Текст книги "Красавчик. Часть 3 (СИ)"

Автор книги: Андрей Федин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

Вторая часть спектакля мне тоже понравилась. Я почти не сводил глаз со сцены, придерживал руками упиравшиеся стеблями в пол спрятанные под газетой цветы. Едва не уронил букет на пол, когда по окончании спектакля в едином порыве вместе со всеми зрителями вскочил на ноги и захлопал в ладоши. Артисты выстроились в шеренгу, поклонились публики. Мужчины и женщины поднимались из зала на сцену, дарили артистам цветы. Я заметил, что и Алёна не осталась без букетов. Я встретился с Лебедевой взглядами – мы обменялись улыбками. Актёры в первый раз покинули сцену – унесли с собой полученные от поклонников цветы.

Лишь тогда я сорвал с роз газету, неспешно сложил её и положил рядом с собой на кресло. Посмотрел на розы – они выглядели сейчас будто пришельцы из другого мира: из памятных мне девяностых годов, когда подобные цветы продавались в многочисленных палатках и магазинчиках на улицах Москвы. Я расправил на цветах листву. Заметил, как замер увидевший мой букет Сан Саныч. Александров перестал аплодировать, покачал головой и одобрительно хмыкнул. Удивлённо взмахнула ресницами стоявшая рядом со мной Варвара Юрьевна. Она улыбнулась и что-то мне сказала – шум не смолкавших зрительских оваций заглушил её слова.

Овации зрительного зала вызвали артистов на повторный поклон. В этот раз актёры выходили парами, но снова выстраивались в шеренгу. Елена Лебедева появилась рука об руку с Михаилом Державиным. Алёна тут же отыскала меня взглядом. Она увидела у меня в руках букет – вскинула брови. Я улыбнулся и пошёл к ведущим на сцену ступеням. Стоявшие в первом ряду мужчины и женщины замечали розы – удивлённо замирали, провожали меня взглядами. Я поднялся вместе со своей ношей на сцену. Артисты повернули в мою сторону лица. Я прошёл вдоль их шеренги, выслушал ироничные шепотки, положил свой букет в Алёнины руки.

Лебедева чуть пошатнулась под тяжестью букета. Сказала мне: «Спасибо, Серёжа! Не уходи из зала. Дождись меня. Пожалуйста». Я едва расслышал её слова (овации в зале заметно усилились) – качнул головой. Заметил добрую улыбку на лице Державина. Увидел иронию в глаза Миронова (он о чём-то шепнул своей соседке по сцене – та хихикнула). Я прошагал под прицелом многочисленных глаз по сцене и спустился в зал. Зрители первого ряда встретили меня любопытными взглядами. Мне почудилось, что их аплодисменты прозвучали сейчас и для меня. Я снова улыбнулся смотревшей на меня со сцены Алёне.

Вернулся к дожидавшейся меня на сидении кресла газете «Правда».

Сан Саныч указал на сцену и спросил:

– Красавчик, дождёшься её?

– Нет, – ответил я. – Это лишнее. Поеду домой.

* * *

Сан Саныч и Варвара Юрьевна подвезли меня до дома прадеда. Бабушка Варя по дороге ворчала. Твердила, что я напрасно не остался в зрительном зале до возвращения Лебедевой. Назвала меня бестолковым. Сказала, что я пожалею о своём поступке. Сан Саныч слушал бабушкино ворчание молча, лишь изредка усмехался и сочувствующе посматривал мне в лицо.

Юрий Григорьевич не удивился моему раннему возвращению. Словно предполагал, что я не останусь сегодня на ночь у Лебедевой. Мы с ним выпили чай с мятой, обсудили сделанные прадедом сегодня записи. Я немного дополнил их устно своими воспоминаниями – прадед пообещал, что обязательно завтра внесёт мои дополнения в тетрадь.

Сегодня вечером Юрий Григорьевич почти беспрерывно потирал свою грудь. Да и покашливал он чаще, чем прежде. Заявил, что чувствует себя нормально – просто устал. Лёг в кровать раньше, чем обычно. Я занял своё «рабочее» место в кресле. Лишь через два часа после полуночи услышал отрывистое похрапывание Юрия Григорьевича.

Похрапывание прадеда стало для меня сигналом к работе. До него я просто сидел в кресле, смотрел на подсвеченный лампой аквариум и вспоминал сцены из просмотренного вечером спектакля (те, где появлялась Лебедева). Сидя в прадедовском кресле я будто бы просмотрел спектакль заново. И снова вручил Алёне букет белых роз.

Я зажёг свечу, взглянул на чуть дрожащий язычок пламени. Поправил на запястьях сделанные из носовых платков широкие браслеты. Сжал между ладонями платок с кровью Вадима Петрова. Подумал о том, что сам лишил себя возможности провести эту ночь иначе: рядом с Алёной. Усмехнулся и покачал головой. Взглянул на тёмный прямоугольник окна.

Мне почудилось, что в этом прямоугольнике (точно на экране телевизора) я вновь увидел стоявшую на театральных подмостках Лебедеву. Алёна посмотрела мне в глаза, улыбнулась. Прижала к груди букет из пятнадцати белых роз. Наши взгляды встретились. Я будто бы наяву увидел ярко-голубые Алёнины глаза. Пристально посмотрел в них…

…Почувствовал, как по рукам в сторону головы пробежали мурашки. Они пощекотали мою кожу воображаемыми лапками. Мурашки добежали до плеч (бесчисленные, невесомые, невидимые) и вдруг замерли. Будто бы испугались того, что я их заметил. Мурашки остановились. Но не исчезли – я понял это, когда прислушался к своим ощущениям.

Смотревшая на меня с экрана-окна Лебедева приподняла букет и спрятала улыбку за розами. В своём воображении я всё ещё видел поверх белых цветов Алёнины глаза. Сейчас они были синими, словно поверхность моря на детском рисунке. Мурашки на моих плечах нерешительно перебирали на месте лапками, точно ждали мою команду.

Я не отвёл взгляда от глаз воображаемой Алёны. Опустил веки – Алёнино лицо не исчезло, а стало даже чётче. Я улыбнулся – потому что почувствовал собравшуюся на моей коже чужую энергию. В моём представлении она была сейчас живой и состояла из огромного количества живых существ: тех самых «мурашек», живых и… послушных.

Мурашки охотно повиновались моей воле. Они дружно переместились по моим плечам ближе к тряпичным браслетам на запястьях – потому что я так захотел. Вновь остановились: подчинились моему желанию. Я увидел, что воображаемая Алёна тоже следила за мурашками. Я похвастался: провёл волну из мурашек из стороны в сторону по своим рукам.

Лицо Лебедевой пошло рябью и растаяло подобно туману. Я открыл глаза, посмотрел на тёмный прямоугольник окна. Он чуть дрожал – то покачивалась штора. Я опустил взгляд на пламя свечи. Услышал потрескивание фитиля и звучавшее далеко-далеко от меня (будто в другом мире) похрапывание прадеда. Сдвинул на плечах орду мурашек и повёл их к моим ладоням.

Невольно улыбнулся. Торжествующе. Потому что не сомневался: мурашки меня не ослушаются. Ощутил, как все щекотавшие кожу воображаемые создания пересекли границу из тряпичных браслетов. Они не задержались на моих запястьях – послушно пошли дальше. Я почувствовал направление их перемещения так же, как обычно ощущал «стрелку компаса».

Мурашки дошли до зажатого в моей руке платка. Посыпались в него, точно песчинки внутри песочных часов. Пламя на фитиле чуть вздрогнуло – поторопило. Я спрятал его от своих глаз за веками. Сосредоточил внимание на касаниях бесчисленных ножек, маршировавших по коже запястий к ладоням под чёткий ритм марша, который отстукивало в моей груди сердце.

Глава 14

Мурашки исчезли внезапно. Не по моей воле. А будто бы закончились: полностью ссыпались с моих запястий в зажатый между моих ладоней платок. Всё так же выстукивало ритм сердце. Будто бы издалека доносился храп прадеда. Раздражённо трещала свеча – она точно щёлкала на меня языком. Сквозь затянувшую мой взор туманную пелену я взглянул на окно – туда, где совсем недавно видел театральную сцену и лицо Лебедевой. Плотно прикрытая штора чуть покачивалась от сквозняка, она спрятала от меня небо. Хотя я почти не сомневался, что и сегодня не рассмотрел бы над Москвой звёзды.

Я с трудом разжал пальцы и взглянул на платок. Внешне он совершенно не изменился. Но мне почудилось: он потяжелел. Я положил его на журнальный столик рядом с белой ракушкой (нашёл её сегодня в кармане своих джинсов). Стащил с рук браслеты из платков и широких резинок, швырнул их на край стола (подальше от ракушки). Откинулся на спинку кресла, вздохнул. Почувствовал, как ныла поясница, и покалывали онемевшие мышцы ног. Дёрнулся, что бы встать. Но на плечи мне будто бы надавила усталость. Она вжала меня в кресло, словно предостерегла от необдуманного поступка.

Я вздохнул и отметил, что храп Юрия Григорьевича стал заметно громче, будто бы разделявшая комнаты квартиры стена исчезла. Растворилась не та стена, которая была сейчас между прадедовской спальней и гостиной. А та, которой отгородилось во время работы с «лечением» от прадедовского храпа моё сознание. Я почесал запястья, взглянул на часы. На скрывавшем циферблат стекле отражалось пламя свечи и пятно светившей над аквариумом лампы. Я вспомнил, как Юрий Григорьевич потирал вечером грудь – отбросил идею разбудить прадеда прямо сейчас. Подсчитал, что через два часа отправлюсь на пробежку.

Прислушался к своим ощущениям и эмоциям. Отметил, что доминировали усталость и покалывание в мышцах. Они отодвинули радость от «победы» и зуд на запястьях на второй, если не на третий план. А ещё навалилась сонливость. Которая всегда приходила после хорошо проделанной работы. Она будто бы напомнила: пришло время для отдыха. Я снова взглянул на часы. Зевнул и решил, что два часа сна – лучше, чем ничего. Потому что после пробежки и зарядки я вряд ли усну: в голове уже сложился план мои действий на воскресное утро, в котором я не выкроил времени ни на сон, ни на «заслуженное» безделье.

* * *

С прадедом я поговорил уже после утренней зарядки, когда смыл с себя пот и частично избавился под холодными водными струями от усталости. Юрий Григорьевич встретил меня на кухне привычным покашливанием, налил мне чашку кофе. Я заметил, что мешки под его глазами налились тяжестью, потемнели. Мой прадед словно провёл бессонную ночь или только-только вышел из запоя. Он будто бы с трудом удерживал голову: сутулился больше, чем обычно. Потирал грудь. Юрий Григорьевич отшутился в ответ на мой вопрос о его самочувствии. Ответил, что в его возрасте вопрос о самочувствии не стоит: «проснулся – уже хорошо».

– У меня получилось, дед, – сообщил я. – «Кровавый мальчик» не случился.

Я отсалютовал прадеду кофейной чашкой.

Юрий Григорьевич поднял на меня взгляд, пару секунд рассматривал моё лицо.

Затем он поставил на стол чашку и сказал:

– Посмотрим. Платки где?

– На столе, – ответил я.

Прадед не без труда поднялся со стула и побрёл в гостиную. Я пошёл за ним следом. Снова отметил его усилившуюся сутулость и стариковское кряхтение, совсем не свойственное тому Юрию Григорьевичу, которого я встретил в этой квартире два месяца назад. Прадед подошёл к журнальному столику, окинул взглядом разложенные на столешнице предметы. Я придержал комментарии. Они и не понадобились: Юрий Григорьевич сел в кресло, натянул браслеты из платков. Он чиркнул спичкой, зажёг свечу. Фитиль радостно затрещал, словно поприветствовал хозяина квартиры. Юрий Григорьевич взял в руки платок кашлянул, прикрыл глаза.

Я остановился рядом с диваном (не скрипнул пружинами). Стоял, наблюдал за тем, как мой прадед хмурил брови и прислушивался к потрескиванию фитиля. Пламя свечи окрасило кожу на лице Юрия Григорьевича в нездоровый желтоватый цвет. Оно оживило тени на стене – те будто бы слегка покачивались. С улицы доносилось чириканье птиц и едва слышные голоса уже высыпавшей на площадку у дома ребятни. Я почесал запястья – будто бы представил, что снова надел браслеты. Подумал о том, что именно сейчас представил в своём воображении Юрий Григорьевич. Или кого-то? Мой прадед кашлянул, повернул голову и отыскал меня взглядом.

– Действительно, – сказал он, – пустые. Оба.

– А третий? – спросил я.

Юрий Григорьевич пожал плечами.

– Не знаю, – ответил он. – Так его не почувствуешь. Нужен «поиск».

– Попробуем? – предложил я.

– Попробуй.

Юрий Григорьевич бросил мне платок с Кровью Вадика. Я поймал его, почувствовал ещё хранившееся в нём тепло прадедовских ладоней. Увидел, как Юрий Григорьевич поочерёдно стянул с себя браслеты и уронил их на пол около стола (словно мусор). Прадед потёр грудь, откинулся на спинку кресла. Выждал, пока я положу ему руку на голову. Закрыл глаза и будто бы устало заговорил: неспешно описал стоявший в его спальне торшер. При этом он безостановочно потирал грудь, часто покашливал. Стрелка воображаемого компаса появилась, послушно указала на стену: в сторону прадедовского письменного стола.

Я убрал с холодного лба Юрия Григорьевича кончики пальцев, прислушался к своим ощущениям.

Сказал:

– Голова не болит. Он живой.

– Поздравляю, Сергей, – произнёс Юрий Григорьевич. – Кхм. Ты действительно справился без «кровавого мальчика».

Я опустил на прадеда взгляд и спросил:

– Когда займёмся тобой, дед? Плохо выглядишь.

– Сегодня и займёшься, – ответил Юрий Григорьевич. – Вечером. Когда Саня и Варя приедут.

* * *

В прадедовской квартире я не усидел: поспешил на проспект Вернадского – туда, где проживала Надя Петрова и её младший брат. Дед меня не удерживал. Сказал: «Проверь, конечно. Если не терпится». Я резво домчался до метро, словно на утренней пробежке. Спустился на станцию, забрался в душный вагон. Сразу же направился к Надиному дому. Подарками не запасся: я о них попросту позабыл. Не заметил рядом с Надиным подъездом ни «подозрительной» суеты, не увидел там и машину с красным крестом на кузове. Взобрался на верхний этаж, смахнул рукой выступившие на лбу капли пота, когда оказался рядом с дверью в квартиру Петровых.

Дверь мне открыла наряженная в потёртый домашний халат Надя. Она взглянула на меня и словно не поверила своим глазам. Дважды моргнула, поздоровалась. Голос её прозвучал неуверенно, удивлённо. Я вдохнул хлынувший мне в лицо из квартиры воздух, пропитанный ароматом жареной картошки. Буднично отвесил Надежде набор стандартных комплементов – они проявили на Надином лице радостную улыбку и вернули Петрову к реальности. Извинился за ранний визит (лишь теперь сообразил, что явился в гости с пустыми руками). Прислушался – недовольный и голос Вадима не услышал, хотя дверь в его комнату была приоткрыта.

– Вадик ещё спит, – ответила на мой вопрос Надя. – Он не проснулся на завтрак. Хотя я его минут пять будила.

– Точно… спит? – спросил я.

Надя посмотрела мне в глаза, приподняла брови.

– В каком смысле? – сказала она.

Я положил руки на её плечи.

– Можно я войду? Поговорю с твоим братом.

Решительно сдвинул Надежду в сторону. Одарил её улыбкой. Шагнул через порог квартиры и в уличной обуви пошёл к кровати Вадима.

– Конечно, проходи, – догнал меня Надин ответ. – Только…

Я вошёл в комнату Вадика. Поморщил нос, уловив неприятные запахи – тут их не заглушил даже аромат жарившегося сейчас на кухне картофеля. Я сразу отметил, что Надин младший брат не повернул в мою сторону конопатое лицо и не открыл глаза. Остановился около головы Вадима, прижал пальцы к бледной коже на его шее. Увидел, как вздымалась от дыхания грудь Петрова ещё до того, как нащупал пульс. Усмехнулся, поправил простыню, служившую Вадиму одеялом. Только теперь услышал бормотание радиоприёмника. «…Партия воспитывает кадры, – сообщил диктор, – основываясь на глубоком уважении и доверии к ним…»

– Серёжа, что случилось? – спросила Надя.

Я бросил очередной взгляд на лицо спящего Вадима, повернулся к его сестре.

– Всё хорошо, Надя, – заверил я. – Всё просто прекрасно.

– Разбудить Вадика?

Я покачал головой, ответил:

– Не надо. В другой раз с ним поговорю.

– Он давно уже так крепко не спал, – сообщила Надежда. – Обычно Вадим просыпался от любого шороха. А сегодня не проснулся к завтраку. Обед скоро. А Вадик ещё с утра глаза не открывал.

Она с сомнением взглянула на своего брата.

– Пусть себе спит, – сказал я. – Сон – это хорошо. Люди во сне выздоравливают. Мне так один знакомый доктор говорил. Вадиму не помешало бы выздороветь. В его случае важна каждая крупица здоровья.

– Да, конечно…

Надя подняла взгляд на моё лицо.

– Серёжа, о чём ты хотел поговорить с моим братом? – спросила она. – Что передать ему, когда он проснётся? Или ты его подождёшь? Ты не проголодался? Я варенье из крыжовника открыла…

Я покачал головой. Будто бы спохватился – сунул руку в карман. Достал сложенные пополам сотенные купюры, протянул их Наде. Надежда посмотрела на деньги и тут же пугливо спрятала за спиной руки. Будто испугалась, что обожжёт о банкноты пальцы.

– Здесь триста рублей, – сказал я. – Это для Вадима. Отдай ему, когда проснётся.

Петрова снова взглянула на деньги и тут же решительно тряхнула головой.

– Серёжа, не надо, – заявила она. – У нас всё есть. Нам чужие деньги не нужны. Бабушка с дедом скоро пенсию получат…

Надя попятилась к двери. Всё так же прятала руки за спиной.

Я пожал плечами и ответил:

– Это не вам, а ему.

Я указал на спящего Вадима и сообщил:

– Он сам меня в прошлый раз попросил. Только у меня тогда не было с собой такой суммы.

Я помахал деньгами.

– Вот, принёс. Как и пообещал.

Петрова растерянно моргнула.

– Вадим попросил? – переспросила она. – Зачем?

– Этого он мне не говорил. А я не спрашивал. Твой брат пообещал, что вернёт деньги, когда устроится на работу.

– На какую работу?

«…Сейчас наше общество вступило в такой этап развития, который предъявляет особенно высокие требования к политическим, деловым и моральным качествам каждого партийца…» – пробормотал у меня за спиной голос из радиоприёмника.

Я развёл руками.

– Понятия не имею. Твой брат мне об этом не сказал.

Надежда стрельнула взглядом в лицо спящего Вадика.

Вновь посмотрела на меня и заявила:

– Сергей, ты, наверное, неправильно его понял. Вадика не возьмут на работу.

Она пожала плечами.

– Возможно, – ответил я.

Положил сложенные пополам банкноты на письменный стол и заявил:

– Разбирайтесь сами. С Вадимом. Я пообещал, что принесу – я принёс.

Шагнул к Наде – преградил ей путь к столу. Взял Петрову за плечи. Посмотрел на посыпанное веснушками Надино лицо, улыбнулся. Петрова заглянула мне в глаза, замерла. Мне показалось: она затаила дыхание. Я заметил, как затрепыхалась жилка на Надиной шее.

«…Обязывают всех коммунистов быть активными политическими бойцами партии, непримиримо относиться к буржуазной идеологии и морали, выступать последовательными поборниками нового, передового…» – сообщил нам голос из радиоприёмника.

– Надя, ты замечательная девушка, – сказал я. – Умная, красивая и добрая. Уверен, что всё у тебя будет хорошо. Это без вариантов. Передай от меня привет своему брату, когда он проснётся. Удачи тебе. Не болей и не унывай. Жизнь прекрасна.

Я привлёк Надю к себе. Наклонил голову. Поцеловал Надежду в щёки и в кончик носа.

Взглянул Петровой в глаза и сказал:

– Будь счастлива, Надя.

Подмигнул Надежде, вышел из комнаты и поспешил к выходу.

Услышал за спиной:

– Сергей, а варенье?

В Надином голосе явственно прозвучали нотки растерянности и разочарования.

– Вареньем брата накормишь, когда проснётся, – ответил я.

Оглянулся уже за порогом квартиры, улыбнулся и махнул рукой.

– Передай привет Вадику, – сказал я. – Ты классная девчонка, Надя! Всё у вас будет хорошо.

* * *

По пути к метро я задержался около ларька, купил мороженое. Решил, что хоть таким образом отмечу сам с собой свой сегодняшний успех. Остановился под кроной клёна, покусывал лежавший между двумя вафлями пломбир, рассматривал спешивших к спуску в метрополитен всё ещё наряженных в лёгкие короткие платья комсомолок.

Прикинул, сколько времени мне понадобилось, чтобы освоить «лечение». С удивлением обнаружил, что пробыл в тысяча девятьсот семидесятом году меньше трёх месяцев. Сегодня двадцать седьмое сентября, а на станцию «Пороги» я приехал вместе с Сергеем Петровичем Порошиным в ночь с тринадцатого на четырнадцатое июля.

До десятого октября (дня, когда в прошлый раз умер Юрий Григорьевич Новых, мой прадед) оставалось ещё почти две недели. Буквально вчера мне казалось, что времени у меня – впритык. Сейчас же я подумал о том, что выполню свой уговор с прадедом «с запасом по времени». Я сунул в рот остатки мороженого, вытер пальцы о кленовый лист.

Огляделся по сторонам. Взглянул на фасады зданий, на всё ещё покрытые зелёной листвой деревья, на шагавших по тротуарам людей. Напомнил себе о том, что уже скоро я уеду из Москвы и из СССР. «Три дня осталось до лета, – вспомнил я Алёнины слова (из фильма „Три дня до лета“). – Мы его так долго ждём. Жаль, что оно промчится быстро».

* * *

Около прадедовского подъезда я увидел машину Сан Саныча: чуть запылившийся тёмно-зелёный «Москвич-408». В подъезде почувствовал едва уловимый запах одеколона (таким обычно пользовался Александров-старший), его не скрыл даже свежий запах табачного дыма. Аромат женских духов я почувствовал, когда вошёл в квартиру (знакомый мне аромат). Уловил я и запашок лекарств. Увидел на полу в прихожей две пары женской обуви. Услышал звучавшие в гостиной тихие голоса: мужской и женский. Я щёлкнул дверным замком – голоса стихли. Из спальни Юрия Григорьевича вышла Варвара Юрьевна.

Она взглянула мне в лицо и спросила:

– Сергей, это правда? У тебя получилось? Папа так сказал.

Бабушка Варя замерла в шаге от меня, посмотрела мне в глаза. У бабушки за спиной я заметил выглянувших из гостиной Сан Саныча и… Лебедеву. Сан Саныч выглядел непривычно серьёзным. Алёна нервно теребила пальцем пуговицу на платье.

Я кивнул.

– Всё нормально. Я только что проверил. «Кровавый мальчик» не случился.

Сменил уличную обувь на домашнюю.

Варвара Юрьевна всплеснула руками.

– Слава богу, – тихо сказала она.

Бабушка Варя погладила меня по плечу.

Я увидел в её глазах влажный блеск.

– Папе стало плохо, – сообщила Варвара Юрьевна. – Сделала ему укол. В больницу поехать он отказался. Ждал, когда ты вернёшься. Сказал, что ты… всё сделаешь. Уже сегодня. Серёжа, ты ведь сделаешь?

– Сергей! – позвал Юрий Григорьевич.

Мне почудилось: голос прадеда походил на стон. Варвара Юрьевна вздрогнула, обернулась и поспешила в спальню своего отца. Я последовал за ней. Услышал, как у меня за спиной скрипнул паркет под ногами у Сан Саныча и Лебедевой. В спальне прадеда запах лекарств усилился. Здесь он перебил даже душок одеколона. Я увидел на письменном столе пачку ваты, приоткрытую аптечку, тонометр и стеклянный шприц. Взглянул на Юрия Григорьевича – тот лежал на кровати, часто и тяжело дышал (будто бы прилагал усилия для каждого вдоха). Прадед отыскал взглядом моё лицо, кривовато улыбнулся.

– Как там… мальчик? – спросил он.

– Спит, – ответил я. – Разбудить не могут. Я его не разглядывал. Но уверен: всё с ним будет прекрасно.

– Это хорошо, – сказал Юрий Григорьевич.

Мне показалось, что его взгляд на мгновение замутился. Но пелена с глаз Юрия Григорьевича тут же исчезла. Прадед кашлянул, улыбнулся. Он взглянул поверх моего плеча – на Сан Саныча и Лебедеву. Хрипло выдохнул. Приподнял руку, указал на сейф.

– Открой сейф, Сергей, – велел он.

Рука Юрия Григорьевича задрожала и опустилась на кровать, словно прадед не удержал её навесу. Я провернул торчавший в замочной скважине сейфа ключ, потянул на себя металлическую дверцу – скрипнули будто бы нарочно не смазанные петли.

– Там, на верхней полке, – сказал прадед. – Видишь банку? С жёлтой этикеткой.

Я заглянул в сейф. Увидел стопку тетрадей – тех самых, куда Юрий Григорьевич записал «предсказания советского Нострадамуса». Около них стояла закрытая капроновой крышкой банка с платком. Сбоку на ней красовался жёлтый бумажный прямоугольник.

Я вынул банку из сейфа и показал её прадеду.

Уточнил:

– Эта?

– Кхм. Да. Это моя.

Юрий Григорьевич улыбнулся и сообщил:

– Заранее платок приготовил. Кхм. Надеялся, что… понадобится.

Прадед замолчал, отдышался.

Снова указал чуть согнутым пальцем на сейф.

– Там… внизу, – произнёс он. – Видишь? Платки доноров. Кхм. Достань.

Я поставил первую банку на стол. Достал из сейфа две другие банки (в них тоже лежали подкрашенные высохшей кровью носовые платки), убедился, что жёлтых этикеток на них не было. Разместил их на столешнице рядом с «прадедовской».

Юрий Григорьевич взглянул на меня и сказал:

– Сделай это, Сергей. Сейчас. Не хочу в больницу.

– Не вопрос, – сказал я. – Сделаю.

Прадед улыбнулся, кашлянул и расслабился.

Он шумно вздохнул и тихо сказал:

– Не волнуйся, Сергей. Варя за мной присмотрит. Сегодня и завтра. Кхм. Она всё знает.

Он снова нашёл моё лицо взглядом и потребовал:

– Диван ей уступишь. Кхм. Ляжешь на раскладушке.

Я кивнул.

– Не вопрос.

Юрий Григорьевич тяжело вздохнул, улыбнулся.

– Сане я про тетради всё сказал, – сообщил он. – Санечка знает, как быть… если что. Кхм.

– Григорьич, ты там не расслабляйся! – сказал у меня за спиной Александров. – Не надо нам этих «если что». Сам разберёшься со своими мемуарами-то. У меня и без них забот предостаточно. Так что брось это нытьё! Не сваливай на меня свои проблемы!

Сан Саныч толкнул меня кулаком в плечо и потребовал:

– Шевелись, Красавчик! Не жуй сопли! Покажи, чему ты там научился.