Текст книги "Боги войны"

Автор книги: Андрей Уланов

Соавторы: Александр Зорич,Олег Дивов,Василий Орехов (Мельник),Юрий Бурносов,Андрей Мартьянов,Сергей Волков,Михаил Кликин,Дмитрий Володихин,Сергей Чекмаев,Владимир Березин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)

…башня шлепнулась в лужу паре метров от разбитого танка, тяжело плеснув грязью. Оставшийся в одиночестве фашистский танк поспешно уползал за холм.

Мехвод без команды остановил машину. Я попытался откинуть люк – и не смог, руки не держали, вдобавок, тело начало трясти, слово в приступе лихорадки. И все-таки мы им врезали! Трое против шести! Не просто утерли нос, а размазали его в картошку, хорошо пустив кровь!

Люк наконец поддался. Подтянувшись, я спрыгнул вниз и, прячась за танком – мало ли, ну как стрельнет какой недобиток – перебежал к машине Агнешкина, которая сейчас «представляла собой единую скульптурную группу» с немецким танком.

– Ты его что, переехать собрался?

– Зачем собрался, да? – с наигранной обидой взмахнул руками мехвод лейтенантской машины, высокий – как только в танкисты пролез! – кавказец с пышными «буденовскими» усищами. – Почти переехал, мал-мала скорости не хватило.

– Нам пушку выбило, – старшего лейтенанта трясло еще почище, чем недавно меня, он пытался достать папиросу, но уже второй раз промахивался, негнущиеся пальцы впустую мяли пачку «Любительских». – Я и приказал: на «таран!»

Тоже мне, летчик-истребитель, подумал я, но вслух ничего не сказал. Хоть и временно подчиненный, Агнешкин все же был на целых два кубаря старше по званию.

– А с этой… «черепахой» что? – я мотнул головой в сторону рощицы, где сквозь березы темнел силуэт «забронированного по самое немогу» БТ.

– Снаряд в башню.

– Ясно.

Победная эйфория понемногу спадала. Взамен к горлу подступало горько-тоскливое понимание, что сделано даже не полдела – меньше. Мы разменялись три к пяти, но у фрицев по-прежнему преимущество, если только Лешка со своим дыроколом не уполовинил их. Лешка… только сейчас я осознал, что со стороны брода не слышно выстрелов.

– Значит вот чего… – В горле пересохло, слова проталкивались с трудом. – Я, – взмах рукой, – туда, помочь нашим. Вызови самоходку, пусть сдернет вас с этой фашистской погани. Если… если появятся немцы, в бой не вступать, уходите на полной скорости… надо будет предупредить наших.

– Один?! – вытаращился Агнешкин. – Да ты спятил. Давай хоть вдвоем…

– А фиг ли ты мне нужен без пушки, лейтенант? – Это была уже откровенная грубость, но сейчас мне было не до политесов. – Геройски сгореть без толку?! Лихо, да… только кто потом фрицев добивать будет? Нет, товарищ старший лейтенант, ваша ближайшая задача – выжить!

Кажется, Агнешкин хотел сказать еще что-то – но пока он подбирал нужные слова, я развернулся и побежал к своей «тридцатьчетверке».

Удивительно, но мне было совсем не…

…страшно.

Нильс Хаген служил в панцерваффе с 38-го. В Бельгии французский «Гочкис» поджег его Pz.I, и водитель с трудом дотащил раненого командира до своих. Потом была Югославия, Греция, «Барбаросса»… но никогда еще лейтенант не был настолько испуган.

Его танк едва успел выбраться на берег, когда из-за холма впереди на бешеной скорости вылетела «тридцатьчетверка» и, прежде чем хоть кто-то успел опомниться, уже оказалась на одной линии с «Прагами». Хлопнули пушки «чехов», бесплодно чиркнув искрами по русской броне. Ответный выстрел – головной Pz.38(t) застыл на месте, а Иван сразу же сдал назад, умело прячась за подбитой машиной, развернул башню. Грохот, вспышка, лязг выброшенной затвором гильзы. Наводчик не промахнулся, Хаген ясно видел, как их снаряд попал в цель – и, увы, тоже отлетел прочь, не сумев зацепиться о наклонную броню. Иван, как ни в чем не бывало, доразвернулся, черный кружок пушки уставился, казалось, точно в глаза лейтенанту.

– Быстрее! – не выдержал Хаген.

– Сейчас, сейч…

Внезапно их танк словно налетел на невидимую стену. Хагена бросило вперед, он едва не расшиб голову о смотровой прибор – и вдруг осознал, что вокруг него воцарилась тишина, разом отрубившая все звуки: рев моторов, выстрелы, голоса. Обернувшись, лейтенант увидел, как наводчик, отпрянув от прицела, хватается руками за лицо, как стекают вниз темные струйки… хуже всего был рот, искривленный в беззвучном крике. Видно было, что человек заходится жутким воплем, буквально выплескивая из легких остатки воздуха – но Хаген по-прежнему не слышал ни единого звука. Наводчик вдруг качнулся вперед, неловко, боком, сполз вниз и скорчился среди пустых гильз.

Надо было что-то делать, ведь сейчас их танк представлял собой отличную мишень, мечту для вражеского стрелка. Но лейтенант словно прирос к узкому креслицу. Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем он сумел приподняться и начал перелезать на освободившееся место.

Удивительно, но прицел оказался цел – кусок отколовшейся брони оставил на нем лишь длинную царапину. Тишина по-прежнему давила на уши тугими ватными комками, но сквозь них уже начинали пробиваться какие-то звуки – или, скорее, тени звуков, искаженных и приглушенных до полной неузнаваемости. Точно можно было сказать одно – это не выстрелы… бой закончился?

В прицеле, как и следовало ждать, русского танка давно уже не было. Медленно вращая маховик, Хаген начал проворачивать башню справа налево. Первой в прицел вползла горящая «Прага»… и еще одна, застывшая с распахнутыми люками… остов третьей, страшно развороченной внутренним взрывом… и, наконец, русский танк с сорванной гусеницей.

– Господин лейтенант… двигатель в порядке… какие будут приказания?

Хаген узнал голос механика, но смысл произнесенной им фразы остался где-то за пределами сознания – сейчас эти пределы ограничились кружком оптики. Прицельная марка легла на зеленую броню, лейтенант коснулся электроспуска – и страх достал его, целый океан черного ужаса, растворяющий душу, словно льдинку в горячем чае. Хаген вдруг с ослепительной ясностью понял, что прицел наверняка сбит, снаряды пройдут выше русского, а если попадет – снова бессильно скользнет по броне. И второго выстрела у него уже не будет – будет лишь ослепительная вспышка на срезе русской танковой пушки, а потом… потом уже не будет ничего. Для него, Нильса Хагена, все закончится здесь и сейчас, в проклятой, неспособной защитить их стальной коробке.

Ему надо было сделать лишь одно крохотное движение, чтобы выстрелить, – но не было в мире силы, которая могла бы сейчас заставить Нильса Хагена сделать это движение.

– Господин лейтенант…

– Уходим… – прошептал Хаген. – Пушка… неисправна. Уходим! – уже громче выдохнул он. – Быстрее… во имя Господа… БЫСТРЕЕ!

– …не получится, тарищ лейтенант. Два часа работы, не меньше.

– Ладно, – вздохнул я, – тащи кувалду.

Мехвод кивнул, но уходить не стал – уперся руками в поясницу, прогнулся, крякнув от удовольствия и, выпрямившись, огляделся вокруг.

– А лихо мы их наколошматили.

– Лихо, – вяло кивнул я. Боевой угар прошел, а вот усталость накатила так, что и языком шевелить не хотелось.

– Жаль, командир ихний драпануть успел, – продолжил мехвод. – Ему, должно быть, пушку выбило… Я, по правде говоря, как услышал, что мотором зафырчал, думал, все, кранты нам, башня-то в другою сторону повернута. А он – задом, задом, потом развернулся и ка-ак даст по газам.

– Удрал и удрал, – равнодушно отозвался я. – Война большая… успеем еще свидеться.

Апрель 1945-го, пригород Берлина

– Тарищ майор, уходит же гад! Слышите! Уползет, сука, потом ищи его.

– Спокойно, Басечка, спокойно… – бормочу я и, не слушая дальнейших азартных воплей радиста, отстегиваю шлемофон и лезу из танка. Пять шагов до угла, ложусь прямо на щебенку – неприятно, но лучше так, чем фриц снесет этот угол вместе со мной. Там, за углом, зверь матерый, опытный, три чадных костра от «тридцатьчетверок» передо мной тому свидетели. Пехота говорит, их сожгли одну за другой, очень быстро, никто даже не успел выстрелить в ответ.

– Тарищ майор, вы куда?!

Вот ведь неугомонный!

– А ну, назад в танк, живо! Хочешь, чтобы фрицы нас голыми руками взяли!

Подействовало! Испуганный наводчик ныряет обратно в ИС, захлопывает люк. Я достаю из кармана обломок автомобильного зеркала и, осторожно держа за самый кончик ручки, выставляю за угол. Воронка от авиабомбы, рядом перевернутая пэтэошка, черный остов сгоревшего грузовика, баррикада из булыжников, за которой маячат серые каски – это все не то, не то… ага, вот ты где! Массивная туша «королевского тигра» медленно движется вдоль фасада дворца, ствол развернут в нашу сторону. Уйдет он, как же! Некуда ему теперь уходить, к самому логову загнали.

Все-таки я выдал себя блеском – длинная пулеметная очередь выбивает из угла облако каменного крошева. Поздно спохватились, я уже вовсе и не там, я уже под броней. Так, башню примерно на два часа.

– Николаич, попробуем «качели». Сейчас резко подаешь вперед, на десять метров, замираешь и после нашего выстрела сразу назад. Понял?

– Чего ж не понять, – хрипит в наушник мехвод. – Сделаем в лучшем виде.

– Басечка?

– Я готов, тарищ майор, снаряд в стволе, рука на спуске.

«Ты только не стрельни раньше срока», – думаю я, но вслух не произношу – для Басечки, а точнее, лейтенанта Васечкина, это далеко не первый «зверек».

– Давай!

Рев дизеля, скрежет гусениц. ИС вылетает на площадь, замирает, Басечка доворачивает башню… Я успеваю заметить сноп искр на вражеском борту, а затем уже наш танк вздрагивает от страшного удара.

– Командир! Командир, ты жив?!

– Жив, жив, – отзываюсь я, пытаясь оторвать от плеча клешню заряжающего. – Только трясти не надо, а то еще раз приложишь затылком о броню…

– Фрицы драпают, командир!

В голове по-прежнему гудит, но любопытство побеждает. Распахиваю люк, подтягиваюсь – и точно, драпают, серые шинели мелькают уже в сотне метров за баррикадой. Даже пулемет бросили, чтобы бежать легче было. Повезло… могли ведь и «фаустами» приласкать, пока мы тут раскорячились.

А вот «Королевский тигр» уже никуда не спешит – стальная громадина замерла, по броне пляшут прозрачно-рыжие языки огня. Отбегался. Точка.

– Николаич, что там у нас?

– Правый ленивец начисто снесло, – докладывает, разогнувшись, мехвод. – Ну и следующий каток расковыряло. В общем, товарищ майор, дня на два мы отвоевались.

Отвоевались… Я катаю это слово на языке, будто леденцовую конфету. Бой на этом участке затих, только с юга легкий теплый ветерок то и дело доносит заливистую трескотню выстрелов и тяжелое, солидное уханье пушек. Утром начштаба сказал, что наши соседи из 88-го тяжелотанкового полка прорвались к Рейхстагу. А мы – мы отвоевались!

– А я думаю, парни – совсем!

– Что «совсем»? – вскидывается Басечка.

– Совсем отвоевались.

– Так Николаич же сказал «дня на два»…

– Ну да, – киваю я. – А войны осталось и того меньше.

Басечка непонимающе смотрит на меня. Наконец до него доходит – он срывает с головы шлем, швыряет его куда-то вверх и начинает хохотать, звонко, заливисто, так, что бегущие мимо пехотинцы испуганно шарахаются в сторону.

– ОТ-ВОЕ-ВАЛИСЬ!!!

Сергей Чекмаев
ДОЛИНА РЖАВЫХ. ПРЕДБАННИК

Черт его знает, что там было раньше. Может, наша рембаза или армейский СПАМ напополам с пунктом сбора трофейной техники – иначе откуда бы там взялось столько немецкого или английского хлама? Полигон? Или даже целый танковый завод, укрытый в узкой долине от чужих глаз и чужих бомб. Сейчас никто уже и не помнит. Слишком мало осталось тех, кто помнит, и еще меньше тех, кто что-то помнит сам, а не с чужих слов.

После Удара Возмездия, когда полумертвый рейх сыпал горячими «фау» по наступающим дивизиям на Востоке и на Западе, ответный удар из-за океана выжег в центре Европы все, что еще шевелилось.

Возможно, все было не так, – и слепое серое небо повисло над миром совсем по другой причине, – и не из-за пляски взбесившихся атомов миллионы тонн пыли надолго, если не навсегда, спрятали Солнце, украли дождь и почти стерли разницу между ночью и днем.

Память об утерянном навсегда – слишком большая роскошь для горстки выживших и выживающих.

А свалка железных остовов в Долине Ржавых была для нас всем… Запчасти, боеприпасы, металл, масло, остатки дизтоплива и бензина в баках. Продуктовые пайки из НЗ кормили и нас, и соседей уже не первый год. И пока мы продолжали находить заветные схроны с едой и обмундированием, люди верили, что общине удастся протянуть еще немного, пока черный пепел сгоревшей планеты не осядет на землю. Пока не вернется дневной свет, чтобы можно было снова сеять. На этот раз – с надеждой, что хлеба все-таки взойдут.

Но очень скоро выяснилось, что не только наши облюбовали Долину. С противоположного конца, скрытого мглой пепельной завесы и проливными пылепадами, на гигантскую свалку приходили поживиться и те, другие. На покрытых копотью угловатых танках. Сначала их по привычке звали «Гансами» да «фрицами», но потом прижилось наименование попроще.

За рычагами сожженных машин сидели обгоревшие до черноты скрюченные мертвецы. Живыми, в пыльном мареве, в бешеной танковой карусели их мало кто видел толком – вывалится неясная фигура из чадящей железной коробки и рванет на полусогнутых подальше от мясорубки. В оптику ни черта не разглядишь, а поднимать люки в бою – затея для безумцев.

Так и прозвали их – «черные».

Лейтенант Трегубов не верил в везение, форс или судьбу. Он знал, конечно, что в Силах самообороны его за глаза зовут Счастливчиком, но сам себя таковым не считал. Какое тут счастье, если на груди – две золотистые нашивки за ранения, если уже не раз приходилось гореть в искореженной броне и возвращаться из Долины на своих двоих, волоча на плечах раненых, ослепших танкистов. Живым из всех передряг выбрался, семь железных лошадок сменил, экипаж целиком – трижды… какое уж тут, к чертям, везение! Ненависть, злоба да накопившаяся в руках и под веками не проходящая уже столько месяцев усталость.

– Трегубов! К командиру!

Степан поднялся, подтянул ремни, взял планшетку. Экипаж, ремонтировавший поврежденный в недавнем бою каток, разом перестал стучать, лейтенант почти физически ощутил, как взгляды товарищей уперлись ему в спину: «Ну что там еще? Отдохнуть бы чуток, командир!»

Да, отдохнуть было бы очень кстати. Придавить часов десять на узкой казарменной койке или просто полежать на промасленном брезенте в дальнем углу ангара, чтобы не попасться на глаза зампотылу Клевко.

Но в роте «Тула», которой командовал Трегубов, осталось на ходу всего три танка, считай, уже не рота, а взвод. А приказы никто отменять не собирался – и значит, снова придется месить траками пыль за себя и за того парня, пока не восстановят подбитые машины или пока снабженцы не притащат из Долины несколько старых развалюх, пригодных для ремонта. Ну, а чтобы они смогли хотя бы на километр отползти от оборонительного вала, вылезти из-под спасительного зонтика артиллерийских самоходок – нужны танки, танки и еще раз танки. Прикрывать, сопровождать, защищать.

Замкнутый круг.

– Посмотрим еще, что там, – сказал Степан, ни к кому конкретно не обращаясь. – Миша! Останешься за старшего.

– Есть!

На улице пылевая поземка тащила вдоль дороги пепел, песок и целые кипы непонятного мусора. В здании штаба Трегубов на минуту задержался в сенях, как мог отряхнул штаны и сапоги. Силы самообороны – соединение добровольческое, не настоящая армия, но нельзя же являться к командиру неопрятным! Выше майора Коршунова по званию в общине не было никого, и по старому еще Уставу он считался старшим офицером. Конечно, на случай если черные пойдут на общий прорыв, Силы Долины организационно входили в Первую сводную дивизию ополчения, и где-то в одной из общин у Мертвого кряжа сидел полумифический комдив, верховный главнокомандующий…

Только неизвестно, живут ли там еще люди или лишь горячий ветер давным-давно заметает пеплом разбитые дома и следы черных гусениц. С южного склона Долины не было вестей уже почитай что год.

– Товарищ майор! Лейтенант Трегубов по вашему приказанию…

– Вольно. Садись, Степан, в ногах правды нет. Со вчерашней вылазки еще толком не поспал, небось.

Майор Коршунов не мог похвастать хищным разворотом плеч, орлиным взглядом или, если уж на то пошло – мощным крючковатым носом, чтобы соответствовать своей фамилии. Лоснящаяся лысина, синюшные мешки под глазами, круглая бесформенная фигура… больше всего командир бронетанковых Сил самообороны походил на бюрократа-начетчика довоенной еще поры, героя многочисленных плакатов и сатирических куплетов.

Но когда Коршунов на минуту забывался и поворачивался к собеседнику правой щекой, которую обычно старательно прятал от чужого взгляда, в глаза бросался старый, скверно заживший ожог – метка «горелого» танкиста, – и первое впечатление куда-то исчезало. Напрочь.

Трегубов командира уважал. Хоть тот сам давно уже не сиживал за броней, повоевать ему довелось изрядно, говорят, что буквально пары боев не дотянул «Корш» до сотни стычек с врагом.

– Черные уже неделю всерьез в Долине не появлялись, – начал майор. Издалека начал, но Степан его понял сразу: новый выезд. Хорошо, если не прямо сегодня. – Может, пока и не нужно им ничего. Или, как у нас, ходовой брони наперечет, пока петух в задницу не клюнет, не сунутся.

– А нас, выходит, уже клюнул.

Майор вздохнул, зачем-то поворошил бумаги на столе, сделал вид, что вчитывается в одну, в другую…

– Ты же сам все знаешь, Степан. Ремонтники завалили заявками, горючки – кот наплакал, боеприпасов еще меньше. Конечно, ты скажешь: мол, в моей роте всего три машины на ходу. А в других еще меньше, вот так. В «Пензе» и «Твери» по одной «бэтэшке» осталось, парни из «Ростова» вообще в пустом ангаре сухари сушат. Тут вариантов немного. Либо мы починимся, прибарахлимся полудюжиной новых машин, пополним боезапас – и врежем гадам по самое не балуйся, вытесним из Долины на месяц-два, либо через пару недель будем по ночам бегать с фонариками, как пионеры, и ждать, когда к нам заявится тяжелый гусеничный зверинец. Скажешь, не так, лейтенант?

Трегубов промолчал. Приказы не обсуждают, а уж если командир практически просит… Только вот много ли навоюет усталая рота на едва залатанных с прошлого боя считанных наперечет машинах?

Он едва заметно вздохнул, отвел взгляд в сторону крест-на-крест заклеенных стекол, за которыми все так же бесконечно пылила бесснежная поземка. Через несколько мгновений Степан поймал себя на том, что пытается рассчитать расстояние до соседнего дома по целику, ищет знакомые силуэты между громадами ангаров и складскими пакгаузами. Опытный наводчик уже не может смотреть в окно просто так. По привычке он сразу же жмурит левый глаз и начнет наводить несуществующую пушку в любые подходящие силуэты, используя вместо прицельной сетки грязь, сколы и пыльные потеки.

– Надо идти, Степа. Дам в поддержку две «сушки», если что – они прикроют тебя огнем.

– А тяжей?

– У нас и так горючки ноль. По крохам собираем. Только если столкнетесь с серьезными неприятностями… тогда – дам команду.

Остается только молиться, чтобы не столкнулись. Пока эти черепахи доползут, нас там раскатают за милую душу.

– Не думаю. Не с чего им в полной силе переть, наверняка, те же проблемы, что у нас. Даже если им и придет в голову сунуться в Долину в один день с нами, сначала появится разведка, что-нибудь шустрое, но не опасное. Твою роту мы тоже выбросим вперед, завесой километров на пять перед снабженцами. Если нарветесь на неприятности, пугни их, потанцуй, пока барахольщики наши не эвакуируются. Самоходки тебя поддержат.

– Не люблю… неприятности.

– Да кто ж их любит? Я очень надеюсь, что все обойдется, Степа, – тихо сказал Коршунов. – Очень. Надежда – единственное, чего у меня пока еще в достатке.

Майор назначил выезд на утро, через час после номинального рассвета, когда глухая ночная темень превращалась в слепую предутреннюю дымку, щедро разбавленную вездесущим пеплом. Экипажам удалось выспаться, вечером к ангару приволокли консервов по двойной боевой норме, и в целом Трегубов был за своих людей спокоен. Сытому и свежему танкисту куда легче воевать.

И умирать.

Бурая, потрескавшаяся земля крошилась под траками, песчаная круговерть бросалась на броню вместе с очередным порывом ветра, но рев дизеля и лязг латаных гусениц заглушали любые звуки, разве что пронзительно повизгивал иногда заваренный на скорую руку правый ленивец. Из-за него танк время от времени пробуксовывал на провисающей ленте, машину бросало влево, но мехвод тут же выправлял курс. Степан знал – не слышал, конечно, но знал, что Миша в такие моменты добродушно ворчит: «Но-но, не балуй!», словно опытный возница норовистой кобыле.

Справа и слева от командирской брони, на полкорпуса дистанции, пылили две оставшиеся «тридцатьчетверки» роты. Полустертые номера на башнях едва читались, но Степан различил бы их и с закрытыми глазами. На правой, «ноль-девятнадцатой», погиб когда-то его предшественник, капитан Шатров – контуженный двойным попаданием, он так и не смог выбраться из чадящей машины. А на другой Трегубов успел повоевать сам и даже удостоился пары выволочек от Корша с отложенным на потом, «после войны», взысканием за неизменное «два-четыре» в эфире. Кто-то из первых командиров «ноль-двадцать четвертого» придумал своей машине необычный позывной, и экипажи держались за традицию крепко. Танкисты погибали, на их место приходили новые, но «два-четыре» – оставалось неизменным.

– Тула! Тула! Я – Звезда, – неожиданно захрипел шлемофон. – Прием.

Степан вздрогнул от неожиданности, хотя и ждал вызова с базы: Коршунов, как и обещал, должен был выслать вслед танкам Трегубова самоходчиков.

– Я – Тула! Прием!

– Как у тебя?

– Глухо. Минут через пятнадцать войдем в речку.

«Речкой» на кодированном жаргоне называлась узкая полоса спекшейся глины, опоясывающая развалины пакгаузов и ангаров Долины. Может быть, там раньше и правда текла река.

– Добро. Тогда и мы пошли за водой. Ведра в порядке. Конец связи.

Никто не знал, понимают ли черные русскую речь, но на всякий случай по укоренившейся военной привычке танкисты раз в неделю меняли кодовые слова. Сегодня танки были «кружками», самоходки – «ведрами», а ремонтники и снабженцы, ради которых все и затевалось – «водовозами».

В идеале план майора выглядел вполне разумным: выслать вперед «тридцатьчетверки» роты Трегубова, проскочить ржавые лабиринты Долины, пугнуть черных, если они есть. Легкие коробки T-II рота без проблем сожжет самостоятельно, какую-нибудь опасную сволочь из немецкого зверинца «Тула» повозит за собой и подставит под стодвадатидвухмиллиметровки «сушек», ну а если приползет по-настоящему серьезная тварь, у майора Коршунова тоже припасен в загашнике неплохой сюрприз – тяжелый танковый взвод прорыва «Сталинград»: грозный старичок КB-2, экспериментальный «Объект 220» и два могучих ИС-3. А где-то у самых ворот базы стоят, задрав стволы, артиллерийские самоходки в надежде, что когда-нибудь придет и их час. В общем, Степану предписывалось связать боем, отступать, терпеть и ждать неповоротливых тяжей.

Терпеть, мать его. Правильно говорят, что еще ни один план не пережил начало сражения. Попробуй тут потерпи больше пары минут, если наткнешься на «Штурмтигр» или, не дай бог, «Маус». Расковыряют всю роту за милую душу, успеешь только матушку помянуть да перекреститься.

«Вызываю огонь на себя» – вот как это называется, а ни хрена не разведка. Если вдруг топчет Долину хотя бы пяток черных… значит, кончилось твое везение, Трегубов. С тремя танками особо не повоюешь.

Когда гусеницы прорезали в глине новую колею, Степан захлопнул люк и прижал к горлу ларингофон:

– Расходимся. Дистанция – пятьдесят метров, действовать по обстановке. Смотреть в оба, ноль-девятнадцать и два-четыре!

– Ноль-девятнадцатый принял.

– Два-четыре принял.

Он хотел еще добавить, чтобы не лезли на рожон, но передумал. Сами все прекрасно понимают, а если от усталости да злого форсу плюнут на все и попрут на черных жечь, давить, крушить… тут никакой приказ не остановит. Только подкалиберный в упор.

Опытные экипажи так и сгорают – когда вдруг становится все равно: жить или умереть, и мечтаешь лишь только об одном, чтобы все наконец закончилось.

– Семашко, что у тебя? – Трегубов переключился на внутреннюю связь ТПУ. – Слышал кого?

Радист крутил верньеры настройки: в мешанине ржавых остовов Долины, когда каждый знакомый силуэт вызывает дрожь в пальцах, холодный пот и судорожное движение в сторону педали спуска, радио может оказаться надежнее глаз. Потому что можно ошибиться и в обратную сторону, приняв настоящего врага за давным-давно разобранный ремонтниками железный труп. Видимость – на триста метров максимум; если поднимется ветер, то не будет и сотни, а прятать машины в засаде среди груд мертвого металла умеют не только наши.

Так что, считай, если услышал вражеские переговоры первым – уже предупрежден.

– Нет, таищ лейнант, тихо пока.

Танки «Тулы» пересекли невидимую границу Долины. По сторонам замелькали развалины ангаров, скелеты раскуроченных по винтику самых разных машин. Здесь снабженцы попаслись настолько обстоятельно, что иногда даже нельзя было разобрать модель танка. Из корпусов газорезкой вырезали целые листы для усиления брони, и некоторые остовы теперь больше всего напоминали дряхлые железные деревья, изъеденные гигантскими гусеницами.

Рота – или, вернее, то, что от нее осталось – добралась уже до Топливного склада и разом порскнула в стороны, обходя длинные вереницы запыленных цистерн по широкой дуге. Стрелять там нельзя, а гореть… гореть лучше и не пробовать. Погребальный костерчик может выйти на славу.

– Сбавить обороты.

Впереди показались два занесенных песком до подбашенных коробок легких французских «Сомуа», подбитых кем-то из «Пензы» пару месяцев назад. Машины эти были в Долине редкостью, и ни одна из сторон так и не раскурочила трофейную броню на запчасти. Зато приметные силуэты служили отличным ориентиром – максимальная глубина, куда добирались разведчики черных. Наверное, где-то и центре их территории стоят так же опаленные «бэтэшки», безмолвные памятники последнему разведывательному рейду отчаянных парней.

– Есть! – вдруг закричал Семашко. – Двое! Переговоры на частоте двенадцать!

В груди сразу стало пусто, и сердце пропустило удар, словно кто-то на мгновение сжал его холодной рукой.

– Миша, назад! Прижмись к французам и держи на холостой! – скомандовал Трегубов и толкнул плечом Иссу Бербатова, заряжающего: – Бронебойный!

– Еще один! Отвечает! И еще, таищ лейнант!

Радист продолжал что-то выкрикивать, отчетливо слышно и без шлемофона в притихшем вдруг танковом нутре, но Степан переключился на ротную частоту.

– Ноль-девятнадцать, два-четыре, не отвечать, радиомолчание. Пусть думают, что я один! Ждать!

– Тула, я – Звезда, что у тебя? Прием!

Далекий голос Коршунова с трудом пробивался сквозь скрежет и вой. А у него станция не в пример мощнее танковой, так что ответ он вряд ли услышит. Помехи такие, будто где-то над головой бушует бесконечная гроза.

В Долине всегда так.

– Звезда! Звезда! Я – Тула!

Молчание. Завывание, шум, визг. Обрывки чужой незнакомой речи.

– Звезда! Я – Тула! Есть контакт! Четыре цели. Как слышите? Прием.

– Вижу цель, – спокойно сказал снизу мехвод Миша.

Трегубов и сам приметил в мутно-рыжем мареве быструю черную тень. Силуэт на мгновение мелькнул в пыльном облаке и снова исчез.

– Спокойно, – Степан привычно высчитывал упреждение по меткам целика. – Он нас тоже слышал. Теперь хочет выманить. Ну, посмотрим, у кого нервы крепче.

– Тула – ведрам: сохранять молчание.

Юркая тень снова сгустилась почти прямо по курсу, поперла вперед, и Миша даже набрал полную грудь воздуха, чтобы закричать, но тут враг резко свернул вправо и, на секунду подставив борт, опять растворился в кисельной, почти осязаемой густоте песчаной взвеси.

– Двойка, – быстро сказал мехвод.

– Согласен. Значит, все-таки разведка.

Бесконечную минуту ничего не происходило, но напряжение внутри танка достигло крайнего предела. Экипаж все понимал.

Снова черный появился, уже не один. По бокам T-II выросли две тени побольше.

– Ноль-девятнадцатый и два-четыре! Бить крайних. Приготовиться-я-я…

В целике показалась еще одна вражеская машина. Первые уже были видны отчетливо, и Трегубов понял, что нарвался-таки на неприятности. Потому что за беззубой «двойкой» грузно катились две «Пантеры». И что-то еще, совсем большое и крайне опасное.

– Рота! Огонь!

Удар. Едкая пороховая вонь. Наглазник прицела кажется теплым.

– Бронебойный!

Где-то рядом в унисон грохочут орудия. Бербатов с усилием ворочает тяжелый снаряд, пинком отправляет вниз дымящуюся гильзу.

– Миша-а-а!

Мехвод все знает сам. Дизель ревет, танк резко сдает назад, цепляя кормой погребенный в песке «Сомуа».

Панораму заволокло пылью, хотя, казалось, куда уж больше… В центре ярким пятном полыхала подбитая «двойка», танк справа закрутился на сбитой гусенице, а левый катил вперед как ни в чем не бывало.

Черные ответили, целясь по вспышкам. Рядом с машиной Трегубова вдруг брызнул искрами повторно подбитый француз, приняв на себя чужую смерть.

– Три «тигра» во втором эшелоне! – передал вдруг «ноль-девятнадцатый», наплевав на радиомолчание.

– Отходить! – рявкнул Степан. Наугад переключил канал и повторил:

– Водовозам – отходить! Ведрам – держать связь со мной и со Звездой! Вызывайте тяжей!

– Две самоходки с правого фланга. Две самоходки спра… – скороговоркой повторил «два-четыре» и замолчал.

– Два-четыре, что у тебя? Живой?

– Попадание… – прохрипел в ответ знакомый голос. – Ничего, командир, трошки повоюем еще…

В целике грузно осел на корму приземистый силуэт: самоходка остановилась, высматривая себе новую жертву. Степан довернул башню и успел первым.

Грохот, грохот, грохот…

Солярная гарь мешается с пороховой вонью, вентилятор не справляется – и в танке становится нечем дышать. Едкий горячий пот течет из-под шлемофона, заливает глаза.

«Штуг» впереди выглядел целым, но не шевелился, застыл на месте: наверное, водитель убит или контужен.

– Тула! Звезда запрашивает силы противника…

Во рту пересохло, и с каждым вздохом кажется, словно в глотку залили вездесущий песок. Лейтенант сглотнул, отчего в горле запершило, и прохрипел:

– Наблюдаемые цели: две «Пантеры», три тяжа, еще две самоходки.

– Вас понял, Тула.

На волне вдруг снова проявился «два-четвертый»:

– Все, командир, отвоевались мы… Покинуть танк!

– Костя!!

– Прощайте, хлопцы!

Трегубов крутанул панораму и успел увидеть, как замерла обездвиженная «тридцатьчетверка» с развороченными катками, как полезли из открытых люков танкисты – трое, не четверо – и как плюнула огнем все еще живая башня. Ответное попадание вырвало с мясом передний люк, но танк еще жил, ствол пушки качнулся, и Степан ярко представил, как в смрадной горячей темноте командир «два-четвертого» досылает снаряд и снова ловит в прицеле ненавистный силуэт. Как оттирает со лба пот, а может, и кровь – и шепчет, шепчет сквозь стиснутые зубы: «Сейчас мы тебя, сейчас…»