Текст книги "Революционная сага"
Автор книги: Андрей Марченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)
– Уж лучше я в общем порядке обойдусь номером скромнее. Не дело, если я начну на каждом углу распространяться, что принадлежу к Ложе… Или стану привлекать чье-то внимание.
Хозяин кабинета кивнул, уже не скрывая улыбки. Ответ был правильным.
– Отдыхайте…
-//-
Наступала ночь, темная, густая…
Не взошла луна, свет звезд не пробивался через густые облака. Да и те были черные, сваренные на совесть. Не летали ведьмы даже по самым неотложным делам – по такой погоде разбиться проще простого.
Собаки скулили и забивались поглубже в будки, люди закрывали ставни, задергивали тяжелые шторы. Казалось, оставь щелочку, и ночь, темнота вползет в комнату, зальет все черным сиропом. И не спасет хозяев даже самый сильный фонарь. И когда наступит утро. Если, разумеется, наступит… Тогда затекшую темноту надо будет выскребать из-под кроватей шваброй, выносить на улицу в ведрах, относить подальше от дома, сливать в какой-то овраг.
Но, как водится, та ночь была не навсегда.
Конечно, некоторые не доживали до утра, но были и те, кто после шлепка повитухи напротив извещали мир о своем прибытии.
Для всех прочих, начинался день обычный, рутинный, будничный. Они шли в гимназии, на службу, на мануфактуры.
Но нет, что-то в городе изменилось.
После работы отцы семейств заходили в булочную якобы за хлебом. Убедившись, что остались в булочной одни, спрашивал – а нет ли случайно местечка в секции масонской ложи? Дескать, если надо – могут предоставить характеристику с места работы. Разумеется, выданную по месту требования…
Булочник, ранее замеченный в войсках Ложи, определенного ответа не давал, но улыбался загадочно.
Отцы семейств большего и не просили.
Даже дети играли в масонов.
Ребятишки ставили сцены расстрела. Большинство маршировали с палками вместо винтовок, пытаясь шагать как настоящие солдаты в ногу. У них это почти получалось, но их башмаки не отбивали от земли желаемую дробь. Двое же шли намеренно не в ногу, с опущенными головами. Затем они послушно становились к стенкам. Идущие в ногу перестраивались в шеренгу, приставляли «ружья» к плечам.
Играющий офицера, махал рукой, все в шеренге выдыхали звук «паф». Дети у стенки падали, стараясь принять при этом как можно более фантазийные позы.
Затем поднимались…
Барышни-гимназистки шушукались в своих комнатах, краснели, волновались.
Злился владелец синематографа – если такие мероприятия войдут в привычку, то жди падения сборов.
На следующие выходные на набережную вышло еще больше людей.
Но расстрела не было.
-//-
– Вы знаете, – зевая, сообщил владелец кабинета зашедшему Рихарду. – Я вчера советовался с друзьями относительно вас…
– И работы для меня нету?
– Ну отчего же? Напротив, она нашлась удивительно легко. Присаживайтесь…
Геллер расположился там где же, где и вчера. Пулемет поставил рядом со стулом, закинул ногу на ногу, ладони на колене свел в замок. Изобразив на лице умеренное внимание, приготовился слушать.
И действительно, хозяин кабинета заговорил:
– Должен предположить, что работа крайне специфическая…
– Отлично. Обычно именно такую я и предпочитаю.
Хозяин кабинета кивнул и продолжил:
– Признаться, я очень далек от народа. Меж тем, в городе и окрестностях ходят нехорошие слухи. Дескать, ведьмы не помогают повитухам, а наводят мор на скот, колдуны сбиваются в банды. Водяным и лешим уже не сидится на болотах. Но мы просвещенные люди и отлично знаем, что никакой нечисти, как то: колдуны, оборотни, вурдалаки, не существует. И думается мне, вам можно поручить миссию, дабы оных действительно не существовало.
Теперь понимание на лице Рихарад стало откровенным. Еще вчера ему попалась сиреневая листовка, отпечатанная на гектографе. Такой полиграфией ранее пользовались революционеры., Всего-то что и надо – желатин, глицерин, вода да емкость под формат листа. Дешево и сердито.
Но в отличие от революционной пропаганды, коя обычно конкретики не содержала, листовка была заполнена вполне четкими объявлениями.
Впрочем, от этой конкретики объявления не становились менее странными.
Одно, к примеру, гласило:
"…
Продам: чудотворные иконы с инструкцией по использованию. Установка, гарантия.
…"
Или вот обновленческая церковь "Новейший завет" звало народ на то, что у них именовалось богослужениями. Объявление среди прочего гласило:
"…
Мы работам до последнего посетителя!
Мы молимся до последнего грешника!
…"
Очевидно, вспоминая листок, Рихард задумался слишком надолго, поэтому хозяин кабинета спросил:
– Вам не нравится работа?
– Нет, отчего же… Просто не знаю, с какой стороны подступиться к этому вопросу. Желаете, чтоб я начал отлавливать бабок наводящих порчу? Или может… Даже не знаю – нету никаких предположений!
– Хотите особые приметы? – полулыбнулся хозяин.
– Ну да. Жить без особых примет скучно…
Конец смутной армии
Дорога шла между холмов, а за ними делала поворот.
Как раз из-за поворота навстречу костылевскому эскадрону выступал полубатальон…
Лехто попытался подобрать надлежащее слово для тех, кто двигался им навстречу, но не смог.
На них двигались непонятно кто. И был их не полубатальон, а более. В обман вводил малый рост некоторых участников.
Так, скажем, впереди двигались существа ростом не более локтя, сотканные, казалось, из сумерек. За ними прыгали жабы размером с небольшого бычка. Шагал будто рыцарь в полных латах. Рядом с ним шли мертвые солдаты. Лехто отметил: это были настоящие качественные живые мертвецы.
Явно смерть встретила их давно: это было заметно по превратившейся в лохмотья форме, по оружию вида довольно ржавого.
Меж тем, эти мертвецы были не четой колдовству Лехто: оживленному Озимову или тому гробовщику из сожженной деревни. И тот и другой были отуплены смертью, рассыпались на ходу. А эти солдаты, похоже, обладали сносными реакциями.
Скрепя ветвями-суставами шли лешаки, рядом с ними, расплескивая воду – водяные. Да что там: имелось даже двое полупрозрачных ледяных, существ сложенных из живого льда. Якобы, такой лед появлялся вследствие замерзания живой воды. Но Лехто никогда не видел ледяных ранее. Да и слышал о них крайне мало. А то, что слышал, частично оказалось ложью. Так говорили, что ледяные живут только на севере и появляются лишь в жуткие морозы, когда плевок на лету превращается в сосульку.
С утра было прохладно, и у некоторых шел пар изо рта… Но не появилось даже корочки льда на лужах… А, меж тем, ледяные тут…
Сотня и батальон сближались. Не было сомнений ни в намерениях, ни в политических пристрастиях нежити руки мертвецов сжимали винтовки. Над смутным войском висела красная хоругвь. Висела, а не развевалась она, вероятно, из-за метода покраски. Что-то красное капало с ткани.
– Что это такое? – удивился Костылев. – Это что, комуняцкий паноптикум на марше?
– Заворачивай сотню. – прошипел колдун. – Уходим отсюда… Быстро!!!
Но Костылев уже жил грядущим боем, раздавая команды.
Да, в общем, солдаты и без того знали что делать.
Тачанки и правда развернули. Кавалерия оставила дорогу – освободила директрису пулеметчикам. Сама же пошла лавой слева и справа прямо по полю.
Метрвецы-солдаты вскинули винтовки, дали залп. Вернее попытались. Пребывание в сыром лесу не пошло на пользу ни механике винтовок, ни патронам. Многие винтовки вовсе не выстрелили. Редко какая пальнула во второй раз. Никто не выстрелил в третий раз.
Зато ровно заработали пулеметы.
Вдребезги разлетелся один водяной, лопнула, нашпигованная пулями двугорбая жаба.
Ну а дальше пулеметчики огонь прекратили: лава вошла в боевое соприкосновение со смутной армией. Та действовала крайне непрофессионально: сбилась в кучу…
Но оказалось, что сабля – не совсем то оружие, что годится против нечисти. Шашки рубили мелкие сучки и куски коры у леших, но особого вреда им не причиняли – в самом деле, попробуй срубить дерево саблей, тем более если то начнет обороняться.
Свистел меч, скрипели латы ходячих доспехов.
Мертвецы солдаты дрались спокойно, не боясь умереть.
…Умереть, умереть, умереть…
Умирали солдаты костылевской сотни.
Лошади плохо чувствовали себя рядом с нечистью, не слушались команд, становились на дыбы, норовили сбросить седока.
Всадников стаскивали сучьями из седел.
Жабы плевались какой-то слизью. Целили все больше в глаза. Может, слизь и не была ядовитой, но здоровья тоже не добавляла.
– Ну сделай… Сделай что-то! – теребил Костылев Лехто за рукав пиджака. – Ты же можешь!..
Сотня таяла. Кажется, люди были в меньшинстве.
– Я тебе говорил не ввязываться в эту драку? – напомнил Лехто.
Костылев завыл:
– Уничтожь этих тварей!
– Каких именно? – криво усмехнулся Лехто. – Там ведь все смешалось!
Но через четверть минуты выкрикнул первое заклинание. От тачанки, поджигая придорожные кусты, пошла огненная волна. Лошади шарахались от нее. Но все же не понесли. Они были приучены и к дыму, и к огню, и к бою. Зато побежали лешие – но огонь был быстрей. Они вспыхнули словно хорошо просмоленные факелы.
Затем было произнесено еще одно заклинание. С обеих сторон дороги сгустились низкие, не выше колен тучи. Они стали сползаться… Ударила молния, побежала по земле, словно змея.
– Надо же, угадал… – прошептал удивленно Лехто.
Пробежав в центр дерущейся толпы, молния будто потерялась. Но вдруг ударила вверх, к небесам.
Взорвался второй ледяной, замертво упали водяные, задымились и с грохотом осыпались рыцарские доспехи.
Дальнейший бой не затянулся. Через каких-то пять минут рухнуло последнее тело – изрубленный упал мертвый солдат. Теперь он стал мертв до невозможности.
Лехто спрыгнул с тачанки и пошел к месту битвы. Костылев осторожно следовал за ним. На ногах оставалось человек двадцать из всей сотни. Некоторые из них были легко ранены. Тяжелораненые лежали все больше на земле. Очевидно, что многие пострадали от огня и молний заклинаний Лехто.
Колдун осмотрелся по сторонам. Медленно таял фрагмент тела ледяного. В нем было видно вмерзшую рыбку, кусочек водорослей.
На земле лежали дымящиеся доспехи. Через дыры в броне и вывороченное забрало выползали контуженые змеи.
Странно, но нигде не было видно тел, цвета сумерек.
Ногой Лехто тронул убитую пулеметами двугорбую жабу:
– Кстати, знаете, как эти твари охотятся? Сидят, и плюют в глаза проходящим мимо.
– Вероятно, плюются отравленной слюной?
– Да что вы… Обыкновенной слюной и плюются. Но оплеванные обижаются, опрометчиво бросаются на обидчика… И попадают в яму-ловушку, вырытую жабами…
Затем Лехто занялся сортировкой раненых:
– Этого перевязать и пусть едет в седле. Этого грузите в тачанку… Этого…
Короткий жест, заклинание резкое, как удар мизерикорды.
– Этот бы все равно бы не выжил… Вероятней всего.
К Лехто подошел Афанасий. Спросил:
– К слову… Хотел спросить… Вы тогда, на тачанке, после того, как сотворили молнию, сказали, что угадали. А что именно угадали?
– Направление… Это довольно хаотическое заклинание. Молния могла пойти в нашу сторону.
– Да ты… Ведь нас могло убить…
– У меня был амулет от молнии.
– Но у меня-то амулета не было! – возмутился Костылев.
Лехто отмахнулся. Для него это было совершенно несущественно.
-//-
Все дальше и дальше шел на восток эшелон.
Громыхал состав на стыках рельс, лязгали буфера вагонов.
В будке паровоза открывались створки топки, кочегар быстро швырял туда лопатой уголь. Из топки шел жар, он наполнял кабину, обжигал лица просто смотрящих в сторону шуровочного отверстия.
Но вот пламя снова запиралось в своем жилище, кочегар делал глоток из жестяного чайника, подвешенного на цепочке.
Машинист давал свисток – но для того, чтоб предупредить кого-то о своем присутствии, а просто так, со скуки. Смотрел вперед, глядел на манометры, но не назад не оборачивался.
Ибо был его сегодняшний груз странным и непривычным.
Уже тридцать лет водил составы машинист – многое повидал, грузы возил разные: и лес, и прокат, и свинцовые гробы с генералами, погибшими в Манчжурии.
Возил, заключенных, конечно и служивых в ту или иную сторону доводилось транспортировать.
Но таковые солдаты на его памяти были впервой.
И вроде бы все было как обычно: солдаты, одетые в привычные серые шинели. топили в теплушках печи, о чем-то разговаривали меж собой. Курили папироски, шутили, прозрачно смеялись.
Пели в вагонах песни. Эти песни пугали – будто бы и распевали мелодично, красиво, тихо, но вместе с тем с могильной тоской. И что самое жуткое – не по-русски.
И уж совсем странное дело: не матерились, не напивались до бесчувствия. Да что там – кажется, что вовсе не пили.
На станциях солдаты получал кипяток, провиант, табак. Начальник этого батальона, туго затянутый в кожу, выбирался в здание вокзала, требовал прямой провод с командованием фронта, затем разговаривал на непонятном языке. И даже если кто-то перехватывал эти переговоры, то понять все равно был не в состоянии. Ибо любой шифр можно записать, потом обмозговать. То здесь забредший на телефонную линию шпион мог различить даже не слова, а звуки. А записать, запомнить это было просто невозможно.
Бывало, в это время, на платформу выходили старушки-соладтки – поправить свои дела денежные, продать не то пирожков с зайчатиной, не то самогонки матерой, на волчьей ягоде и мухоморах настоянной.
Ждали, что какой-то солдатик бросит на перрон письмо, дабы бабушка его переслала мимо цензуры военной в отчий дом. Бабушки, наверное, и рады были бы стараться, только лишь вскрыли бы конверт, почитали бы в тесном кругу и отправили бы в почтовый ящик – авось дойдет когда-либо.
Но нет, солдаты оставались в вагонах, пирогов и самогонку не покупали, писем не бросали.
И состав летел дальше. Впереди локомотив-компаунд, коломенского завода. За ним – двадцать семь вагонов. «Пульман» с офицерами, крытые вагоны в которых ржали лошади, платформа с пушками, теплушки из труб которых подымался ароматный дымок.
Наконец, в последний раз лязгнули буфера меж вагонов, заскрипели тормоза. Состав закончил свое движение, солдаты и их командиры покидали вагоны. С платформы на высокий перрон скатывали орудия, выводили из вагонов лошадей.
Отцепив состав у пакгаузов, машинист повел паровоз в депо.
Пока на круге разворачивали паровоз в сторону противоположную, машиниста нашел начальник депо.
Сообщил прибывшему плохую весть:
– Тебе сейчас назад состав вести…
Обычно, даже почти всегда, машинисты в таких случаях возмущались. Требовали время, чтоб отдохнуть, выспаться.
Но нет, этот сначала спросил:
– С чем состав?
– Товарный… – осторожно ответил начальник.
– Без людей?..
– Ни единого человека.
– Это хорошо… Поведу, как только будете готовы.
Тогда начальник депо сообщил вторую плохую новость:
– Слышишь, там в последнем вагоне с Сысоевских мануфактур сто пудов динамита. Вроде бы рвануть не должно, да и я приказал поставить вагон подальше от локомотива. Но ты там осторожней вези. Мало ли что… А то как шандарахнет…
Вообще-то вместо «шандарахнет» было использовано иное слово, кое цензура тщательно и с удовольствием вымарывает.
Машинист пожал плечами:
– Динамит так динамит…
Туман
В таких деревнях улиц нету, ограничиваются только номерами. А чаще и они отсутствуют – все друг друга знают. И, действительно, зачем придумывать, к примеру, имена улицам, если таковых не имеется. Только дорога откуда-то куда-то и домов двадцать вдоль нее. Тем паче, что имя деревни и так едва придумали.
Здесь на волость – один почтальон. Пишут сюда немного, да и народа тут почти нету. И если все же случается непредвиденное – приходит письмо, то почтальон не бросается его везти. За двадцать верст ноги бить, только потому что кому-то письмо пришло? И месяцами лежит конверт, ждет, когда скопиться постпакет потолще, или не случится какая оказия. Скажем, едет по селам господин урядник, или в какой-то медвежий угол помещают ссыльного.
…К слову, был тут один случай. Отправили не то марксиста, не то бакунинца на ссылку в деревушку с названием таким, что уж лучше бы ее цифрами именовать.
А ссыльный, дабы не помереть со скуки, стал детей счету да грамоте учить. Оно, казалось, правильно: и ссыльный исправляется, и детишкам в школу за три версты бегать не надо. Да только раз приехала комиссия и в полном составе упала в обморок. Дети, не дожидаясь победы мировой революции и даже ее начала, на уроках вместо "Боже, Царя храни" поют "Интернационал"!..
Газеты, журналы, выписанные в эту глушь, часто приходили с месячной задержкой. А часто не приходили вовсе – не то возницы рвали их на самокрутки, не то почтальоны, чтоб лишний раз не бить ноги, жгли корреспонденцию в печках.
Потому этакая глушь действовала на ссыльных благотворно. Они спивались, забывали бриться, обрастали бородами, женились на местных селянках. За обрушившимися наследниками забывали о классовой борьбе, становились совершенно своими…
-//-
…Да только иногда случается и наоборот – вырастает человек ну совершенно не от мира его породившего. Вообще надо сказать, что у мира много обличий, но не все они будут уместны в той или иной местности.
Положим, рождается в деревне мальчик.
И деды его, и прадеды и отец что называется от сохи. Предки его сбегали из церковно-приходской школы на реку, в лес. В более зрелом возрасте водили девок на сеновал. Вследствие чего считать умели максимум до дюжины, читали по слогам.
К тридцати годам отпускали бороды, после чего начинали стареть медленно и безнаказанно.
Но вот случается перекос и на свет появляется ребенок, который из школы не сбегает, а, напротив, ходит туда с удовольствием. Затем от занятий при свечах, керосинке или вовсе нищенской лучины портится зрение, он одевает очки, оставшиеся от бабушки и начинает тайно копить на новые, собственные в тонкой щегольской оправе. В положенное время женой не обзаводится по причине того, что перед этим он никого на сеновал не таскал. Поскольку в устной речи тоже не практиковался, начинает пропускать некоторые буквы, может быть картавить. Его отец начинает коситься свою на жену: ведь не было в роду таких, не было!
И когда наступает время отращивать бороду, вместо утвержденной в поколениях окладистой, вырастает бородка, именуемая интеллигентскими кругами как вандейковская, а среди прочего народа – как козлиная.
И поняв, что сделать с этим нечего, вчерашний мальчишка сбривает ее словно вор.
Но вот что непонятно – каким образом тяга к знаниям, испорченное зрение и вандейковская бородка связаны? Может близорукие глаза и переполненный знаниями мозг, выделяют какое-то вещество, которое вредит росту волос на каких-то участках кожи, мешает произносить те или иные звуки.
Впрочем, это так, к слову пришлось.
Разговор-то о другом будет…
-//-
В тот день на завалинке у брошенной хаты местные мужики пили не в обычной своей кампании. Угощали пьяницу приблудного, который пришел из каких-то далеких краев. Ответно, гость развлекал местных побасенками.
Говорил на тему актуальную: о мировой революции и ее вожде.
Жили здесь люди фанатично бедные. Всякая копейка, рубль, попавший к ним в карман были вызовом их надлежало тут же потратить, пропить или прогулять. В крайнем случае – потерять.
Оттого идеи большевиков здесь воспринимали более чем благосклонно. Ну а как же – это денег не будет не только у них, а у всех!
– И что рассказывают… – говорил приблуда. – Бывает, сидят солдатики у костра, пьют чай или там чего покрепче. Подсядет к ним старичок вроде как погреться. В разговор втянется, чарочку со всеми выпьет, или даже свой штоф даст, жалобы солдатские выслушает. А на следующий день – раз, и нету тех бед, на которые солдатушки роптали. Жалование и довольствие выпишут, а командиров тех, что деньгу солдатскую зажилили – к стенке или на фонарный столб. А все потому что этот старик – сам Ленин.
Люди здесь жили простые. Можно сказать элементарные. Верили почти во все услышанное. По крайней мере пока это услышанное не конфликтовало.
Но тут как раз наступил такой момент.
– А я слышал, что Ленин – он громадный. – возразил местный. – Кулачищи с пуд! Ударит кого – дух вон!
– Да нет! Роста он обыкновенного, даже маленького. А вот сила у него и правда богатырская. Сам может ведро водки выпить!
– Да ты шо!!! – с уважением удивлялись мужики.
– Истинную правду вам говорю! Сам видел!
Но старик из местных, совсем старый зашамкал беззубым ртом:
– Школько лет влашть меняетшя – завшегда такое плетуть! И про царя Николу такое говорили. И про батюшку евойного Аляксандра…
– Ты бы, дед, помолчал. – останавливал его кто-то помоложе. – Ты еще Ермака помнишь!
– А шо! – соглашался дед. – Помню. И батюшку его помню – Тимофея! Этот да!!! Пил! Я вот даше фамилье Ермака помню. А вам ее не шкажуть – потому как она матерная!
Но мужикам было не до покорителя Сибири.
– А к слову! Из какейных будет твой Ленин? Чегой-то мне его фамилье не ндравится. Он из духовных, или, не приведи Господь, из учителей?
– У него две фамилии. – объяснял приблудный. – Ульянов и Ленин. – Первая, ясен-пень, от улья. То бишь деды его, прадеды пчелами занимались, бортники, стал быть! Ну а вторая фамилия от лени – чего тут непонятного. Точно говорю вам – наш человек! Вот и все дела до копейки!
Местные мужики дружно закивали: и правда, ладно выходит.
Ведь учителей и ученых в деревушке не любили. Во-первых, от них так и жди какого-то подвоха. Взять того же не то марксиста, не то бакунинца. Во-вторых – они чужаки, неместные. Это пьяница, простой да везде – свой…
Но вот на дороге к деревне появились двое – старик, и рядом с ним девушка. Затем разглядели и собаку, бегущую за ними.
Запросто могли уйти на другую сторону избушки, укрыться за стенами дома. Но этого не стали делать: чего им стесняться в своей деревне?
Думали: это идет слепой нищий с поводырем. Глядишь – еще какое-то развлечение будет. Песни станет петь, милостыню просить жалостливо.
Но оказалось: старик не выглядел ни бедным ни, тем более, слепым. Да и его спутница вышла из обычного возраста провожатых.
Пришельцы вовсе бы прошли мимо пьющих мужиков без остановки, даже не поздоровавшись. Но кто-то из пьяниц крикнул:
– Эй, старик, что в мире деется?
– Да откуда мне знать? – бодро откликнулся остановившийся старик. – Я думал, вы чего-то мне чего-то расскажите.
Отчего-то такой ответ смутил пьющих. Кто-то все же собрался с мыслями, ответил:
– Ну дак… Леворюция в мире… – и повернулся к приблуде за помощью. – Какая, ты говорил?
– Социалистическая…
– Во-во, она самая.
Геддо покачал головой и печально улыбнулся. Дескать, это уже год как не новость. Вместо этого спросил:
– А вы все пьете?
– Ну да…
– Самим-то не надоело разум пропивать?
– Ой, надоело… – запричитал кто-то. – Да шо поделать…
– А что, хотите бросить пить?
– Ну дык… А как же… Хозяйки бранятся…
Геддо кивнул, прошептал заклинание, нарисовал в воздухе какой-то знак. Сообщил тоном, нетерпящим возражений:
– Все! Больше пить не будете ничего крепче вина, да и то по праздникам.
Затем повернулся и пошел дальше, в село. За ним последовала девушка и собака.
Пьяницы проводили их взглядом, затем вернулись к тому, из-за чего, собственно, и собрались. Жидкость мутную и злую разлили по разнокалиберным чаркам.
– Ну, поехали…
Поднесли емкости к губам… Запах сивухи ударил в нос, вспомнилось, как тяжело эту гадость глотать. Как потом это пойло будет стремиться выплеснуться обратно, и вероятней всего успешно. И какой противный запах будет у этого полупереваренного самогона. Как за него будет бранить жена, гонять слабого мужа, бить его тяжелым полотенцем… Но самое тяжелое придет вместе с утром: запах в комнате будет стоять такой, что и самому станет противно, во рту – сухо, и ни одну мысль не подумаешь без головной боли. А на опохмел хозяйка и полшкалика не нальет… Спрашивается: если пить она его не дает, то на кой хранит? Явно ведь бережет на похороны мужа…
И спрашивается: на кой пить?
Иной пьяница смотрел на лица своих товарищей, ожидая найти поддержку. Но вместо нее видел лишь сомнения.
Кто-то даже ставил полные чары на место.
– Что-то пить не хочется…
-//-
– Что мы здесь делаем? – спросила Ольга, оглядываясь по сторонам.
– Я думаю здесь заработать немного денег…
– Зачем?.. У меня хватит финансов на десятерых…
Геддо покачал головой:
– Негоже жить на чужие деньги. Тем более, когда легко можно заработать свои.
– Думаете, если у них будет меньше денег, им не на что будет пить? Напрасно… Особенность есть такая: на то чтоб пить и жить денег хватает, а на то чтоб просто жить – нет.
По дороге, коя обросла домами, стала главной улицей деревушки, прошли в самый центр.
Кроме небольшой церквушки, нескольких рядов маленького базарчика, центр отмечало то, что на тридцать саженей дорога была замощена брусчаткой.
Старик и девушка разместились как раз на лавках базарчика, словно прохожие, остановившиеся для отдыха. Впрочем, отчего «словно» – оно так и было. Только вместо провианта, из сумки старик извлек пакетик с порошком, плеснул на него из фляги воды. Достал флакончик толстого стекла, выдернул хорошо притертую пробку. В воздухе сразу запахло весной. Добавив пару капель в смесь, Геддо снова закрыл флакон.
Затем, из получившейся жижи стал что-то лепить, бормоча под нос не то заклинание, не то молитву. В его пальцах масса набухала, превратилась в что-то наподобие большой снежинки.
Осмотревшись по сторонам, старик бросил ее через дорогу, туда, где росли огромные тыквы.
Но, перелетев дорогу, комок не упал на землю, а завис в воздухе, где-то на высоте человеческого роста. Растекся в темно-серую летающую лужицу, никак не более полусажени в поперечнике.
Ударил гром, блеснула молния.
Пошел дождь.
Хозяйки, судачащие о чем-то возле колодца, удивленно обернулись, глядя на портативный дождь.
Продолжалось это совсем недолго – может, через пять минут упала последняя капля, облачко растянуло едва заметным ветерком. Но, там где пролился дождь, зеленела грядка тыкв если не каретных, то размером небольшую двуколку.
Привлеченные волшебством, бабы отошли от колодца. Но так и не решились куда подойти: то ли к тыквам, то ли к причине их возникновения. Потому и толпились посреди дороги.
Геддо пришлось прийти им на помощь:
– Как живется, селяне?.. – не то чтоб крикнул старик, но сказал достаточно громко он. – Какие у вас тут беды? И не нужна ли какая помощь? За умеренную плату, разумеется…
И бабы тут же запричитали…
…Как водиться, в глуши жилось тяжело.
Здесь полгода медведи и охотники дрыхнут, затем охотники четверть года гоняют медведя, после еще четверть – медведь гоняет охотников.
Еще говорили, что кроме медведя-шатуна в местных краях иногда видели медведя-ползуна.
Само собой, беспокоила нечистая сила. Колокола на деревенской церквушке с нею явно не справлялись.
Некоторые опасения внушало местное озеро. Туда впадала неширокая река, и по логике вода никуда оттуда деться не могла. Однако, озеро из берегов шибко не выходило.
Сначала думали, что по дну реки течет вода в обратную сторону. Но нет, ныряльщики это не подтвердили.
Появилась мысль, будто в озере сидит кто-то достаточно большой, который выпивает всю эту воду. И если те же ныряльщики так и не смогли найти это чудовище, то это ничего не значило. Озеро, надо сказать, этой гипотезе способствовало: глубокое, поросшее осокой, с водой мутной, зеленой в любое время года. Да и не шибко хотелось находить это самое чудовище. Ибо, если ты сможешь его увидеть – значит и оно тебя видит.
Нет, конечно, воды жалко не было. Пусть пьет на здоровье. Пугало иное – напившись однажды, эта тварь могла захотеть перекусить.
Геддо слушал внимательно и кивал.
Лишь раз селянки заметили присутствие Ольги. Женщина вроде бы молодая, но замотанная в платки как заправская бабка, спросила:
– А вы чем, сударыня занимаетесь?
– Сейчас ничем. – отвечала Ольга. – Я вроде как в отпуске. Отдыхаю, значит. А до этого собирала вагоны, локомотивы… Это такие самобеглые дома…
– Ну надо же!!! Вы, наверное, великая мастерица. Наверняка дома те строили без единого гвоздя?
– А как же! Без единого гвоздя! Исключительно на болтах и заклепках!
Далее ругали своих суженых: и пьют много, и в дом ничего не несут. И лупят их, баб… Хотя, в общем, люди они хорошие. Им бы взяться бы за ум, да где ж его найти!
…Геддо кивал, но становился все серьезней: по всему выходило, что работы в этой деревушке не найти.
Хотя…
– Стойте, не тарахтите… Может, он скажет, чего нам с туманом делать.
– С каким туманом? – оживился Геддо.
-//-
В прошлом году, богатом на революции, в аккурат после Ивана Купала возле деревни появился туман. Обнаружился он на заре, и никто тогда особого значения этому мареву не придал. В самом деле: если вглядываться в каждый встречный туман – наверняка проморгаешь нечто важное.
Но вот что странно: важным оказался именно туман.
Он не рассеялся к полудню, пережил весь день… Да что там – целый год кружил вокруг деревни.
Но с иной стороны – марево это не медведь, не стая волков.
Туман-то что, его можно обойти, даже, если попадешь в него, наскочишь по неосторожности – убежишь…
А вот, положим, кто нездешний заплутает, попадет в эту дымку, выйдет к деревне, обессиливший, будто черти на нем год катались. А вот, скажем, попадет в него корова – тварь глупая, бессловесная, так пиши – пропало. Если живой ее найдешь, то молока уже не будет. Да и мяса, скорей всего, тоже.
Но если зазеваешься, то найдешь от своей коровы рога и копыта. А меж ними – мешок с костями. Все туман высосет…
Конечно, с мгой пытались бороться: рубили его шашками, ходили на него же с более традиционными рогатинами. Даже два раза стреляли дробью и пулями. Ничего не помогало.
Думали – зимой туманов не бывает. И действительно – всю зиму он не тревожил крестьян. Да вот только как началась весна: снова здравствуйте.
Пройдет по роще – в ней наступит осень. Завернет в поле – и рожь взойдет по три колоска на квадратный аршин.
Ну а с погостом и вовсе получается нехорошо…
Кладбище здесь находилось совершенно рядом с деревней. Да что там – оно почти находилось прямо в деревне: дома охватывали две стороны жальника полностью, и одну – до половины. Достаточно было выйти из иного двора – пересечь улицу и оказаться среди могил, среди крестов.
В деревне был обычай: чем более покойного уважали, тем ближе его подносили к кладбищу. Гроб с голытьбой подзаборной грузили на дроги или сани чуть не сразу за двором. Преставившихся хозяек доносили до угла – как раз до места, где обычно бабки собирались посудачить. Но иного человека мужики несли от порога дома до самой могилы через всю деревню.
Однако, случалось, что человека и уважали, и жил он тут же – рядом с кладбищем. Тогда несли его на жальник дорогой кружной, через соседние улицы, словно иную диковинку.
Да вот только когда появился туман, похороны с выносом тела на кладбище сошли на нет. Не то чтоб в деревне никто не умирал. Отнюдь нет.
