Текст книги "Вертоград Златословный"

Автор книги: Андрей Ранчин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)

История в Слове о полку Игореве: «старые» и «нынешние» князья

Проблема «история в Слове о полку Игореве»может быть рассмотрена в двух аспектах. Первый – политические идеи и симпатии автора (авторов?), его оценки и характеристики русских князей разных кланов – Ольговичей, Мономаховичей, Всеславичей; второй – представления об истории, «историософия», свойственные Слову.Если в первом случае выявляются личные склонности и оценки автора, которые могут отличаться от политических симпатий других древнерусских книжников, то во втором – все обстоит иначе. Осмысление истории средневековым человеком (в том числе и писателем) не было глубоко индивидуализированным; допустимо предположить, что анализ Словас этой точки зрения обнаружит видение истории, характерное для средневекового сознания, точнее – присущее князьям и княжескому окружению (первоначальной сферой бытования памятника был, вероятно, именно дружинно-боярский круг); «церковное» осмысление истории, отразившееся в летописях, составлявшихся монахами, и/или в житиях, может оказаться несколько иным.

Попытки охарактеризовать политические идеи и симпатии автора Словапредпринимались неоднократно, в том числе в специально посвященных этой теме работах [472]472
  [Соловьев 1948]; [Будовнии 1950]; [Лихачев 1950б]; [Назаревский 1961]; [Рыбаков 1971]; [Рыбаков 1979]; [Рыбаков 1991].


[Закрыть]. Независимо от адекватности конкретных интерпретаций, само количество исследований косвенным образом свидетельствует о возможности подобного подхода к тексту. Хуже – с анализом исторических представлений, «картины истории» в Слове о полку Игореве.Непосредственно в этом отношении памятник почти не изучался (одно из исключений – статья Ю. М. Лотмана «„Звонячи в прадѣднюю славу“» [Лотман 1993], в которой некоторые особенности средневекового исторического мышления продемонстрированы на примере сказания об Игоревом походе). Историческое видение автора привлекало внимание ученых в связи с решением других задач: анализом поэтики Словаили политических идей.

Эта ситуация имеет серьезные причины. Во-первых, не прояснены многие исторические (исторические ли?) реалии, упоминаемые в произведении: кем был Боян? Кто такой Троян и где находится «земля Трояня»? Что такое «время бусово»? и т. д. Во-вторых, не вполне понятны общий смысл памятника и его структура. Как сравнительно недавно заметил Б. М. Гаспаров, нам неизвестен литературный контекст Словаи, следовательно, его структура: в этом случае исследователь может приписать структурообразующее значение таким элементам, которые, по замыслу составителя Слова, этой функции не выполняли. Одновременно интерпретатор Слова,вполне вероятно, не принимает во внимание целый ряд действительно значимых элементов памятника. Иначе говоря, исследователь может навязать тексту структурные особенности и смыслы, которых тот (с точки зрения исторической) лишен [Гаспаров 2000. С. 5–9].

Указанная сложность усугубляется тем, что текст Словаобладает тем не менее, как особенно ярко показали работы Б. М. Гаспарова и Т. М. Николаевой [473]473
  [Николаева 1988. С. 109–125 и др.]; [Nikolaeva 1993]. Ср.: [Николаева 1997. С. 5–124].


[Закрыть], очень высокой организованностью. Характерно, однако, что формальная упорядоченность остается неясной с точки зрения семантической функции. Так, очевидно, что битвы Олега, Всеслава и поход Игоря сопоставлены по признакам «кровопролитности», «мятежности/несанкционированности» и, отчасти, «неудачности» (ср., напр.: [Лотман 1993]); более глубинная семантическая связь прослеживается с трудом. Столь же несомненно, что возвращение Игоря из плена, метафорически представленное исходом из «царства мертвых» [Демкова 1980. С. 58–108], зеркально соответствует походу: в походе стихии моря враждебны русичам и «поддерживают» половцев, выступающих в зооморфном или орнитоморфном обличии; но эти же стихии активны в момент бегства князя, причем как бы инициируют его поступок. Игорь бежит из плена, оборачиваясь горностаем, гоголем, волком, подобно Всеславу (ранее волки символизировали враждебное Игореву войску начало), и соколом; а половцы Гзак и Кончак, напротив, выступают в антропоморфном облике [474]474
  Эти наблюдения были изложены Т. М. Николаевой в докладе, посвященном образу мглы в русской литературе (конференция «Натура и культура», проведенная в Институте славяноведения и балканистики, ноябрь 1993 г.).


[Закрыть]. Таким образом, переклички отдельных семантических характеристик и даже целых их «пучков» очевидны. Но внутренний, сущностный смысл этих сопоставлений остается скрытым: мотивировка «превращений», претерпеваемых Игорем, отчасти уясняется с помощью «мифологического» кода: «поле незнаемое» – иной мир, исход из которого возможен через амбивалентное умирание/воскресение. Некоторые трансформации персонажей и аналогии не раскрываются, впрочем, даже при таком прочтении (антропоморфизация Гзака и Кончака, перемена морских и грозовых стихий, сближение Игоря с князем-оборотнем Всеславом). Иногда, при прозрачности семантической связи, неясен выбор элементов, реализующих эту связь. Например, бегство Игоря из плена является, конечно, следствием плача-заклинания стихий Ярославной [Сапунов 1962. С. 321, 327]; но помощниками князя в возвращении на Русь выступают не ветры, солнце и Днепр, к которым обращалась княгиня, а «сморци», море и Бог (отдельный вопрос – является ли заклинание Ярославны чисто поэтическим приемом или сохраняет магическую функцию) [475]475
  Тем не менее соответствия между плачем-заклинанием Ярославны и бегством Игоря есть: Днепру Словутичу из плача соответствует благосклонный к Игорю Донец, пограничная русская река; в воздушном пространстве Игорь, летя соколом, добывает себе птиц к обеду, завтраку и ужину; солнце светит на небе, как бы знаменуя торжественное возвращение Игоря в Русскую землю (во время бегства Игоря оно не палило его своими жаркими лучами, как в бою, а укрывало «теплыми мглами»).


[Закрыть].

Структура памятника порождает либо мифологические, «мифопоэтические» смыслы, либо чисто окказиональные внутренние значения. В этом отношении Словобольше напоминает «авангардистский» (в широком понимании) текст, нежели древнерусские сочинения.

Свойственная древнерусским произведениям семантика, пожалуй, никогда не носит окказионального, внутритекстового характера и достаточно легко переводится на естественный язык. Симметрические построения и аналогии являются при этом реализацией однозначных семантических инвариантов. Кроме того, смысл памятников имманентен описываемым в них историческим событиям, а не только косвенно соотнесен с ними, как в Слове(показательны сравнения с летописными повестями, Задонщинойили Сказанием о Мамаевом побоище).

Словона этом фоне выглядит загадочным не только в отдельных фрагментах – «темных местах», но и по существу. Не случайна тщетность попыток определения жанровой принадлежности памятника. Известное утверждение Д. С. Лихачева о близости произведения к эпическим, героическим поэмам (chansons de geste) [Лихачев 1972. С. 72–75] не согласуется с особенностями его поэтики; в эпических поэмах невозможны ни прерывания временной последовательности событий, ни отказ от развернутых детальных описаний ключевых эпизодов, ни замена таких описаний намеком, отсылающим к внетекстовой исторической реальности (ср. также наблюдения И. П. Еремина и Д. Ворта [Еремин 1987. С. 235–281]; [Ворт 1988. С. 38–41]). Определение И. П. Ереминым жанра Словакак жанра светского торжественного красноречия, как похвалы князю [Еремин 1987] также противоречит природе произведения: черты похвалы в тексте немногочисленны и как бы «случайны»; по структуре он ближе к нарративным, сюжетным сочинениям. Составление похвального сочинения в воспоминание о неудачном походе кажется невозможным. Кроме того, мы не знаем других образцов этого жанра, современных Слову(с позднейшими же произведениями, Словом похвальным инока Фомы о князе Борисе Александровичеи др., «трудная повесть» XII в. не имеет ничего общего). Характеристика одного «неизвестного» ( Слова о полку Игореве) с помощью другого («светского похвального слова») едва ли удачна.

Теоретически анализу текста в этом аспекте должно предшествовать решение нескольких задач:

1. Признание или непризнание памятника сочинением XII в. В настоящее время большинство исследователей, как известно, придерживается мнения о подлинности Слова [476]476
  Из последних работ на эту тему см.: [Зализняк 2004б]. Новейшую критическую оценку аргументов «скептиков» см. в статье [Страхова 2006].


[Закрыть].

2. Признание или непризнание дошедшего до нас текста аутентичным (то есть лишенным пропусков, перестановок, механических вставок). Из современных исследователей мнение о значительной дефектности текста отстаивает Б. А. Рыбаков, предложивший радикальную перестановку большей части фрагментов и дополнивший Слово о полку Игореветекстом Слова о погибели Русской земли,написанного совершенно в иной стилевой манере [477]477
  [Рыбаков 1985. С. 25–67]; реконструируемый текст «Слова…» – с. 9–24.


[Закрыть]. В результате таких перестановок последовательность эпизодов упорядочивается хронологически, однако структура произведения не становится более прозрачной. Столь существенная переработка не может быть оправдана гипотезой о «перепутанных страницах».

3. Выбор подхода к Словукак к жанрово цельному произведению или как к сочинению, совмещающему фрагменты произведений разных жанров (устной песни об Игоре, песен Бояна и их «литературной обработки»). В этом случае «неясность» и «загадочность» произведения может быть отчасти объяснена как следствие трансформации устного сочинения в письменный текст. Признание сложного состава произведения приводит к более осторожным суждениям о его структуре и семантике.

Такое мнение представляется предпочтительным. Как справедливо отмечал Б. М. Гаспаров, исследователь обречен восстанавливать структуру Слована основании самого памятника, хотя эта операция достаточно рискованна [Гаспаров 1984. С. 3–6; 2000. С. 5–18]. Наиболее осторожным, вероятно, был бы путь сопоставления с древнерусскими памятниками не с точки зрения отдельных образов, а с точки зрения кардинальных оппозиций и семантических инвариантов. Такое сопоставление могло бы пролить новый свет и на поэтику Слова,объяснить характер соотнесенности эпизодов и героев.

Реконструкция свойственного Словувосприятия истории, возможно, прояснит семантику нескольких значимых эпизодов и образов произведения. Прежде всего это Боян, противопоставление песен Бояновых «трудным повестям» сего времени. Обыкновенно это место трактуется как антитеза изощренно-метафорических хвалебных песен древнего певца и документально-достоверного и беспристрастного повествования автора Словао походе Игоря. Такая трактовка сомнительна прежде всего потому, что «едва ли на Руси XII в., в эпоху благоговейного отношения к литературному этикету и жанровым канонам, автор, решивший нарушить традицию, стал бы открыто заявлять о своем новаторстве» [Творогов 1980б. С. 82]. Кроме того, авторский стиль в Словеместами не менее метафоричен, чем Боянов. Сравнительно недавняя попытка Д. С. Лихачева [Лихачев 1987а. С. 198–220] вскрыть в Словедиалогическую структуру, отграничив «Боянов пласт», который будто бы вложен автором в уста певца, подражающего «Велесову внуку», от «документального пласта», исполняемого от лица другого сказителя, интересна, однако вряд ли эта гипотеза доказуема текстуально. В Словене вычленяется не только строфическая организация, но и устойчивый ритм. По всей вероятности, в зачине Словапротивопоставляются песнопения Бояна, рассказывающие о стародавних и славных деяниях русичей, и современное сказание о горестном Игоревом походе; то есть оппозиция противопоставляет эти произведения скорее по теме, нежели по стилю.

Боян-песнотворец как-то связан с неким Трояном и «землей Трояней», однако характер этой соотнесенности не прояснен. Троян, «тропа Трояня», «веци Трояни», «земля Трояня» – существует два наиболее распространенных толкования этих образов и выражений [478]478
  Некоторые исследователи Словатрактовали эпитет «Троянь/Трояня» как производный от названия Трои. См., например: [Вяземский 1875[; [Пиккио 2003. С. 526–542]. Это же мнение, но в более осторожной форме, высказывал А. Н. Веселовский [Веселовский 1877. С. 288–289]. Принимает такое толкование и P. O. Якобсон (см.: [Якобсон 1958. Т. 14. С. 108]; ср. принадлежащий ему перевод Слована с. 117, 118, 120).
  Недавно Ю. В. Подлипчук предложил интересное толкование, согласно которому во всех случаях в Слове о полку Игореве«Троянь/Троянь» – это искаженное «Трокань» (будто бы притяжательное местоимение от имени города Тмуторокань, одна из форм названия которого, по мнению Ю. В. Подлипчука, была именно «Трокань»). См.: [Подлипчук 2004. С. 88–95, 141]. В этой трактовке он опирается на мнение О. О. Сулейменова, развивая его наблюдения (ср. в новейшем издании: [Сулейменов 2005. С. 108–109]). При этом в одном случае выражение «вечи Трояни» он передает как «сечи» (следуя здесь за Н. М. Карамзиным; Карамзин, видевший рукопись Слова, писал: «[в] Слове о полку Игореве <…>говорится о сечах(а не вечах,как напечатано) Траяновых (так! – А.Р.)» [Карамзин 1989–1991. Т. 1. С. 193, примеч. 69 к гл. II]). Упоминание о седьмом веке( веце) ТрояниЮ. В. Подлипчук считает следствием неверного синтагматического членения, доказывая, что слово «Трояни» в этом фрагменте относится к следующему предложению и что перед этим словом должно ставить точку. Соображения эти интересны, но спорны. Во-первых, исследователь прав, что, с точки зрения палеографии, прочтение сочетания букв «к» и «а» как «а» (аза) йотированного вполне возможно. Но получается, что в тексте Слова о полку Игореве(в рукописи или при воспроизведении текста копиистом и издателями) такая ошибка была допущена четырежды, а это уже менее вероятно. Во-вторых, Ю. В. Подлипчук, обычно старательно избегающий каких-либо конъектур, в данном случае принимает конъектуру – замену «вечи/сечи», которая «работает» на его интерпретацию (выражение века Тмутороканскиев отличие от битв Тмутороканскихбыло бы невразумительным). В-третьих, все-таки и выражение «сечи Трокани» ( битвы Тмутороканские) представляется несколько искусственным. И наконец, в-четвертых, слово «Трокань» как притяжательное местоимение, кажется, источниками не фиксируется.
  Упоминание в Слове о полку ИгоревеТрояна отказывался видеть еще Н. С. Тихонравов, полагавший, что упоминания о «Трояне» – ошибочные чтения вместо правильных «Бояню», «Бояни» и т. п. Первоначально Н. С. Тихонравов считал все четыре чтения в первом издании Словаискаженными, позднее он признал исправным лишь одно чтение – «землю Трояню» [Слово 1868. С. 10, ср.: с. 27–29]. В осторожной форме к этому мнению присоединились В. Ф. Ржига и С. К. Шамбинаго. См.: [Ржига, Шамбинаго 1934. С. 239, 265, 290]. Мнение Н. С. Тихонравова категорично поддержал переводчик СловаА. К. Югов [Слово 1945. С. 185–193]. Однако такое исправление (с точки зрения палеографии допустимое, так как буква «Б» могла быть смешана с лигатурой «Тр») принять трудно, поскольку опять же придется признать, что писец четыре или хотя бы три раза допустил одну и ту же ошибку; столь же сомнительна и четырех– или трехкратная ошибка первых издателей и такая же дву– или трехкратная ошибка, допущенная в Екатерининской копии (в ней есть отличное от издания 1800 г. чтение «наседмомъ веце Зояни» [Слово 1950. С. 46]). К тому же представляется странной замена более легкого и ясного (и для древнерусских писцов, и для первых издателей) чтения «Бояню/Бояни» на более трудное и неясное «Трояню/Трояни».
  Кроме того, при исправлении возникает недопустимая тавтология: Боян рыскал в «тропу Бояню».
  Особого мнения придерживался Вс. Ф. Миллер, который считал, что в Словеимя Трояна – осколок южнославянской, болгарской эпической традиции, связанный с именем/маской Бояна. «Что представлял себе автор под седьмым веком Трояна? Сколько бы мы ни гадали, нам не разгадать этой загадки, и можно положительно сказать, что автор „Слова“ знал об этом не больше нашего» [Миллер 1877. С. 105]. О Трояне см.: [Миллер 1877. С. 99–142].
  А. В. Лонгинов отождествлял Трояна с «одним из знаменитейших князей домонгольского периода» – Владимиром Всеволодовичем Мономахом, изображенным как «представитель солнечной стихии»; на образ князя будто бы наложились элементы культа древнеславянского божества Трояна (см.: [Лонгинов 1892. С. 15, 21, 92–171]). Эта идея, едва ли не единственным основанием для которой служит топоним «Трояновы валы» в Киевской земле (впрочем, не фиксируемый ранними источниками), не получила поддержки.
  Еще раньше Д. Н. Дубенский, вслед за Н. А. Полевым, признал, что «Троян есть – Владимир I», напомнив о «Трояне» как прозвище третьего сына у славян; Владимир I (Владимир Святой), указывает комментатор Слова,был третьим сыном Святослава Игоревича. См.: [Слово 1844. С. 69, примеч. 255, с. 186–187, примеч. 174]. Однако и это мнение не получило распространения. Обзор гипотез о Траяне см. в статье: [Соколова 1995].
  И ныне сохраняет значение давнее признание, сделанное одним из первых переводчиков и комментаторов СловаА. С. Шишковым: «Что значит здесь земля Трояняили Троянова, о том <…> предоставляю я судить искуснейшим меня историкам» [Шишков 1826. С. 75, примеч.].


[Закрыть]. Троян отождествляется или с римским императором Марком Ульпием Траяном (земля Трояня понимается в этом случае как балканские местности, в которых воевал Траян и построил дорогу), или с известным древнерусской письменности языческим богом Трояном (компромиссная версия соединяет оба толкования, связывая культ бога Трояна, распространенный на Балканах, с личностью обожествленного славянами императора). Оба прочтения не лишены доказательности, однако основываются лишь на отдельных образах и выражениях «Трояновой темы», не принимая во внимание их взаимосвязанность.

Установившиеся толкования исторических аналогий суммированы в утверждении С. Матхаузеровой, что в полную семантическую систему удалось сложить «<…> образы русских князей, упоминаемых в „Слове о полку Игореве“. Они подобраны с четко продуманной целью, а именно напомнить „нынешним“ князьям о славе и братолюбии прежних князей» [479]479
  [Матхаузерова 1988. С. 46]; сходные утверждения см. в статье: [Кусков 1988].


[Закрыть]. Такой взгляд на исторические аналогии в Словене разделяли, впрочем, многие ученые, считавшие, например, отступление об Олеге Гориславиче и Всеславе инородными вставками (А. А. Потебня [Потебня 1914. С. 51, 121] и др.). В самом деле, аналогии «Игорь – Олег – Всеслав» основаны на некоторых сходных эпизодах в судьбе князей; связь с Тмутороканем [480]480
  Б. А. Рыбаков на основании упоминания в Слове о полку Игореве оВсеславе, «дорыскивавшем» до Тмутороканя, делает предположение, что полоцкий князь действительно был связан с этим городом и посещал его [Рыбаков 1991. С. 45]. Реальных оснований для такой интерпретации недостаточно.


[Закрыть](в случае с Игорем – только символическая); Олег и Всеслав – князья, боровшиеся с Киевом; Игорь – инициатор утаенного от киевского князя похода; Ольговичи и Всеславичи – ветви, в XII в. породнившиеся друг с другом (ср.: [Робинсон 1978]). Игорь сближен со Всеславом по общему свойству – «оборотничеству» [481]481
  Недавно А. Г. Бобров предложил радикальную трактовку «оборотничества» в Слове о полку Игореве: практически все случаи уподобления изображаемых в «песни» лиц птицам и зверям (а не только пример со Всеславом, как это делают многие исследователи) он истолковывает как реальные превращения, отрицая их метафорический характер. Как выражение этого мотива трактуется и загадочное словосочетание «сокол въ мытехъ»; А. Г. Бобров реконструирует слово *mytь в значении «обряд, ведущий к очищению души», не зафиксированное ни в каких источниках (см.: [Бобров 2005. С. 66–74]. Эти соображения интересны, но представляются мне далеко не бесспорными. Во-первых, приведенные А. Г. Бобровым примеры веры в оборотничество, отраженной в древнерусских источниках, еще не доказывают, что и автор Словаисходил из этих воззрений. Во-вторых, неясно, как в таком случае сочетается в тексте, например, оборотничество Игоря с прославлением новгород-северского князя в качестве христианского воителя: оборотень принадлежит бесовскому, а не Божьему миру. И наконец, по крайней мере некоторые из приводимых примеров употребления слов «мытарь/мытница» в древнерусской книжности, по-моему, не противоречат их традиционному толкованию – «грешник (грешница), корыстолюбец». Выражение «сокол въ мытехъ» может истолковываться как вариация образа «Обновится яко орлу уность его» из 102-го псалма (см.: [Амелькин 2001. С. 57–72].
  Слова о соколе «въ мытехъ» напоминают фрагмент из Повести об Акире Премудром: «Когда сокол трех мытехъ, тогда не дастся выбится из гнезда своего» (список РГБ, Унд., № 632, л. 134; цит. по кн.: [Зимин 2006. С. 226]; B. Н. Перетц, указавший на эту параллель Словаи Повести об Акире Премудром, приводит другой вариант: «Егда бо сокол трех мытей бывает, он не дастся с гнезда своего взяти» [Перетц 1926б. С. 270]. Как установил О. В. Творогов, это чтение характерно для списков третьей редакции Повести(см.: [Творогов 1969]). А. А. Зимин считает первичным чтение Повести об Акире Премудром,а фрагмент Слова о полку Игореве —восходящим к нему: «Первичнее будет текст Повести об Акире: когда сокол три раза линял (т. е. он уже трехлетний), то он не даст себя выбить из гнезда. Автор Словасоздал поэтический образ сокола „в мытехъ“ (т. е. во время линьки), защищающего свое гнездо. Соколы действительно линяют, когда птенцы находятся в их гнездах. Но они тогда никак не могут „высоко взбивать птиц“» [Зимин 2006. С. 226].


[Закрыть]. Однако эти переклички либо слишком общи и «не работают» автоматически в тексте Слова(ряд «Игорь – Олег – Всеслав»), либо слишком «условны», окказиональны («оборотничество» Игоря и Всеслава).

Несколько искусственными выглядят и аналогии «битва Игоря с половцами – битва на Нежатиной Ниве – битва на Немиге» (описание первых двух сражений объединяет сквозной образ реки горести Каялы [482]482
  Возможное половецкое происхождение название Каялы и предположение о существовании реальной реки с этим названием [Баскаков 1985] ни в коей мере не опровергают утверждений о символическом осмыслении реки и ее имени в Слове(ср.: [Дмитриев 1953. С. 36]).


[Закрыть]). Сражение с иноплеменниками сопоставлено с междоусобными битвами: «То было въ ты рати и въ ты плъкы, а сицеи (в 1-м изд.: „сице и“. – А.Р.) рати не слышано…» [483]483
  [Слово 1920. С. 17]. Далее произведение цитируется по этому изданию с некоторыми не оговариваемыми изменениями в пунктуации, замена прописных букв на строчные отмечается; страницы указываются в тексте.


[Закрыть]. Описание битвы Игоря с половцами разорвано надвое рассказом о битве Олега Святославича с сыновьями Ярослава.

Но самое существенное возражение против концепции, изложенной С. Матхаузеровой, сводится к тому, что в Словеизображено не «братолюбие», а, напротив, распри «старых» князей (Олега и Всеслава с Ярославичами). Военные же столкновения нынешних – даже не упомянуты.

Диапазон исследовательских толкований авторского отношения к князьям – персонажам Словаисключительно широк [484]484
  Споры об отношении автора к князю Игорю велись еще в XIX столетии. Так, А. Н. Афанасьев полемизировал с интерпретацией СловаП. П. Вяземским: «Что князь Вяземский называет высокоумием, самонадеянностью и даже грехом, в том певец „Слова“ видит истинную доблесть. Борьба с дикими кочевниками, по его мнению, есть обязанность князя; он с особенным участием вспоминает о Владимире Мономахе, этом добром страдальце за землю русскую; он печалится, что князь забывают это святое дело за своими усобицами, тогда как поганые(половцы) разоряют землю русскую. Подвиг Игоря был воспет, и это лучшее доказательство народного сочувствия к этому делу» [Афанасьев 1996. С. 198].
  Христианская основа Словабыла несомненной для Вс. Ф. Миллера, утверждавшего: «Действительно, не трудно убедиться, что имена божеств служат автору как украшающие эпитеты и что с ними не соединяется никакого мифического представления» [Миллер 1877. С. 71]. Параллельные места Словаи Священного Писания привел Г. М. Барац [Барац 1912], но В. Н. Перетц оценил его сопоставления как натянутые [Перетц 1926а. C. 35–36].
  Сам В. Н. Перетц, проведя детальное сопоставление Словаи библейских книг, обнаружил многочисленные совпадения как на фразеологическом уровне – в отдельных выражениях, синтаксических конструкциях, – так и на образном и мотивном уровнях (см.: [Перетц 1926а. С. 58–75]). Особое внимание он уделил религиозной трактовке затмения солнца как зловещего знамения (параллель из Книги пророка Исаии: «Се бо день <грядет> положити вселеную всю пусту и грешники <потребити> с нею. <…> И померкнет солнце всходя, и месяц не даст света своего» [Перетц 1926а. С. 61]) и других природных знамений и сна князя Святослава Киевского. Из этого анализа он сделал вывод: «В заключение позволим себе усумниться в том, что в „Слове“ <…> можно на основании изложенного искать отголосков языческихверований в значение затмений солнца, грозы, снов: такие памятники христианскойлитературы, как пророческие книги, Евангелия и Апокалипсис, ясно указывают на источник этих верований у образованных людей XII века на Руси» [Перетц 1926а. С. 75].
  В. Н. Перетц сопоставил зачин «Не лепо ли ны бяшеть, братие, начяти старыми словесы трудныхъ повестий о пълку Игореве, Игоря Свяъславлича! Начати же ся тъй песни по былинамь сего времени, а не по замышлению Бояню» (с. 1–2) с оборотами из Библии: «Не лепо есть намъ оставльше слово Божие служите трьпезамь» (Деян. 6:2); «лепо ли есть жене откръвеною главою» (1 Кор. 11:13); «Мужие и братие, достойно есть реши къ вамь в дрьзновениемь о патриарсе Давиде» (Деян. 2:29). См.: [Перетц 1926а. С. 69].
  Идею о Словекак о памятнике христианской книжности в последнее время доказывал Р. Пиккио (см., например: [Пиккио 1997. С. 430–443]). Этот подход развивает А. Н. Ужанков: [Ужанков 2000]; [Ужанков 1].
  Р. Пиккио настаивает на безусловном причислении этого произведения к религиозной словесности, трактуя Словокак своего рода притчу о наказании и спасении по воле Божией горделивца, ожесточившего свое сердце. Характеристика князя Игоря, «иже истягну умь свои крепостию своею и поостри сердца своего мужеством» (с. 5) истолкована итальянским славистом как эквивалент библейской словесной формулы «[Бог] ожесточил дух и сердце сделал упорным». Именно так сказано о фараоне (Исх. 7:3–4; 10:20), о Сигоне, царе Есевонском, попытавшемся воспротивиться евреям, которых Моисей по воле Господней вел в Землю обетованную (Втор. 2:30); почти этими же словами обозначена гордыня вавилонского царя Навуходоносора в Книге пророка Даниила (5:20). Но, во-первых, в славянской Библии в этих местах употребляются глаголы «ожесточите» и «вознестися»; а во-вторых, спорность толкования заключается в том, что глагол «истягнути/стягнути» в памятниках древнерусской книжности лишен отрицательного значения.
  Обычно эти слова переводятся как «напрягши ум свой крепостию, поощрив сердце свое мужеством и исполнясь духа ратнаго» (пер. первого издания [с. 5]), «препоясал ум крепостью своею и поострил сердце свое мужеством; исполнившись ратного духа» (пер. Д. С. Лихачева [Слово 1950. С. 54]), «который препоясал ум крепостью своею [подчинил свои мысли своей „крепости“ – мужеству, храбрости] и поострил сердце свое мужеством; исполнившись ратного духа» (объяснительный пер. Д. С. Лихачева [Слово 1950. С. 77]) или «обуздал ум свой доблестью и поострил сердца своего мужеством» (пер. О. В. Творогова [БЛДР-IV. С. 255]). Одно из значений глагола «истягнути» – «вытянуть, протянуть», известен и глагол «стягнути» («укрепить»). В данном контексте возможен перевод «выковал» (см.: [Словарь-справочник 1967. С. 165–167]). В. Ф. Ржига и С. К. Шамбинаго так интерпретируют выражение «истягну умь»: «В „Слове“ оригинальный образ: Игорь, так сказать, вооружает свое внутреннее „я“» [Ржига, Шамбинаго 1934. С. 234].
  «Глагол „истягнути“ отмечен, кажется, еще лишь в паремии из Книги пророка Исаии; в других же, опять-таки переводных, параллелях <…> есть „стягнути“. Так как это „стягнути“ соответствует образному выражению библии „опоясать“, „перепоясать“, некоторые толкователи считают „стягнути“ более подходящим для понимания данного места „Слова“, чем „истягнути“ со значением „вытянуть“. Из русских памятников особенно близкою по смыслу к цитате „Слова“ считается летописная похвала скончавшемуся Волынскому князю Владимиру Васильковичу (1289 г.), который „крѣпостию бѣ препоясанъ“. <…> Из переводных памятников с данным местом „Слова“ сопоставляют выражение Иосифа Флавия о Веспасиане: „приимъ умь въ свою крѣпость и ста крѣпко исполчився“» [Орлов 1946. С. 90–91]. В приведенных как параллели фрагментах из Галицко-Волынской летописи и из переводной «Истории Иудейской войны» Иосифа Флавия прославляется мужество, а не осуждается гордыня и самонадеянность, противные Богу. Не случайно В. Ф. Ржига отмечал, что «во вводной части памятника <…> автор „Слова“ дает в формулах героической повести экспозицию своего героя» [Ржига 1934. С. 162].
  В Задонщинеупотребляется родственный глагол «истязати» по отношению к ратоборству Дмитрия Донского против монголотатар Мамая, естественно, этот глагол лишен отрицательного смысла: «Се бо князь великий Дмитрей Ивановичь и брат его, князь Владимеръ Андреевичь, помолися богу и пречистей его матери, истезавше ум свой крепостию и поостриша сердца свои мужеством» (текст Задонщиныцитируется по реконструкции Л. А. Дмитриева [Сказания и повести 1982. С. 8]). Ср. реконструированный А. А. Зиминым текст Краткой и Пространной редакций: [Зимин 2006. С. 441, 444].
  А. А. Зимин, отвергая распространенное понимание «истягну» как «препоясав», полагает, что в Слове о полку Игореве«идет речь о том, что сердце закаляется мужеством, а ум испытывается крепостью, твердостью. Глагол „препоясывается“ вместо „испытывается“ был бы здесь неуместен. Поэтому „истягну“ Словаявляется не чем иным, как переработкой „истезавше“ Задонщины.В определении Владимирского собора 1274 г. термин „истязать“ равнозначен „испытать“ <…>» [Зимин 2006. С. 108–109]. По-моему, такое толкование – безотносительно к вопросу о первичности Задонщиныили Слова о полку Игореве– не очень убедительно: в Слове о полку Игоревесоседствуют две метафоры, построенные на перенесении предметного признака на понятие, обладающее нематериальным, духовным значением – поостри( изострил, отточил) сердце, истягну( препоясал) ум.Толкование А. А. Зимина разрушает параллелизм.
  По мнению Р. Пиккио, страстное желание Игоря «испити шеломомь Дону» (с. 6) омрачено грозной тенью слов пророка Иеремии о тех, кто, не доверяя водительству Господа, привел Израиль к гибели: «И ныне для чего тебе путь в Египет, чтобы пить воду из Нила? и для чего тебе путь в Ассирию, чтобы пить воду из реки ее?» (Иер. 2:18). Однако в Слове о полку Игоревеесть аналогичный образ вычерпывания/раскропления речной воды – метафора воинского могущества, встречающийся в обращении к князю Всеволоду Большое Гнездо: «Ты бо можеши Волгу веслы раскропити, а Донъ шеломы выльяти» (с. 28). В этом контексте он бесспорно Лишен отрицательных оттенков значения – так стоит ли их искать и в упомянутых словах князя Игоря? Безусловно лишен пейоративных коннотаций и подобный образ в статье 6709 (1201) г. из Ипатьевской (Галицко-Волынской) летописи: «Тогда Володимерь и Мономахъ пилъ золотымъ шоломомъ Дон, и приемшю землю ихъ всю и загнавшю оканьныя агаряны» [БЛДР-V. С. 184). Ср. толкование этого фрагмента О. П. Лихачевой: «Образ, символизирующий победу: воины пьют воду из реки, протекающей в завоеванной земле, пользуясь шлемами как ковшами» [БЛДР-V. С. 485]. Вс. Ф. Миллер полагал, что сказание о Мономахе и половецких ханах Отроке и Сырчане в Ипатьевской летописи под 6709 г., в котором содержится это выражение, восходит к Слову о полку Игореве(см.: [Миллер 1877. С. 137–141]), однако «[э]то остроумное предположение остается гипотетическим» [Котляр 2005. С. 182]. Мотив выпивания воды из реки встречается также в Краткой и Пространной редакциях Задонщины– в обращении князя Дмитрия Андреевича (Ольгердовича) к брату Андрею: «испиемь, брате, шеломомь своимь воды быстрого Дону» (Краткая редакция) или в обращении Андрея Ольгердовича к брату Дмитрию: «посмотрим быстрого Дону, сопием шеломом воды» (Пространная редакция, чтение Синодального списка). Тексты цитируются по реконструкциям А. А. Зимина [Зимин 2006. С. 442, 444]. Естественно, в обоих случаях это выражение имеет позитивный смысл.
  Р. Пиккио и А. Н. Ужанков истолковывают Слово о полку Игоревекак аналогию ветхозаветному рассказу о небогоугодном походе царей Ахава и Иосафата, а благополучное возвращение Игоря объясняют божественным покровительством князю после его покаяния. Но в древнерусской «песни» нет сцены покаяния Игоря, как и вообще нет этого мотива. О покаянии новгород-северского правителя сообщают летописные повести, причем в текст киевской (Ипатьевской) летописи включена покаянная речь – молитва Игоря. Использование иных, самостоятельных произведений как ключа к тексту Словаедва ли оправданно и, по крайней мере, весьма рискованно.
  Глагол «поостри», выступающий в Словекак синоним «истягну», в древнерусской книжности также лишен пейоративных коннотаций. Например, в переводной Истории Иудейской войныИосифа Флавия: «поострите д[у]ша ваша на мъстити, аше не хощете, то отидеть от васъ желание свободе, еже есть ч[ь] ст[ь]неи всехъ страстии»; «такоже и си свою роукоу на своя сродникы поостривахоу»; «но ся поостриваше я, да бы ю кто оубилъ» [Иосиф Флавий 2004. С. 249 (л. 425а), 281 (л. 435в), с. 344 (л. 456в)]; (текст по списку Архивского хронографа XV в. (РГАДА, ф. 181, МГАМИД, № 279/658)). В Толковой Палеепо списку 1406 г. слово «поострити» произносит Бог, говоря о быстроте и неизбежности суда над нечестивцами: «Се оубо о въскресении… [Господь] гл[аголет]ь, яко поострю яко молнии мечь мои, и приметь судъ рука моя». (Цит по: [Словарь древнерусского языка 2004. Т. 7. С. 185]). Цитируемый фрагмент Палеивосходит к Втор. 32:41. В т. н. Елизаветинской Библии эти слова звучат так: «Яко поострю якоже молнию мечь Мои, и прииметъ суд рука Моя, и воздамъ месть врагомъ и ненавидящимъ Мя воздамъ». В русском синодальном переводе Книги Второзаконие употребляется однокоренной глагол «изострить»: «Когда изострю сверкающий меч Мой, и рука Моя примет суд, то отмщу врагам Моим, и ненавидящим Меня воздам». В греческом тексте употреблен глагол παροξύνω – «поощрять, побуждать, раздражать, подстрекать кого-л. против кого-л». (См. о значении этого глагола и однокоренных слов, например: [Вейсман 1991. Стлб. 859]. Ср. поздний пример из панегирического Слова похвального о преславной над войсками свейскими победе(1709 г.) Феофана Прокоповича. Обращаясь к Петру I, автор пишет: Бог «на подвиг поостри воя твоя» [Феофан Прокопович 1961. С. 32]; семантика здесь безусловно позитивная.
  Пейоративные коннотации глагол «поострити» может приобретать только контекстуально, будучи отнесен к деяниям и желаниям грешников и нечестивцев. См. примеры в статьях «ПООСТРЕНЪ», «ПООСТРИВАТИ», «ПООСТРИТИ», «ПООСТРЯТИ» в изд.: [Словарь древнерусского языка 2004. Т. 7. С. 185–186].
  Таким образом, исходя из значений глаголов «истягнути/стягнути» и «поострити» в древнерусской книжности, можно утверждать и то, что деяния и помыслы князя Игоря в Словеосуждаются, и то, что они возвеличиваются. Однако контекст (упоминание о мужестве в зачине и прославление как христианских воителей князей – участников похода в концовке) убеждает скорее в последнем.
  Уже после того как книга была сдана в печать, была издана статья Л. В. Соколовой, где она, критически оценив интерпретацию Р. Пиккио, сходно со мной трактует так называемую аллюзию на Библию «поостри – ожесточил». Л. В. Соколова также отметила некорректность рассмотрения летописных повестей о походе 1185 г. и Словакак некоего единого интертекста и игнорирование различий между памятниками в оценке Игоря. См.: [Соколова 2006]. Но утверждения Л. В. Соколовой об отсылке в зачине Слова(«былины») к летописным повестям о походе Игоря (ср.: [Соколова 1987]) и об иронии по отношению к князьям в обращении «постоять» за раны Игоревы (ср.: [Соколова 2001. С. 37–44]) мне представляются слишком смелыми. Повествовательная поэтика Словаближе к эпической, чем к поэтике летописных повестей о походе Игоря; сомнительна и ироничность обращений к князьям, которые Л. В. Соколова также слишком смело считает не прямо авторскими (как принято), а Святославовыми. Она доказывает, вопреки сложившемуся мнению, что Святослав Киевский Словамог именовать Рюрика, Давыда, Ярослава Галицкого и Всеволода Большое Гнездо «господами», что будто бы отражает их статус как крупных правителей, имевших в подчинении князей-«вассалов» [Соколова 2001. С. 14–28]. Однако примеры такого словоупотребления для XII в. неизвестны, зато известны редкие случаи употребления его как формулы зависимости рязанскими князьями [ПСРЛ Лаврентьевская 1997. Стлб. 387] и Владимиром Ярославичем Галицким [ПСРЛ Ипатьевская 1998. Стлб. 667] по отношению к Всеволоду Большое Гнездо. Сомнительна уже сама возможность употребления Святославом Киевским, старшим князем, обращения, одно из значений которого указывало на отношения подчинения. Из летописи известно, что даже к одному из самых могущественных правителей Руси – к владимиро-суздальскому князю Всеволоду Большое Гнездо – Святослав Киевский обращался как занимающий более высокое место в иерархии власти: «брате и сыну» [ПСРЛ Ипатьевская 1998. Стлб. 619, 625].
  К мнению Р. Пиккио о Словекак памятнике религиозной книжности осторожно присоединился В. М. Живов: «Во всяком случае, можно думать, что увлеченные языческой архаикой исследователи неадекватно подчеркивают значимость языческих подтекстов, тогда как ничто, по существу, не препятствует интерпретации Слова как развернутой иллюстрации историографического сообщения, существующего в рамках той общей картины христианской истории, которая задана летописями <…>. Единственный связанный со Словом текст, Задонщина, с большой вероятностью указывает именно на такое восприятие: усвоенные из Слова нарративные элементы и поэтические формулы сочетаются здесь с такими типичными для христианизированной историографии моментами, как молитва, вложенная в уста идущего на сражение князя, постоянные упоминания „христианской веры“, защита которой рассматривается как цель описываемых подвигов, и т. д. Очевидно, что автор Задонщины воспринимал Слово в той же христианизированной перспективе» [Живов 2002. С. 99].
  Это объяснение логичное, но не бесспорное: невозможно сказать, воспринял ли автор Задонщинытекст Словав соответствии с замыслом его творца или же «перетолковал» его, – может быть, и неосознанно, – в своих собственных целях.
  Безосновательно утверждение А. Н. Ужанкова о том, что обращение во вступлении Слова о полку Игореве– «братие» – подразумевает адресацию к монашеской аудитории. Лексема «братие/братия» употреблена здесь в значении, которое «Словарь древнерусского языка (XI–XIV вв.)» определяет как производное от «брать – лицо, равное другому в каком-л. отношении»; в этом (правда, очень широко определяемом словарем) значении «братом» может именоваться, например, неправославный – как магистр рыцарского ордена по отношению к смоленскому князю. Показательно, что при лексеме «братия / братие» встречается и определение «мирьская братия», подразумевающее, что само по себе слово «братия» не обязательно обозначает только монахов. (См.: [Словарь древнерусского языка 1988. Т. 1. С. 308, 312]. В одном из ранних памятников древнерусской книжности – Сказании о Борисе и Глебе– отрок Глеб молит убийц: «Не детите мене братия моя милая и драгая! <…> Не брезете, братие и господье! Коую обидоу сътворихъ братоу моемоу и вамъ, братие и господье мои» [Revelli 1993. Р. 306]. Лексема «братия/братие», естественно, здесь употребляется именно в указанном выше значении; это отнюдь не обращение к монахам.
  Слово «братие» входит в состав выражения «братие и дружино» (употребленного в обращении Игоря к войску в Слове),имеющего устойчивый характер и являющегося «реальной формулой обращения древнерусского военачальника к своему отряду» [Зализняк 1995. С. 298]. Выражение это встречается в книжных памятниках Киевского периода (Лаврентьевская летопись под 970 г., Ипатьевская летопись под 1123, 1152, 1169, 1185 гг.) и в новгородской берестяной грамоте № 724 (1160-е гг.). См.: [Зализняк 1995. С. 295, 298].


[Закрыть]. Игоря называют и подлинным героем, которому посвящена похвала – Слово(И. П. Еремин), и «антигероем» – адресатом политического памфлета – Слова(Б. А. Рыбаков [Рыбаков 1991]). Авторское отношение к Олегу Святославичу характеризуется и как сочувственное (А. В. Соловьев, А. Н. Робинсон, Д. С. Лихачев в работах последних лет [485]485
  [Соловьев 1948. С. 75]; [Робинсон 1978. С. 27]; [Лихачев 1987б. С. 193].
  Ср. в этой связи наблюдения Е. М. Мелетинского: «В эпосах, где обе враждующие стороны были предками носителей эпоса, <…> герой окружался ореолом древности, принадлежности к ушедшему в прошлое и идеализируемому „веку героев“, который, в свою очередь, был преображенным и „историзованным“ ранним временем архаических мифологий. Но в других классических эпосах в архетип героя входят патриотические мотивы защиты веры <…> и отечества, ранних форм государственности» [Мелетинский 1993. С. 23].
  Существует версия, что характеристика «храбрый и младой князь» в Словеотносится не к Олегу, бежавшему с поля битвы на Нежатиной Ниве, а к Борису Вячеславичу [Дылевский 1993. С. 56], однако и в этом случае героизация Олега автором Словаедва ли подлежит сомнению.


[Закрыть]), и как резко негативное, как негодование и осуждение (Б. А. Рыбаков, Д. С. Лихачев в сравнительно ранних работах [486]486
  [Рыбаков 1991]; [Лихачев 1950а]; ср. также его комментарий к изд.: [Слово 1950].


[Закрыть]). Такой разброс мнений, по всей вероятности, свидетельствует о неадекватности исследовательского подхода и о неоднозначных характеристиках князей-персонажей в Слове [487]487
  Очень отчетливо представление о противоречивости отношения к князю Игорю выразил О. О. Сулейменов, приписавший осуждение новгород-северского правителя автору Слова,а панегирико-апологетическое отношение – переписчику-редактору XVI в.: «Важным диагностическим признаком, помогающим отличить авторский текст „Слова о полку Игореве“ от плодов творчества переписчика, является, на мой взгляд, наличие в тексте двух отношений к Игорю и его воинству.
  Одно, более негативное, идет, вероятно, от протографа, другое – неприкрыто восторженное и жалостливое принадлежит Переписчику.
  Для последнего главным, определяющим моральную основу „подвига“ Игоря становится следующий очевидный факт – русский князь воюет с погаными и терпит от них обидное поражение. Переписчик – больший патриот (в современном понимании), чем Автор, и это сказалось при переписке.
  От авторского отношения к Игорю остались лишь намеки – те места, идеологическое содержание коих Переписчик не понял глубоко и потому оставил в тексте нетронутыми» [Сулейменов 2005. С. 94–95] (при цитировании сохранены особенности орфографии и пунктуации источника).
  Желание О. О. Сулейменова радикально переписать текст Слова,чтобы отделить авторское «ядро» от позднейших наслоений, не порождено достаточно серьезными основаниями. В частности, жажда славы, ведущая в поход Игоря, для автора, по-видимому, отнюдь не порок, и славолюбие не исключает стремления «постоять за землю Русскую». Возвеличивание героя, сочетающееся с осуждением его безрассудства, нередко, например, в героических поэмах: самый известный пример – Песнь о Роланде.
  Стремление «исправлять» текст Словасвойственно, впрочем, отнюдь не только дилетантам, причем из-за уникальности памятника многие попытки с трудом поддаются убедительной оценке: известный нам текст столь необычен, странен, полуэфемерен, что даже вроде бы совершенно фантастические интерпретации не кажутся безумными. (Между прочим, в подвергнутой в свое время остракизму книге О. О. Сулейменова, несмотря на непрофессионализм автора, выразившийся в многочисленных ошибках и неточностях, есть интересные и проницательные наблюдения.)


[Закрыть].

Перечисленные эпизоды, фрагменты, образы Словавключены в ткань повествования о прошлом и нынешнем времени Русской земли. Основу повествования составляет оппозиция «старое время/ старые князья – нынешнее время/нынешние князья». К князьям-дедам отнесены «старый Владимир» (по одной версии, отстаиваемой, например, А. В. Соловьевым, – Владимир I Святославич, по другой, наиболее последовательно защищаемой Б. А. Рыбаковым, – Владимир Всеволодович Мономах), Ярослав Мудрый. К ним же причислены и внучатый племянник Ярослава Всеслав Полоцкий, умерший через полвека после Ярослава и бывший современником его внука Олега. Верхняя граница времени «дедов» отмечена, маркирована фигурой Олега Святославича: не случайно автор Словауже в заглавии называет Игорева отца – Святослава – и деда – Олега.

Время «дедов» – эпоха ныне ушедшей героической славы Руси: «Ярославе (принятая конъектура: Ярославли; см., однако: [Соколова 2001. С. 12]. – А.Р.) и вст внуце Всеславли! Уже понизить стязи свои, вонзить свои мечи вережени; уже бо выскочисте из дедней славе. Вы бо своими крамолами начясте наводити поганыя на землю Рускую, на жизнь Всеславлю. Которою (в 1-м изд.: „которое“. – А.Р.) бо беше насилие от земли Половецкыи!» (с. 34–35); «О! стонати Руской земли, помянувше пръвую годину и пръвыхъ князей. Того стараго Владимира не льзе бе пригвоздити къ горамъ Киевскимъ; сего бо ныне сташа стязи Рюриковы, а друзии Давидовы, нъ розно ся имъ (в 1-м изд.: „рози нося имъ“. – А.Р.) хоботы пашуть, копиа поютъ…» (с. 37).

На первый взгляд, время «дедов» противопоставлено нынешним трудным временам распрей и «непособий» не только как период военного могущества Руси, совершавшей победоносные походы, но и как период политического единства и мира Руси. Но ведь из всех событий времени «дедов» автор Словаописывает только междоусобные столкновения Олега и Ярославичей, Всеслава и сыновей Ярослава, рисуя страшные картины кровавых битв на Нежатиной Ниве и на Немиге. И именно сражение Олега с Изяславом и Всеволодом предстает первоначалом последующих гибельных «котор»; рассказ же о битве Всеслава с триумвиратом Ярославичей становится символом самоистребления русичей. В то же время ни один случай, эпизод военных столкновений между нынешними князьями в Словене упомянут.

Д. С. Лихачев предложил видеть в «первых князьях» не поколение «дедов» (Ярослава, Всеслава, Олега и других), а еще более ранних правителей – основателей государства и собирателей Руси (Олега, Игоря, Святослава, Владимира I). Такая трактовка как будто бы подкрепляется свидетельством Задонщины, автор которой прямо пишет, что Боян воспевал «русским князем славы: первую славу великому князю Киевскому Игорю Рюриковичу, вторую – великому князю Владимиру Святославичу Киевскому, третюю – великому князю Ярославу Володимеровичю» [488]488
  [Сказания и повести 1982. С. 7] (реконструированный Л. A. Дмитриевым текст). Ср. данные разных списков Задонщины: [Памятники Куликовского цикла. 1998. С. 89] (Кирилло-Белозерский список, перечислены Рюрик, Игорь Рюрикович, Святослав Ярославич – по-видимому, подразумевается сын Игоря воинственный Святослав: ср. комментарий Б. М. Клосса, сноска 3 на с. 92, – Ярослав Владимирович); с. 97 (Синодальный список, перечислены Рюрик, Владимир Святославич, Ярослав Владимирович); с. 112 (список В. М. Ундольского, перечислены Игорь Рюрикович [отчество искажено: Бярикович], Владимир Святославич [отчество в форме Всеславьевич], Ярослав Владимирович); с. 126 (Список Государственного Исторического музея, перечислены Игорь Рюрикович, Владимир Святославич, Ярослав Владимирович).
  В реконструированном А. А. Зиминым тексте Краткой редакции Боян «пояше славу русскыимь княземь: первому князю Рюрику, Игорю Рюриковичю, Владимеру Святославичю, Ярославу Володимеровичю»; тот же перечень – в реконструированном А. А. Зиминым тексте Пространной редакции [Зимин 2006. С. 441, 444). Чтение «Владимир Святославич» вместо находящегося в Кирилло-Белозерском списке «Святослав Ярославич» признавали до А. А. Зимина первичным В. П. Адрианова-Перетц, В. Ф. Ржига, P. O. Якобсон. Обоснование чтения «Владимир Святославич» А. А. Зиминым см. в кн.: [Зимин 2006. С. 45–46, 160].


[Закрыть].

Тем не менее, такое толкование сомнительно. Невозможно точно установить, насколько отличался знакомый составителю Задонщинытекст Словаот известного нам и являются ли строки Задонщиныточной цитатой из этого текста Словаили только упоминанием встречавшихся там имен князей. Скорее всего, составитель Задонщиныпросто переосмыслил, переработал вступление к Слову,заменив мало что говорившие читателю XIV–XV столетий имена Мстислава и Романа на имена всем памятных своими деяниями Игоря и Владимира.

Впрочем, интерпретация Д. С. Лихачева нисколько не отменяет очевидного противопоставления славного времени Ярослава и Всеслава «нынешнему».

Кажущаяся неясность оппозиции «старые – нынешние князья» исчезает, если мы признаем, что понятия «слава» и «котора» («усобица», «крамола») не являются «абсолютными антонимами» в Слове.Показательна фраза «усобица княземъ на поганыя погыбе» (с. 19), в которой (если не считать этот фрагмент испорченным переписчиком) слово «усобица» лишено пейоративных коннотаций. Обращают на себя внимание в этой связи и слова из зачина произведения, повествующие о Бояне, который «помняшеть бо, речь, първыхъ временъ усобице» (с. 3). Какие усобицы вспоминал песнотворец Олега Святославича? Среди воспетых им князей названы Ярослав Мудрый, «храбрый Мстислав, иже зареза Редедю предъ пълкы <к>асожьскыми» и брат Олега «красный Романъ Святъславличь» (с. 3–4). Боян, может быть, прославлял подвиг Мстислава, победившего в поединке касожского князя Редедю; но не исключено и такое понимание строк: песнопевец посвящал свои произведения междоусобным битвам Ярослава с братом Мстиславом, и Романа – с Ярославовыми сыновьями.

Битвы русских князей между собой, описанные в Слове о полку Игореве, – сражения на Нежатиной Ниве 1078 г. и на Не-миге 1067 г. – горестные для Руси события («Олегь мечемъ крамолу коваше и стрелы по земли сеяше» – с. 15; «Тогда при Олзе Гориславичи сеяшется и растяшеть усобицами, погибашеть жизнь Даждь-<б>ожа внука» – с. 16–17; «Немизе кровави брезе не бологомъ бяхуть посеяни, посеяни костьми <р>ускихъ сыновъ» – с. 36). Но одновременно это и деяния храбрых князей, умножающих свою славу и платящих обидчикам за оскорбления. Дед Игоря – славный и мужественный воин, наводящий страх на соперников. Звон его славы («звон» и родственные ему слова – метафоры воинской славы) слышал великий князь Всеволод, а сын его, известный воинской доблестью Владимир Мономах, «по вся утра уши закладаше въ Чернигове» (с. 15). (Толкование Д. Д. Мальсагова, что «уши» здесь – проемы в городских воротах [Мальсагов 1969. С. 159–162] [489]489
  Это толкование подкрепил материалом русских говоров В. А. Козырев: [Козырев 1976. С. 94]. Перевод «уши – ворота, проушины ворот» предложил Н. Г. Головин в 1846 г. См.: [Творогов 1995. С. 152–154].


[Закрыть], лишает эту фразу жестокой насмешки над Мономахом, но и в этом случае едва ли отрицается очевидное прославление силы Олега [490]490
  Эпитет Олега «Гориславич», как и прозвание Рогнеды «Горислава» (статья Лаврентьевской летописи под 1128 г.) может означать не «принесший горе», но «горе претерпевший». В отношении Рогнеды это очевидно: «Самый характер имени Горислава не вполне понятен. С одной стороны, его принято толковать как один из способов установления низкого статуса Рогнеды, „констатации“ ее горькой участи. При такой трактовке этого имени необходимо учитывать, что оно служило еще и для уничтожения генеалогической памяти о роде ее отца» [Литвина, Успенский 2003. С. 138]; [Литвина, Успенский 2006. С. 350]. Ср. еще замечание Н. М. Карамзина: «Рогнеда, прозванная по горестям Гориславою<…>» [Карамзин 1989–1991. Т. 1. С. 147].
  А. Л. Никитин в категорической форме утверждает, что эпитет князя Олега в Слове– Гориславич – восходит к имени Горислав (женское парное имя – Горислава), производному не от «горя», а от «горения славою»; прозвище Рогнеды он интерпретирует так же [Никитин 2004. С. 658–659]. Однако по крайней мере в прозвище Рогнеды, как свидетельствует контекст летописного сказания, сема «горе» безусловно содержится.
  А. А. Потебня предполагал, что прозвище Олега «Гориславич/Гориславлич» не первично, а возникло при переписывании вследствие фонетичесой игры: первоначально он не именовался Гориславичем, но приобрел это прозвание под влиянием находившегося далее выражения «горе сеялось» («сеяшется горе»). См.: [Потебня 1914. С. 56].
  Так или иначе, соотнесенность прозвища «Гориславлич / Гориславич» с лексемой «горе» в тексте очевидна.
  Перечень примеров отчества «Гориславич» из древнерусских текстов см., например, в кн.: [Зимин 2006. С. 347].


[Закрыть].) Кроме того, Слово,как показали Б. М. Гаспаров и Т. М. Николаева, дву– и многопланово, даже на уровне отдельных выражений; соответственно, слово «уши», вероятно, употреблено в обоих значениях, в том числе и в первичном: «орган слуха».)

Столь же славен «князь-оборотень» и чародей Всеслав Полоцкий, который «утръже вазни с три кусы (в 1-м изд.: „утръ же воззни стрикусы“. – А.Р.) отвори (в 1-м изд.: „отвори“. – А.Р.)врата Новуграду, разшибе славу Ярославу…» (с. 35). Всеслав противопоставлен внукам «Ярославлим и Всеславлим», которые «уже бо выскочисте изъ дедней славе <…> своими крамолами начясте наводити поганыя на землю Рускую, на жизнь Всеславлю» (с. 34–35) [491]491
  А. А. Косоруков выступил с гипотезой, что фрагмент Слова,посвященный Всеславу, является пародией на прославлявшие полоцкого князя песни, в том числе и сочиненные Бояном. Свидетельство пародийности фрагмента исследователь усматривает в нарушении хронологии: сначала сообщается о вокняжении Всеслава в Киеве, затем о походе из Киева (?) на Новгород и после этого – о походе из Новгорода на Немигу. На самом деле, напоминает ученый, последовательность событий была иной [Косоруков 1992. С. 124–228]. По мнению А. А. Косорукова, в эпических сказаниях о Всеславе также не соблюдалась хронология деяний князя, и автор Словапародирует эту особенность «слав» полоцкому князю, отказывается от героизации князя-зачинателя усобиц.
  Гипотеза А. А. Косорукова очень уязвима. Во-первых, предположение о несоблюдении хронологии в эпических сказаниях о Всеславе (между прочим, до нас не дошедших) снижает убедительность толкования хронологических «перестановок» в Словекак пародийных. Во-вторых, Боян вовсе не славит в своей «припевке» полоцкого властителя. Кроме того, в Слове о полку ИгоревеВсеслав изображен смелым и неутомимым воином, а «время Всеслава и Ярослава» явно противопоставлено нынешнему как героическое – бесславному.
  Не связаны ли нарушения хронологии деяний Всеслава с его чародейством: «перерыскиваюший» путь великому Хорсу-Солнцу князь как бы обращает время вспять или, точнее, действует в некоем мифологическом пространстве, не отмеченном линеарно направленным временем?
  Впрочем, высказывалось мнение, что Хоре в Словене является солярным божеством: «ни откуда не следует, чтобы Хоре был богом солнца. Чтобы получить такое понимание, пришлось уже совершенно фантастически толковать контекст „Слова о полку Игореве“, в котором упоминается это языческое божество. Про Всеслава сказано, что он за одну ночь волком домчался от Киева до Тьмутараканя <…>
  Последний стих („великому Хърсови влъкомъ путь прерыскаше“. – А.Р.) принято понимать так, что Всеслав пересек путь солнцу. Но ведь дело идет о ночи?! Как можно вызывать представление о солнце при описании скорости ночного пути? Напротив так ясно станет это место и такое яркое представление о быстроте рысканья волком Всеслава получится, как только мы допустим, что великий Хърсъ – nomen gentis, а отсюда nomen loci. Великь Хърсъ, т. е. обширна та местность, где поклонялись Хорсу, а ее пробежал Всеслав за одну ночь» [Аничков 2003. С. 241].


[Закрыть].

Поступки «крамольников» Олега и Всеслава как бы оценены автором Словадвойною мерою. Как русскиекнязья, члены «княжеской семьи», и тмутороканский изгой, и полоцкий властитель заслужили осуждение, но как храбрые воины, не уклоняющиеся даже от безнадежных битв с противниками, не прощающие нанесенных «обид», они достойны похвалы. Олег пытался вернуть отнятый у него Всеволодом Ярославичем отчий Чернигов, Всеслав был неправедно захвачен в плен Ярославичами, нарушившими крестное целование. Такой двойственный взгляд – традиционен для средневекового сознания. Характерно, что Владимир Мономах, оставивший о себе память как о примирителе междукняжеских раздоров, перечисляет в своем Поучениив ряду собственных славных дел и походы на половцев, и сражения с русскими князьями.

Битва Игоря с половцами одновременно сопоставлена со сражением деда Олега с Ярославичами на Нежатиной Ниве и выступает как антитеза по отношению к нему. Оба действия – поход Игоря на половцев и действия Олега против Ярославичей – сходны по своей безрассудности, безнадежности – но и, тем самым, по смелости. Игорь наделен автором Словатеми же образными характеристиками, что и его дед: Олег «ступаетъ въ златъ стремень въ граде Тмуторокане» (с. 15), Игорь «въступи <…> въ златъ стремень и поеха по чистому полю» (с. 8). В отличие от Олега, проигравшего битву, но не полоненного, его внук терпит сокрушительное поражение: войско было истреблено половцами, а все князья – впервые за многие годы русских походов в Степь – попали в плен. В сравнении следом, владевшим Тмутороканем, Игорь, тщетно пытавшийся «поискать древнего Тмутороканя», – более слабый и менее славный князь. (Тмуторокань в Слове —скорее не конкретный, реальный город, а некий предел земли, ultima Thule.) Однако, если сопоставлять не итоги, а цели, намерения деда и внука, – Игорь более достойный (то есть и более славный и храбрый) воитель. Игорь идет не против Руси из Тмутороканя, не против сородичей, а из Руси на «поганых» половцев, желая освободить утерянное достояние предков. (Впрочем, в Слове,возможно, есть аллюзия и на поход противполовцев, в котором участвовал Олег; этот победоносный поход 1107 г. завершился пленением хана Боняка и разгромом хана Шарукана – Кончакова деда; в Словеготские девы «лелеють месть Шароканю» [с. 26] [492]492
  Обыкновенно предполагается, что для автора Словапобеда над Шаруканом ассоциируется с Владимиром Мономахом, а не с Олегом. Действительно, в известии Повести временных летпод 6615 (1107) г. инициатива похода и решающая роль в победе приписаны Владимиру Мономаху [ПВЛ. С. 119–120]. Однако, как известно, дошедший до нас текст Повестибыл отредактирован в промономаховском духе (так называемые вторая и третья редакции); см. об этом прежде всего классические работы А. А. Шахматова и М. Д. Приселкова: [Шахматов 2002–2003. Кн. 2. С. 537–539, 543–554]; [Приселков 1996. С. 80–84]. Автору Слова о полку Игоревемогли быть известны иные письменные источники, в которых роль Мономаха не была бы так сильно акцентирована; мог он следовать и устной традиции, сохранившей память о походе. Автор Слованеизменно интересуется судьбой Ольговичей, о Мономахе же бесспорно упоминает лишь единожды, причем отнюдь не в панегирическом тоне, так что победа 1107 г. для него, видимо, соотнесена именно с личностью Олега Святославича. Параллель «1107 год – 1185 год» поддерживается благодаря тому, что в событиях начала века участвовали дедИгоря Олег Святославич и дедКончака Шарукан, герои современных событий – их внуки.См. более подробное обоснование этой точки зрения в моей книге: [Ранчин 2007. С. 42–44].


[Закрыть].)

Движение Игоря и Олега противоположно – не только географически, но и ценностно. (Вместе с тем направление движения Игорева войска совпадает с направлением «рыскания» Всеслава, устремлявшегося с Руси в Тмуторокань.) Но Всеслав, по-видимому, действует ночью – если читать слова «до куръ» как «до петухов»; кроме того, перемещения полоцкого князя в целом ненаправленны, «хаотичны». Намерение Игоря безрассудно, но благородно (слова Святослава об Игоре и Всеволоде: «Нъ нечестно одолеете, нечестно бо кровь поганую пролиясте» [с. 26] означают, как заметили еще А. А. Потебня [Потебня 1914. С. 77] и, вслед за ним, И. П. Еремин [Еремин 1987. С. 276], признание похода не бесчестным, но всегда лишь не принесшим славы).

Отправившись в самовольный поход и потерпев поражение, Игорь покрывает бесславием старшего князя – Святослава Всеволодовича Киевского; это бесславие метафорически описано как смерть Святослава (увиденные во сне собственные похороны) и увод Игоря в «царство мертвых». В средневековом сознании князья Рюрикова дома воспринимались как единый род (с собственным культом предков-покровителей [Комарович I960]?), как «семья» и «братство» (ср. упоминания об общей братской княжеской свече в речи Льва Данииловича Галицкого, записанной в Ипатьевской летописи под 6796 (1288) г. [ПЛДР VIII 1981. С. 402], и в духовной грамоте Симеона Гордого [Соловьев 1960. С. 260]). «Бесчестие» Игоря переходило на Святослава. Значим в этом отношении и иной, заключительный эпизод Слова– возвращение Игоря из плена в Киев, а не в Новгород-Северский, как это было на самом деле [493]493
  Согласно сообщению Ипатьевской летописи, Игорь возвратился в Новгород-Северский, затем приехал в Чернигов и только после этого отправился в Киев к великому князю Святославу. См.: [ПСРЛ Ипатьевская 1998. Стлб. 651].


[Закрыть]. Прославляемый Игорь метонимически «замещает» Святослава Киевского.

Таким образом, оппозиция «старые князья – нынешние князья» далеко не столь тривиальна, как кажется на первый взгляд. С ней связаны и образы «Трояновых веков» и «Трояновой тропы». Из существующих толкований в целом наиболее убедительно предложенное Л. В. Соколовой [494]494
  [Соколова 1990]. Еще Е. В. Барсов понимал «века Трояни» как патриархальную эпоху, когда Троян был «прародителем славянского рода» [Барсов 1887. С. 383–384].


[Закрыть], согласно которому «Трояновы века» – это не «века язычества» (мнение Д. С. Лихачева и др.) и не время императора Траяна (точка зрения Б. А. Рыбакова и др.), но не столь давнее прошлое русичей. Однако попытка исследовательницы прочитать слово «Троян» («Троянь») как обозначение трех братьев-прародителей русичей и отождествление Л. В. Соколовой «земли Трояней» с Киевской Русью очень спорны. Прежде всего, остается неясен смысл выражения «тропа Трояня» (трактовка Л. В. Соколовой: «рыскать в тропу Трояню <…> – значит, обращаться мысленно к истокам, к начальному периоду Киевской земли» [Соколова 1990. С. 360] [495]495
  По толкованию А. А. Зимина, «[с]ам путь „в тропу Трояню чресь поля на горы“ соответствует пути с Украины на Карпаты» [Зимин 2006. С. 318].


[Закрыть]– кажется натянутой). Кроме того, «земля Трояня» локализована далеко от Руси. Боян «рищет» «въ тропу Трояню чресъ поля на горы», причем не в реальном, а в символическом пространстве: «Абы ты сиа плъкы ущекоталъ, скача, славию, по мыслену древу, летая умом подъ облакы, свивая славы оба полы сего времени…» (с. 6).

В Словеупоминаются дважды конкретные горы: Киевские и Карпатские. В произведении вообще многочисленны реалии, связанные с юго-западным краем Руси и с Дунаем. Топонимия, производная от имени «Трояна» и Траяна-императора, особенно часто встречается, как известно, на Балканах; здесь же зафиксированы и свидетельства о существовании культа мифологического существа Трояна (А. Балдур [496]496
  [Балдур 1959]. О символике Дуная в славянской народной культуре см., в частности: [Соколова 1993. С. 41].


[Закрыть]). «Дорогой Трояна» могли называть не только построенную императором на Балканах via Traiani, но и Млечный путь (между прочим, и само имя и даже род Бояна – возможно, балканские, болгарские [497]497
  Перечень работ и обзор гипотез о болгарском происхождении Бонна см. в статье: [Никитин 1992].


[Закрыть]). Дунайские земли и Балканы названы прародиной славянства в Повести временных лет.

Выражение «седьмой век Трояна», обозначающее время усобиц Всеслава, обыкновенно понимается как последний век, последнее время (Д. С. Лихачев; ср. наблюдения И. Клейна над перекличками Словасо средневековой эсхатологией [498]498
  [Клейн 1996]. Еще А. В. Лонгинов понимал «седьмой век Троянь» как выражение с эсхатологической семантикой: это XI в. на Руси, время первого появления половцев и отмеченного Повестью временных летсолнечного затмения; исследователь связывал «седьмой век» с седьмым тысячелетием в эсхатологическом апокрифе Откровение Мефодия Патарского.См.: [Лонгинов 1911. С. 35–36]. Ср.: «Принимая за положение бесспорное, что число семьимеет в народной поэзии иногда значение эпическое, я подозреваю весьма искусное и вполне подобающее солнечному потомку Трояну сплетение певцом года первого опустошительного набега на Русь, когда Мономах был семилеткой,с тем седьмымтысячелетним веком (в апокрифическом Слове Мефодия Патарского), к которому приурочивается нашествие Агарян,разорение ими разных стран и ужасное положение побежденных, после чего идет рассказ о нарождении антихриста» [Лонгинов 1892. С. 124–125]. Слово «век» в выражении «на седьмомъ веце Трояни» А. В. Лонгинов трактует, приводя и другие примеры из Слова,как «годы», «возраст», но не «столетие», указывая как параллель польское «wiek». Выражение «были вечи Трояни, – минули лета Ярославля» он понимает как сообщение о смене эпохи Ярослава Мудрого (ум. в. 1054 г.) эпохой Мономаха-Трояна (р. в 1053 г.). См.: [Лонгинов 1892. С. 117].
  Д. Н. Дубенский, считавший Трояна Владимиром I, полагал, что «седьмой век» это 7, умноженное на 7, то есть 49; 49 лет прошло со Владимира I до 1064 г., – времени Всеслава Полоцкого (см.: [Слово 1844. С. 186–187, примеч. 174].


[Закрыть]). А. А. Косоруков предложил иное истолкование, исходя из семантики числа «семь» в фольклоре: «седьмой век» – не последний век, а время наибольшей полноты и силы Трояна, произвольно трактованного ученым как языческий бок войны [499]499
  [Косоруков 1986. С. 44–50, 126]; [Косоруков 1992. С. 167–171, 225].


[Закрыть]. Однако на самом деле значения «конец», «итог» и «полнота», «наибольшая наполненность», «наивысшее развитие» – не антонимы, а варианты одной общей семы. Кроме того, не вполне доказуемо мнение, что время Всеслава для автора Слова– самый «междоусобный» период русской истории. «Седьмой век» – вероятно, последний век единства Русской земли [500]500
  Ср., например, характеристику правления Владимира I и его сына Ярослава в кн.: [Пресняков 1993. С. 30–34].


[Закрыть]. Всеслав, сеющий крамолы, зачинатель многих усобиц, действует на рубеже этого века и череды новых лет, в то время, когда «по Руской земли ретко ратаеве кикахуть, нъ часто врани граяхуть, трупиа себе деляче, а галици свою речь говоряхуть, хотять полетети на уедие» (с. 17), Показательно, что первый серьезный набег половцев произошел именно «во время Всеславово», в 1068 г.

Боян, растекающийся мыслью по древу, – медиатор между мирами мифологической вертикали, небом и землей (ср. отмеченные Д. М. Шарыпкиным скандинавские параллели [Шарыпкин 1976]). Но, вероятно, одновременно он и «посредник» между «горизонтальными мирами», между прошлой (Балканы) и нынешней родинами русичей, разделенными не только пространством, но и временем [501]501
  Ср. общее свойство «преодолевать время» у «Велесова внука» Бояна, уподобленного соловью, у Игоря, вырвавшегося из плена – «смерти» (он оборачивается волком, горностаем и птицами и возвращает Руси прошлую радость) и, возможно, у князя-чародея Всеслава.


[Закрыть]. Боян-песнотворец соединяет прошлую и нынешнюю славу Руси.

В и дение истории в Словедвойственно. В основе оппозиции «прошлое – настоящее» лежит традиционное эпическое представление об убывании, истощении исконных полноты и силы (в данном случае – мощи Руси и ее князей) во времени: старое лучше нынешнего [502]502
  Об особой отмеченности категории «начала» в Словеи в летописях см.: [Лотман 1992б. С. 231–232].
  Ср. об идеализации прошлого в эпосе: «Для эпического мировоззрения „начало“, „первый“, „зачинатель“, „предок“, „бывший раньше“ и т. п. – не чисто временные, а ценностно-временные категории, это – ценностно-временная превосходная степень, которая реализуется как в отношении людей, так и в отношении всех вешей и явлений эпического мира: в этом прошлом все хорошо, и все существенно хорошее („первое“) – только в этом времени» [Бахтин 1975. С. 458].


[Закрыть]. Великим походам на иноплеменников и великим междоусобным битвам былых времен противостоят «непособие» князей в борьбе с половцами и мелкие (измельчавшие) распри. По происхождению этот эпический взгляд на прошлое, на временное движение, на развитие – дохристианский, хотя в христианскую эпоху он мог питаться эсхатологическими ожиданиями. В чистом виде это архаическое представление, однако, никак не связано с христианским; в нем нет ощущения связи между грехом и «порчей» мира.

В целом эпическое отношение к прошлому как будто господствует в тексте. Однако оно сочетается и с иным восприятием истории. «Нынешние» князья (Святослав Киевский, Ярослав Осмомысл Галицкий, Всеволод Юрьевич Владимиро-Суздальский), хотя и не согласные между собою, отгородившиеся друг от друга, изображены не менее могущественными, чем «старые». Сила и могущество Руси как бы растеклись в пространстве: возникли новые сильные княжества, но распалась единая Русь. Однако внешняя угроза должна примирить князей: характерны призывы к властителям русских княжеств постоять «за раны Игоревы, буего Святславлича» (с. 30) и предсказание Гзака: «почнуть наю птици бити въ поле Половецкомъ» (с. 44). Раны и горе Игоря оказываются свидетельством не слабости нынешней Руси, но силы. Страдания и плен князя – залог грядущего торжества. Это чисто христианская идея, наиболее последовательно проведенная в житиях мучеников, в частности русских князей-страстотерпцев (Бориса и Глеба и др.). Характерно, что именно в заключении Словавпервые в эксплицитной форме возникают христианские элементы: «Игорь едетъ по Боричеву кь святей Богородици Пирогощей» (с. 45); «здрави князи и дружина, побарая за христьяны на поганыя плъкы» (с. 46). Слава и величание обращены к дружинникам Игоря, которые почти все пали на поле брани и теперь представлены будто бы воскресшими (в описании битвы есть противоположная по смыслу фраза: «А Игорева храбраго плъку не кресити» – с. 20). Сам Игорь также, что отмечалось исследователями, изображен в заключительной части как бы воскресшим. «Воскресение» Игоря описывается одновременно и в архаическом мифологическом коде – как возвращение из «иного царства», и в христианской коде (Б. М. Гаспаров): трехдневная битва-гибель, сопоставление князя с солнцем, традиционным иносказательным обозначением Христа.