Текст книги "Боги войны"

Автор книги: Андрей Уланов

Соавторы: Александр Зорич,Олег Дивов,Василий Орехов (Мельник),Юрий Бурносов,Андрей Мартьянов,Сергей Волков,Михаил Кликин,Дмитрий Володихин,Сергей Чекмаев,Владимир Березин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)

– Досыл!

– Есть затвор!!

– Пли!!!

Не пробил…

Углы и разводы VK заняли все поле окуляра, казалось, Вахнин мог даже заглянуть вглубь ствола и сосчитать нарезы.

«Все, – промелькнуло в голове. – Конец».

Врага погубила спешка, противник слишком торопился, вместо того чтобы остановиться и принять бой. А заряжающие Вахнина, как и обещал Леон Вольфсон, работали со скоростью автоматов. Четвертым выстрелом «сто двадцать пятый» попал в стык башни и корпуса. Не было ни дыма, ни вспышки, но «тапок» вздрогнул, словно живое существо, получившее смертельную рану. Многотонная махина резко развернулась в четверть оборота и судорожно задергалась на месте, комья земли летели из-под бешено крутящихся гусеничных лент.

– Добавь! – кричал корнет. Солоницын все понял правильно: пятый выстрел пришелся точно по центру боковой проекции. «Тапок» находился под острым углом к линии огня, но боковая броня у штурмового танка была очень слабой, снаряд калибра сто семь миллиметров прошил ее, как картон. Сдетонировала боеукладка, враг разлетелся на куски в огненной вспышке, разметавшей вокруг клочья рваного металла.

Корнет не стал тратить время на слова, он резко ударил Имама по спине. В сработанных коллективах люди понимают друг друга с полуслова, а если надо – с одного жеста. Мехвод налег на рычаги всем телом, и туша «сто двадцать пятого» рывком сдвинулась с места. Этот рывок спас их: вражеский снаряд, прилетевший откуда-то сбоку, попал в башню по касательной. Жесткий удар болезненно отдался внутри, ударив по ногам сотрясением пола. Вахнина дернуло вперед, он разбил нос и верхнюю губу о корпус смотрового прибора, острая боль полоснула по лицу.

КВ мчался вперед, окружающее дикими рывками мелькало в прямоугольных щелях. Завывающие на пределе мощности вентиляторы все равно не справлялись, пять выстрелов в быстром темпе превратили атмосферу танка в густой и плотный студень. Воняющий горькой пороховой кислятиной воздух можно было свободно резать ножом. Глаза слезились, командир почти ничего не видел. По броне то и дело стучало и колотило, для снарядов мелковато, скорее всего, осколки от близких разрывов.

– Досыл! – гаркнул заряжающий-один. – Готово, командир!

Рыча от злости и боли, Вахнин рывком подтянул себя выше, отомкнул замок задраенного люка. Под его напором толстая пластина нехотя откинулась на мощных петлях, корнет высунул голову, чувствуя, как теплая жидкость стекает по разбитой губе, попадая на шею и в вырез воротника комбинезона.

Вечер превратился в ночь, с начала боя прошли считанные минуты, но чадящие костры на месте подбитых машин истекали густой черной пеленой. Дым от кострищ был везде, он мешался с остатками дымзавесы; длинные языки оранжевого пламени пронизывали серо-черную муть, отсвечивая адскими сполохами. Горели и имперские машины, и вражеские, но своих было больше, гораздо больше. В шлемофоне гудело, мембраны разрывались от мешанины криков, приказов, проклятий. Кто-то взывал о помощи, кто-то просто вопил от боли и страха.

Если бы КВ и VK сражались друг против друга, то с учетом численного превосходства бригады шансы были бы примерно равны. Но поганый «пятидесятый» сорвал все. Он оказался в точности таким, как рассказывали – быстрый, резкий, практически неуязвимый. Водитель «полтоса» был настоящим волшебником, по нему палили едва ли не из десятка стволов, но угловатая машина каждый раз оказывалась развернута к стреляющим «ромбом», и добрая немецкая броня откупалась рикошетами. На глазах у корнета Е-50 грациозно, с невероятной для многотонной машины легкостью «закрутил» ближайший КВ, обходя его по дуге. Имперский танк не успевал развернуть башню, «полтос» расстрелял его в упор. Взрыв взметнул вверх тяжелейшую башню КВ, как картонную коробку, а враг немедленно развернулся на девяносто градусов, выцеливая следующую жертву.

Их заметили. КВ, первым подбивший «тапок», обратил на себя внимание остальных врагов. По нему стреляли, но мазали: Имам вел машину резкой «змейкой», выжимая из двигателя все возможное, штрихи бронебойных снарядов прошивали дымный воздух вокруг «Сто двадцать пятого», словно кто-то вслепую колол огромной швейной иглой. Но когда по одному танку палят сразу из двух-трех стволов, попадание становится лишь вопросом времени.

Очередной снаряд врезался точно в «лоб» башни, толстая броня выдержала, но танк содрогнулся, будто великан взял его и хорошенько встряхнул. Вахнин свалился обратно, в тесную и дымную утробу КВ. Бледный как мел радист сидел неподвижно, намертво вцепившись в сиденье, наводчик ползал на коленях, с воем закрыв руками окровавленное лицо – от удара окуляры ударили его по глазам, ослепив.

– Прямо и влево! – заорал корнет, привалившись сзади к спинке сидения мехвода, истово надеясь, что тот его слышит и понимает. – Тарань падлу!

Имам все слышал и все понимал. Дизель сбоил и кашлял, силовая установка надрывалась, выжимая из себя обороты, как смертельно раненный человек. Молясь своим богам, Имамгаян Галимзянов бросил танк вперед и сразу же влево, целясь в борт Е-50 с небольшим скосом. Удар пришелся под углом, скорость и масса сделали свое дело – «полтос» развернуло и отбросило почти на метр, очередной залп врага ушел в пустоту.

Двигатель заглох, затарахтел пулемет – мехвод яростно палил из своей отдельной пулеметной башенки. Вахнин приник к полуразбитому прицелу вместо Солоницына. Солнце окончательно село, но горящие танки освещали поле боя лучше всякого прожектора. Корнет ловил в перекрестье ненавистный «пятидесятый», уже понимая, что не успевает.

И не успел.

Не было ни удара, ни взрыва. А может быть, было и то и другое, но командир КВ этого не почувствовал. Для него словно выключили свет – разом.

Сколько он был без сознания, Вахнин не знал, вряд ли дольше нескольких минут. Сознание возвращалось к нему рывками, как будто он сам был танком, который последовательно включал в работу невидимый экипаж. Сначала слух, оглушенный адским грохотом за броней. Затем зрение, милосердно защищенное полутьмой внутри машины. После пришло осязание, и корнет скорчился на твердом скользком полу – острая боль пронзила грудную клетку, впилась множеством игл в треснувшие ребра. Вахнин встал на четвереньки, опираясь на казенник, подтянул себя выше, кусая от боли губы, и так разорванные.

Из всего экипажа в живых остался только он. Радист сидел, как и прежде, привалившись к стенке башни, кровь стекала по разбитой голове. Заряжающие лежали бок о бок, без видимых ран, мирно, словно прилегли отдохнуть. Лишь свет аварийной лампочки мутно отражался в их открытых немигающих глазах. Имаму оторвало голову. Сквозь вскрытый, словно огромным консервным ножом, лобовой лист брони рвался отсвет близкого пожара.

– Н-не-е-ет… – прохрипел корнет. Он встал на ноги, опираясь на казенник, качая головой, словно силясь вытряхнуть из ушей воду. Звуки застревали в сухом горле, царапая его как наждаком, падали на пол бесплотными трупиками. – Вре-ешь…

Аккумулятор умер вместе с дизелем, электрика не работала. КВ мог стрелять, но не мог повернуть башню. В искаженном поле призм Вахнин видел стремительные броски Е-50, надвигающийся строй «тапков» – поредевший, изрядно поредевший! – но был бессилен.

Он схватился за один из двух маховичков ручного поворота башни, ладони скользили по гладкому металлу. Корнет нечленораздельно закричал от осознания собственного бессилия, от презрения к своей слабости, рвал и дергал зловредное колесо, но обессиленные пальцы не слушались. И неожиданно башенная коробка сдвинулась, словно сама собой, без участия корнета. Командир обернулся.

Радист Гедеон Юсичев оказался жив и пришел в себя. Обливаясь кровью из глубоких порезов на лице, юноша схватился за второй маховик и налегал на него всем телом, оскалив зубы в безумной и страшной гримасе. Мгновение Вахнин смотрел на него, а затем набросился с кулаками. Он бил радиста изо всех оставшихся сил, отталкивал от маховика, крича:

– Пошел, пошел отсюда, щенок!

Не было ни времени, ни сил объяснять мальчишке, что они все равно не успеют, не смогут убить хоть кого-нибудь на разбитой, обездвиженной машине, против таких врагов. Что ему, уже немолодому человеку, смерть не так уж страшна, а как гвардейцу – нельзя отступать. Просто нельзя. И если сегодня на картах судьбы выпала смерть, не стоит погибать обоим. Вахнин кричал и бил радиста, молясь, чтобы тот понял все, что корнет не мог, да и не умел сказать в эти секунды, мчащиеся со скоростью пули. Но Гедеон упрямо и молча крутил маховик, отворачиваясь от слабых ударов, прерываясь лишь для того, чтобы стереть, точнее, еще больше размазать по лицу кровь, смешанную со слезами. И корнет вновь взялся за маховик. Они вращали башню, нечленораздельно вопя от ярости, подбадривая друг друга, потом Вахнин наводил по стволу, а радист заряжал пушку, старательно повторяя манипуляции, подсмотренные у заряжающих. И, наверное, дух старого немецкого еврея еще не покинул танк, направляя Гедеона, потому что мальчишка действовал точно и безошибочно.

Подкалиберный врезался в моторный отсек Е-50, разбрызгивая осколки решетки и куски выхлопного блока. «Полтос» замер, визжа двигателем на предельных оборотах, выплеснул из кормы струи белого дыма, его граненая башня дернулась в сторону «сто двадцать пятого», устремляя орудие, как перст Смерти. Вахнин бросился к боеукладке, вместе с Гедеоном они в четыре руки ухватили «катушку», с натугой, с рычанием ненависти подняли ее.

«Кто успеет первым? – билось в гудящей голове командира танка. – Кто будет первым?» – Пушка уже нацелена, враг неподвижен, но орудие нужно снова зарядить… А противнику осталось довернуть башню, всего лишь довернуть очень быструю башню…

КВ – тесный танк, но для контуженных воинов, с трудом удерживающих тяжелый снаряд, он стал неимоверно свободным. Путь от стеллажа со снарядами до затвора растянулся на минуты, часы, года. Танкисты знали, что время вышло, что палец врага уже лег на кнопку, но все равно тащили подкалиберный к открытому зеву казенника, хрипя и крича, мешая нечленораздельные слова молитвы и страшной хулы. Потому что гвардия – всегда гвардия. И даже если в бригаде останется два увечных бойца в подбитом танке под вражеским прицелом – Отдельная Гвардейская Тяжелая Бригада жива и сражается.

– Боже мой… – потрясенно произнес Бахметьев.

Майор Таланов открыл шлем. Прозрачная пластина армостекла с легким шелестом ушла верх.

Хотя на вооружение давно уже пришло второе поколение бронескафандров, майор все так же пользовался самой первой моделью, допиленной вручную кудесниками из рембата. Он ценил ее именно за возможность открыть шлем и слушать окружающий мир собственными ушами, а не через скверные динамики внешних микрофонов. На следующих моделях от подвижного забрала отказались, как и от многого другого. А ведь совсем недавно сама мысль о том, что глубоководный автономный скафандр можно переоборудовать в самоходную боевую броню казалась ненаучной фантастикой.

Над полем стояла мертвая тишина, нарушаемая лишь гудением сервоприводов «шагоходов» – для маскировки бронепехота отключила шумные двигатели, перейдя на аккумуляторы. В открытый шлем ворвался знакомый, привычный, и все равно каждый раз неожиданный запах – горелый металл, жженая резина. Паленое мясо. И еще странный, трудноуловимый аромат, даже не запах, а незримая, но вполне ощутимая аура. Аура поля боя, настоящего, страшного, на котором сходятся не для сравнения силушки богатырской, не просто в исполнение приказа, а для того, чтобы убивать, без надежды выжить, без дум о будущем. Убивать яростно, до конца.

– Боже мой… – повторил Бахметьев.

– Вахмистр, держите себя в руках, – резко ответил майор, хотя в целом был полностью согласен с подчиненным.

Шагоходы рассыпались цепью, держа оружие наготове, продвигаясь в полной готовности к схватке. Они шли вперед медленно, с осторожностью ступая меж воронок и глубоких гусеничных следов – упасть в самоходной броне легче легкого, а вот подняться – гораздо труднее. Железные стопы бронескафов то и дело с приглушенным лязгом втаптывали в землю осколки и куски танковой брони. Сражаться было не с кем, они опоздали. Узкие лучи фонарей на пулеметах ДШК выхватывали из темноты мертвые глыбы металла, в беспорядке замершие на равнине.

– Сколько же их?.. – пробормотал Бахметьев.

Все-таки у вахмистра не хватало выдержки. Таланов собрался было дать ему отповедь и наглядно разъяснить, как должен вести себя боец бронепехоты, но его отвлек подошедший сбоку Семеныч.

– Ну? – кратко вопросил офицер.

– Да все ясно, – ответил пожилой солдат. – По следам видно. Гвардия здесь окопалась, нелюдь поперла в лобовую, решили, что на дурачков попали. Наших было пятнадцать, тех восемь: семь «вэкашек» и один «полтос». Наши все здесь остались. Никто не отступил.

– А нелюдь?

– «Полтоса» расхреначили вмертвую – два «гостинца» точно в корму. И еще три «тапка» сгорели. Остальные отошли обратно.

– Ты смотри, кажется, новая тактика ПТО все-таки работает. Серьезных прорывов почти нет. А прорываются хоть и самые страшные танки, но без пехоты… Семеныч… – после паузы сказал майор. – А помнишь Саарлуи? Мост…

– Вот век не вспоминал бы, – сумрачно отозвался бывший сапер. – Хорошо, франки меня тогда выходили.

– Мы потом в Барнуме побывали, уже без тебя. Я там встретил одного человека, тот сказал… Сказал, что, когда противник перестает бриться – значит, проиграл, духом сломался. Я тогда не понял, а сейчас вот думаю… Ты представляешь, чтобы тогда потери были только четыре к одному? Всего лишь четыре к одному. И чтобы они еще отступили?

– Все меняется, командир, все меняется, – задумчиво промолвил Семеныч. – Ты бы отзвонил комбригу, «полтоса» прибрать надо. Хорошая машинка, пригодится.

– Обижаешь, – усмехнулся майор. – Давно уже. Сейчас еще доглядим и будем прикидывать, как оборону держать.

– Думаешь, придется? – Стальная двухметровая громада «шагохода», конечно, не передавала мелких движений оператора, но Таланов зримо представил, как собеседник пожимает плечами в характерном и привычном жесте.

– Думаешь, нелюдь просто так подарит нам свой новейший танк? – спросил офицер в ответ. – Наверняка уже сняли голову отступившему панцер-командиру и торопятся отбивать.

– И то верно, – буркнул Семеныч. – Плохо, бронебойного у нас, считай, и нет.

– Будем руками гусеницы рвать, – с мрачным юмором заметил майор, сжимая кулак, стальная перчатка отозвалась глухим металлическим лязгом. Таланов опустил стекло, отгораживаясь от мира; тихо загудел компрессор, нагнетая воздух в шлем. Офицер переключился с аккумулятора на движок, в «шагоходе» зашумело – расположенный за плечами дизель набирал обороты.

– Майор, – донеслось из наушников коротковолновой рации. – Сюда, скорее! И транспорт надо, здесь живые.

К утру раненых стало ощутимо больше, хирург почувствовал укол потаенного страха. Самое главное было впереди, но он уже чувствовал себя вымотанным и смертельно уставшим. Да и запас медикаментов убывал очень нехорошими темпами. Нужно было прилечь хотя бы на полчаса, чтобы не свалиться днем, когда госпиталь станет похож на приемную Ада. Но пока есть срочные – отдыхать нельзя. Очередного страдальца унесли со стола, обмотанного бинтами, как мумию, но живого. Пока живого… Санитар отбросил в сторону кровавые тряпки, недавно бывшие обмундированием.

– Мыть, быстро мыть и дезинфицировать! – скомандовал Поволоцкий, переходя к другому операционному столу. – Затем простыню и давайте следующего.

В главной палатке прозвучал выстрел. Закричала медсестра, слава богу, от страха, а не от боли.

– Ну, чтоб вас всех, – тоскливо пожаловался в никуда хирург и пошел смотреть, что случилось, с трудом переставляя затекшие ноги.

Раненых оказалось двое, оба в рваных черных комбинезонах. Один ходячий, достаточно молодой, а может быть, и не очень. Выяснить не представлялось возможным – все его лицо было покрыто засохшей коркой крови, на которой мутно краснели воспаленные глаза. Танкист размахивал пистолетом и нечленораздельно кричал, чего-то требуя. Второй раненый был плох, очень плох.

Поволоцкий неожиданно почувствовал, как он устал от всего этого. Мало ему врагов, раненых и прочей рутины, еще и ненормальный с оружием посреди госпиталя. Быстрым шагом он подошел к носилкам, сделал успокаивающий жест охране, взявшей на прицел безумца с пистолетом.

Молодой танкист вздрогнул, когда санитар, по знаку Поволоцкого, поднес к голове лежащего раненого кривой «садовый» нож. Шлемофон, разрезанный на куски, свалился на пол. Под шлемом был один огромный багровый синяк с сочащейся через треснувшую кожу кровью. Дыхание раненого соответствовало его виду – сиплое, неровное, рвущееся. На то, чтобы нащупать биение сонной артерии, ушло секунд двадцать. Пульс редкий, не чаще чем раз в две секунды, неровный, слабый – сердце вздрагивало, как будто невидимый связист отстукивал последнее «SOS».

– Скверно… – пробормотал хирург, его длинные чуткие пальцы легли на израненную голову. «Кости черепа подвижны под пальцами, как клавиши рояля», – так было написано в одном хорошем учебнике. Несведущему трудно понять, насколько сложно устроен человеческий череп – чудесное инженерное создание природы и эволюции, органичная комбинация множества костных пластин. Пальцы безошибочно подтвердили хирургу то, что уже сказали глаза и опыт. Человек на носилках, мужчина средних лет с нашивками корнета, был уже не жилец.

Поволоцкий встал, встряхнул кистями и молча качнул головой.

– Безнадежно. Часа два-три, даже Господь бессилен. Там уже ничего, кроме дыхательного центра, не функционирует.

– Н-не может б-быть! – Наконец-то первый танкист смог произнести что-то членораздельное, его голова мелко тряслась, рука тряслась еще сильнее, так что ствол пистолета ходил широкими кругами.

– Ложись, дурень, – устало посоветовал хирург. – А то сейчас загнешься от спазма.

– Лечи! – визгливо крикнул танкист, морщась от боли, засохшая кровь спадала с его лица черно-багровыми чешуйками.

– Он уже, считай, мертв, – терпеливо объяснил Поволоцкий. – Под черепом сплошная гематома. Сразу помогла бы срочная трепанация, при очень большом везении. Но уже поздно. Я могу удержать его на этом свете дополнительных часа четыре. Но в любом случае он умрет.

– За-стре-лю, – по складам проскрипел танкист. – Лечи, го-ворю!

Он был почти невменяем. «Почти» невменяем, а значит, оставалась кроха надежды, что все удастся решить без покойников. Хирург слишком устал, чтобы бояться, но ему очень не хотелось стрельбы в госпитале. А госпитальная охрана уже была готова положить обезумевшего солдата на месте.

– Хорошо, – сказал Поволоцкий. – Буду лечить. Только вот беда, я, может быть, смогу снять отек мозга и удержать его здесь на несколько часов дольше. Но… Трепанация, попробовать снять давление, катетер, гипертонический раствор соли в вену, противошоковое… Словом, час как минимум. Этот час мне придется отнять у другого больного. Пойдем, покажешь, у кого персонально стоит забрать лечение.

Раненый все так же стоял, раскачиваясь, как на палубе в хороший шторм, но пистолет рывками опускался все ниже и ниже, а на окровавленном лице все более явственно проступала обида. Настоящая детская обида и непонимание. Только теперь медик увидел, что его «собеседник» очень молод, наверное, ему и двадцати нет.

– А ты как хотел? – удивился Поволоцкий. – По-другому никак. Чтобы дать отсрочку ему, – хирург указал на носилки, – нужно у кого-то забрать. Я не буду решать, выбирай сам…

Корнет Арсений Вахнин умер через час с небольшим, он отошел тихо и безболезненно. Гедеон сидел рядом с телом, держал на руках его страшную, синюшно-багровую голову и не мог даже плакать. В душе была звенящая, мертвая пустота. У радиста проверили пульс, убедились, что не шоковый, выдали сантиграмм морфия подкожно. Далее его ждал пункт сбора легкораненых.

Наверное, следовало бы написать, что Александр Поволоцкий подошел, ободрил и утешил молодого бойца, так рано и так быстро ставшего настоящим ветераном… Но это было бы неправдой. Наступило раннее утро, и началась Битва. Страшное побоище, перед которым померкли все предшествующие сражения этой войны. Нелюдь использовала атомное оружие для прорыва фронта, имперские войска не остались в долгу, подрывая атомные фугасы на пути наступающей стальной армады. Рукотворные солнца изобильно всходили над горизонтом, как веселые праздничные фейерверки. Вместе с первыми залпами Битвы госпиталь захлестнула новая волна – раненых, обожженных, отравленных ядовитым дыханием радиации. И, конечно же, хирург очень быстро забыл о рядовом, в общем, случае в жизни его госпиталя.

«Однако мы ни в коей мере не можем согласиться с подобной трактовкой. Разумеется, общий перелом хода кампании и в целом всей войны совершенно справедливо ассоциируется с безмерно жестокой и кровопролитной схваткой на Смертном Поле, а также с самоотверженностью расчетов атомных мортир, прикрываемых бронепехотой полковника Зимникова. Однако следует понимать, что итог схватки был определен в том числе и „незначительными эпизодами“ предшествующих суток. Танкисты, пехота, артиллеристы – все, кто вступал в безнадежные, зачастую самоубийственные локальные бои, предшествующие генеральному сражению на Поле, вносили свой вклад в общее дело, подготавливали общий результат. Они погибали, погибали с разгромным счетом, неся огромные потери, кратно превосходящие потери Врага. Но каждый „незначительный эпизод“ распылял силы Черных Братьев, выводил из строя – пусть на краткое время – драгоценную технику, заменить которую было нечем. И, оценивая тотальное поражение танкового корпуса „Братьев“, завершившее активную экспансию нацистского анклава в Восточную Европу, следует помнить „неучтенных“ солдат, чей забытый подвиг незаметно подготовлял будущую победу».

Д. Шаинов, А. Буланов, «Железная элефантерия XX века»