. А он?.. Идея величия помрачила в нём человеческую душу, последний разум и разнуздала все грубые, животные страсти… И он погиб… Прочь, прочь это воспоминание… Правда, она думала втайне, желала невольно… Но не так ужасно… не руками людей… Таких близких ей, с которыми она делила все свои радости и горести.

Алексей Орлов… Он ещё жив… Но теперь он не тот, каким был тогда… Прекрасный, мощный, как древний воин…

А брат его, Григорий, который ещё дороже был юной Екатерине… И покинутой жене, и торжествующей царице… Она любила его за силу, за решимость…

Всё прошло… А вот и очаровательный красавец Понятовский… Теперь – тоже старый, развенчанный король той Польши, которую она раздробила без пощады…

А из более глубокой тьмы прошлого выплывает образ красивый и лукавый. Её первая любовь – Салтыков…

Странно, самые важные события жизни этой женщины, ведущие к успеху и власти, переплетены с сердечными переживаниями, очень глубокими порою… Она не умела распутничать по расчёту, как большинство женщин, окружавших её при дворе Елисаветы… И не тешилась грубой чувственностью, как другие. Струю чувствительности вносила она во все свои связи, даже мимолётные… Отзвуки немецкой родины, страны женских вздохов и голубых незабудок…

Вот дни переворота… Ряды войск… Толпы народа… Тогда народ любил её. Она умела окружающих, по крайней мере, привязать к себе: гвардию, жителей столицы… Она сумела покорить и Москву, которая сначала холодно отнеслась к «царице-немке». А теперь? Блеску много, но как мало любви! Почему?

Вот начало царствования… Бецкий, Потёмкин… Тоже широко одарённый человек с искалеченной, полубезумной душой…

И всё же он был лучше многих, таких выдержанных, лощёных, как Васильчиков, Мамонов, Зорич, Зубов…

Да, да, лучше этого баловня. Хотя тот мёртв, а этот жив.

Но старая опытная женщина умеет быть справедливой.

Единственное преимущество за этим то, что он жив…

Немало их было… И все ушли.

Этот же здесь…

Давно оценила она своего последнего фаворита.

Вот он стоит перед нею, залитый блеском, женоподобный, с какой-то кошачьей наружностью и манерами… Он любит кошек. Но мужчине не надо бы походить на них… Она знает, как и отчего покрываются влагою и маслом красивые глаза любимца, такие откровенно-жадные, наглые порой, когда, он не стесняясь выпрашивает новых даров. Он, украшенный всеми первыми отличиями империи, орденами с её портретом, осыпанным бриллиантами, на груди.

Да, ему, как Орловым, как Потёмкину, как ещё двум-трём, самым дорогим людям, подарила Екатерина такой портрет – высшую награду. Этим она как бы возвышала в глазах у всех подданного до положения гражданского, морганатического супруга своего…

А ему всё мало. После смерти хапуги отца вся фамильная жадность, всё скряжничество словно переселилось в Платона Зубова.

Невольно поморщилась при этой мысли Екатерина… Но что делать.

Мелкий он… духом и телом… Продажный, как содержанка… Пресыщенная женщина не закрывает глаз ни на что… Но он продаётся весь, без остатка, именно ей! Ею всецело он создан, понимает, что не нужен больше никому, ни для чего. За позорную должность получает щедрую плату… потому не изменит до конца… Верен, как умеет, служит, как знает… Пускай. Она даёт свой опыт, он – свою юную силу. Склеится что-нибудь до конца… А там?.. Её не будет, когда начнётся что-нибудь иное. Так не всё ли равно?.. Этот – верен. Она знает! Недаром старик Захар не раз по ночам следил и днём вызнавал: где, у кого бывает фаворит.

Потом приходит, докладывает. Не ищет женских ласк этот холодный фаворит. Старается только разогреть себя, чтобы она была довольна. Так надо и его баловать всем, чем ещё может она, «Семирамида Севера»…

Отвернувшись от прошлого, окидывает взглядом настоящее усталая, старая императрица.

Тут мало радостей… Замолкли бои… Желтеют победные трофеи, знамёна… Разве что донесётся ещё с берегов Рейна, с полей Франции?

Почему спешит Екатерина не думать об этом? Словно предчувствие дурное начинает тревожить её. Но и вокруг – мало утешения…

В зеркало боится поглядеть эта сильная, неувядавшая многие годы женщина.

Всё, что по царству за долгие годы было затеяно ею, что начиналось так красиво, с шумом и блеском, – осталось недоделано, незавершено, рушится, ещё не получив законченных очертаний…

Воспитательные дома Бецкого, корпуса его и Зорича, Смольное общежитие[217]217
  Речь идёт о педагогической деятельности императрицы. Уже на второй год своего царствования Екатерина II задумывает проект новой воспитательной системы, основанной на идеях Локка и Руссо. В 1764 году публикуется «Генеральное учреждение о воспитании обоего пола юношества», составленное И. И. Бецким под руководством императрицы. Новое «учреждение» было призвано создать «новую породу людей», для чего с малолетства дети отрывались от семьи и родной почвы и помещались в искусственную атмосферу учебных заведений, изолированных от внешнего мира. Эта система была практически применена только в одном учреждении – Смольном монастыре. В 1764 году здесь было основано Екатериной Воспитательное общество благородных девиц – первое в России закрытое женское учебное заведение для детей дворян (Смольный институт). Это было любимое создание императрицы, и она опекала его до конца своей жизни. Но недостаток профессиональных учителей, а также отрицательное отношение к педагогическим идеям Екатерины в русском образованном обществе (Новиков и др.) не дали развиться екатерининским преобразованиям.


[Закрыть] простых и благородных девиц, свод установлений и законов,[218]218
  Вскоре после восшествия на престол Екатерина принялась писать Наказ комиссии, которую императрица решила созвать для составления нового свода законов. Весь Наказ был разделён на главы и параграфы, которые содержали политические и философские формулы. Ими должны были руководствоваться будущие законодатели при составлении нового Уложения для России. Сочинение Екатерины представляло компиляцию из сочинений европейских мыслителей XVIII века, главным образом из «Духа законов» Монтескьё. В 1764 году была созвана Уложенная комиссия. Но работа её была неплодотворна и прервана в 1768 году под предлогом войны с Турцией.


[Закрыть] население украинских степей, Крыма, Сибири, казна, дороги… Литература, просвещение, художества…

Как порывисто шло дело вначале… и теперь остановилась работа почти везде. Нет людей, нет охоты ни у кого бескорыстно служить начинаниям, в которых скрыт залог новой будущей жизни общества…

Отчего это?

И как ответ неумолимой, беспристрастной Судьбы перед нею начинают выступать какие-то тёмные, неясные картины…

Порою слова правды попадались государыне в лощёных отчётах сатрапов,[219]219
  Сатрап – наместник.


[Закрыть] которые на местах, по глухим углам правили от её имени многомиллионным, терпеливым народом… И видит она то, чего не хотела видеть всю жизнь…

Покосившиеся, жалкие избы глухих деревень… Бездорожье, миллионы людей, живущих впроголодь, несущих тяжёлое бремя безгласных рабов… Вот тот фон, то основание, тот слой земли, на котором красуется пышное растение: мировая слава Екатерины Великой…

Вместо навоза – грязью, кровью и потом удобрен слой чёрной земли…

И чудится «Семирамиде Севера», что скоро может увянуть блестящий цветок, который вызвала она к жизни ценою многолетних дум, напряжений, труда…

Уйдёт она – и рухнет многое… И многих погребёт под своими развалинами…

А не всё ли ей равно! Её тогда не будет…

И только устало склоня старую, седую голову, повторяет эта великая артистка на сцене всемирной истории:

– Только бы не упасть, не свалиться самой раньше времени… А упасть – и умереть! Да и скорей бы уж это… так устала! – совсем тихо добавляет она.

Как будто боится, что Судьба подслушает это невольное желание души и исполнит его.

Судьба подслушала…

* * *

Четвёртого сентября было собрание в Эрмитаже.

Довольная известиями, полученными от Суворова, императрица казалась очень весела.

Под конец вечера, встав из-за карт, она обходила гостей, а за ней ковыляла дура-шутиха Матрёна Даниловна. Несмотря на свою показную глупость, Даниловна хорошо умела уловить, что толкуют в простом народе, собрать все столичные сплетни и поднести их Екатерине, которая очень чутко прислушивалась и к дворцовым «коммеражам»,[220]220
  Сплетни (от фр. commerage).


[Закрыть] и к говору народной толпы.

– Вот, потасцили угодника, – сюсюкала Даниловна по поводу перенесения новых мощей, – потасцили, словно утопленника, волоком… А надо было на головусках понести, как по старинке, по законю… Илоды немецкие!.. Всё не по-насему делают, Кателинуска!..

– Правда твоя, Даниловна. А что про грозу говорят, не слыхала?

– Пло глозу, что была по осени? Глозное, говолят, цалство будет…

– Какое грозное царство? Чьё?

– Бозье… Бог судить цалей и псалей станет… И будет Ево глозное цалство!

– Глупости ты болтаешь…

– Ну, Кателинуска, ты очень умна… Уз больно возносисься… Гляди, нос разсибёсь, как давеца с лесеньки: цубулах… гоп-гоп-гоп… Покатилась-поехала наса кума с олехами…

– Ну, поди, ты надоела мне…

– Пойду, пойду… И то не ладно… Баиньки пойдёт Даниловна… Пласцай, Кателинуска…

– Что прощаться вздумала, дура? Никогда того не было… – с неудовольствием кинула ей государыня и дальше прошла.

Вдруг из боковых дверей показался ряженый, коробейник.

– С товарами, с ситцами… С разными товарами заморскими, диковинными! К нам, к нам жалуйте… Вот я с товарами!

– Ну, пожаловал! – узнав голос вечного затейника, Льва Нарышкина, радостно отозвалась императрица. – Иди, иди сюда! Показывай вот молодым особам, какие у тебя новиночки?.. Да не дорожись смотри…

– С пальцем – девять, с огурцом – дюжина! По своей цене отдаю, совсем даром продаю. Чего самой не жаль, то у девицы я и взял… А дамы, что дадут, я тоже тут как тут! Атлас, канифас,[221]221
  Канифас – лёгкая ткань с рельефным тканым рисунком.


[Закрыть] сюрьма, белила у нас, покупали прошлый раз… Вот вы, сударыня! – указал на Екатерину старый балагур.

– Врёшь… Эй, велите подать льду… Сейчас докажу, что не нужно мне такого товару. Себе лицо обмою, тебе нос приморожу, старый обманщик, клеветник… Неправдой не торгуй! И без тебя её много…

– Пожалуйте, молодки, нет лучше находки, как мои товары… – зазывал Нарышкин с манерами заправского коробейника.

Его окружили. Он сыпал шутками и остротами.

Все смеялись, и государыня чуть ли не больше всех.

Подошёл Андрей Шувалов.

– А, вот и вы, граф, пожалуйте, пожалуйте, – делая глубокий реверанс, пригласила его императрица.

– Жалую, жалую. Всегда рад жаловать, к веселью, ваше величество, матушка ты моя!

И глубоким, низким реверансом, по-женски, ответил на реверанс государыни. Хохот раздался вокруг.

– Но, господа, напрасно смеётесь. Мы с графом старые друзья… Сколько лет?.. Или не говорить? Не скажу… Много лет с ним знакомы… Можно нам и пошутить друг с другом… Однако, – вдруг бледнея и сводя брови, сказала она, – от хохоту, видно, снова колика вступила в меня… Генерал, дай-те руку… На покой пора… Веселитесь, друзья мои… Покупайте, торгуйтесь только с этим старым плутом… Он вас надует, гниль продаст втридорога, – шутя на прощанье, погрозила Екатерина Нарышкину концом своей трости…

– Я со старших пример беру, матушка, – на колкость колкостью ответил куртизан.

Екатерина ушла. А смех и веселье долго ещё не умолкали в покоях ярко освещённого Эрмитажа.

Фаворит далеко за полночь ушёл от государыни и послал к ней Перекусихину.

– Подежурьте уж при матушке, Марья Саввишна. Всё неможется ей, – попросил встревоженный фаворит, не сумевший совершенно облегчить нездоровья своей покровительницы.

Тревожно спала императрица, но утром проснулась в обычный свой час.

Никого не призывая, затопила камин, села к столу, но работать ей не хотелось. Она подвинула большой энциклопедический словарь, из которого выбирала материалы для исторических своих сочинений, и стала просматривать его. И задумалась.

Захар неслышно внёс кофе, поставил его на обычное место.

От неожиданности, услышав шорох, Екатерина вздрогнула, но сейчас же сдержалась.

– С добрым утром. Как почивать изволили, матушка? – участливо спросил старый Захар. – Ночью-то, сказывают, недужилось?

– Нет, пустое. Видишь, совсем весела… Только… что это, мухи, что ли, летают у нас в комнате? Мелькают они у меня в глазах.

– Мухи? Матушка, и летом мало их пускаем к тебе… А теперь и вовсе не пора… Так, в глазках от устали мелькание… Бросила бы ты всё это… Хоть малый отдых дала бы себе, матушка, ваше величество.

– Нельзя, Захар. Сейчас особливо… Дела столько… Стой, кто там говорит в передней у тебя?

Оба стали прислушиваться.

– Да никого, матушка… Тихо. Разве пустят теперь кого к тебе в необычную пору? В ранний такой час? Кроме генерала, так он свою дверь знает… Никого там…

– Значит, и в ушах у меня что-то… Правда устала… Кофе какой-то… совсем невкусный сегодня… И слабый. Я же приказывала теперь покрепче мне… Сил надо. Ступай, ещё чашку принеси…

– Матушка, личико-то вон у тебя и так пятнами зарделося. Кофе, как всегда. В головку бы кровь не вступила…

– Пожалуйста, ступай и принеси… Работать надо мне, слышал? И времени нет больше болтать с тобой. В другой раз… Придут секретари – пускай их по порядку… Да, постой… Не слыхал, что в городе говорят о нашей победе над французишками, над мартинистами безбожными? И про меня? Про моё здоровье?

– А что же про твоё здоровье? Одно слышал: все Бога молят, долго бы тебе ещё жить. Боятся, после тебя, матушка, хуже будет… Не знают, верно, что ваше величество насчёт внука полагаете… Опасаются Павла Петровича многие. А другие – ничего. Говорят: «Сын должен за матерью царствовать». Разно толкуют, матушка. А что насчёт французов? Так как сказать? Далёкое-де, мол, дело… Стоит ли ради чужих королей своих ребят далеко угонять?.. Известно, глупый народ. Не понимают высокой политики твоей… Да и слушать их нечего, матушка…

– Ты думаешь?.. Ну, иди, пожалуйста… Кофе ещё… И… воды холодной стакан… Жарко как натоплено нынче… Опять мухи. Или нет их, ты говоришь? Иди…

Старик ушёл.

Старуха государыня, совсем бессильная, с красным лицом, опустила голову на руки и задумалась.

Опять нынче ночью видела она эту загадочную чёрную тень…

Кто это такой?! Кого же во сне вызывает тревожная память?.. Сны – отражение жизни… Кто эта тень?

Глядит в угол – и вздрогнула, затряслась…

Вот она, стоит… Мухи чаще замелькали в глазах… Лицо открылось у тени… От мух оно рябое всё… Нет. Оно рябое, это лицо… Лицо Петра… Бледное, залитое кровью, иссиня-бледное. Глаза закрыты, но они глядят…

Что это, галлюцинация? Но она здорова. Вот встала, прошлась.

И сразу двинулась в угол, где видела тень.

Конечно, никого. Обман зрения.

Опять села. И вдруг громко крикнула:

– Я здесь, мама…

Как это случилось? Почему она крикнула?

Да просто. Она сильно задумалась, совсем позабыла, где сидит. И ясно услыхала, как из соседней комнаты громко позвала её покойная мать:

– Фикхен! Софи!

Вот и откликнулась на зов так же громко. А при этом – очнулась.

Нет Фикхен… Больше нет Софи.

Новую веру, новое имя дали той девочке. Екатерина теперь она… Великой её зовут в глаза и за глаза.

Отчего же эти слёзы на глазах? Детские, горькие, беспричинные слёзы?

Нездорова она на самом деле. Надо снова кровь пустить. Полечиться и отдохнуть. Поехать опять по царству. И дело, и отдых разом.

Вот в Москву надо. Рапорты оттуда не нравятся императрице.

В обществе высшем – волнение. Власти или бездействуют, или продают себя и служебную свою честь за деньги… Народ волнуется глухо… Может и сильнее заговорить, если подвернётся случай.

– Да, надо в Москву проехаться… Пожить там, – снова вслух проговорила государыня.

– Ваше величество, с кем это вы? – в тревоге спросил неслышно вошедший фаворит, которому Захар сообщил о нездоровье императрицы.

– Ни с кем, дружок. Так, про себя сказала: в Москву нам съездить с тобою надо на малый срок. Подтянем там кого следует… Как почивал, дружок? – весело, ласково, стараясь казаться бодрее, спросила она у фаворита.

– Благодарю, ваше величество. И вы изволите так нынче, благодарение Господу, свежо выглядеть. А Захар толкует…

– Дурак твой Захар. Я его прочь погоню. Зажился, зажирел. Суётся, куда не надо. Ну, сказывай, если дела есть!

– Сейчас никаких, ваше величество. Вот что потом…

– Ну так сиди, слушай, как я с моими людьми работать стану. А не хочешь, погуляй ступай по Эрмитажу… Там просторно. Воздух свежий… С Богом. Жду тебя потом.

Зубов, целуя руку государыне, удивился, как сильно пульсирует она, и подумал: «Ну, поправляется государыня. Как крепко выглядит».

Откланялся и вышел, радостный, довольный. Напрасны тревоги. Поживёт ещё Екатерина, поцарствует он, Зубов, назло всем недругам, завистникам своим!

Обычным порядком идут занятия у государыни с секретарём её Грибовским.

Вот начала она писать резолюцию на одном докладе, остановилась на полуслове, подняла голову:

– Пойди, голубчик, рядом подожди минутку. Я скоро вернусь, позову тебя…

Он удалился.

Скрылась Екатерина за небольшой дверью особого покоя, куда кроме неё никому не было входа.

По странной прихоти престарелой государыни сюда был поставлен древний польский трон, привезённый после разгрома Варшавы.

Как будто видом его хотела питать своё величие «Семирамида Севера»…

Третий трон, третья корона…

Пусть и в неподходящем месте поставлен этот трон… Но так он постоянно на глазах, как залог всех обещаний, данных ей судьбою и сдержанных до конца…

Вдруг снова позвали Екатерину.

Разные голоса зовут…

Чёрные мухи всё крупнее и крупнее, летают, мечутся в глазах…

Красные мухи летать стали… Пересохло в горле сразу. Язык большим, сухим кажется. Как ноги отяжелели. Свинцовые, не двинуть ими… Подняться не может. И руки тоже… Встать бы… сделать шаг, позвать… Подымут, спасут… Это удар… Да… Это можно спасти… Голоса… круги, звёзды… Целое море огней… Хаос звёзд, звоны, крики, набат… Зовут издалека… И чёрная тень с изрытым оспою лицом…

Он, опять он…

Со стоном рванулась со своего сиденья Екатерина и повалилась, глухо хрипя, у самых дверей тихого, недоступного для других покоя…

Долго ждал секретарь. Он догадался, куда удалилась Екатерина. Но долго слишком длится отсутствие…

Ни Захар, никто из ближней прислуги, тоже встревоженные, не смеют всё-таки без зова войти в запретную комнату.

– Зубов… Генерал в Эрмитаже… За ним сходите, – говорит секретарю Захар.

Испуганный, бледный подбежал Зубов к запретной двери, слушает: словно какое-то невнятное хрипение долетает из-за тяжёлой, толстой двери.

Нажал ручку, с трудом поддаётся дверь; сильнее нажал – и увидел Екатерину, лежащую на полу.

Кровавая пена клубится на губах, удушливое хрипенье вылетает из них…

– Доктора, доктора скорее! – крикнул Зубов.

Но уже несколько человек без приказания кинулись за Роджерсоном…

* * *

Лежит на кровати больная.

Пена клубится, хрипение то затихает, то снова оглашает спальню, нагоняя страх на окружающих…

– Кровь надо пустить, – говорит Роджерсон.

– Нет, нет, боюсь я, – вскрикивает Зубов, – вдруг умрёт… Спасите, помогите…

Пожимает плечами старый врач. Голову потерял фаворит. Но ничего сделать нельзя…

Отирают больную, припарки ставят, отирают кровавую пену на губах…

Осторожно подошёл к нему Алексей Орлов, большой, сумрачный, со старым шрамом на щеке.

Он за делом приехал сюда, тайно говорил с Александром Павловичем… Думал новый поворот дать судьбе, ввиду скорой смерти императрицы, которой все ожидали…

Но уклончивый, осторожный Александр только сказал:

– Если есть завещание, если признают меня, значит, – воля Божья. А сам я ни в какие авантюры ни с кем не войду…

Вот почему явился немедленно во дворец Орлов, как только услыхал чёрную весть.

Подошёл он к фавориту, нагнулся и шепчет:

– Вы растерялись. Мне жаль вас… Пошлите брата какого-нибудь к цесаревичу… на всякий случай, понимаете? Дайте ему скорее знать, что тут делается.

Посмотрел широкими глазами, словно не понимая, фаворит, сообразил, крепко пожал руку Орлову и пошёл к брату Николаю, стоящему с другими в соседнем покое.

Выслушав брата, Николай Зубов поскакал в Гатчину. Павел быстро явился во дворец.

Встретя сыновей в первом покое, он сказал:

– Александр, поезжай в Таврический. Там прими бумаги, какие есть… Ты, Константин, с князем, – указывая на Безбородко, продолжал Павел, – опечатаешь бумаги, какие найдутся у Зубова… И потом будь наготове…

Бледен цесаревич, но спокоен. И даже как будто очень весел, но глубоко скрывает эту радость, которая слишком некстати теперь здесь.

Осторожно войдя в покой, где лежит умирающая, он долгим взглядом изучает её лицо…

А Роджерсон шепчет:

– Плохо, ваше величество… До утра вряд ли продлится агония…

«Агония?.. Так это – агония!» – про себя думает Павел. И вдруг вздрогнул. Какое-то мягкое, тяжёлое тело мешком рухнуло к его ногам.

Это – Платон Зубов. Тот, кто дал ему знать о радостной минуте… Тот, кто много мучительных минут доставил цесаревичу.

Что скажет этот человек, такой надменный, чванный всегда? А теперь – постарелый сразу, с красными, напухшими от слёз глазами, с дрожащими руками, которые ловят ботфорты цесаревича…

– Простите! Помилуйте грешного! – слезливо, по-бабьи как-то молит фаворит, припадая грудью, увешанной всеми орденами и звёздами, к пыльным ботфортам Павла, ловя его руки. – Пощадите!..

Он по-рабски целует узловатые руки, сухие пальцы цесаревича… Трость, знак дежурного флигель-адъютанта, упала, лежит рядом с Зубовым…

Первым движением цесаревича было пнуть носком в лицо низкого вельможу.

Но он удержался – кругом такая толпа. Мужчины, старые воины, плачут, глядят на Павла, как на чужого. И не думают даже, что в эту минуту он стал их господином, как раньше была эта умирающая женщина…

Нельзя начинать искренним порывом. Надо надеть маску.

Знаком велит он подать ему трость Зубова. Вежливо трогает за плечо фаворита, ползающего червяком у его ног.

– Подымитесь, встаньте… Не надо этого. Берите свою трость. Исполняйте свой долг, правьте служебные обязанности… Друг моей матери будет и моим другом. Надеюсь, вы станете так же верно служить мне, как и ей служили…

– О, ваше величество…

– Верю…

Дав знак сыновьям, он вышел с ними в кабинет, запер за собой дверь.

Один Безбородко последовал за ними.

– Ну, вы идите, как я сказал… К Зубову и в Таврический. А я тут погляжу с князем.

Цесаревичи ушли.

Павел быстро нашёл в одном из столов то, что искал: большой пакет, перевязанный чёрной лентой, с надписью: «Вскрыть после моей смерти в Сенате».

Дрожит развёрнутый лист в руках Павла. Немного там написано. Но такое ужасное для него… Стиснул зубы, стоит, бледный, в раздумье… На Безбородку кидает растерянные взгляды.

Старый дипломат негромко замечает:

– Как холодно нынче… Вон и камин зажжён… Погрейтесь, ваше величество… У вас будто лихорадка…

Указал на огонь, а сам подошёл к окну, глядит: что делается перед дворцом?

Павел у камина… Дрожит рука… Миг…

И затлел плотный лист… загорелся крепкий конверт, в котором лежала роковая бумага… Горит… Вот тлеть стала зола… свернулась… Золотые искорки улетели в трубу камина…

– Пойдёмте, князь, разберём дальше бумаги, – хриплым голосом зовёт Безбородку Павел и вежливо пропускает вперёд старого, умного вельможу…

* * *

Старое царство минуло.

Воцарился новый император – Павел I…