Текст книги "Красавчик. Часть 3 (СИ)"

Автор книги: Андрей Федин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

Ещё час назад мы с ней единогласно решили, какой именно предмет сегодня используем для «поиска». Потому что и у бабушки, и у меня он ассоциировался с Еленой Лебедевой. Мы посчитали: так будет символично.

Варвара Юрьевна вздохнула, закрыла глаза и произнесла:

– Это билет в Московский театр сатиры…

Я тоже зажмурился, словно тоже представлял полученный от Алёны билет – тот самый, где с обратной стороны теперь красовались не только записанные мною ФИО режиссёра, но и сделанные Сан Санычем записи.

Воображаемая стрелка компаса будто бы лениво качнулась и указала на стену, за которой (в комнате моей мамы) на спинку стула я не так давно повесил рубашку. Билет лежал там, в кармане. По моей руке в сторону головы побежали мурашки.

– Готово, – сказал я.

Варвара Юрьевна открыла глаза.

– Может, ещё разок? – спросила она.

Я усмехнулся и покачал головой.

– Я пообещал Звереву, что покажу сегодня ночью только одну серию. Де… папа говорил: донорам перепадает больше головной боли, чем досталось бы от сеанса без платка мне. Поэтому на сегодня хватит. Посмотрим на его реакцию.

* * *

Второй раз я позвонил режиссёру в пятницу вечером. Из другого таксофона.

Сразу узнал голос Зверева.

– Алло?

– Здравствуйте, Иван Леонидович.

– Снова вы?

На втором слове режиссер будто бы взвизгнул.

– Иван Леонидович, вас снова побеспокоил представитель Киноассоциации чукотских шаманов, – сказал я. – Скажите, понравилась ли вам первая серия нашего фильма?

– Какая ещё серия? – сказал режиссер. – Товарищ, о чём вы говорите?

– Ну, как же. Остросюжетный художественный фильм «Головная боль режиссера Зверева». Сегодня ночью вы просмотрели первую серию. Разве не так, Иван Леонидович? Как ваша голова? Ещё побаливает?

Примерно пятнадцать секунд я слышал в динамике телефонной трубки только дыхание режиссера.

– Причем тут моя голова? – спросил Зверев.

Сквозь стеклянную дверь телефонной будки я проводил взглядом спешившую к входу в метро девицу – та вышагивала, будто манекенщица по подиуму на показе новой коллекции одежды от известного модельера.

– Как это причём? – сказал я. – Иван Леонидович, неужто вы не почувствовали всю простоту идеи нашего фильма? Не ощутили заложенный в первую серию эмоциональный посыл? Что ж ладно…

Я выдержал двухсекундную паузу и сообщил:

– Сегодня мы покажем вам сразу две серии. Одну, как и прежде, в полночь. Просмотр второй начнём в два часа ночи, когда впечатления от просмотра предыдущей серии чуть поблекнут. В ночь с субботы на воскресенье вы увидите и прочувствуете тоже две серии. Покажем их вам по уже озвученному мной расписанию: в полночь и в два часа ночи. Это будет индивидуальный показ. Как и прежде. Только для вас, Иван Леонидович. Эксклюзив, так сказать. Причём, совершенно бесплатно.

– Не понимаю…

Я улыбнулся и продолжил:

– Главный девиз нашей Киноассоциации – это забота о зрителе. Мы работаем для вас. Счастливого просмотра, Иван Леонидович. Наслаждайтесь новыми сериями нашего фильма «Головная боль режиссера Зверева». До свидания.

* * *

– Как там режиссёр? – спросила Варвара Юрьевна.

Она замерла посреди прихожей; понаблюдала за тем, как я снял обувь.

– Бодр и весел, – ответил я. – Зверев безумно рад, что мы покажем ему сегодня сразу две серии. Наш фильм ему безумно понравился. Но пока это только мои догадки.

– Две? Братец, ты уверен?

Варвара Юрьевна приподняла брови.

– Две сегодня и две завтра, – сказал я. – Этот… деятель искусств, пока не понял, что происходит. Пусть хорошо прочувствует наше возмущение. Прежде чем я озвучу свои требования.

Глава 9

В субботу днём мы с бабушкой навестили Юрия Григорьевича. Дома у прадеда не засиделись – повели его на прогулку по сентябрьской Москве. Солнце сегодня уже не припекало: спряталась за серыми облаками. Ещё утром во время пробежки я почувствовал приятную прохладу. Днём она не исчезла – ветер покачивал ветви кустов и деревьев, протаскивал по тротуарам фантики от конфет. То здесь, то там пестрели красные пионерские галстуки: школьники возвращались домой, несли тяжёлые портфели. Я невольно посочувствовал им. Не вспомнил, когда именно в школах началась пятидневная учебная неделя. Но я в выпускных классах по субботам не учился.

Прогулка привела нас к тому самому магазину, где я купил себе набор рубашек. Варвара Юрьевна заметила стоявший в витрине манекен (наряженного в строгий костюм мужчину). Заявила, что «в таком пиджачке» я бы хорошо смотрелся. Схватила меня за руку и потащила к входу в магазин. Юрий Григорьевич хмыкнул, последовал за нами. В магазине мы пробыли почти час. Вышли оттуда с покупками. Я прикупил себе «тот самый» серый пиджак и трикотажный джемпер с высокой горловиной. Варвара Юрьевна порадовалась моим покупкам, словно собственным обновкам. Но от подарков отказалась – в отместку я повёл её и прадеда в ресторан.

«Ресторан» около метро «Академическая» оказался обычным кафе. Я уже не раз бывал в таких заведениях: здесь, в Москве семидесятого года. Купил бутылку шампанского – Варвара Юрьевна нахмурилась, узнав о её стоимости. Но от блинов и от мороженого бабушка Варя не отказалась. Как согласилась она и на порцию салата «Столичный». Бабушка отчиталась перед своим отцом о ходе моих ежедневных тренировок «лечения». Рассказала, как мы с ней вчера обсуждали современную зарубежную литературу, сравнивали её с советской. Призналась, что узнала от меня много фамилий иностранных писателей, о которых до этого никогда не слышала.

С Юрием Григорьевичем мы в субботу расстались около спуска в метро. Встретились с ним снова в воскресенье. Юрий Григорьевич сообщил, что побеседовал вчера вечером по телефону с Сан Санычем. Обрадовал Варвару Юрьевну известием о том, что Сан Саныч вернётся в Москву в пятницу днём. От деда мы ушли затемно. Вот только не поехали к бабушке домой – отправились на станцию метро «Лермонтовская» (она значилась третьей в списке Сан Саныча). Нашли там одинокую кабинку с телефоном. Внутри неё ещё кружил табачный дым, а на полу кабинки тлела недокуренная сигарета. Варвара Юрьевна осталась наружи. Я набрал номер Зверева.

– Алло?

В голосе режиссёра мне почудилась настороженность.

– Здравствуйте, Иван Леонидович, – сказал я.

– Это снова вы?

– Это снова я, Иван Леонидович. Как вам наш фильм? Оцените его с высоты своего режиссёрского гения.

– К…какой фильм⁈ – рыкнул Зверев. – О чём вы говорите⁈ Перестаньте мне названивать! Я уже выяснил: нет никакой Чукотской киноассоцияции! Вы хулиган! Бандит! Я пожаловался на вас в милицию! Вы хоть представляете, кто я такой⁈ Вы знаете, какие у меня связи⁈ Скоро вас найдут и накажут! Так и знайте! Я!..

Режиссёр умолк – мне почудилось: он застонал.

– Всё ещё болит голова, Иван Леонидович? – сказал я.

В динамике шумно вздохнули.

– Связи не вылечат вашу головную боль, Иван Леонидович, – заявил я. – Милиция с ней тоже не справится. Таблетки вам не помогут. Да вы и сами это уже поняли. Вы посмотрели только пять серий нашего фильма. Бессонные ночи и головная боль – это только начало. Представьте своё самочувствие после десятой серии. А после двадцатой?

– Я посажу вас в тюрьму! Я до министра дойду! Вас из-под земли достанут!..

Угрозы Зверева в трубке сменились стоном.

– Головная боль бывает бесконечной, Иван Леонидович. Не сомневаюсь: это вы знали и без моей подсказки. Потому что сами устраивали такую бесконечную боль другим людям. Остановитесь, Иван Леонидович. Пока не стало поздно. Завтра мы сделаем для вас выходной. Отдохните. Подумайте. Поспите. А послезавтра мы продолжим…

– Прекратите!..

От громкого возгласа в трубке у меня зазвенело в ухе.

– Да, Иван Леонидович. Да. Шестая серия будет в полночь с понедельника на вторник. Седьмая и восьмая – в ночь со вторника на среду: согласно прежнему расписанию. Ночью со среды на четверг вы прочувствуете девятую часть нашего фильма. Затем мы ненадолго прервём просмотры. Посмотрим, нужна ли вам десятая часть.

– Что вам от меня нужно? – спросил Зверев. – Зачем вы мне звоните? Это… Это…

Голос режиссёра прозвучал устало.

– Вот это уже деловой разговор, Иван Леонидович, – сказал я. – Приятно иметь дело с умным человеком. Рад, что вы задали этот вопрос уже сейчас. Не ещё через неделю. И не через месяц. Потому что к тому времени вы рассуждали бы уже не так здраво. После стольких серий нашего фильма… объяснения уже не понадобились бы.

Я сделал паузу и спросил:

– Вам ведь пятьдесят девять лет, Иван Леонидович?

– Да. А что…

– Вы уже не юноша. Для долгого просмотра нашего фильма вы не годитесь. Как это ни печально звучит. Мы продемонстрировали бы вам хоть сотню серий. Если бы это понадобилось для нашей цели. Я не шучу, Иван Леонидович. Это был бы по-настоящему многосерийный проект. Надеюсь, что эта возможность останется невостребованной.

– Что вам от меня нужно? – повторил Зверев. – Я не понимаю…

Он шумно вздохнул.

– У меня к вам просьба, Иван Леонидович, – сказал я. – Выскажу её от имени всей нашей Киноассоциации чукотских шаманов. Звучит наша просьба так: Елена Лебедева. Помните такую актрису? Которая снялась в нашумевшем фильме «Три дня до лета». Вы не так давно осчастливили её предложением руки и сердца. От которого Лебедева отказалась.

– Причём здесь Лебедева?

Алёнину фамилию режиссёр произнёс едва ли не по слогам.

– Совершенно ни при чём, – заверил я. – Примите её отказ спокойно, Иван Леонидович. Принесите Леночке извинения за… сами додумайте, за что. Публичные извинения, Иван Леонидович! Сообщите своим друзьям и коллегам, что Лебедева прекрасная актриса. Скажите им: вы приветствуете её новые появления на большом экране.

– Так вас Лебедева на меня натравила?

Я услышал в вопросе Зверева негодование.

– Мой звонок вы сами организовали, Иван Львович. Ведь это вы породили головную боль. Устроили её хорошему человеку. Которому очень симпатизирует наша Киноассоциации чукотских шаманов. Рад сообщить, Иван Леонидович: мы всегда вам напомним о головной боли. Если это снова понадобится. Око за око. Помните такой девиз, Иван Леонидович?

Я замолчал – в динамике трубки звучало тихое шипение (дыхание режиссёра?).

– Хотите сказать… это из-за вас… у меня болела голова? – спросил Зверев. – Как вы… это сделали?

Финальные слова вопроса режиссёр произнёс едва слышно.

Я хмыкнул.

– Браво, Иван Леонидович. Вы всё же сообразили. Не прошло и года.

– Не ёрничайте! – воскликнул Зверев. – Ответьте по существу! Я!..

Режиссёр не договорил: он снова застонал.

Я сказал:

– От лица Киноассоциации чукотских шаманов ответственно заявляю: мы оперируем только великой силой искусства – колдовства и прочих сглазов не существует. Ещё есть «связи», авторитет среди коллег по цеху и желание навредить ближнему. Я прав, Иван Львович? Так вы проделали ваше колдовство? Вы именно так устроили Лебедевой головную боль?

– Вас посадят в тюрьму, – сказал Зверев.

Его голос прозвучал едва слышно.

– А вас в ближайшие три ночи ждут новые серии нашего фильма, – напомнил я. – Затем вы отдохнёте и подумаете. До понедельника. В понедельник, во вторник и в среду мы покажем вам новые части фильма «Головная боль режиссера Зверева». Будем показывать вам их три ночи подряд каждую неделю: строго по расписанию. Пока вы не снимете свой сглаз с Елены Лебедевой.

– Лебедева бездарность! – сказал режиссёр. – Роли в кино она не получит. Даже не надейтесь.

Зверев хмыкнул.

– Значит, вы глупый человек, Иван Леонидович, – ответил я. – Поэтому вы посмотрите все многие тысячи серий нашего кинофильма. Если не поумнеете. Или если осилите их просмотр. Ведь вам уже почти шестьдесят лет, Иван Леонидович. Организм поизносился. Это возраст не мальчика, но мужа. Поступите по-мужски, Иван Леонидович. Не воюйте с женщиной.

– Вы ещё не поняли, с кем связались.

– Это вы, Иван Леонидович, ещё не поняли, что происходит. Но вы поймёте. Обещаю.

Я повесил трубку на рычаг.

* * *

Вышел из телефонной будки – встретился взглядом с глазами Варвары Юрьевны.

– Как там наш режиссёр? – спросила бабушка Варя.

– Ещё храбрится, – ответил я. – Угрожает.

Варвара Юрьевна покачала головой.

– Когда ты позвонишь ему снова? – поинтересовалась она.

– Больше не позвоню.

– Почему?

Бабушка Варя приподняла брови.

– Он знает мои требования, – сказал я. – Добавить мне нечего.

– Кроме головной боли.

Я кивнул.

– Да. Боль он получит. И не раз.

– Поделом ему, – сказала Варвара Юрьевна. – Аукнутся ему Алёнины слёзы.

Она покачала головой.

– Полностью с тобой согласен, – сказал я.

– А если он всё же обратится в милицию? – спросила Варвара Юрьевна.

Я хмыкнул.

– Сказал, что уже обращался?

– И чем это… нам грозит?

Варвара Юрьевна нахмурилась.

– Сан Саныч сказал, что банда сантехников официально не существует, – ответил я. – Её придумали сами милиционеры. Как шутку. И сами же отправили её в люди. Поэтому мой визит к Звереву спишут на выходку артистов. У них такие забавы случаются. Вреда я режиссеру своим визитом не причинил, ничего в квартире не украл. Сомневаюсь, что тут есть состав преступления. Пусть вообще докажут, что я в квартире Зверева был. А не привиделся ему спьяну.

Я пожал плечами и сказал:

– Случай с шантажом вообще недоказуем. Это Сан Саныч так говорил. Доказанных случаев сглаза, колдовства или волшебства не было. Милиция колдунами не занимается. А у КГБ и без того забот предостаточно. Режиссёр Зверев уже старенький. И мнительный. Всё это колдовство спишут на водку и на его… хорошее воображение. Я ему больше не позвоню. Меня за руку не поймают. Так что дальше без вариантов. Либо новые серии головной боли по расписанию. Либо…

Я развёл руками.

– Либо он мирится с Еленой Лебедевой и реабилитирует её киношную карьеру. Даже тупой на его месте поймёт, что головные боли обычно не случаются по расписанию. Но больше никому это ничего не докажет. Зверев осознает это. Поймёт, что в случае с Алёной был неправ. Великодушно исправит собственную ошибку. Найдёт способ. Ещё и заявит, что его неправильно поняли. А «те слова» о Лебедевой он объяснит мигренью. У него есть много способов сохранить лицо.

Я усмехнулся и сказал:

– Жалобы на колдовство выставят его не в лучшем свете. Люди не любят и побаиваются сумасшедших. Зверев неглупый человек и сам это скоро поймёт. Я почти уверен в этом. Но если я ошибся – тоже не беда. Иван Леонидович попросту отправится на лечение, потому что здоровый человек не поверит в колдунов. А в киношной и театральной среде поползут слухи. Понимаешь, какие? Результат ссоры Зверева и Лебедевой вот он, налицо. Кто захочет оказаться на месте Ивана Леонидовича?

Я улыбнулся и добавил:

– И уж тем более никто не захочет ссориться с колдунами.

– Это тебе, братец, тоже Сан Саныч сказал? – спросила Варвара Юрьевна.

– К такому выводу мы с ним пришли вместе, – ответил я. – Мы считаем: в колдунов не верит милиция и наука. А вот обычные люди замечают колдовство везде: даже в приступах банальной мигрени. На это и весь расчет, сестрёнка. Звереву проще признать свою неправоту в случае с Алёной, чем доказать милиционерам нападение колдунов. Я предоставил ему выбор, не поставил в безвыходное положение. Оправдание своим поступкам он найдёт самостоятельно. Он справится. Я в него верю.

* * *

Уже в вагоне метро бабушка Варя спросила:

– Братец, а как мы узнаем, что режиссёр перед Алёной извинился?

– Этот пункт плана пока в стадии обдумывания, – ответил я.

Тут же добавил:

– Но я обязательно его придумаю. Пока же я вижу единственный способ разузнать о жизни Лебедевой: поговорить с Евгением Хлыстовым. Вот только этот вариант меня не устраивает. Как и другой вариант. В котором я спрошу о действиях Зверева у Алёны.

* * *

В бабушкиной квартире я прожил до четверга. Много разговаривал с Варварой Юрьевной о её работе, о её дочери, о кино, о литературе, о её отце. Эти дни мне напомнили те, которые я провёл здесь же в тысяча девятьсот девяносто седьмом году, после смерти Сан Саныча. Вот только на этот раз Варвара Юрьевна не плакала по ночам и намного чаще смеялась. Она рассказала мне о своём детстве и о своих отношениях с Александровым. Многие её рассказы я услышал впервые. Бабушка сообщила мне то, что не предназначалось для ушей внука Серёжи, но вполне годилось для бесед с младшим «братцем» Сергеем.

В среду вечером я сообщил Варваре Юрьевне о том, что завтра днём вернусь в квартиру «отца».

Бабушка Варя вздохнула, улыбнулась.

– Знаешь… Серёжа, – сказала она, – всё-таки хорошо, что ты к нам приехал. Я рада, что у меня появился младший брат. Мы с тобой знакомы всего лишь месяц. А у меня такое чувство: мы знаем друг друга уже лет десять.

«Двадцать пять лет», – мысленно поправил я бабушку.

А вслух сказал:

– Я тоже рад, что у меня теперь есть сестра.

* * *

В квартиру прадеда я поехал в четверг днём. В моё отсутствие там ничего не изменилось: всё так же пахло лекарствами и кофе, всё так же суетились в аквариуме рыбки, всё так же на журнальном столике стояла наполовину оплавившаяся свеча. Я зажёг на свече фитиль. После недельного перерыва вновь уселся в прадедовское кресло. Натянул на запястья повязки из платков (бабушка пришила к платкам резинки, чтобы я не мучился с бинтовыми повязками). Взял в руки платок с кровью Вадима Петрова. Посмотрел на яркую зелёную листву за окном, перевёл взгляд на пламя свечи. Фитиль чуть вздрогнул и затрещал.

Я в очередной раз сосредоточился на своих ощущениях. Представил, как хорошо знакомые мне мурашки пробуждаются под платками на руках и устремляются к кончикам моих пальцев. Сжал платок между ладонями, задержал дыхание… До прихода с работы моего прадеда мурашки так и не появились. Юрий Григорьевич вернулся с работы в обычное время. Оповестил меня о своём появлении звонкими щелчками дверного замка и покашливанием. Шаркнул по полу тапками, заглянул в гостиную. Увидел меня сидящим в кресле – одобрительно кивнул. Дрожавшее на фитиле свечи пламя отразилось в его глазах.

– Здравствуй, Сергей, – сказал он. – Сейчас переоденусь и сварю кофе. Заканчивай тут и иди на кухню. Поговорим.

* * *

– Сегодня я написал заявление, – сообщил Юрий Григорьевич. – К концу месяца его подпишут. Всё. Увольняюсь с работы. Кхм. С первого октября я стану обычным советским пенсионером.

Прадед поставил передо мной на стол чашку с кофе. Взял в руки вторую чашку и уселся за стол напротив меня.

– Правильно сделал, – сказал я. – Тебе уже семьдесят лет. Ты своё уже отработал. Без вариантов. С деньгами проблем нет. Людей ты давно не лечишь: сам говорил, что превратился в бюрократа.

Я пожал плечами и добавил:

– Гуляй на свежем воздухе, читай книги и газеты, смотри телек. Что там ещё пенсионеры делают? Скоро тебе внучка правнука подкинет. Всего-то через пять лет. Возьмёшься за его воспитание.

Юрий Григорьевич усмехнулся.

– Это если я до того дня доживу, – сказал он. – Кхм. Помнишь какое сегодня число? Сегодня десятое сентября. Ровно через месяц я умру, если верить твоим предсказаниям. А они всё чаще сбываются. Вот, что меня тревожит, Сергей.

Прадед покачал головой.

– Саня вчера позвонил. Вечером. После разговора с ним я перечитал статью о том душегубе, по чью душу Саня поехал. В такое не сразу поверишь. Но Саня сказал: всё так и было. Как написали в той статье. Он это точно выяснил. Кхм.

Прадед провёл ладонью по своим губам.

– Я после разговора с Саней полночи сегодня думал. О будущем думал. О тех событиях, что упоминались в твоих газетных вырезках. А утром написал заявление. Потому что остался месяц. За этот месяц я должен многое успеть.

Я посмотрел Юрию Григорьевичу в глаза и заявил:

– Месяц – это приличный срок. Я уже нащупал эту «жизненную энергию». Причём, потратил на это примерно тот же месяц. Ты сам говорил, что это огромный прогресс. Так что не бойся, дед. Освою и это твоё «лечение».

Юрий Григорьевич кивнул.

– Верю, что ты, Сергей, постараешься, – сказал он. – Но и сидеть сложа руки не стану. Кхм. Не хочу, чтобы описанное в тех газетных статьях будущее наступило. Постараюсь, чтобы все те ужасы остались только на бумаге. Даже если в октябре я умру.

Прадед нахмурил брови.

Я посмотрел ему в глаза и спросил:

– Что ты придумал, дед?

Глава 10

Юрий Григорьевич сидел за кухонным столом напротив меня, поглаживал указательным пальцем правой руки чашку с уже поостывшим кофе. На лице прадеда я заметил подтверждение его словам. Припухлости под глазами намекали, что Юрий Григорьевич провёл бессонную ночь. Об этом же говорили и красные полосы лопнувших сосудов в глазах моего прадеда. Я отметил, что кашлял сегодня прадед чаще, чем обычно. Да и вообще, выглядел он, словно с похмелья. Хотя запах перегара я не уловил. В кухне витал аромат свежесваренного зернового кофе, сквозь который чуть заметно пробивался запашок валерианы.

– Ну же, дед, колись, – сказал я. – Какое гениальное откровение посетило тебя сегодня ночью? Тебя, похоже, нехило торкнуло. Раз ты даже увольняешься с работы. Рассказывай, что надумал.

Юрий Григорьевич кашлянул.

– Не так давно мне в руки попалась книга, – сообщил он, – изданная в этом году в Ленинграде. Называлась она… «История одного заблуждения – Астрология перед судом науки». Я не запомнил фамилию автора. Да и не в ней суть.

Прадед усмехнулся.

– Забавная книженция, – сказал он. – Утверждения её автора спорны, а местами абсурдны. Но в ней автор упомянул подзабытое сейчас у нас в стране имя предсказателя, хорошо известного в прошлом. Нострадамус. Ты слышал этот псевдоним?

Я кивнул.

– Читал о Нострадамусе пару статеек. Только подробности сейчас вряд ли вспомню.

– Подробности и не нужны, – сказал Юрий Григорьевич. – Важно, что ты понял, о ком я сказал. Потому что я перепишу все твои статьи о будущем в свои тетради. Подам их в качестве собственных предсказаний: будто бы то плоды моих предвидений.

– Как Нострадамус?

Прадед улыбнулся, покачал указательным пальцем.

– Вот именно, Сергей, – сказал он. – Как Нострадамус. Удачно, что именно сейчас его имя всплыло у нас в стране из небытия. Потому что быть первым тяжело. Тебя и твои поступки не поймут. Пока не сравнят с уже известным явлением.

Я усмехнулся и спросил:

– Станешь советским Нострадамусом, дед? Не боишься последствий? Как там сказал Высоцкий. «Ясновидцев во все века сжигали люди на кострах». Или Высоцкий пока этого не сказал? Не важно. Потому что сути проблемы это не меняет.

Юрий Григорьевич допил кофе – словно выгадал таким образом секунды на раздумье. Поставил опустевшую чашку на столешницу. Потёр ладонью грудь с левой стороны, поднял на меня глаза.

– Ты правильно заметил, Сергей, – сказал он, – мне уже семьдесят лет. Финишная лента жизни уже не за горизонтом. До неё буквально рукой подать. Расстояние до неё всё чаще зависит не от меня. Кхм. Как и теперь. Нет никакой уверенности в том, когда я дойду до финиша. Случится это через месяц, если ты, Сергей, не освоишь «лечение»? Или увольнение с работы отсрочит мой финиш? Такой вариант я тоже учёл. Допустил, что инфаркт у меня в твоём будущем спровоцировали обстоятельства. До твоего появления я почти всё время проводил на работе. Кто знает, что там случилось десятого октября.

Прадед пожал плечами и снова потёр рукой грудь.

– Сегодня ночью я подумал и решил, что увольнение с работы к инфаркту меня не приблизит. Потому что подустал я от чиновничьих дел. Да и без дела не останусь: до десятого октября у меня дел более чем достаточно. Кхм. Дальше я пока не загадываю. Пью таблетки, дышу свежим воздухом. С сегодняшнего дня начну записи. Преподнесу их так, словно сделаны они в разные времена. Но лишь теперь я их упорядочил и перенёс с обрывков бумаги под одну обложку. Перепишу твои статьи о будущем своими словами. Кхм. Выдам их за собственные видения. Случившиеся в разное время. Сделаю эдакую книгу предсказаний.

Юрий Григорьевич замолчал, взглянул поверх моей головы на кухонное окно. Я отметил: кофейный запах на кухне чуть развеялся, запашок валерианы теперь чувствовался отчётливее.

Юрий Григорьевич усмехнулся и сказал:

– Посмотрим, получится ли из меня советский Нострадамус.

Он опустил на меня взгляд.

– В Москве меня многие знают как хорошего врача, – сказал он. – В своё время мне делали заманчивые предложения. Кхм. Особенно после войны. Тогда меня звали в «Кремлёвку». Сулили золотые горы и большие возможности. Кхм. Меня это не заинтересовало. По понятным причинам. Там бы я был на виду, постоянно. Каждое «чудесное исцеление» под лупой бы рассматривали. Меня такая перспектива не привлекла. Но о докторе Новых ТАМ ещё многие помнят. С праздниками меня регулярно поздравляют. Иногда на консультации ко мне заглядывают. До сих пор. Поэтому в мои записи они наверняка заглянут. Если что.

Юрий Григорьевич приподнял брови.

– После смерти, Сергей, «костры инквизиции» уже не страшны. А записи мои пойдут в ход именно после моей смерти. Попрошу Саню, чтобы размножил их. Пусть усадит за писанину Варвару. Или мою внучку Катюшу: почерк у внучки хороший, не врачебный. Оставлю Сане координаты своих знакомых. Не самых высокопоставленных чиновников. Но тех, кого записи доктора Новых заинтересуют. А там… первое же моё сбывшееся предсказание если и не сделает меня Нострадамусом, то о моих записях многим напомнит обязательно. На этот раз на них посмотрят не как на фантазии старика. Я на это надеюсь. Кхм. Ну, а там…

Юрий Григорьевич развёл руками.

– … Там уже, как повезёт, – сказал он. – С тем самолётом не получится. Скорее всего. В эту катастрофу вряд ли поверят. Может, хоть космонавтов спасут. Сколько тут времени до их неудачного возвращения осталось. Хотя… с другой стороны… Кхм. После гибели космонавтов на мои предсказания точно внимания обратят. Ведь я там их фамилии назову, укажу и причину их гибели. Кхм. Понимаю, Сергей, что звучит это… жестоко. Но такова жизнь. Простыми записками быстро дела не сделаешь. Пока слепое доверие к ним не появилось. Но после гибели трёх космонавтов от моих предсказаний уже не отмахнутся.

Прадед заглянул в свою чашку. Со стариковским кряхтением он выбрался из-за стола, налил в гранёный стакан воду из чайника. Сделал два жадных глотка, вытер рукой губы.

Он указал на меня стаканом и сообщил:

– Вот только это ещё не вся моя задумка, Сергей. Я оставлю после себя не только переписанные от руки газетные статьи. Я запишу и твои рассказы. Сообщу о будущем нашей страны. С фамилиями и примерными датами. С собственными оценочными суждениями. Сообщу потомкам об этих ваших «перестройке, гласности и ускорении». Об Афганистане напишу. И об Олимпиаде восьмидесятого года тоже скажу. После сбывшихся и предотвращённых моими подсказками трагедий мои рассуждения о будущем не останутся незамеченными. Пусть разбирают их по словам, как стишки Нострадамуса. Кхм. После моей смерти.

Юрий Григорьевич снова уселся за стол, поставил перед собой стакан. Устало вздохнул и потёр глаза.

– Постараюсь, чтобы ты стал советским Нострадамусом при жизни, дед, – сказал я.

Юрий Григорьевич улыбнулся.

– Постарайся, Сергей, – сказал он. – От твоих стараний сейчас зависит больше, чем жизнь семидесятилетнего старика. Но пока я отталкиваюсь от того факта, что моя жизнь завершится через месяц. Меня это не пугает, нет. Потому что сам для себя я мёртвым никогда не буду. Я умру для вас и для этого мира. Рано или поздно такое со всеми случится. Никуда от этого не сбежишь. Все люди смертны. Мне это хорошо известно. Но сам себя в гробу не увижу и слезу по этому поводу не пущу. Зато подготовлюсь к этому событию. Кхм. За оставшийся месяц жизни я многое успею. Если правильно распланирую дела. Поэтому…

Прадед указал на меня пальцем.

– … Отныне придерживаемся строгого расписания. Работа, сон, прогулки на свежем воздухе. Никаких больше переработок в больнице. Никакого телевизора по вечерам. Никакой напрасной траты времени: не так много его осталось… даже если ты мою финишную черту отодвинешь. Приступлю к писанине уже сегодня. Кхм. Тешу себя мыслью, что не растрачу ставшиеся дни понапрасну. Очень надеюсь, Сергей, что на этот раз ты вырастешь в иных условиях. В сильной и процветающей стране, а не в осколке СССР. Приложу к этому все усилия. Чтобы мой правнук не мечтал о жизни за границей. Хоть ты, Сергей, и не любишь Советский Союз.

Юрий Григорьевич вздохнул.

Я усмехнулся и ответил:

– Советский Союз для меня – это детские воспоминания. Но я уже давно не ребёнок, дед. Ребёнком я уже не стану. Мечтать о мировой победе коммунизма не смогу. Это без вариантов. У меня давно уже другие идеалы. Я повзрослел в другой стране, хоть изначально она тоже называлась «СССР». В той стране, которая не понравилась бы тебе, дед. Партийные собрания, плановая экономика, субботники и комсомольские стройки – это всё не для меня. Моё поколение получило «перемены». Залечило оставленные этими «переменами» раны. Но это не значит, что СССР я не люблю. Мы с этой страной чужие друг другу, дед. Так уж получилось.

Прадед хмыкнул и спросил:

– Заграница, значит, тебе родная?

– Нет никакой заграницы, дед, – сказал я. – Мир большой. Люди живут во всех странах. Все эти границы – надуманная ерунда. Что плохого в том, что люди путешествуют по миру? Каждый едет туда, куда влечёт его желание или необходимость. Разве это плохо? Разве это предательство? Я далёк от политики, дед. Мне эта ерунда неинтересна. Но я хочу увидеть Байкал, побывать в Париже, посмотреть на Колизей. В чём здесь предательство? Кого я этим своим желанием предал? Я пока толком ничего, кроме Москвы не видел. Я не хочу жить внутри своего района и ездить только от дома до работы и обратно. Хочу тоже принести пользу людям, дед.

Я облокотился о столешницу, посмотрел прадеду в глаза.

– Помочь своей стране я тоже хочу, дед. Но только не так, как скажут умные дяди из Кремля. А так, как сам посчитаю правильным. Я ненавижу ограничения, дед. Не хочу шагать строем. Да я и не умею. Там, за границей, деньги многое решают, дед. У меня там эти деньги будут. Без вариантов. Но я не пожертвую их во благо строительства коммунизма. Я найду им лучшее применение. В том числе они поработают и во благо нашей с тобой страны. Вот только я сам решу, какое оно это благо. В этом вопросе мне подсказчики не нужны. Если только с тобой посоветуюсь, дед. Или с Сан Санычем. Но только не с этими товарищами.

Я указал пальцем на потолок.

Прадед улыбнулся и ответил:

– Поживём, увидим, Сергей. Пока же у нас есть другие дела – и у меня, и у тебя. Вот ими мы сейчас и займёмся.

* * *

В четверг вечером мы с прадедом разошлись по своим комнатам. Юрий Григорьевич уселся за письменный стол, открыл толстую «общую» тетрадь, обложился газетными и журнальными вырезками. Я разместился в прадедовском любимом кресле, снова зажёг свечу. Мял в руках пропитанный кровью платок, поочерёдно посматривал то на подсвеченный лампой аквариум, то на плясавший над свечой язычок пламени. Прислушивался к собственным ощущениям. Чувствовал зуд на коже предплечий под платками, но не ощущал «мурашки». Прислушивался к биению сердца, к потрескиванию свечи и к прадедовскому покашливанию.