Текст книги "Современный болгарский детектив"

Автор книги: Андрей Гуляшки

Соавторы: Владимир Зарев,Цилия Лачева,Борис Крумов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 45 страниц)

7

Драга Митрова пришла к следователю с опозданием на полчаса, вся надушенная и румяная, в шубке с пышными рукавами и совсем чистых, без единого пятнышка, сапогах.

– Дорогу тут надо сделать, – сказала она. – Иначе не только люди, но и вся техника увязнет.

Она села, скрестив ноги по-мужски, и закурила, не спросив разрешения. Сбросив красную шубку, подбитую мехом, осталась в юбке и кофточке, с ожерельем, на котором поблескивала маленькая серебряная подкова.

– Тепло-о-о, – протянула она, – да, я от тепла отвыкла. Давно не грелась у огонька.

Она держалась спокойно и уверенно, и Климент, хоть и усталый и измученный, заметил и ямочку на ее щеке, и белую кожу, нежную, точно яблоневый цвет, к которому так и тянет прикоснуться. Встретив взгляд – ясный и недвусмысленный – ее ярко-синих глаз, он подумал, что губы ее почему-то плотно сжаты.

– В каких отношениях вы были с инженером Христовым?

Она ответила спокойно:

– Вы спрашиваете, спала ли я с ним?.. Нет. Чрезмерно честолюбивые мужчины – не для постели... Они и в постели хотят чего-то необыкновенного, но думают только о собственном удовольствии.

– Это ваше предложение?

– Да. Он был моим начальником, а я не терплю зависимости.

Закурив дешевую сигарету, следователь положил спичку на крышку стеклянной банки. Он посмотрел в окно – там тонкое кривое деревце прильнуло к стеклу, точно просило впустить его. Климент снова повернулся к женщине, которая спокойно и самоуверенно смотрела на него.

– У меня был жених, – сказала она, – зовут его Димо, учится на четвертом курсе машиностроительного...

– Почему это – был? Его что, уже нет среди ваших женихов?

Драга снисходительно усмехнулась.

– Сейчас у меня новый – Евдоким Георгиев. Но он – так, временный.

– Почему?

– Ох, это слишком интимные вопросы, и отвечать на них долго и нудно... А как вы терпели бы рядом человека – не от мира сего, – который лишь иногда, в свободное время, взглянет на вас из облаков, умильно и пьяно улыбаясь?

– Не терпел бы.

– Поэтому я его и прогнала и взяла Евдокима. Он мне подходит – точь-в-точь то, что надо... А других женихов у меня не было. Первое мое замужество было без помолвки...

Климент засмеялся:

– Так что начинаете новую жизнь?

– Новой жизни нет. Есть лишь продолжение того, что было, – лучшего или худшего. А Дима очень способный парень. Мы помогали инженеру Христову в его расчетах. Христов замахнулся на что-то просто невероятное.

– Что же было невероятного в его работе?

– Тема. Исключительно сложная и слишком объемная, чтобы ее мог осилить один человек. Вы понимаете, что я хочу сказать? Там работы на целый коллектив. Напрасно Стилиян в нее впрягся.

Следователь задумался.

– А может быть, сможете вы... – начал он.

Драга перебила, покачав головой.

– Мы с Димой просиживали над цифрами ночи напролет, нам приятно было, несмотря на то что потребовалась сумасшедшая выдержка. Это была работа не для одного человека, и делали мы ее ради того, чтобы прикоснуться к чему-то... значительному. И ради инженера, конечно.

– Он платил вам?

Она изумленно отшатнулась, словно вопрос показался ей глупым.

– Он? Да мы больше его получаем. Питаемся в столовой за копейки. Стилиян нас благодарил иначе... Мне дарил цветы и конфеты, а Диме – мужской одеколон.

Закурив вторую сигарету, Драга окинула следователя холодным взглядом.

Климент взял ручку и подвинул к себе листок бумаги.

– Имя? – спросил он, прищурившись.

– Драгана Петкова Митрова. Во времена моего детства мужчины уходили из села на заработки. Мой отец тоже ушел – и не вернулся. Мать расхворалась и умерла, оставив нас, четверых детишек. Меня отдали в детский дом, там и выросла. Закончила техникум – электронику изучала. Знаете, я уверена, что стану инженером. Цель моей жизни.

Последние слова ошеломили его, и Климент поднял голову.

Драга, переменив позу (левую ногу перебросила на правую), спокойно пояснила:

– Сейчас мне кричат: «Драга, сбегай-ка туда, сбегай-ка сюда, завтра тебе во вторую смену!» Или: «Молодец, Драга, ловкая ты бабенка!» А иногда покрикивают: «Эй, ты!..» А как, по-вашему, звучит: «Инженер Драгана Митрова»? Ага, согласна с вами, совсем другое дело: солидно звучит. Первоклассный человек.   Ч е л о в е к, не какая-нибудь девчонка на побегушках.

– Где вы были в ночь на седьмое – в ночь со вторника на среду?

– Очень хорошо помню, где мы с Димой убивали время. Были на концерте. Обычная современная какофония – светомузыка. Потом ужинали в ресторане, потом Дима проводил меня до общежития. Представляете, он был трезв как стеклышко – и умилялся каждому моему слову.

– А потом?

– Мы заснули. А потом Дима сказал, что ему надо на работу, и поехал на стройку.

– Какие отношения у него были с инженером Христовым?

Драга несколько смутилась.

– Сложные, – сказала она, опустив голову. – Уважал его, но не упускал случая назвать неудачником.

– Почему?

– Спросите у него.

– А как Христов относился к вам?

– Вы хотите знать, не приставал ли ко мне? – засмеялась Драга. – Нет, он подбирал глупых цыпочек. Бедняга думал, что в постели они лучше, чем какая-то будущая инженерка.

Следователь, покашляв, вытер губы платком – может быть, пряча улыбку.

Перед глазами торчала бутылка швепса. На письменном столе, покрытом ярко-зеленым листом бумаги, стояла пустая пепельница. Хотели угодить следователю, такому необычному среди публики, собравшейся здесь со всех концов света. Чувствуя себя в этой комнатке как в клетке, Климент медленно и задумчиво потирал ладони. Женщина пыталась разгадать, что он за человек. Прилетел, как ворона, в своем темном пальто, по-осеннему хмурый, какой-то зловещий. И обидно было думать, что инженер загулял где-нибудь в Черномории, или преспокойно пьет кофе в какой-нибудь хижине, затерянной в дебрях Рилы, или плещется с неизвестной мадам в чистых водах первоклассного бассейна... Христов – начальник, преданный стройке, честолюбивый инженер, чье будущее было расписано до мельчайших деталей, и вот его нет! Исчез – ни на том свете, ни на этом... Где такое бывает? Даже не в кино: уж слишком глупым был бы такой фильм.

И сейчас этот вот человек рыскает повсюду, точно собака за дичью, поднимает грязь везде, куда бы ни бросил взгляд, ищет злоумышленника, а злоумышленник, по мнению Драги, давно убрался из этих негостеприимных мест в поисках очередной жертвы. Драге стало до слез жалко инженера. Только сейчас, целую неделю спустя, горькая истина предстала перед ее сознанием как реальность, в которой и не могло быть двух исходов. Исход был один: смерть...

– Вчера вечером мы гуляли, – сказала она виновато. – Приглашены были на поросенка. Там говорили об инженере: жалко, дескать, такой молодой – и уже мертвый...

– Ну-у-у, – упрекнул следователь, – не рано ли вы его хороните?

Драга долго и горько качала головой, не отвечая, точно и вправду перед ней лежал инженер, его худое, но сильное тело, пронзенное подаренным ножом, красивым ножом, как бывает в приключенческих фильмах по телевизору.

– А Евдоким – что он за человек?

– Немного рассеян, но это ему даже идет. За то его и люблю. Пошлешь его купить сахару, а он несет кило муки. Очень красивый. Слов нет. Зато природа и отняла у него кое-что, дабы не дать одному человеку слишком много. Вы не замечали, бывает, у какого-нибудь счастливца и красота, и деньги, и слава, а взамен судьба отнимает у него что-нибудь: то ли память, то ли какой-то стержень человеческий, то ли еще что-то очень важное... Не замечали?

Климент, кивнув, расслабил узел галстука. Затем распахнул окно – не вставая, ловко, точно фокусник. Драга продолжала наблюдать – она разбиралась в людях. Работала одно время в больнице санитаркой и хорошо знала раны человеческие: какие случайные, а какие – от нечеловеческой злобы, мести или по пьянке. Метина на левой руке следователя, заботливо перевязанная, была от холодного оружия. Жульнический удар в каком-то тупике.

Где же здесь справедливость? Инженер, умный, волевой человек, был убит в глубокой темноте на стройке. Убийца на свободе, жует сейчас, может, булочку на какой-нибудь сельской станции... Драга отвела взгляд, посмотрела на свои сапожки – чистые, сизовато-белые, словно пара голубков. Вспомнила свое венчание – грязный сельский двор, и она идет в белых туфельках, вуаль пахнет розовой водой, перчатки до локтя, шестнадцать лет, всего шестнадцать. С мужем-зоотехником наездилась, находилась – автобусом, каруцей, а всего чаще пешком: сбегай, Драга, возьми у них вакцину. Постановление устарело, езжай-ка в город, пусть тебе его лично дадут. И так три года. Осталась голой и босой, без всякой помощи и поддержки. После долгих и трудных скитаний со стройки на стройку осела на этой красной земле, в этом месиве, в этой круговерти, и так удобно себя чувствовала, точно дитя во чреве матери.

Следователь внимательно посмотрел на Драгу. Круглые покатые плечи и спокойные простые черты лица, великоватый нос и бело-синий блеск глаз – они, эти глаза, созданы действительно для того, чтобы видеть перспективу. И повелевать. «Она еще покажет себя, – подумал Климент. – Не удивлюсь, если через десять – пятнадцать лет она возглавит такую же стройку, где будет знать все – до последнего винтика – и всех – до последнего строителя. Такая поднимется – может быть, станет даже начальником объединения. Нелегко будет ни ей, ни тем, которым суждено вертеться вокруг нее до полного изнеможения...»

– Я хочу поговорить с Евдокимом, – сказал следователь. – Он, наверное, на стройке?

Драга посмотрела на часы.

– Конечно, где ж ему еще быть... Я сейчас его к вам пришлю.

Через пятнадцать минут Евдоким Георгиев сидел, расставив длинные ноги, напротив следователя. Потертые, побелевшие джинсы. Сапоги слишком дорогие, щегольские для этой стройки. Взгляд недовольный, даже обиженный, надменные тонкие губы надуты. Дышит со свистом, сквозь зубы – облачка пара видны в холодном помещении.

– Подарок мне, – небрежно пояснил Евдоким и мелко задрожал правой ногой. – Здесь курят?

Климент предложил ему свои сигареты. Оба задымили. Вся равнина, и небо над ней, и деревья, и крыши, и камни, и все за окнами с запотевшими стеклами плавало в облаках тяжкой сырой мглы. Был серый день, прикованный к месту декабрьским равноденствием.

– Вы знали исчезнувшего инженера? – спросил следователь.

– Да... Ушел – как в воду канул. И мы тоже потонули в этой серой мгле...

– Неужели?

Климент хрипло засмеялся (в последнее время редко случалось смеяться от души): ему пришло в голову, что они в какой-то корчме, болтают о том о сем. Или удят рыбу, сидя на берегу рядышком, – за три километра отсюда есть небольшое озеро.

– Эй, сосед, – обратился к парню Климент, – скажи, что ты о нем знаешь, об инженере Христове... – Дважды ему пришлось заночевать в монастыре-общежитии, рядом с комнатой Евдокима. – Ты, кажись, страдаешь бессонницей?

Парень не удивился.

– Бывает.

– Ты топаешь, бормочешь что-то – или вроде как на губах играешь.

– Зорю играю. Сигнал.

– Грустишь?

Евдоким горько вздохнул.

– Нет. Счастливчик я.

Следователь взглянул на высокий белый лоб парня, на черные брови и синие глаза с длинными ресницами. Да, ресницы – неопровержимое доказательство человеческой молодости и красоты.

– Что касается инженера, – сказал серьезно Евдокии – уважал я его – это нечто большее, чем любовь, по-моему. Он меня двигал.

– В каком направлении?

– В хорошем, конечно.

– А до этого ты шел в плохом?

Евдоким, пожав равнодушно плечами, сказал:

– Ни в каком.

«Так оно и есть, – решил Климент, – красота слепа и потому часто беспутна».

– Давай-ка подробнее.

– Он мне поручил важное задание. Поверил в меня. А я – в себя.

Синие глаза Евдокима повлажнели. Отвернувшись к окну, он шмыгнул носом и тяжело вздохнул.

– Он был для меня как отец, – пробормотал парень. – Такой честный и смелый... во всем.

Руки у него задрожали. Швырнув окурок на пол, он хотел растереть его каблуком, но Климент сказал:

– Подними. Пожара еще не хватало. Здание-то старое.

Тот послушно положил окурок в пепельницу. Помолчали, не глядя друг на друга.

– Где вы были в ночь с пятницы на субботу? Подняв голову, Евдоким посмотрел на потолок, окрашенный масляной краской.

– Дайте вспомнить... Ночи похожи одна на другую, ползут, как черепахи... Да, был на концерте – ничего, приятный концерт. Помог установить усилители. После концерта вернулся на стройку.

– Каким транспортом?

– Автобусом. Надо было закончить одну работу.

– Какую?

– Да печь капризничает, трудно ей угодить, как старухе какой...

Следователь ткнул сигарету в пепельницу.

– Вас видели на другом конце стройки. Вы выкурили по сигарете с экскаваторщицей Цанкой. Вы были чем-то взволнованы...

Евдоким медленно повернулся к следователю, пристально посмотрел на его ботинки – старомодные, со шнурками.

– Цанка работала далеко от твоего цеха...

– Где хочу, там и курю, – резко сказал парень.

– Понятно, – вяло кивнул следователь.

Что-то злое и даже наглое вспыхнуло в синих глазах Евдокима и погасло. «Люди ненавидят, когда их расспрашиваешь», – подумал Климент. Парень, сидящий напротив, тоже становился ему неприятным – что-то тайное и, может быть, угрожающее глянуло на него, словно из омута, и тут же потонуло бесследно в темной глубине.

Евдоким протянул руку – мелкая дрожь сотрясала ее, точно сквозь все его тело был пропущен ток.

– Малокровие у меня, – сказал он. – Мне все время холодно. Цанка говорит – дрожишь, как листок на ветру. По-моему, это сделал посторонний человек. Слышите? Случайный...

8

В четырнадцать лет ее отдали в услужение к пожилой чете, бездетной, зажиточной. Хозяева благосклонно относились к ней, поскольку получали то, что им было нужно, – работу и молчание.

В этом доме она научилась мыть хрупкий фарфор, не разбивая его, наводить блеск на серебряные кубки, большие и тяжелые, словно для великанов. Ее приют был вдали от зноя и грязи сельского труда.

Затем народная власть национализировала фабрику, где она стала ткать грубое военное сукно. Хозяин, состарившись, тихо умер, а она и ее хозяйка остались жить в заброшенном (казалось, застывшем) богатом доме. И служанка постепенно начала командовать своей госпожой, которая впадала в детство и, казалось, становилась все меньше ростом. Об этом старом полуребенке она заботилась строго, но душевно, стирала и гладила белые кружева, полировала никому не нужное серебро и накрывала на стол в столовой, сумрачной от тяжелого бархата штор. И так – до тридцати лет. Она молчала. А как-то весной приехал Иван Пазаров – починить проржавевшие водопроводные трубы. День за днем, слово за словом – пришли к помолвке и свадьбе. Хозяйка отписала им две комнаты и кухню на нижнем этаже. А они до конца ее дней обязались присматривать за ней. Жизнь уходила из нее, вытекала... Умерла хозяйка, и молодые зажили друг для друга. Они не спешили завести ребенка – работали и копили деньги, и через пять лет уже целый этаж принадлежал им вместе с половиной сада, огороженного металлической решеткой.

Она навела порядок в комнатах, натерла паркет и буквально сдувала каждую пылинку.

В сорок лет она родила. Ребенка отдали в ясли. Потом – в детский сад. Через десять лет она вдруг осознала, что сын наделен какой-то необыкновенной, ангельской красотой, пришедшей неизвестно откуда.

Относилась к нему с прохладцей, без внешних проявлений. Быстро поняла, что мальчик не любит трудиться, предпочитая шататься где-нибудь с приятелями. Рядом с ним они выглядели кривоногими чучелами. Еле закончил электромеханический техникум. Еще с юношеских лет его посылали на стройки и отбирали заработанные деньги до копейки. Он требовал, чтобы к зиме ему купили дубленку, – они отказали. Страстно пожелал гитару – внушили ему, что учеба важнее песен. Одевали его скромно, подслушивали на каждом шагу, недоумевали, откуда он взялся такой – задумчивый, медлительный и молчаливый? Он отпустил бороду, она была светлее его волос, почти белая, – приказали немедленно ее сбрить. Он озлобился на них, точно звереныш, загнанный в угол.

– Борода у него как у святого, а глаза – разбойничьи, – сказал отец. – Что будем делать с нашим отпрыском?

– Затягивать удила, что же еще...

И она продолжала полировать шероховатые дверные замки и гладить покрывала. Едва-едва приоткрывала занавеси, чтобы впустить в квартиру царственный полусвет...

В комнате мальчика все было разбросано и пахло молодым щенком. Она готовила, чтобы он не был худым (в раннем детстве он перебивался вафлями, семечками и прочей чепухой). Когда ее брат построил в селе новый дом, послали Евдокима (старую госпожу звали Евдокией) помочь ему. Рекомендовали ехать автостопом.

– Водители – добрые люди, их легко уговорить, – сказал отец и вздохнул облегченно, закрыв дверь за сыном.

Евдоким постучался в окно уже на третью ночь – как путник, который ищет ночлег. Ему открыли, чувствуя недоброе.

– Уже закончили?..

Войдя в комнату, он забросил запыленную сумку на постель. Его резиновые тапочки были грязны и разорваны, словно у бродяги.

– Пришел пешком, – сказал Евдоким, поймав изумленный взгляд матери.

– Закончили?

– Как бы не так... Еще месяц надо.

Евдоким лег, скрестив руки. Бледный, с русыми волосами и восковыми ушами, он совсем стал похож на мертвеца, изображенного на церковной стеле. Он показался им каким-то чужаком, перепутавшим дорогу и случайно попавшим к ним в дом. Они вышли на цыпочках и с тяжелым молчанием продолжали прерванное занятие – складывали выглаженные салфетки.

Евдоким стал работать в молодежной дискотеке. Работал без удовольствия, но одним своим видом разжигал раздоры в этом легкомысленном заведении. Следил за аппаратурой, не очень засматриваясь на танцы, не заслушиваясь музыкой, отбрасывающей синхронно разноцветные пятна на танцующих. Плавали, точно в аквариуме, белые руки, сверкали юбки из дешевой парчи. Евдоким, окруженный обожанием местных девушек, равнодушно смотрел на молодость, ныряющую в розовые и желтые волны. Он переводил взгляд с одной на другую и скучал... Потом находил в кармане записку с датой и местом встречи – получил, например, от симпатичной учительницы письмо, полное клятв в вечной преданности, которой он вообще не искал. Девушка подстерегала его на улицах и как-то вошла в диско-клуб под благовидным предлогом – искала якобы учеников. Однажды набралась смелости и пригласила Евдокима на прогулку. В тот же вечер они отправились куда глаза глядят, девушка срывала листочки, подталкивала камушки носком туфли, тяжело дышала – казалось, вот-вот потеряет сознание. Евдоким шел в нескольких шагах от нее, держа руки в карманах. Стеснялся – учительница говорила о книгах, которых он не читал. И так говорила, что казалось, без них нельзя прожить и часа... Расстались молча. Он обернулся из любопытства – она стояла и смотрела ему вслед.

На следующую ночь двое мужчин поджидали его перед диско-клубом. Евдоким, вообще ненавидевший драку и насилие, беспомощно размахивал кулаками.

– Совсем слабак! – сказал один, отходя и озираясь. – Прикончи этого педика.

На следующий день – с распухшими губами и разбитой бровью – он пришел в школу. Шепелявил, приглашая учительницу на прогулку, потом оба словно онемели.

Встретились за городом, на многострадальной дороге, изрытой железными боронами и плугами, в колдобинах и ухабах. Сели в густых зарослях на траву. Учительница облокотилась спиной на ствол дерева, он обнял ее с холодком в глазах, в которых одиноко, пронзительно сверкали хищные зрачки... У него был высокий бледный лоб и черные брови – казалось, с какого-то другого лица.

– Я хотела стать актрисой, – сказала она, – но ты же знаешь, там все решают связи...

Откашлявшись, быстро прочитала несколько стихотворных строк. Любовную элегию о какой-то сосне. Гейне.

Евдоким посмотрел вверх, на ствол дуба. И, сложив пальцы в неискренней, но настойчивой мольбе, прижался к ней, поцеловал в подбородок, в щечки. Губы у него болели, но горчащая боль была ему приятна. Он нашел ее губы и через сетку ресниц стал наблюдать, как целуется женщина, когда любит. Совсем ее заносит, сказал он себе, и ему стало неловко за нее. Ощущая руки, обвившиеся вокруг шеи, своими припухшими губами он проводил по ее мокрому, в капельках пота, лицу. Целовались долго, пока солнце не припекло и муравьи не измучили их окончательно.

Встали. Учительница что-то бормотала о своей профессии. У нее были кое-какие сбережения и дом, она была единственной дочерью у матери, и им ничто не мешало (если он захочет!) уехать куда-нибудь...

Она болтала о своих комнатах, о порядке, который сама поддерживает, о количестве мебели, о пчелиных ульях на лугах, обо всем, что добыто трудом и бережливостью за последние двадцать лет. Евдоким шел рядом, держа руки в карманах, стараясь не думать о себе с отвращением. Он вырос в сырости и тени в доме госпожи, слыша вечные наставления матери о бережливости и обдуманных покупках...

Расстались. Он быстро пошел в сторону, охваченный мерзким ощущением, что целовался с близкой родственницей.

Монастырь, куда Евдоким отправился через два месяца, угасал, словно овдовевший старик, – потемневший, разграбленный. Стройка забрала у него землю. Главный монах отчаянно твердил, что эта земля святая, неприкосновенная. И без того обеднели...

– И Христос был бедным, – сказал инженер Стилиян Христов. – Оставьте нам решать дела земные: вам же никто не мешает печься о небесных?

Огромная монастырская кухня, осевшая и заброшенная, также отошла в пользу строителей. Там была громоздкая печь, расписные сосуды и баночки, в которых повар нашел приправы, воск и бутылочку с чернилами. Евдоким, пригнувшись, вошел. Около печи, окутанный паром, сновал помощник повара.

– Ты Диму ищешь? Посмотри наверху...

Вдыхая запахи мяса, лука и богородской травы, Евдоким размышлял о том, как монахи воздвигали эту громадную кухню, сбивая бревна гигантскими гвоздями ручной ковки. Да, лучшие времена видели стены, и выщербленная печь, и котлы, поглотившие столько кровавого мяса и пресноводной рыбы.

Рядом с маленькой расписанной церковью поднималась и другая постройка. Евдоким поднялся по вытоптанным ступенькам, постучал в низкую дверь, и Дима ответил: «Войди!» Он протиснулся внутрь, пригнув голову.

– Вот «мистер мира»! – воскликнул Дима. – А ну-ка свари нам по чашечке кофе! Сахар в коробке...

Евдоким, ослепленный, смотрел, как с кровати, покрытой красным суконным покрывалом, поднимается обнаженная женщина. Можно было подумать, что она одета – настолько спокойно уставилась на гостя.

– Да, красавец, – одобрила она. – Давай садись. Через пять минут будете пить кофе.

И скрылась за ситцевой занавеской, где была кухня. Пока она там громыхала и топала, Дима причесывался перед зеркалом, висящим на стене. Евдоким сел с онемевшими коленями – впервые он видел голую женщину. Не в журнале, не на открытке – живую... Ее кожа отражала молочную прозрачность окна, груди пересекали лиловые сосуды, а русые волосы внизу живота были похожи на голову ягненка... Сел, онемевший, перед столом, накрытым салфеткой. Дима смотрел на него в зеркало.

– Что, моя зазноба отняла у тебя разум?

Мог бы сказать «киска», как было у них принято, но не сказал. «Зазноба» прозвучало в его устах как песня, нежно и тепло.

– Она свободная женщина и живет по своим законам. Как космическая звезда. Скоро все будут такими, как она.

Евдоким смотрел на ее босые ступни под занавеской. Она включила плитку, загремела чашками и чиркнула спичкой. Запахло сигаретой. Отдернулась занавеска, и она появилась, закутанная в Димин короткий, выше колен, халат. Чашки были разными и без ручек. Кофе горячим. Она села и не прикрыла открытую грудь. Евдоким смотрел на пол, выскобленный добела.

– Послушай, – сказала женщина и подняла палец. – Она опять!..

Кто-то прошаркал туфлями в коридоре.

– Ефросиния, игуменья. Умерла еще в девятьсот двадцатом году.

Шаги, прошаркав мимо двери, затихли. Евдоким усмехнулся:

– Веришь в привидения?

– Верю?.. В себя. А в ее появлении есть какой-то протест. В монастыре живут мужчины, женщины ходят в брюках.

– А ты прелюбодействуешь в святой обители, – добавил Дима.

Ослепительная улыбка, сверкнувший вдруг взгляд.

– Почему она спряталась в монастыре, как ты думаешь? Ефросиния пишет черным по белому: и сирота я, и обесчещенная, искала силу в господе боге... Кто обесчестил Ефросинию? Мужчины, конечно же...

Она крепко охватила руку Евдокима горячей и сильной рукой.

– Ты очень красив. Знаешь это? И как себя чувствуешь, когда так красив?

Евдоким сжался – казалось, она дотронулась до раны, разъедающей душу.

– Я знаю. – Женщина отпустила его руку. – Ничто не ведет к добру, если чрезмерно.

Дима мыл чашки в мойке. «Она старше меня, – подумал Евдоким, – по крайней мере на два года».

То была последняя его мысль с трезвой оценкой этой женщины. Дальше мысли помчались быстро и страстно, и бесшумно распахнулись окна в жизнь – к солнцу и радости. Он разомлел, опьянел от этого ощущения – впервые, как себя помнил.

– Я получила премию, – сказала женщина. – И приглашаю вас на трапезу.

– Заметано, – сказал Дима. – Сегодня суббота – давайте ее обмоем.

– Выпьем, – согласилась она.

Евдоким вздрогнул от отвращения – ему становилось плохо от одного лишь вида бутылки или рюмки. На улице он засмотрелся на фрески, совсем свежие. Казалось, мастер только что унес свои горшки с красками. Синий цвет переливался в темно-желтый. Под коричневой коркой ржаного хлеба пылали костры преисподней. Черти были черные, а Сатана – ядовито-зеленый, как куриная желчь. Евдоким ему улыбнулся и кивнул заговорщически.

Он втиснулся в кабину какой-то машины и попросил подбросить его к ресторану «Приста». Водитель повез было, но, не доехав, остановился.

– Где-то стучит, – объяснил он. – Думаю, спереди...

– Сзади, – сказал Евдоким, прислушавшись.

Шофер обошел машину, присев возле колеса.

– А ведь ты не знаток моторов, сынок... Стучало как раз спереди.

Наконец приехали к ресторану. Евдоким выскочил из автомобиля и осмотрелся – перед освещенным входом скопились легковые машины. Рядом с ними, заботливо ухоженные, цвели розы. Ресторан экстра-класса. Евдоким был в самом своем лучшем – джинсах и белой спортивной рубашке. В заднем кармане хранились последние двадцать левов из месячной зарплаты. Он, конечно, был приглашен на ужин, но в худшем случае мог оплатить свою долю...

Он сразу увидел их – они сидели на террасе в легких креслах, рядом с большим фикусом. Женщина махнула ему рукой, и Евдоким, захватив по пути третий стул, подсел к ним.

– Ждем тебя, – сказала она и ослепительно улыбнулась ему.

Розовое платье на бретельках, голые плечи. Веснушки на лице и на плечах... Дима потел в сером костюме, в накрахмаленной рубашке с галстуком.

Официант шел к ним – нет, к ней, казалось, он хотел пригласить ее на танец. Играли вальс... Она заказала шницели, салаты и газированную воду.

– Не пью, – сказала она, – а ты? Аперитив?

Евдоким скрепя сердце заказал водку. Хотя бы маленькую порцию. В первый раз.

– Я за рулем, – заявил Дима, – а Драга – космическая женщина: не пьет, не ест хлеба и принимает таблетки, чтобы помолодеть.

Она загадочно улыбнулась.

– Я учусь заочно. Электронику изучаю.

Евдоким нервно рассмеялся.

– Электронику?

– Третий год, – кивнула она.

– Прекрасно.

– Вы вправду одобряете? Муж мне запрещал.

– Муж?

Посмотрев с отвращением на запотевшую рюмку, Евдоким спросил:

– А где твой муж?

Она беззаботно описала в воздухе круг.

– Где-то в Болгарии... Я разведена.

– И не думает больше выходить замуж, – сказал Дима, расстегивая воротничок рубашки. Черный, мохнатый, он излучал спокойствие молодого буйвола. – Кроме как за меня, поняла?

Оба переглянулись и рассмеялись. У них были свои шутки, и держались они как закадычные друзья, именно как друзья – словно не делили постель и хлеб. Евдоким стал озираться – большие зеркала, красное дерево по стенам, люстры из толстого стекла.

– Смотрят на тебя, – сказала Драга и дружелюбно кивнула, полуобернувшись к ближайшему столику.

Несколько девушек. Одна из них – в желто-оранжевых брюках – приветствовала его, махая рукой. Евдоким нахмурился – видел ее в первый раз. На сцену вышел какой-то человек и сообщил загробным голосом:

– Танго. Приглашают дамы.

Первые такты танго прозвучали как тихий, еле слышный ропот.

Драга вскочила и потянула Диму за рукав. Евдоким был настороже в ожидании приглашений. Девушки уставились на него в напряженном молчании, точно на сокровище какое. Та, которая махала ему, опередила всех и, положив руку ему на плечо, обняла за шею.

– Потанцуем? Меня зовут Фани.

– Евдоким.

Он нехотя поднялся.

Танцевали как все вокруг – близко, обнявшись. Он поискал глазами Драгу и ее кавалера. Они топтались на расстоянии друг от друга, увлеченные каким-то спором, резким, даже сердитым, неподходящим для сентиментального танго.

– Я знаю тебя. Ты работаешь в диско-клубе.

– Ага. А ты?

– На стройке. Надо же трудиться. Иначе не заработаешь на кусок хлеба.

– Не заработаешь, верно.

Евдоким слышал это от своей матери. Обернувшись, он хотел снова посмотреть на Драгу, но Фани повернула его голову к себе.

– Не засматривайся. У нее есть любовник.

И прижалась к нему.

Из-за чего же те-то ругались? Почти как супруги.

Фани непрерывно нашептывала ему что-то в ухо. Отца уже нет, мать – портниха. Она случайно оказалась в этом городе, он снился ей, и сейчас она работает у живодера Стамена Юрукова – этот тип снится ей ночами, как кошмарный сон.

– Хвалят его, – сказал Евдоким, успев на мгновение поймать взглядом ту пару – танцевали они, уже слитые воедино.

Драга вытащила из вазы крупную бело-кремовую лилию и держала ее в руке. Воплощенная невинность...

Фани села за их стол. Драга встретила ее воздушными поцелуями, точно посылала их с борта самолета. Начался бесконечный разговор. Вспоминали проценты и премиальные. Смеялись над какими-то людьми, известными только им. Фани клевала, как воробышек, крутое яйцо и пила лимонад.

– Сижу на диете, – объяснила она. – Посмотрите на мои брюки.

Встала, втянула живот – было место еще для одного кулака, если бы кто-нибудь захотел проверить, насколько она похудела.

– Катаюсь на лыжах и плаваю, – сообщила она.

Засмеялась – и все поняли, что хвалится сама перед собой: ведь настоящая экипировка для лыжника стоит тысячу левов.

– Это сокровище будет у нас работать, – сообщила Драга.

Все повернулись к Евдокиму.

– Запихнули меня в дискотеку. У меня уже от нее запор в ушах, – словно оправдываясь, пробормотал он.

Ровно через две секунды выдумка Драги стала правдой.

– Приходи! – сказал Дима. – У нас понос заработаешь.

– Не пугай его! Мужская профессия. Целая эпоха крещена железом. Наш человек лопнет от радости, – завершила Драга.