Текст книги "Красавчик. Часть 3 (СИ)"

Автор книги: Андрей Федин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

Глава 18

В гостиной квартиры моего прадеда (позади подсвеченного лампой аквариума) чуть покачивалась плотная серая штора. Она прятала за собой окно. Я краем глаза видел, как на шторе чуть приплясывали тени украшавших люстру полупрозрачных пластмассовых «висюлек». Эти тени будто бы были персонажами спектакля, идущего на экране в театре теней. За спектаклем я не следил. Потому что смотрел на Юрия Григорьевича, сидевшего в кресле и чуть покачивавшего повисшим на пальцах ног потёртым коричневым комнатным тапком. Тень от тапка приплясывала на стене у кресла. В глазах Юрия Григорьевича отражались светившиеся в люстре лампы. Эти отражения придавали взгляду моего прадеда оттенок лукавства и иронии.

– Сергей, я тебе уже говорил, что мне не понравился описанный тобой вариант будущего нашей страны, – произнёс Юрий Григорьевич. – Мы с тобой представители разных поколений. Ты вырос под влиянием этих… перестройки, гласности и ускорения. Моя молодость прошла в годы совсем другой революции. Ты думал больше о собственном благе. Я тебя в этом не упрекаю: так тебя воспитали. Но я в молодости и в зрелые годы больше думал не о себе, а о своих потомках. Надеялся, что мой труд и принесённые мной во благо процветания страны жертвы обеспечат вам счастливое будущее.

Прадед вздохнул, покачал головой.

– Наверное, мы, люди, пережившие ужасную войну, слишком баловали своих детей и внуков, – сказал он. – Описанное тобой будущее Советского Союза – это во многом наша ошибка. Ошибка, которую мы вовремя не заметили. Потому что смотрели совсем в другую сторону.

Юрий Григорьевич вскинул руки и заявил:

– Теперь я её увидел. Благодаря тебе, Сергей. За это тебе моя отдельная благодарность. Я не уверен, что такую ошибку ещё не поздно исправить. Но я попытаюсь. В память о сражавшихся на войне. И в память о тех, кто угробил на работах в тылу здоровье, чтобы добыть нам Победу.

Прадед посмотрел мне в лицо, выдержал паузу.

– Поначалу я подумал, что только сделаю предсказания на основе привезённых тобой статей, – сказал он. – Признаюсь: сомневался, что ты, Сергей, освоишь «лечение» так быстро. Я не рассчитывал, что приму участие в продвижении себя, как нового Нострадамуса. Был уверен, что этот труд ляжет на Санины плечи. Но теперь считаю: Сане пока хватит и работы с душегубами. Ближайшие месяцы дел у него будет предостаточно. Тем более что моя жизнь, считай что, началась заново. Поэтому она и станет новой: не такой, как прежде. Мне уже не двадцать пять лет. Для себя я пожил достаточно. Пора и честь знать.

– Сделаешь себя Нострадамусом и Мессингом в одном лице? – спросил я.

– Примерно так и сделаю, – ответил Юрий Григорьевич. – Заручусь доверием тех людей, чьи решения сейчас влияют на историю. Стану для них нужным. Сергей, я научил тебя не всему, что умею. Я экспериментировал с нашими способностями много лет. Добился успехов не только в «лечении» и в «поиске». Прочие мои достижения ничем не хуже, чем фокусы Мессинга. Хотя практического толка от них примерно столько же, сколько и от его выступлений на публике. Вот только забитые публикой концертные залы меня не влекут. Понимаешь? Чтобы исправить будущее, мне нужен доступ к ушам и умам наших правителей.

– Мечтаешь о лаврах серого кардинала, дед?

– Хочу, чтобы к моим словам прислушались, а в мои предсказания поверили. Только и всего. Я всего лишь врач. Не считаю себя специалистом в социальных науках. Путь нашей страны просчитают другие: те, кто это умеет. Я лишь позабочусь о том, чтобы они узнали о последствиях некоторых очевидных сейчас для них решений. Может быть… я и сам слегка подправлю судьбы этих людей. Уверен, ты понимаешь, как образом я это сделаю. Позабочусь, чтобы мои усилия на этом поприще не выглядели «простыми и лёгкими». Будут и танцы с бубном, как ты говорил; и впечатляющие эффекты, и колдовство в полнолуние.

Юрий Григорьевич усмехнулся.

– Придумаю достойные ритуалы, – сказал он, – не менее сложные, чем отправка космонавтов на Венеру. Чтобы не стать, как опасается твоя бабушка, советским вариантом немецкого Йозефа Менгеля. К тому же, сложные и почти невыполнимые «чудеса» кажутся более ценными. Особенно, если они возможны лишь в «штучном» исполнении. Только для «самых-самых»; и только после того, как «сойдутся звёзды». Разбрасываться «лечением» и сопутствующими ему трупами доноров я не намерен. А вот с предсказаниями я не пожадничаю. Отсыплю их щедро. Но только когда заручусь доверием и поддержкой на самом верху.

Прадед указал пальцем в потолок.

– Доберёшься до Брежнева? – спросил я.

– Постараюсь, – ответил Юрий Григорьевич. – Это был бы хороший вариант. При поддержке правителей меньшего уровня я вряд ли многое исправлю.

Я усмехнулся.

– Планы у тебя, дед, прямо таки Наполеоновские. Чем ещё заняться пенсионеру? Исправляй всё, что захочешь. Твоё дело, дед. Я не уверен, что это правильно. Но оставлю своё мнение при себе. Я тебе его не навязываю.

– Считаешь, править будущее нашей страны не нужно? – спросил Юрий Григорьевич.

Я пожал плечами.

– Знать бы, как его исправить, дед. Чтобы не стало хуже. Такой вариант ведь тоже возможен.

– Возможен. Конечно. Не спорю. Так оставайся, Сергей! Вместе подумаем над реализацией моего плана.

Я хмыкнул и спросил:

– Ты серьёзно, дед? Остаться… зачем? Чтобы… что?

– Чтобы построить новое будущее, – сказал Юрий Григорьевич. – Не такое, какое ты помнишь.

Я покачал головой.

– Каким образом, дед? Как мы поймём, что новое будущее будет лучше прежнего? Оно станет лучше для кого? Для меня? Для граждан СССР? Для партийного руководства? У тебя есть чёткое знание необходимых изменений?

– Чёткого плана у меня пока нет. Есть только чёткое понимание того, какого будущего я не хочу.

Я дёрнул плечом.

– Понимание? Это только твои желания, дед. У всех людей они разные. Даже мои желания с твоими не совпадают. Мешать тебе не я намерен. Помогу, если это будет в моих силах. Вот только в СССР я не останусь. Даже не уговаривай, дед.

– Даже если мы сделаем тебе нормальные документы?

– У тебя есть такая возможность?

Юрий Григорьевич развёл руками.

– Пока нет. Но…

– Даже с нормальными документами я здесь не останусь, дед, – сказал я. – Потому что не представляю себя частью этой системы. Что ты мне предлагаешь? Лечить партийных руководителей и множить трупы? Искать угнанные автомобили? Снова окончить горный институт? Но с какой целью? Я стану лишь одним из многих советских горных инженером. Мне это не интересно. Никаких открытий я не совершу. Какой толк здесь, в СССР, будет от меня? Все мои предсказания уже записаны в твои тетради. Что ещё? Предлагаешь, чтобы я остался в СССР из патриотических побуждений? Напрашивается прежний вопрос: зачем?

– Есть много других направлений…

– Каких? Карьера партократа? Спасибо, но нет. Это не для меня. Я и комсомольцем-то никогда не был. Для спорта я уже староват. Что ещё? Наука? Я не гениальный учёный, не владею знаниями о научных открытиях будущего. Дед, давай посмотрим правде в лицо. У меня только два варианта успешной карьеры: удачная женитьба и вариант с использованием спортивного альманаха. Ты видишь иной вариант? Стать, как запланировал ты, вторым Вольфом Мессингом? Пудрить мозг советским гражданам и советовать Брежневу? При наличии идеальных документов это возможно. Но тут я снова тебя спрошу: зачем?

Юрий Григорьевич приподнял брови.

– А как же война в Афганистане, авария на Чернобыльской АЭС, «перестройка, гласность и ускорение», развал страны…

Я поднял руки и сказал:

– Стоп.

Юрий Григорьевич замолчал.

– Не путай мокрое с холодным, дед. Афган и Чернобыль – да, над этими проблемами мы с тобой обязательно поработаем. Это без вариантов. Но что касается перестройки… Мы сменим её на что? На укрепление железного занавеса? На усиление позиции коммунистической партии? Поменяем Горбачёва на бессмертного Брежнева? Тут нужно не разрушать, а строить, дед. Для этого нужны знания, желание и конкретная цель. У меня сейчас ничего из этого нет. Думаешь, мне нравится нынешний СССР? Я тебя расстрою: не нравится. Перестройка – тоже полная фигня. Если хочешь обойтись без перестройки – попытайся.

– А что насчёт Лебедевой? Если ты останешься, она станет новой Орловой. Так Саня считает.

– Если она уедет из СССР – я сделаю её новой Мэрилин Монро.

– Уверен?

Я кивнул.

– Это без вариантов, дед.

– При помощи своего спортивного альманаха?

– При помощи него в том числе. На Западе деньги значат больше, чем в СССР. Поэтому дадут больше возможностей. В Америке политики продаются и покупаются. Ручные политики – это влияние на отношение иностранцев к Советскому Союзу. Как тебе такой вариант, дед? Представь, что там, за границей, у тебя будет влиятельный помощник и союзник. А не здесь – хорошо знакомый зять члена ЦК КПСС. Не видать мне тут нормальной карьеры, дед. Ни с Лебедевой, ни без неё. Быть «зятьком» большого партийного босса я не хочу. Лезть в партийные активисты тошно. А третий Мессинг не понадобится, если будет второй.

– Второй – это я?

– Разве нет?

– Это как посмотреть… – произнёс Юрий Григорьевич.

– Так и посмотри, дед, – сказал я. – Здесь у меня есть единственный путь для предотвращения того же Чернобыля. Тот, который уже выбрал ты: заручиться поддержкой и доверием советского руководства. Диплом горного инженера в этом не поможет. Да и моё сомнительное прошлое станет помехой. Ты проделаешь всё это с большим успехом. Тем более что ты не последний человек в советской медицине – не «сын лейтенанта Шмидта», как я. Дед, дублировать друг друга нам нет смысла. Не лучше ли двинуться к общей цели по разным берегам реки? Особенно если воздвигнем между этими «разными» берегами мост.

Прадед опустил задумчивый взгляд на носок своего тапка.

– Но ты же понимаешь, Сергей, что…

– Понимаю, дед, – перебил я. – Понимаю, что мой поступок выглядит в корне неправильным с точки зрения советского человека. Разумеется, я должен остаться в СССР просто «потому что так надо». Для граждан СССР я стану предателем и презренным человеком. Так и будет, дед. Не сомневаюсь в этом. Вот только этот факт меня не особенно тревожит. Я не чувствую себя советским человеком. Мой СССР развалился на кусочки. Ваш СССР для меня чужой. Но я люблю свою страну, как бы она не называлась. Хочу, чтобы она была сильной и неделимой. Хочу, чтобы её граждане хотели того же… а не только джинсы, колу и жвачку.

Я покачал головой.

– Джинсы и жвачка – это не плохо, дед. Это не позорное желание. Просто… о джинсах не мечтают, когда они уже есть. Понимаешь? Вот в чём настоящая проблема. Я так считаю. Отсутствие самых обычных и нужных в быту вещей – тоже трагедия, дед. Мечтами о коммунизме сыт не будешь. Народу всегда нужны хлеб и зрелища. Советским людям они тоже не помешали бы. Причём, лучший хлеб и лучшие зрелища; а не абы какие. Вот таков мой рецепт спасения страны, дед. Этого мы с друзьями хотели, когда требовали перемен. Я не сомневаюсь, что уже сейчас этого же хочет и нынешняя молодёжь. Или ты со мной не согласен, дед?

Юрий Григорьевич усмехнулся.

– Не вижу, чтобы мы сейчас голодали, – сказал он. – В магазинах полно еды. В кинотеатрах полно интересных фильмов. Телевидение работает. Наш цирк и балет – лучшие в мире. Знал бы ты, Сергей, как мы мечтали обо всём этом после войны.

Я дёрнул плечом.

– Нынешние школьники привыкли к виду прилавков советских магазинов. Они клянчат у иностранцев жевательную резинку. Люди и сегодня стремятся к лучшему, дед. Так же, как и вы тогда. Особенно, если им кажется: такое «лучшее» существует. Запретный плод всегда сладок. Знал бы ты, дед, с каким восторгом мы в начале девяностых смотрели в видеосалонах иностранные боевики. А как мы зачитывались иностранной фантастикой и детективами! С джинсами и жвачкой – примерно то же самое: для нас они в восьмидесятых были частью мечты. Мысли о величии страны к нам вернулись позже, дед. Когда мы утолили жажду хлеба и зрелищ.

– Что ты предлагаешь, Сергей? – спросил Юрий Григорьевич.

Я развёл руками.

– Ничего не предлагаю, дед. Пока. Я только рассказал тебе, чего хотели люди, когда распался Советский Союз. Для построения планов спасения страны у меня нет ни соответствующих знаний, ни опыта – только воспоминания. Вот этими воспоминаниями я с тобой, дед, всё это время и делился. Расскажи о них там, наверху…

Я взглядом указал на потолок.

– … Пусть прикинут, как всего этого избежать. Если тоже захотят спасти страну. Своих родственников и себя я при необходимости спасу сам. Моя помощь им будет не лишней, если ты, дед, вдруг исчезнешь без следа. А это один из возможных вариантов развития событий. Кто знает, понравятся ли нашим властям твои предсказания.

Юрий Григорьевич кивнул.

– Такое тоже возможно, – сказал он.

Я сощурился.

– Вот и подождём, дед, как тебя встретят там: на красных кремлёвских коврах. На разных берегах подождём. Я пока воспользуюсь информацией из альманаха, полезу к вершине западного общества. С их ценностями я знаком. Методику карабканья вверх по капиталистической лестнице я наглядно изучил в девяностых годах.

Я усмехнулся и сообщил:

– Эту методику мне продемонстрировали комсомольские вожаки. Те, кто сейчас только-только пошли в школу. Они одними из первых сориентировались в капиталистических реалиях. Лучше западных учителей продемонстрировали бывшим советским гражданам кровожадный оскал капиталистического общества. Так что теорию продвижения я знаю. Опробую её на практике. Там, за бугром.

Лампочки в люстре мигнули, словно выразили возмущение моими высказываниями.

Юрий Григорьевич этого подмигивания будто бы не заметил – по-прежнему смотрел мне в глаза.

– Что ж, так и поступим, Сергей, – сказал он. – В следующем месяце пойдём каждый своим путём. По разным берегам реки, как ты выразился. Буду рад, если однажды наши дороги соединит прочный широкий мост. Твоя позиция мне понятна, хоть и не очень близка. Время изменить её у тебя ещё будет. Но ты имеешь на неё право.

Прадед тряхнул головой.

– Право выбора, дед, – сказал я. – Оно тоже для людей очень важно. Право выбора образа и места жизни, право не шагать в ногу, право слушать любые песни и читать любые книги. Запомни это, дед, и расскажи об этом там, наверху. Это ещё одна причина, по которой советские граждане моего поколения захотели перемен.

* * *

Во вторник на рассвете мы с Юрием Григорьевичем отправились на пробежку по улице Дмитрия Ульянова. Для этого мой прадед извлёк из шкафа пропахшие нафталином кеды. Мои кроссовки он не обул: отказался от моего предложения. Во дворе Юрий Григорьевич смущённо озирался, будто шёл на старости лет к любовнице. Побежал он резво – я тут же охладил его пыл, задал щадящий темп. Рано пробудившиеся птицы встретили нас удивлёнными возгласами. Прохожие провожали нас ироничными взглядами. Словно мы (пятидесятилетний на вид мужчина в старых синих советских трико и молодой мускулистый мужчина в найковский спортивках) выглядели для них непривычно и забавно.

До метро мы добежали. Там я скомандовал остановку. Потому что оздоровлённое тело моего прадеда заметно подустало: Юрий Григорьевич вспотел, тяжело дышал… но его глаза радостно блестели. Обратно мы прошлись быстрым шагом. Прадед настаивал, что отдохнул. Но я погасил его пыл: заявил, что сегодняшней нагрузки для первого раза предостаточно. Видел, как Юрий Григорьевич молодецки выпячивал грудь и оглядывался по сторонам (рассматривал он, в том числе, и немногочисленных сейчас на улице женщин). Прадед жизнерадостно улыбался. Я заметил, что дамочки тоже посматривали на него: те из женщин, кто посчитал меня слишком уж юным и в силу этого обстоятельства неинтересным созданием.

На спортплощадку Юрий Григорьевич не пошёл: он напомнил мне, что до четверга остаётся работающим человеком. Прадед свернул к дому – я побежал трусцой к школе. Позавтракали мы с прадедом вместе. Я поинтересовался, как Юрий Григорьевич объяснит своё преображение коллегам. Прадед хмыкнул и ответил, что не обязан никому ничего объяснять. «Пусть судачат, – сказал он. – Для моих нынешних целей это даже полезно». Ни разу не зевнувший сегодня Юрий Григорьевич после завтрака отправился на работу. Я прошёл в гостиную и будто бы по привычке уселся в кресло. Перед сном я с десяток минут посидел у журнального столика. Смотрел на окно, вертел в руке не окровавленный носовой платок, а белую ракушку скафарку.

* * *

Сан Саныч уехал в среду.

Появление в Советском Союзе нового неработающего пенсионера мы отметили без него в четверг. Поначалу решили, что поедем для этого к бабушке Варе. Но Варвара Юрьевна воспротивилась нашему визиту. Она не захотела, чтобы меня увидела проживавшая вместе с ней в квартире её восемнадцатилетняя дочь (моя мама). Бабушка сказала, что «будущее Катеньки менять не нужно». Заявила, что «до рождения внука пусть Катя живёт, как прежде». Мы с её требованием согласились. Поэтому Варвара Юрьевна приехала после работы к своему отцу домой, засиделась с нами допоздна.

Она рассказала нам, как отреагировали на «обновление» моего прадеда работники больницы, где до сегодняшнего дня Юрий Григорьевич Новых числился главврачом.

В голосе Варвары Юрьевны я услышал не только весёлые ноты, но и тревожные.

– Не переживай, Варенька, – сказал Юрий Григорьевич. – Пусть говорят. Теперь это даже хорошо.

* * *

Третьего ноября, в субботу, Варвара Юрьевна приехала к нам уже утром. Мы с Юрием Григорьевичем застали её на кухне у плиты, когда вернулись со спортплощадки. Бабушка Варя без лишних проволочек сварила борщ, потушила картошку с мясом. Затем она повесила фартук на крючок и потребовала, чтобы я принёс ей папку с газетными статьями из будущего про маньяков и серийных убийц. Ещё в четверг она предупредила нас: Сан Саныч перед отъездом распорядился, чтобы Варвара Юрьевна законспектировала эти статьи в тетради (потому что до этого Александров переписал из них лишь основные даты событий и фамилии).

Бабушка Варя заняла письменный стол в комнате своего отца, разложила на нём газетные вырезки. Дед уселся за кухонный стол, перебирал там свои тетради с «предсказаниями». Я вооружился «спортивным альманахом» и разместился в кресле. Так мы провели выходные, отвлекаясь лишь на сон, приёмы пищи и прочие будничные процедуры. Ночь с субботы на воскресенье я снова провёл на раскладушке. Уснул с мыслью о том, что раскладушку придумали не иначе как враги человечества – они наверняка задумали её, как орудие пытки, пусть и представили раскладушку как предмет, необходимый для тесных советских квартир.

* * *

Сан Саныч вернулся в пятницу, девятого октября. Вечером он ненадолго заглянул в квартиру моего прадеда. Оставил на полке в прихожей двухсот миллилитровую стеклянную банку, на дне которой лежал окрашенный кровью кусок материи.

На следующий день под книжной полкой в гостиной появился очередной пропитанный кровью платок. Он покачивался в создаваемых лопастями вентилятора потоках воздуха. Походил на поднятый в честь возвращения Александрова красный флаг.

Субботу мы провели вчетвером. Погуляли на свежем воздухе, вечер провели за кухонным столом (слушали рассказ Сан Саныча о его командировке). То и дело поочерёдно посматривали на румяное от волнения лицо Юрия Григорьевича.

Ровно в полночь мы скрестили взгляды на циферблате настенных часов.

– Всё, одиннадцатое октября, – озвучил наши общие мысли Сан Саныч. – Пронесло.

Он посмотрел на моего прадеда и сказал:

– С днём рождения тебя, Григорьич. Теперь у тебя два дня рождения. В этот раз ты проживёшь уж точно дольше, чем в прошлый.

Я отсалютовал прадеду чайной чашкой.

Варвара Юрьевна улыбнулась.

– Надеюсь на это, Санечка, – произнёс Юрий Григорьевич. – Очень надеюсь. На этот остаток жизни у меня теперь много планов.

* * *

Днём мы отметили новый день рождения моего прадеда (вчетвером). В кафе Ленинском проспекте. Этому не воспротивилась даже Варвара Юрьевна.

После обеда в кафе Сан Саныч повёз нас за город. К реке. Там мы спустились к воде, Александров установил на берегу старое металлическое ведро.

В этом ведре мы едва ли не при траурном молчании сожгли привезённые мной из будущего вещи: газетные и журнальные вырезки, деньги, документы…

Я с интересом понаблюдал за тем, как догорали на дне ведра американские доллары из двухтысячного года, повернулся к Александрову и сказал:

– Сан Саныч, на следующей неделе я куплю валюту.

– Где? – спросил Александров. – У нас в СССР нет ваших «обменников», Красавчик. В сберкассах валюту тоже не продают.

– Есть у меня идея, – сообщил я. – Надеюсь, что она сработает. Но твой совет, Сан Саныч, мне всё же не помешает.