Текст книги "Современный болгарский детектив"

Автор книги: Андрей Гуляшки

Соавторы: Владимир Зарев,Цилия Лачева,Борис Крумов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 45 страниц)

– Он обещал на тебе жениться?

Мария вдруг снова болезненно прочувствовала и оплакала свою любовь – так золотых дел мастер оплакивает украденное золото. Но ведь обещания никакого не было. Она сама придумывала иллюзии, сама же их и теряла. Думала, что ее обманули, а обмана-то не было. Обвинять было некого. Теперь она почувствовала себя по-настоящему обманутой. Только теперь. Ее злосчастная любовь утопала во мраке за спиной – зарево заката, длинные черные тени, сгущающиеся все больше и больше.

– Что ж, – сказал Стамен Юруков, – на стройке три тысячи мужчин. Есть и красивые, и молодые... Жизнь только начинается.

– Для меня – кончается, – сказала Мария устало, прислушиваясь к себе: от птичьего крика, хлопанья окон и солнечных бликов кружилась голова, как во время игры, у которой нет конца.

– У нас в цехах жаждут видеть людей вроде тебя. Воевать приходится с железом.

Она посмотрела на свои руки.

– Я дам тебе перчатки. Не бойся!

Нечто крепкое (как железо, о котором говорил Стамен) вытягивало ее из слякоти и безнадежности. Ответила неопределенно – не знает, подумает, надо немного отдохнуть.

Она по-прежнему была одинока и молчалива, но при этом ощущала себя здоровой и жизнелюбивой – как никогда раньше. В ней жили две женщины, и ни одну из них она не знала до конца.

Через два дня, найдя Стамена Юрукова, Мария сказала ему, что будет работать на стройке, в его цехе.

12

Ей исполнилось двадцать восемь. Родители, конечно, сделали вид, что в доме – никакого праздника: неприлично отмечать день рождения дочери, засидевшейся до такого возраста. Кровно обиженные, они молча занимались садом и курами. Их мучили старческая гордость и упрямство. Марии досаждали их земледельческие заботы, строгий порядок в хозяйстве, осторожные шаги по утрам. Старики привязались к Зефире и баловали ее, как любимую младшую дочку (последняя надежда!) или внучку, от которой зависело их будущее. Угощали ее персиками, варили медовуху, а когда резали курицу, первым делом жарили для нее потроха.

Мария пила кофе, когда мать выглянула в окно, а потом открыла и закрыла дверь, проверяя, есть ли кто в коридоре.

– Бедняги эти Юруковы, – сказала она. – Хорошо живут, дом – полная чаша, молодые, здоровые, только вот бесплодные. Девчонка-то не ихняя, приемная!

Какая-то старушка, их родственница, слышала от кого-то, что эти добрые люди жили, как перелетные птицы, то под одной, то под другой крышей, скрываясь от молвы, которая могла настигнуть их малышку. Мария не встревожилась: кому какое дело, Зефира – взрослая девушка, подобная новость вряд ли ее смутит.

– Переживет, – сказала она матери. – Велика важность!

– Да, но для них-то это важно.

– Девочке повезло.

– И им тоже. Только из-за этого они и мотаются с места на место, нигде не могут осесть. Кривому колесу – все дороги в ухабах.

Зевнув, Мария посмотрела в окно. Шел первый снег – мокрый, с дождем. Можно было промокнуть насквозь, если выйти без зонта. Она попросила мать испечь маленький пирог и часов в пять вышла, открыв зонтик, под сильный снег, который перестал идти, чуть только она достигла первого перекрестка. «Может, знамение?» – подумала Мария. Снег таял, оставляя мокрыми тротуары и ветви деревьев. Каркали вороны, их крики напомнили о чем-то, что Мария аккуратно стерла, вычеркнула из памяти. Тогда шел такой же вот снег, они сбежали из школы – сын врача и она, Мария, крестьянская дочь (их семью знали всего несколько человек в городе). Недалеко от школы было болото, где, совершенно незаметная в камышах, стояла заброшенная, полуразрушенная беседка. Они уже прогуляли однажды урок – биологию; и вот опять спешила Мария, покраснев от быстрого бега, к месту свидания. Спрятавшись в кустах, чтобы напугать своего приятеля каким-нибудь «бум» или «мяу» или другой какой-нибудь шуткой, вдруг услышала его нервный, возбужденный голос. Он кричал кому-то:

– Да что ты за дурак? Какая женитьба? Подружка – и ничего больше.

Его собеседник ехидно настаивал:

– Говорят, ты клюнул. И она, само собой.

– Все не совсем так. Я пойду в мединститут, ко мне перейдут пациенты моего старика. А ее-то отец кто? Крес-тья-нин.

Второй парень говорил фальцетом – ну точно доносчик из классической пьесы. А любимый оправдывался, будто стыдился своих чувств...

Ползком пробиралась Мария сквозь покрытые снегом кусты, не зная, что же теперь делать – то ли вернуться в школу, то ли броситься в болото, в полузамерзшую мутную воду, которая недавно поглотила потерпевший аварию трактор. Вокруг его железного скелета кружили рыбы, отвратительные пиявки присосались к стеклу кабины... Она побежала домой. Родители занимались стряпней на кухне. У матери было выгоревшее на спине платье, штанины отцовских брюк висели, словно мешки. И правда, разве сын богатых родителей женится на ней? Она прикинулась больной, чтобы не встречаться с ним. И расстались врагами.

Первый снег, таблички на старых домишках, плотно прижавшихся друг к другу, эмалированные таблички, как пригласительные билеты на официальный прием, с именами докторов, инженеров, адвокатов, вызвали это неприятное воспоминание. Главная улица города была все еще в руках интеллигенции. Мария шла по улице, охваченная жгучим желанием отдать себя кому-то – заботиться о ком-то, жить для кого-то. Роль самостоятельной женщины, которая сама себя обеспечивает, ей надоела.

Возле высокой двойной двери в дом росли два кипариса и какой-то декоративный кустарник. В этом доме жили высокопоставленные люди, с первого взгляда было видно. Фамилия на табличке была его.

Голос инженера Христова звучал приглушенно:

– Входи, кто бы ты ни был.

– Это я, – промолвила Мария и скользнула в комнату, где лежал больной.

Он опирался на две подушки. Шея была обмотана шарфом. Нижняя губа распухла, как после укуса пчелы. Он, конечно, обрадовался ее приходу, хотя внешне казался безразличным, даже руки не протянул.

– Садись. Извини, что не убрано. Одинокий мужчина хуже болячки, – сказал он и положил на постель книгу, обложкой вверх.

Объяснил, что у него чувствительное горло, что нужно его беречь, но он все как-то забывает. Говорил не очень внятно – болело все во рту. Мария кивала, оглядывая тем временем комнату. На столе лежала пыль, лампа, свисающая над разложенными чертежами, тоже была в пыли, и остатки фруктов, и веник в темном углу, и покосившийся на стене морской пейзаж. «Все так, как я и предполагала», – думала Мария. Неустроенность одинокого мужчины радовала ее. И в то же время пугала нахлынувшая вдруг волна нежности и самоотверженности, такого знакомого, неотвязного чувства сострадания. Она вскочила, выпрямилась.

– Я ухожу. Спасибо за гостеприимство.

– Какое там гостеприимство? Тебе спасибо за гостинец – мой любимый пирог.

Мария сказала, что сама испекла его. Зачем соврала, непонятно – словно что-то подзуживало.

– Больному положено, – сказала она, словно оправдываясь.

– Сегодня больной – завтра здоровый, – пробормотал Христов. – Ты уж извини, что не смогу проводить.

Через два дня Мария снова постучалась, уже не так боязливо, и вошла к нему, услышав знакомое «входи, кто бы ты ни был!».

– А если это чужой кто? – раскрасневшись, она положила на письменный стол большой пакет.

– У меня нет врагов, – ответил Стилиян Христов. – Я нахожусь где-то посередине: и друзей у меня не много, но и недругов нет.

– Вы счастливый человек. Я вам груш принесла. Отец хранит их в соломе, как куриные яйца.

На этот раз Мария сняла обувь, засучила рукава и подмела в комнате. Помыла посуду, вычистила ложки, вилки и нож. Ручка ножа болталась, и она крикнула через плечо:

– Я вам подарю другой нож. Он засмеялся.

– У меня тоже были когда-то хорошие ножи, даже красивые, но одни затупились, другие растерял в лесах и полях. Я охотник, – пояснил он. – Азартный такой, что пошел бы на охоту и среди ночи, и в проливной дождь.

– Это прекрасно, – сказала Мария. – Но зайцы попрячутся, а вы промокнете. Горло начнет болеть – и свалитесь.

Она говорила нежным, поучительным тоном. Поправила одеяло, чтобы постель выглядела опрятной. Христов взял и пожал с благодарностью ее руку. Мария сидела недолго, чтобы не надоесть – все же болен человек.

Ночью шел тихий дождь, мерно постукивая по окну, будто наступила весна. А ведь на дворе стоял декабрь. Потом взошла луна – идеально круглая на фоне прозрачного, белесого неба. Марии не спалось в полнолуние. Поднявшись с постели, она смотрела на голые деревья, ветви которых переплелись, словно змеи. Она спустилась вниз, открыла дверь сарая, пристроенного вплотную к их маленькой кухне. Повернула переключатель, и яркий свет брызнул от голой лампочки. Это была вотчина ее отца. В ней царили чистота и порядок. Оружие и разные железяки были разложены аккуратно на столе, висели на стенах и лежали в ящике. Отец сам чистил ружье, точил ножи, заряжал патроны зеленым порохом. Пахло машинным маслом, кожаными сапогами, пропитанной потом шерстяной одеждой. Женщинам тут места не было. Мария открыла ящик. Там лежали ножи, разложенные по величине и форме, точно на выставке. Некоторые были тяжелые, старые, с зазубринами, были и другие – острые и тонкие. А вот нож, изогнутый и мрачный, как турецкий полумесяц, с лезвием из голубоватой стали, с инкрустированной перламутром и крупными бусинами ручкой. Он в кожаных ножнах. Мария зажала рукоять в кулаке – нож был удобен и для мужской, и для женской руки.

– Это мне? – спросил инженер восхищенно. Медленно, с наслаждением вытащил он его из ножен. Лезвие блеснуло на солнце. – Прекрасное оружие. Подойдет для танца с бубнами...

Подняв нож над головой, он стал им размахивать, потом зажал его зубами и страшно зарычал. Сильный и ловкий, он обнимает и кружит ее. Мария теряет опору. Она чувствует себя как на давно забытом детском празднике и смеется до слез (у нее всегда смех сквозь слезы). Несколько секунд или целый век прошли рядом с белыми лебедями или розовыми облаками.

– Давай пить чай! – говорит Христов.

Мария заварила горсточку липы, положила на стол брынзу и мед, кусок ветчины и мягкую булку – все, что сама принесла.

На запотевшем окне написала пальцем: «Мария» и «Христов». Получилась как бы семейная визитная карточка. И по-семейному они сели за стол, друг против друга. Она старалась ему понравиться, вытирала рот кончиком салфетки и бесшумно пила чай, оттопырив мизинчик. Сделала для него бутерброд с медом, он принял его с благодарностью. Мария смотрела ему в глаза и гадала о его жизни, которая, по ее мнению, полна высокого смысла и романтики.

Как-то невзначай рассказала она Христову, что из-за одного неблагодарного человека потеряла несколько золотых лет.

– Как же он мог оставить такую женщину? – восклицал Христов, недоуменно поднимая брови.

Она, польщенная, объяснила, что у него был прекрасный голос и что он играл на гитаре. (В действительности он пел в городском хоре и никогда не брал в руки гитару.) Разговорившись, Мария стала переворачивать пласты своей любви, что додумывая, а что и вовсе переиначивая, подчеркивая при этом бесчисленное множество своих достоинств. Она, дескать, нравилась многим, и разные мужчины умоляли ее о замужестве, а однажды их завод посетила делегация, и совсем чужие люди спрашивали, кто эта красивая женщина, которая подавала им кофе... Черти бесновались в ней, перевирали евангелие, и словно с их подсказки Мария наболтала уйму всяких небылиц – у нее даже в горле запершило.

– Чай остынет, – сказал Христов и пододвинул поближе ее чашку.

Разгорячившись, Мария продолжала, что недавно получила от того типа любовное письмо, он умоляет вернуться, говорит, что бросит жену, потому что оценил наконец достоинства Марии.

– Но поздно, – закончила она, – слишком поздно! – И взяла чашку дрожащей рукой.

– Поздно, – вторит Стилиян, по-детски макая горбушку в чай.

Нож, который она подарила, лежал на столе, под рукой своего нового хозяина, таинственно поблескивая. Марии вдруг стало не по себе, она опустила глаза, чувствуя себя униженной, несчастной: ведь если бы все, что она тут наговорила, было правдой, она бы молчала.

– Некоторые вещи приходят слишком поздно. Любовь, наказание, сожаление. Человек поздно мудреет, – сказал инженер, задумчиво постукивая по столу деревянным мундштуком.

Чтобы переменить тему, Мария стала рассказывать о девочке бригадира Юрукова.

– Она приемная, понимаете? Потому Юруковы и шатаются со стройки на стройку, точно заколдованные. От страха, что кто-нибудь скажет: «Это моя дочь. Отдайте ее!..»

Христов отшатнулся, будто кто-то толкнул его в грудь, и застыл, молча глядя на пеструю скатерть.

– Сколько ей лет? – спросил он.

– Пятнадцать будет.

– Когда?

– Кажется, в феврале.

Стилиян снова замолк, наливая себе чай. Она от чая обиженно отказалась, чувствуя, что опять о ней не думают, а она сидит вот здесь, перед ним, и прическу специально сделала. Хотела явиться роковой женщиной, которой ничего не стоит вывести из равновесия кого угодно...

13

Мария переехала к Христову, как только он ей разрешил. Сам сказал, что у него есть еще одна комната окнами на север, где хранятся чертежи, чемоданы и спортивные принадлежности. Она с благодарностью взяла его за руку, но сразу заметила, что он умолк, будто жалея о необдуманном поступке. Может, он тоже говорит не то, что думает? Опыт подсказывал Марии, что, если она начнет допытываться, если прижмет его к стенке, может нарваться на невыгодные для себя признания. Засучив рукава, она убрала комнату, помыла окно, повесила тюлевую занавеску.

– Я буду жить в другом месте, – сообщила она родителям за утренним кофе.

Отец сделал вид, что не расслышал слова непутевой дочери.

– Мне нужны деньги, – сказала Мария через минуту.

Наступила тишина.

– Сколько?

– Тысяча.

Отец размышлял.

– Пятьсот, – сказал он наконец, будто торговал лошадь или корову.

– Семьсот, – сказала Мария твердо.

– Договорились, – ответил он, все еще колеблясь.

Мать с трудом встала, опираясь о столешницу натруженной рукой с поломанными ногтями. Когда-то у нее был хороший голос, она пела песни о любви, читала патриотические стихи. Куда что девалось? И мать и отец – какие-то корявые, коричневого цвета, будто вышли из-под земли. «Не хочу быть как они!» – подумала Мария и поднялась в свою комнату. Некоторые платья сложила в коричневый чемодан, а в красный, слишком яркий для столь деликатного путешествия, затолкала остальную одежду, которую не любила. Она прижимала крышку обеими руками, но та сопротивлялась, как живая. Все, связанное с ее несчастным чувством, заперла она, все придавила, как плохие воспоминания, которые не должны поднимать голову. В коричневый чемодан положила костюмы, три пары туфель и нарядные платья. Ее жизни с инженером должны были сопутствовать танцы, веселье – начинался совершенно новый образ жизни. Мария добавила к платьям две низки бус и искусственный цветок. Собравшись, она огляделась. Комната была обставлена ветхой мебелью: мрачный шкаф с зеркалом, кровать с сеткой, узкая, как для ребенка. Оба окна смотрели в сад, где копались родители. А над садом простерлось пустое небо, излучающее равнодушие и безнадежность. «Все, – сказала Мария, – наконец-то – все!» Она открыла большую сумку, которую купила в Варшаве, уложила в нее свои книги, детские в том числе (их когда-то, во время болезни, читала ей мать). Взяла все открытки, альбомы и фотографии, оставшиеся после путешествий, – музейные ценности, запечатленные на фотобумаге, виды Мадрида и Каира, Парижа и Ленинграда. Она побывала во многих музеях мира, поглотила огромное количество ошарашивающей старинной красоты. А жить приходилось среди мужчин и женщин маленького городка, которым даже и не снился парижский оперный театр...

Однажды они пошли с тем человеком слушать оперу, и он (в спортивном свитере, с воротником под горло!) сел на два ряда дальше. Инженер Христов, интеллигентный и умный, был, конечно, человеком другого склада. Среди его пластинок (разбросанных, правда, в беспорядке) Мария нашла Бетховена, Баха, Шопена... Он умел говорить об искусстве и, главное, умел внимательно слушать, что само по себе редкость в наше время. Он ей подходил. Он был одинок и свободен. Они могли спокойно сидеть где-нибудь рядом. Он ей приснился в мадридском концертном зале: они сидели в креслах, обитых плюшем царственно красного цвета, и слушали Мендельсона, рука в руке. Мария копалась в воспоминаниях о своих странствиях и всюду видела себя вместе с ним – то возле пирамид в ужасный африканский зной, то на севере, в новогоднюю метель, и везде они прижимались друг к другу.

Она сидела на стуле и смотрела на багаж: чемодан с платьями и сумка с духовными радостями. Она обдумывала, когда перевезти все это в свой новый дом. Городок помнил ее, помнил еще ребенком, все знали, когда она уходит на работу, когда – в кино или к зубному врачу.

Она мечтала о таком городе, где она могла бы быть неизвестной, безымянной, чтобы никто не останавливал ее и не расспрашивал, куда она идет. Ей опостылел родительский дом, она не слышала ни шелеста фруктовых деревьев в саду, ни щебета птиц на заднем дворе. Ее родители вросли в землю, и, хоть она была их надеждой и целью их существования, она мечтала о другом. И считала излишним уведомлять их об этом. Они бы не поняли.

Ее комната угасала вместе с солнцем (тогда-то и проступала ее гостиничная безликость), солнце уже озаряло комнаты Стамена Юрукова, которые смотрели на запад. Мария вышла на лестницу, постучалась к ним и через минуту услышала легкие шаги Зефиры.

– Что случилось? – спросил Стамен, положив свои большие усталые руки на вязаную скатерть.

Его жена подала варенье и стакан холодной воды.

– Я ухожу, – объявила Мария. – Буду жить у Стилияна Христова.

– Ты смотри! – сказала соседка и мечтательно подперла щеку кулаком. – Что ж, иди. Может, на сей раз тебе повезет.

– Ты хорошо подумала? – спросил сосед (уж он-то знал своего начальника и не опасался его).

– Мы уже решили. И все тут.

– У него глаза такие же, как у Марлона Брандо, правда? – спросила с интересом Зефира.

– Не знаю. У него зеленые глаза.

– Нет, он похож на Брандо!

Девочка выпорхнула из комнаты и возвратилась с фотографией Марлона Брандо, который вовсе не походил на Стилияна Христова. Листая тетрадку, Зефира с гордостью показывала вырезанные из журналов фотографии киноактеров.

– Ты хочешь стать киноактрисой?

– Ага... Самая, по-моему, интересная профессия!

Мария оценивающе смотрела на курносый профиль девушки, на ее глаза – голубовато-серебристые, точно рыбья чешуя. Отец, влюбленно следивший за каждым движением дочери, ущипнул ее за щеку.

– Ну па-а-ап! – тоном избалованного ребенка пропищала Зефира и захлопнула тетрадку.

– Мне нужны триста левов, – сказала Мария, когда девочка вышла. – Я верну.

– Пожалуйста, хоть сейчас, – с готовностью кивнул Стамен. – Не беспокойся, мы тебя понимаем.

Он крикнул жене, чтобы принесла деньги.

– Осталось только двести, – сказала Юрукова.

– Ничего, и двести хватит, – поспешно уверила ее Мария.

Инженер Христов встретил Марию рассеянно, словно уже забыл о своем приглашении. Взяв у нее чемодан и сумку, отнес в комнату, а Мария принялась варить кофе и делать бутерброды. Услышав его кашель, она высунула голову из-за портьеры.

– Тебе нужно бросить курить. Ты недавно болел.

Ответом ей было молчание. Ужинать сели в теплой комнате, каждый на своем стуле, как и бывает в семье с давно сложившимися привычками. Когда Мария попыталась убедить его, чтобы он не принимал прохладный душ, Христов с кислой миной ответил:

– У меня свой образ жизни. Ты не вмешивайся, пожалуйста.

– Я хотела как лучше, – пробормотала Мария и пошла в свою комнату.

Христов пришел к ней после купания, в махровом халате. Погладил по волосам, поцеловал ее в шею, за левым ухом (там вдруг сильно забился ее пульс).

– Не сердись, – сказал Стилиян. – Я всю жизнь провел в одиночестве.

Мария была тронута. Сказала, что очень скоро он не узнает ни себя, ни квартиру. Стилиян Христов не полюбопытствовал почему.

А Мария разошлась – потратила, не думая, огромную сумму: взяла с книжки свои небольшие сбережения, досрочно получила страховку – там ей дали две тысячи. Всякое начинание требует денег, думала она, тем более новая жизнь – настоящая, не то что раньше. Она купила две кровати, ковер, плиту. Себе купила сапожки. Стилияна засыпала подарками – купила ткань на костюм, дорогую пряжку, несколько рубашек. Сама связала ему свитер, сидя вечерами напротив, как настоящая супруга, как прародительница, которая заботится о своем потомстве. Она сидела с вязанием в руках, он чертил, наморщив лоб, углубленный в работу. Мария вставала иногда, прикладывала свитер к его спине, к его плечам, чувствуя его мышцы, которые вздрагивали, как у лошади, которую слишком тяжело нагрузили.

– Потом, – рассердился он в конце концов. – Неужели не видишь? Я работаю.

– И я работаю.

– Но тебе никто не мешает.

Она промолчала и терпеливо подала ему теплое молоко, растворив в нем ложку акациевого меда. И снова он взорвался:

– Ненавижу мед! И молока не люблю – с детства!

– Это полезно, ведь ты недавно болел.

С перекошенным лицом выпил он молоко.

Ее отчаянные попытки заботиться о нем стали вскоре известны всей стройке: Мария преследовала его то с завтраком в сумке, то с теплой шапкой. Она сама выбирала ему блюда в столовой, объясняя всем подряд, что Стилияну нужны витамины и калории, потому что он слабенький.

– Слабенький? Это потому, что ты глотаешь его калории! – сказал однажды кто-то в очереди, и несколько человек заржали.

Однажды она увидела его на стройке – без шапки, в одном пиджаке, потный от напряжения, он объяснял что-то Диме. Тот сердито курил, глядя под ноги, на красную мокрую землю. Мария, бодрая, энергичная, радуясь, что нашла наконец своего любимого, крикнула:

– Алло! Тут один непослушный мальчик выскочил без пальто. Он что, хочет простудиться?

– Хватит! – крикнул Христов. – Я не ребенок, помни это.

– Ты что?

– Да ничего. Надоело.

Дима, бросив сигарету на землю, криво усмехнулся:

– Мы тут узнали, что на месте склада построят жилой дом.

– И опять придется таскаться до города и обратно за каждой запчастью. Кто это придумал? Какой дурак?

– Директор. Самолично.

Христов не смутился:

– С каких пор у нас все решают единолично? Это же не частная лавочка.

Он достал пачку сигарет, но, посмотрев на Марию, снова засунул пачку в карман. Стояла тихая солнечная погода, снег таял. Но белое небо обещало новый снегопад.

– Так нельзя, – нервно продолжал Христов. – Земля кончается, а мы ее расходуем на личные мероприятия. Директору что, не хватает двух квартир и дачи?

– Дача – его тестя. А у него только квартира, – сухо пояснил Дима.

– Ты хорошо осведомлен. Но ничего, я подам рапорт от имени нашей бригады. Все подпишем.

– Я не подпишу, – решительно сказал Дима.

Инженер дружески похлопал его по плечу, но голос у него стал резким, холодным.

– Подпишешь, мой мальчик, – сказал он. – Ты моя гордость и надежда.

– Возможно. Но этот дом – моя надежда.

– Так-так...

Дима оглянулся на Марию, будто ожидая от нее помощи и понимания.

– Мы с Драгой хотим пожениться. Не оставаться же на всю жизнь в этом мерзком монастыре, верно?

Инженер Христов, пожав плечами, холодно прищурился.

– Ладно. Ничего, я соберу другие подписи. Ты не один в бригаде.

– Я не один, но и другие ведь мечтают получить квартиру.

Стилиян Христов схватил Марию за руку и потащил ее по дороге – грязь хлюпала, кипела под ногами, как живая, готовая проглотить любой след – человеческий и птичий. Мария споткнулась, руки стали холодными и безжизненными от страха перед тем, что должно было произойти.

– Не преследуй меня, – сказал Христов умоляюще. – У меня такое чувство, что ты меня высасываешь – всего без остатка!

– Из любви к тебе... Я о тебе забочусь.

– Знаю, знаю, только я не привык. Лучше давай я о тебе позабочусь.

Она удивилась: ей ничья забота не была нужна.

– Они вон женятся, – пробормотала она.

– Мещанство это все. И эти машины с цветами и знаменами, будто сам патриарх Болгарии женится.

– Патриархи вообще не женятся, – сухо сказала Мария.

– Все равно.

Мария отпустила его руку, как только они дошли до шоссе. Подала пальто, и Христов оделся, глядя куда-то вдаль. Они кивнули друг другу и разошлись, не назначив встречи в столовой.

Почувствовав себя осиротевшей, глупой и смешной, Мария занялась работой. Она умела забывать о плохом, но в этот раз не выходило. Картины свадьбы, столько раз виденные, сегодня не убеждали. Это были мечты – и длинные, по локоть, лайковые перчатки, и фата, и бутон в петлице у жениха, и влюбленное его лицо, повернутое к ней...

Обедали вместе. Христов спросил, почему Мария бледна. Можно подумать, не он отнял у нее иллюзии, не он преподнес ей правду – беспощадную, точно охотничий нож.

А потом жизнь потекла по-прежнему: Мария готовила, стирала, гладила рубашки, точила карандаши (так старалась, что даже раскладывала их по величине!). Стилиян, встав утром, надевал белую рубашку и садился за письменный стол. У него было уже около тридцати страниц будущей работы – он писал медленно, роясь в огромном количестве книг и журналов. И требовал полной тишины. Мария вязала, сидя напротив, иногда спрашивала, хочет он кофе или молока, вставала, чтобы померить свитер, иногда, засмеявшись, начинала рассказывать что-нибудь из своей жизни или из прочитанного: то какую-нибудь странную историю о маленьком кенгуру с радиопередатчиком на шее, о том, как его проглотил трехметровый питон, но радиопередатчик...

– Брось, пожалуйста, своего кенгуру! – закричал Христов. – Неужели не видишь – мне не везет!..

Он увидел испуг в ее глазах и умоляющим тоном добавил:

– Уже третий год я собираю данные по теме – видишь эту кучу бумаг? Теперь надо все систематизировать, чтобы сделать собственные выводы.

Мария замолчала. Действительно, в его папках лежало огромное множество листов и листочков, исписанных его твердым, четким почерком. Они привлекали и мучили его, и Мария боялась открывать эти папки, точно это были клетки, из которых могли вылететь запертые в них птицы. Она решила молчать, садилась в нескольких метрах от него, любуясь его прямой спиной и правой рукой с карандашом, который то летел по белой бумаге, то еле двигался, как путник, увязающий в снегу. Стилиян часто останавливался, ерошил волосы и расправлял плечи, усталый, а может быть, и отчаявшийся. И тогда она приносила ему чашку кофе, а он только указывал ей, куда поставить. Однажды сказал:

– Меня смущает твое присутствие. Когда ты в комнате и смотришь на меня, я чувствую себя мухой, запутавшейся в паутине.

– Я на тебя не смотрю. Я вяжу, – ответила Мария.

– Ты смотришь мне в спину. Я люблю работать в одиночестве.

Она ушла вязать в свою комнату – маленькую, слишком душную. Окно выходило на чужие балконы, где лежало всякое старье. Обедали и ужинали вместе, потом засыпали на купленных ею кроватях. У инженера была большая зарплата, но половину он тратил на книги. Книги скапливались и занимали место, словно живые существа.

Иногда к ним приходили гости: Драга с Димой и Евдоким. Как-то пришли Стамен Юруков с женой, один раз Цанка, чтобы отпроситься на свидание с мужем в тюрьме. Все вели себя очень мило с Марией, казалось, нет ничего необычного в том, что они живут вместе. Гости не расспрашивали, не намекали ни на что, поднимали тосты за их здоровье, но почему-то не за их будущую свадьбу. Может быть, стеснялись инженера, не позволяли себе фамильярничать и подшучивать. Мария слышала, что год назад в этой же квартире побывала какая-то другая женщина. «Неужели, – думала она, – я потеряю человека, который по-настоящему мне дорог? Какое будущее меня ждет, если я упущу его и останусь, как неприкаянная, в этом омерзительном городишке? Ужас ведь берет, когда я провожу по главной улице и вижу площадь с памятником участникам Балканской войны! Нет, мы уедем отсюда, устроимся в большом городе. Заводов много. Купим машину, будем ездить летом где заблагорассудится. Мои готовы мне все отдать, лишь бы увидеть меня с законным супругом. Ох, а если опять получится, что я останусь одна? И надо же так: чуть только кого-нибудь полюблю – и он начинает замыкаться...»

Неожиданно потеплело, дороги развезло. Грязь расползлась. Было невыносимо тяжело добираться полкилометра до рабочего места. Стекла завода казались недосягаемыми, земля превратилась в зверя, разверзшего пасть, чтобы поглотить каждого, кто на нее ступал. Ветер дул с востока. Воздушные струи, сильные, упорные, били прямо в лицо. Люди сутулились, мокрые и запыхавшиеся, шли с красными лицами, словно за ними гнались волчьи стаи. Мерзкая погода делала особенно приятным домашний уют. Однажды Мария увидела на своей шали кузнечика. Обманчивая весна чувствовалась в поле, всходы пшеницы, еще совсем молодые, сочные, зазеленели. Зеленое поле простиралось до самого горизонта – до холмов, отчетливых и выглядевших недалекими со всеми своими обрывами и лесами, тропками и оползнями. Люди мечтали о твердой почве тропинок и шоссейной дороги, когда, задыхаясь, шагали в утренних сумерках; на небе все еще мерцали звезды над черными громадами холмов с ровными и гладкими, как стекло, краями.

Мария не обрадовалась этой обманчивой весне. Но тепло расшевелило людей в городе, и площадь с надоевшим памятником была полна народу. Открыли свои зонты над лавчонками мелкие коммерсанты. По плитам тротуара забелела, как мелкие цветочки, шелуха тыквенных семечек. Новая волна пришельцев залила городок. Квартирному бюро прибавилось работы. Еще две закусочные появились в городе, допоздна по улицам бродили с песнями толпы людей – бодрых, молодых, не нуждающихся в отдыхе. Однажды кто-то стал палить, словно на свадьбе, холостыми, напугав выстрелами местных жителей, привыкших к порядку и тишине.

Мария и Стилиян выходили поздно вечером погулять, и она, как всегда, догоняя его, несла ему шапку или перчатки. Выбирая тихие улицы, они шли молча. Потом он выдергивал руку из ее руки и шагал один – кажется, довольный и увлеченный своими размышлениями. Ветви бросали на землю тени. Мария ступала на них, пытаясь быть спокойной. Но беду не обманешь.