Текст книги "След"

Автор книги: Андрей Косенкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

Весть была страшна и нелепа. Юрий слушал чёрных гонцов и не понимал, что ему говорят. Не верил. Не мог поверить!

«Как же то – помер? Власть под Андреем не взял – и помер?! Где тот стол великий? Кому достанется? – Не столь скорбь, сколь обида душила: – Пошто обманул меня, батюшка? Пошто не добыл венца? Обману-у-ул!..»

Он сидел за столом, прикрыв ладонями лицо, чтобы не казать боярам, как закипают на глазах злые слёзы, как дёргаются в судороге непослушные губы.

– Как случилось?

– Так в одночасье, – вздохнул Макарий Афинеев. – Третьего дня упал на молитве, а боле уж не поднялся.

– На молитве?

– На молитве. Так ить известно, великий богоугодник был князюшка, – непритворно, по-бабьи всхлипнул Макарий. – По-христиански жил, по-христиански и помер. За деяния его воздастся ему…

– Пошто меня не позвали? – перебил Юрий.

– Иван Данилович не велел тревожить, – опустил взгляд боярин. – Опасается он, как бы великий князь как раз не грянул…

«Иван Данилович – вон что… Опасается! Чего ему опасаться-то, на Москве сидючи?»

Юрий ясно увидел перед собой масляную, с увилистым взглядом рожу Ивана: поди и у смертного одра батюшки искал свою выгоду. Эвона, как хитро оградился от него, Юрия: стереги, мол, Переяславль, а на Москве-то мы и без тебя управимся. Хотя знает, собачий хвост, что время для нападения почти миновало. Коли зимой Андрей не успел нагрянуть, так теперь поди поздно.

Стоял март. До весенней непролазной распутицы оставалось не более двух-трёх седьмиц. Конечно, от беса Андрея всякого можно ждать, однако мало у него остаётся времени, чтобы подступиться к Переяславлю. А коли и подступится, так увязнет в грязище, чай, весной да осенью не воюют!

– В уме был батюшка как помирал?

– Говорю же, благочестиво помер: схиму успел принять. Сказывал только, что будто жаба душит в грудях.

– Кто рядом был, кроме Ивана-то?

– Дак ить боле иных подле батюшки Иван и сидел, – пожал плечами Афинеев. – Игумен Богоявленского монастыря отец Феодосии присутствовал, Фёдора Бяконта звал, тысяцкого Протасия, иные братья твои, матушка их княгиня Аграфена Семёновна всечасно ждали благословления, – перечислял Афинеев.

Пятеро сыновей было у Даниила. Однако братья были разноутробниками. Юрия и Ивана принесла князю первая супружница боярышня Варвара. Умерла она, когда Юрий был малым дитём, так что матушку свою помнил он смутно. Остальные сыновья – Александр, Борис и Афанасий родились от другой жены – Аграфены, тоже московской боярышни.

Варвару Даниил любил безмерно. Может быть, оттого и сыновей от неё, Юрия и Ивана, он отличал особой отцовской любовью. Да ведь и по складу, и по духу, и по внутренней крепости они были более его, нежели младшие сыновья. К тому же ко времени его смерти старшему из Аграфениных детей Александру не исполнилось и тринадцати лет.

«Иван-то теперь по всю жизнь кичиться будет: мол, отцово благословение на мне! Мол, я последний его вздох и последние его слова воспринял! И будет он те слова всякий раз переиначивать так, как ему надобно! А что ему мог открыть батюшка, когда и так главное теперь всем ведомо: хоть и подохнет Андрей на Городце, а все одно – не встать Москве над Русью! Своей скорой смертью и мне отрезал батюшка путь на великий стол! У-у-у-у-у-у!..» – по-волчьи выла в тоске душа Юрьева.

– Иван Данилович велел звать тебя на Москву. Проститься надобно с батюшкой. А там тебе решать, велел сказать Иван Данилович: Москву ли себе возьмёшь, на Переяславле ли покуда останешься. Мол, ты старший отныне, тебе и воля!

– Звать велел? – перекосившись лицом, яростно взревел Юрий. – А как Андрей-то татар наведёт, он, что ли, Переяславль оборонит, а?

– Так горе долго, а тризна-то коротка. В три дня обернёшься, князь.

Переяславские бояре, о ту пору тоже собравшиеся в гриднице, недовольно переглянулись: ан уедет на три дня, а и вовсе не воротится. Пришлёт вместо себя Ивана, сам Москвой прельстится, а им уже успел полюбиться Юрий – отважен покуда! Но и отговаривать его не ладно: должен сын отцу в последний раз поклониться!

– А Андрея-то Лександрыча не забаивайся, – вольно или не вольно выдал с головой Ивана боярин. – На Москве бают, великий князь по сю пору у хана в Сарае сидит!

– А-а-а-а, в Сарае! – Юрий выскочил из-за стола, подбежал к Афинееву, ухватил за отвороты дорожной ферязи: – В Сарае, бают! Так пошто ж не позвали меня с живым проститься? Пошто зовёте на мёртвого поглядеть?

– Об том ты не у меня спрашивай, – знавший Юрьеву горячность, уклончиво ответил Макарий. – Меня же прости, князь, за худую весть.

Юрий отпустил боярина, вернулся к столу и сказал бесповоротно:

– В Москву не пойду. Батюшку, чай, и без меня отпоют. – Помолчал и добавил язвительно: – А брату Ивану скажи: пусть боле не поминает, кто старший, я и без него про то ведаю. И скажи: мол, Юрий, покуда сам от великого князя Переяславль бережёт, велел тебе Москву держать в крепости…

А ночью – хмельной и тяжёлый от горя – впал Юрий в буйство, в шум и отчаяние.

Никто не знает, просил ли о чём Господа, молил ли за упокой души батюшки, новопреставленного раба Даниила, себе ли вымаливал путь? А может, ожесточившись на скорый и безнадёжный ответ Его, и спорил с Господом?..

Заслышав среди ночи бессловесный одинокий человеческий вой, доносившийся снизу, Ирина из теремной светёлки, где почивала, спустилась в горницу. Ярко горели лампады пред малым иконостасцем; Юрий, как бесноватый, катался по полу в одной исподней рубахе, бил кулаками по дубовым плахам, захлёбывался сухими рыданиями, невнятно рычал:

– По-бо-рю-ю-ю-ю-у-у! По-бо-рю-ю-ю-ю-у-у-у!.. Кого поборет?

Кому грозит?

– Очнись, Юрий! Что-то ты?.. Что ты!..

– Обману-у-у-ул! Обману-у-у-у-у-л! У-у-у-у-у-у!..

Бона как неурочная смерть-то батюшкина на сына подействовала! Да ведь одно дело – смерть, а другое – власть! Будто дали да назад отобрали! Ведь Юрий (всегда в мыслях спешный!) помимо отца себя уже на великом столе владимирском видел! Себя уж считал над всей Русью владетелем! Эка падать-то ему было как высоко! И то сказать: всякий ли вынесет такую обиду от судьбы и родимого батюшки?

– У-у-у-у-у!..

Ирина склонилась над ним, прижала к груди голову, испуганно залепетала, утешая страстно и неумело:

– Юрий! Люба моя! Князь мой светлый, Господь с тобой!.. Он взглянул на неё белым, невидящим взглядом, не враз признал, потом оттолкнул её руки, отрывисто, хрипло пролаял:

– А, ты! Дева Господня! В монашенки ступай от меня! В Москву уезжай!.. Вон!.. В Москву!.. Нет тебе места рядом!.. Не хочу того! Не хочу! – И вдруг рассмеялся дико, безумно, неистово: – Не хочу пути Твоего!

На путь истинный многое мужество надобно, потому как много и испытаний на том пути.

От Господа того путь, кто идёт к Господу.

Но коли от Господа того путь, кто идёт к Господу, так к Кому путь того, кто от Господа направляется?

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ПУТЬ

Глава первая

етний день густ и душен, как перестоялый мёд. Над Замоскворецкой стороной сизо клубятся тучи, обещая грозу. Вот уже и пророк Илия издали глухо нет-нет да громыхнёт своей колесницей. А над другой стороной, над Ваганьками, где по вечерам молодые парни и девки играются, небо сине, ярко светит солнце, в лучах которого будто возгорается пёстрая «чешуя» крыш. Всяк двор на свой лад крыт: у кого кровля из золотистого тёсу, у кого из дубовой дранки, у кого из бересты, а у кого из соломы. Из высоких княжьих хором, обнесённых бревенчатой загородой, далеко видать окрест. Из кремлёвских-то окон у всякого глаз дальнозорок, коли он, конечно, вовсе не слеп!

Прямо с-под холма тянется топкий Васильевский луг, за ним – Большая или Великая улица до самых Кулишек; с другой стороны светлой лентой холм обжимает быстрая речка Неглинка со многими зерновыми мельнями в устье, за ней – Загородье. К западу от холма – болотины да овраги, Чертолье; за Чертольем – Самсонов луг, за Самсоновым лугом – Остожье… И куда ни глянь, всюду богатые сёла московские: Напрудное, Красное, Семчинское, Даниловское, Ногатинское, Коломенское, Хвостовское, Дьяковское, Кучково урочище… всех и не перечтёшь! Да сёла те и есть – суть Москва!

Весело взгляду – будто праздник Троицы навечно сошёл на землю! Потонула Москва в садах! Дворцов и тех не видать за кущей дерев, лишь кровли просверкивают. А по задам домов – огороды. В огородах все более репа да редька, лук, чеснок да укроп. Не у всякого ещё в огороде монастырская овощь – капуста.

А промеж сел бесконечные пустыри и обильные помойки, кои издали можно принять за ржавые болотины. Но лишь издали, потому как вблизи дух от них шибко смраден. Коли видишь с холма, как на дальней дороге ездец лошадёнку свою с шага в бег переводит, так, знать, неподалёку жители помойку наладили: гони скорей, пока не задохся!

А по холмам воздух свеж, тенист – там и сям разбросаны рощицы: где дуб, где орешина, где берёзки, как девушки в сарафанах; ну, конечно ж, и кремь[56]56
  Кремь - крепкий строевой лес; кремлевник - хвойный лес, растущий по моховому болоту.


[Закрыть] – бор сосновый, из которого и загорода на холме срублена, что кремлём называется, и хоромы княжеские, и дома прочих жителей, и первая церковь московская Рождества Иоанна Предтечи.

Давно то было, когда лишь она одна средь мерзкого запустения возносилась к небу крестом Господним. Теперь не то: на взгорке, что пред Васильевским лугом, мала да лепа церковка Николы Льняного с шатровой кровелькой, а у пристаней, что у Яузских ворот, стоит церковь тоже в честь Николы, но Мокрого, на Торгу, как водится, церква Параскевы Пятницы, а в самом кремле – строгий храм Михаила Архангела.

Что и говорить, теперь-то чуть ли не в каждой улице ежели не церковка, так часовенка! А сколь крестов вознеслось из-за монастырских стен! Чтил Данила усердных молитвенников – на Посадской окраине основал Богоявленский монастырь, на Москве-реке свой – Данилов…

И на Торгу хлеб ныне дёшев. Говядину не на вес, а на глаз Продают. Блинами чуть не задаром потчуют:

«Лей, кубышка! Поливай! Не жалей хозяйского маслица!..» – вопят разносчики. И впрямь, не жалеют!

А чего жалеть-то? Гля-ко, как обильна стала Москва!

В озёрцах, тихих заводях да в малых ручьях, коих не счесть, чинно плавают несметные стаи гусей да уток, петухи горланят перед грозой, сзывая под крыло заполошных кур, до времени с дальних выпасов, упасая от грома, гонят бабы и ребятишки рогатый скот…

Вот уж истинно, как на дрожжах поднялась Москва, обильна стала, благочестива! И все то плоды покойного князя Даниила, Царство ему Небесное.

Стоит по его молитвам «град честен и кроток…»

Али не любо глядеть на него из оконца кремлёвского? Любо-то любо, глаз вроде и радуется, да только сердце завиствует. Есть в Руси и иные славные города – и древнее, и краше, и обильнее, и мощнее…

А и не должно так быть!

* * *

– Так не то ли нам и батюшка заповедовал? – задумчиво глядя в растворенное окно на город, произносит Иван.

Хоть и владетель он ныне над Москвой по вечному отсутствию старшего брата, однако не князь покуда, но княжич.

– Что, говоришь, заповедовал? ~? насмешливо спрашивает Юрий.

Иван оборачивает к брату линялые, водянистые глаза в рыжей опушке коротких ресниц:

– Сей град в чести держать!

– А не ты ли мне, брат, говорил, когда я тебя на Можайск с собой звал, что, мол, батюшка завещал нам Москву держать в Кротости? – усмехается Юрий.

– Так ить и в кротости, брат, – смиренно вздыхает Иван, и садясь к столу напротив Юрия, тоже усмехнувшись, добавляет: – Кабы одной кротостью-то можно было честь удержать так девки-то, поди, не ломаные ходили…

Душно; ни ветерком со двора не потянет. И там все замерло в ожидании бури. Лишь воробьи чирикают, лениво поругиваясь из-за просыпанного зерна перед коновязью, да неутомимые в любви голуби, раздувая зобы, ярятся перед голубками. Да мухи ещё бьются о стекла.

Юрий в алой камчатой рубахе нараспояску. По вороту и рукавам золотом птицы вышиты, пуговки в рядок из больших жемчужин. На ногах лёгкие, узорчатые сапоги из персидского сафьяна, тоже жемчугами унизаны, высокие каблуки подбиты серебряными подковками.

На Иване простая холстинковая рубаха, ниспадающая на толстые ляжки, под самым чревом, уже обозначившимся, туго подпоясана простым же двухцветным поясом. На ногах просторные опойковые[57]57
  Опоек - телячья кожа.


[Закрыть] ичиги.

Братья сидят за длинным столом, уставленным блюдами да тарелями со всяческой снедью, яблоками, резаными арбузами, жёлтыми дынями, винными ягодами, ковшами с квасом да взварами. Посреди стола изузоренная разложистая серебряная братина с двумя кольцами по каждую сторону для удобства подноса, в братине терпкий креплёный мёд. Из той общей чаши братья сами себе черпают мёд корцами, наливают в высокие фряжские достаканы. Однако не столько пьют, сколько пригубливают.

Боле беседуют.

Хотя чего беседовать, все и так уж давно оговорено.

Да ведь не сколь и беседуют, сколь молчат, изредка взглядывая друг на друга. В тех взглядах и суть: опасается Юрий, кабы Иван не обошёл его хитростью; боится Иван, кабы Юрий не отступился в последний миг от задуманного. Хотя и поздно уже отступаться-то!

– …Ежели б человеки только кротостью велики были, – вроде бы ни к селу ни к городу, тихонько так, себе под нос, рроговаривает Иван, – так немтырка безглазая, что на паперти у Спасского храма подаянием кормится, поди, первой была Среди всех.

– Ты мне грехи-то не поминай, – вспыхивает Юрий сухой берестой, – сам ведаю, в чём грешен! Ты мне, Ванька, не поп!

– Что ты, брат, ни сном ни духом!

Юрию вовсе уж некстати вспоминаются смоляные, вишнёвые глаза девкины, слова её дикие:

«…Бечь тебе за великим. Догнать и не догнать. По крови тропу торить. Тропу торить, а следа не оставить. Следа не оставишь, другому путь выстелешь…»

«Уж не Ваньке ли?..»

Муторно, знобко на сердце, точно в битву завтра идти.

«Так ведь биться и идти. Только и впрямь битва-то будто и немая. Да уж не отворотишься!»

Юрий отхлёбывает мёда из стакана, тыльной стороной ладони обтирает янтарную влагу с губ:

– Коли в чём и грешен, так в том, что девку эту, ведуницу чудскую, не велел надысь утопить в Козьем пруду. – Юрий усмехнулся: – Мудрен ты, брат! На этаку кровь подбиваешь, а никчёмной девкой в глаза тычешь!

– Да что ты, брат! – по-бабьи всплеснул руками Иван и заквохтал: – Да рази я тебя когда в чём попрекнул? Да рази смею я подбивать тебя? Эко сказал: подбивать! Чай, ты старший, ты и указ! Али я тебя за язык-то тянул объявляться великим князем?

– Молчи!

– А коли не мило тебе в Сарай бежать, так не беги! Не поздно ещё передумать-то!

– Молчи!

– Вон Максим благочинный зовёт тебя к себе во Владимир увещевать! Так пойди к Максиму-то, покайся, откажись от тяготы! Чай, тебе за смирение-то и на небе воздастся, и на земле честен будешь…

– Молчи!

– А я-то, брат, вседенно лишь об одном молю Господа: чтобы дал волю на славу твою! Чтобы дал нам сил довершить дело батюшкино!

* * *

Полтора года прошло со смерти Даниила Александровича. Кажется, и невелик срок. Но одно дело жить под отцовской волей, совсем иное самим властвовать. Словно враз повзрослели братья. Да как не повзрослеть – такое дело удумали!

Юрий, довольно высокий и статный, набрался ещё мужицкой крепости. Под лёгкой рубахой угадывалось сильное, мускулистое тело. Безволосые кисти рук схватывали золотые браслеты. Он построжел, как-то заострился лицом, точно кожа сильней обтянула высокие скулы, прямой тонкий нос. Отпустил вислые усы, что переходят в узкую бороду. Несмотря на то, что узка бородка, но как-то умудряется расщепляться ещё на две острых прядки. За разговором он то и дело (знать, ещё не обвыкся) скручивает её ладонью в косицу, да она все одно распадается на стороны.

Даже за столом спокойствия Юрий не знает: руки его беспрестанно чем-то заняты, то нож воткнёт в столешницу, то волосы пригладит на голове, то ворот дёрнет, то за ухо ухватится, то за другое, точно в ушах у него беспрестанно свербит.

Уши у Юрия примечательные: хрящеватые, жёсткие, напрочь лишённые мочек, петлисты и столь плотно прилегают к черепу, что не враз и заметишь. Глаза серые, настороженные, точно всегда ждут подвоха. И при этом лицо как-то странно ухмылисто: создаётся то впечатление из-за тонких подвижных губ. Не знаешь, чего и ждать от него: то ли рассмеётся, то ли оскалится. Сколь яростно гневен, столь и безудержно весел бывает Юрий.

Иван совсем иной. Будто и не одного чрева выходцы. По-бабьи рыхл, толстомяс, в движениях умерен, словно всякий миг в руке сосуд с драгоценной влагой держит и боится её расплескать. Длинные сальные волосы ниспадают на вялые плечи – знак того, что по сю пору скорбит по батюшке. А лицом ещё гол, хотя и у него под носом и по щекам пробивается жидкая поросль.

Голос тихий, вкрадчивый. Говорит невнятно, будто слюной давится. Не говорит, а шелестит – всё время нужно прислушиваться. Причём никогда не глядит в глаза собеседнику: либо поверх него, либо куда-то на плечико, точно и нет того, с кем беседует. Впрочем, говорит Иван мало, больше помалкивает. Хотя, конечно, по обстоятельствам. Когда надо, бывает и речевит…

Наездами, глядя на новую московскую жизнь свежим взглядом, замечает Юрий вроде и неприметные перемены и дивится брату:

«Скор, Ванька! Тих да скор! Эку паутину успел наплести паучок!..»

Иван и в самом деле потихоньку, однако же крепенько стал подбирать под себя Москву.

Что может быть любопытнее для умного человека, чем управлять другими людьми? Иван тому искусству с юности у батюшки обучался. Да судя по всему, хоть и юн летами, а уж и теперь в том искусстве преуспевает. Конечно, до батюшки ему ещё далеко, но жизнь-то долгая, поди, насобачится людишек стравливать себе на выгоду.

А есть ли на свете иное, более надёжное средство для управления людьми? Одному одно посулить, другому – иное, а потом взять да и столкнуть их промеж собой лбами, да поглядеть, что получится. У кого лоб-то крепче? Потом, коли выгодно это тебе, так примирить, а коли прибытку в том нет, так и расправиться с виноватым, то бишь с неугодным. А уж ежели оба неугодны, так оба и виноваты. Землицу их, раз провинился, либо себе прихватить, либо малыми частицами Меж иными – преданными – распределить, дабы ещё продажней стали!

По твёрдому разумению Ивана не должно быть в княжестве людишек богаче или жаднее самого князя. Да ведь жаднее Ивана-то, поди, и не сыскать никого в целом свете!

Между прочим, первым, кого согнал он с земли, стал большой боярин Акинф Гаврилыч Ботря. Все припомнил ему Иван, чего и не было! Акинф-то ещё должен был Бога молить за то, что живым из Москвы утёк.

А на его земли Иван посадил черниговского боярина Родиона Несторовича Квашню. Он в ту пору как раз на Москву пришёл, да не один, а с преотличнейшей кованой ратью чуть ли не в две тысячи копий!

По тем временам, когда и вся-то Москва уж никак не более двадцати тысяч жителей составляла, каково приобретение завидное!

Тих, ласков, благочестив, улыбчив Иван Данилович… Никак Юрий в толк не возьмёт: чем, как сплотил вокруг себя нужных людей? А ведь сплотил! Старик Протасий Вельяминов в рот ему смотрит, точно сам из ума выжил, Фёдор Бяконт за ручку ловит, новые бояре, те что из Коломны пришли, приблизились, а старые-то московские бояре из тех, что и отцу смели порой возразить, примолкли. Да опять же, кто помер, кого отдалили за неугодностью и ненадобностью.

Другая ныне Москва! Если раньше Юрьева незлобного озорства пугалась, так теперь ласкового Иванова взгляда боится.

И не понимает Юрий, как то брату удаётся? Он, Юрий, бывает гневен до крови, до смерти, а над ним не то чтобы подсмеиваются, нет, конечно, но и на гнев его смотрят со скукой: а чего, мол, ещё от него ожидать? Будто все знают про него, что лишь подл и ничтожен. А Ивана-то – трепещут воистину! Ближние трепещут, дальние боготворят, как и должно быть государю.

Ведь про него (не то что про Юрия!) никто и слова дурного не скажет. Напротив, народ-то ещё и умиляется, глядя, как в великие праздники, а то и в будние дни, пеш возвращается он от заутрени, кротко улыбаясь всякому встречному. Да идёт-то как-то бочком, вроде бы неуверенно: мол, не князь я над вами, люди добрые, всего лишь княжич, не могу осчастливить покудова…

А людишки-то уж тем счастливы, что видят его! И день ото дня крепчают шаги его толстых коротких ног.

– Да неужто и в самом деле, он, Юрий, лишь подл и ничтожен, а Ванька – велик и страшен?

Несправедливо то! Не по чести!

Юрий за это время упрочился в Переяславле. Без татар воротись от Тохты, Андрей Александрович потерял последнюю надежду выбить оттуда племянника. Затаился в бессильной злобе на Городце.

Юрий же, без битвы одержав победу над самим великим князем владимирским, так уверовал в свою мощь, что в первое же лето по смерти отца напал на Можайск.

Можайск был окраинным городом сильного Смоленского княжества. Окраинным, но отнюдь не захудалым и важным по своему значению. Он был связан с узловым перепутьем того времени Волоком-Ламским, через который в Низовую Русь шли латиняне и новгородские гости. Кроме того, стоял он у истоков Москвы-реки. Владея Можайском и Коломной, Москва становилась полноправной хозяйкой всей реки, по имени которой была и названа, от истока до устья.

Конечно, в верховьях Москва-река была не больно судоходиста, да и в низовье не Волга, а всё-таки – путь. Не Яуза с её бедными мытнями. Видно, примыслить к Москве Можайск было в загаде ещё Даниила Александровича.

Как врасплох оттяпал Данила у Рязани Коломну, так врасплох, волчьим наскоком, отнял Юрий Можайск у Смоленска. Конечно, этот первый самостоятельный поход Юрия мог бы окончиться крахом, поди, поломал бы он зубы на Можае, кабы, как водится, оповестил заранее о том, что идёт с войной. Но он напал на Можайск по-татарски, внезапно – после батюшкиных сороковин ещё вся Москва хмельна была.

Словом, Юрий со своими переяславцами, знать, соскучившимися по военной добыче, неожиданно легко взял Можайск, объявил его московским пригородом, а можайского князя Святослава Глебовича привёл в Москву пленником. Возмущённые смоляне, не успевшие подойти Можайску на выручку, все ещё чухались, сбивали полки на Москву, но уж поздно было кулаками махать: Святослав – не Константин Рязанский, которого по сю пору держали заложником на Москве, – легко смирился с потерей наследной вотчины, зато взамен получил не только свободу, но и дальний город Дебрянск, жители коего, узнав о постигшем Святослава несчастии, позвали его на княжение.

(Об этом князе уместно добавить ещё, что те же дебрянцы, что позвали его, спустя несколько лет и убили его. Знать, не больно-то путный был тот Святослав.)

А Юрьева слава после Можайска вознеслась до небес. Мол, такой ухватистый да удачливый этот Юрий – чего ни замыслит, так все примыслит! Между прочим, и брат Иван тоже сил приложил, чтобы повсеместно разнести ту молву. Но речь не о славе, а о том, что Юрий сам после этой победы окрылился. Уж ничто не казалось ему невозможным! Да и что кажется невозможным в двадцать-то лет? Тем более, когда ты в земле своей князь, а под руками у тебя тысячные полки, послушные твоему единому слову!

Невелика была тогда Русь, и много у Юрия было путей. Да поведи он тогда свои полки на тот же север, в Югорскую землю, обильную мехом, камнями и серебром, поди, и владений Руси примыслил, и славы бы добыл себе на века. Ну а коли и сгинул бы, так в чести. Но он избрал иной путь!

Неутомимым огнём жгла душу обида: пошто Господь не оправдал чаяний, пошто прибрал батюшку не ко времени, пошто лишил и малой надежды на великую власть?

Как батюшка, как покойный князь Дмитрий, как пёс-Андрей, да и дед его Александр Ярославич, болен был Юрий – жаждал власти, не зная, что власть – жажда неутолимая! Чем больше испьёшь, тем суше в глотке. Куда как более сильные души под властью ломаются – ржа и железо есть! – что уж тут говорить про Юрия.

Но если тот же Даниил Александрович шёл к власти исподволь, потаённо, то Юрий, лишённый и самого малого права на неё, желал власть яро, страстно, как желает девку насильник. Как девку силой берут без любви, так без права, силой да ещё ложью берут власть на Руси. Достало бы отваги! Иначе сказать: хватило бы наглости! Чего-чего, а уж наглости Юрию было не занимать!

Да и то бы было ещё ничего – и кипящая вода остывает, коли уголья в топке не подживить. Да ведь рядом с Юрием был Иван! Что, Юрий? Лишь камень – куда кинешь, там и падёт!

У Ивана были свои резоны подбивать брата на будущую бесправную каверзу. Что он и делал неустанно и кропотливо всякий раз, когда встречался с Юрием.

Юрий-то хоть и окрылился Можайском, а все одно побаивался, кабы не произошло с ним того, что случилось с московским же князьком Михалком Хоробритом, который чуть боле полвека назад взял да и наехал на своего дядю великого князя владимирского Святослава Всеволодовича и даже согнал его со стола. Да ведь тут же пришло наказание Господне – в тот же год его и убили!

А Иван знай себе пришепётывает:

– …Да ведь кабы и батюшка жив был, так и то баушка[58]58
  Баушка – бабушка.


[Закрыть]надвое сказала: вокняжился бы он во Владимире али нет? У Михаила-то Тверского, поди, и при живом батюшке прав на стол владимирский не мене – тоже внук Ярославов! Да и не в том суть, хан ныне над нами, ему и решать! Нет ныне иного права над Русью, кроме ханского! А коли нет права, ломи на силу. Али ты не силён, брат!

Юрий зло мотал головой, кричал поначалу:

– Дак коли в силе право, думаешь, устоим что ли против Твери?

То был не вопрос, то был приговор, потому как не было на ту пору сильней в Руси княжества, чем Тверское, не было и Дружины сплочённей и боевитей, чем Михайлова рать. И Иван то понимал не хуже Юрия, а всё же гнул своё:

– Да, брат, Тверь-она – твердь! Её нахрапом не возьмёшь, – и улыбайся смиренно. – Однако вон как люди-то говорят: Бог не выдаст, свинья не съест…

Дух захватывало у Юрия оттого, что сулил ему брат. А всё же и знобко было: как прокричать на весь свет, что ты вор? Ведь понимал же он, что затеяли они с братом непутное! И неведомо, ни как Русь отзовётся, ни как в Орде аукнется? Словом несмотря на болезненное, ущемлённое честолюбие ещё полгода назад сомневался Юрий, осилит ли ношу. Что называется, и на ёлку хотелось влезть, и жопу не поцарапать.

Да вот ещё что: ведь и Ивану Юрий не верил. Опасался, как бы тот нарочно не умыслил втравить его в безнадёжную склоку, чтобы тем скорее и вернее погубить и занять его место старшего.

А Иван нудил, льстил, настаивал:

– Я ли тебе, брат, не добра желаю! Я ли не чести ищу для тебя! Нощно и денно об одном молю Господа: чтобы сложилось все, как желал того батюшка! А кому и не складывать, как тебе! Видишь же, не дал мне Бог доблести…

– Зато хитростью наделил!

– Так и то не во грех, а на благо нам! – причитал Иван. – Вижу ясно, деваться нам некуда! Коли ноне об себе не заявим, навеки уйдёт под Тверь стол великий, заметит Михаил нам путь!

– Не перед дядей отрешиться боюсь, – огрызался Юрий. – Что он мне? В западню угодить не хочу!

– Да кто ж тебе яму-то выроет?

– Так ты же, Ваня, и выроешь…

– Что ты, что ты, Бог с тобой, брат!.. Коли велишь, так сам в Сарай побегу, молить за тебя буду хана! Да кто я там? Княжич бесправный!..

То лаялись, то мирились. Но сердцем Юрий с жутким и сладостным нетерпением уже ждал того мига, когда подохнет великий князь, чтобы прокричать себя первым!

Ну а уж когда из Сарая вернулся с ханским ответом Фёдор Бяконт, загодя посланный Иваном к хану с дарами, то и последние сомнения Юрия были сметены, как половодье сметает худые заплоты.

Целью посольства Фёдора Бяконта было, во-первых, выведать отношение Орды к Москве, во-вторых, предупредить возможный ханский гнев на то, что племянник бесправно восстанет на дядю. Посольство увенчалось нежданной удачей.

Ответ из Сарая был скор и благосклонен: «Правосудный хан, волей, данной ему на земле предопределением Вечно Синего Неба, не вмешивается в дела своих улусов до тех пор, пока в них царят мир и согласие.

Дело русских самим решать, кто из них более достоин ханского ярлыка, согласно их обычаям и законам. Дело же хана заключается в том, чтобы из достойных отличить лучшего. А потому хан полагает допустимым и племяннику встать над дядею, если племянник более предан и угоден хану, чем дядя…»

Вот так примерно.

Когда Иван ещё по весне передал Юрию ханский ответ, всё было решено окончательно и бесповоротно. И уже ничто: никакие посулы, никакие угрозы, никакие проклятия – не могли отвратить Юрия от решённого. Коли уж цель определилась, так в достижении её Юрий был не менее упорен, чем батюшка или младший брат. А по бездумию своему и горячности даже решительней их обоих, потому что, решившись, уже не знал никаких преград. Убедить его было трудно. Но уж переубедить – невозможно.

Нет, Юрий был не камень, брошенный абы куда. Юрий был неудержимая, стремительная, разящая и убийственная стрела. Иное дело, что стрела, пущенная расчётливой, хитрой рукой.

Юн был Иван. Но удивительно дальнозорок и хитромудр! Много резонов имел он в загаде. Главный: во что бы то ни стало, любой ценой, но не отдать в чужие руки великий владимирский стол. Пока теплилась, не истлела надежда, зароненная отцом, хоть какой грех прими на душу, но все предприми, чтобы не допустить Москве посрамления. Грехи-то молитвами, говорят, искупаются…

После смерти Даниила Александровича – ведь если во всём; видеть Промысел Божий, да и как же его не видеть, когда он очевиден! – единым законным наследником великокняжеского престола остался Михаил Тверской. Князь великий по духу. В ту пору он вошёл в зенит зрелости, обрёл мощь и достоинство, в коих никто не мог с ним сравниться. И потому знал Иван верно: если взойдёт, а главное, прочно укрепится на владимирском столе Михаил, то уж не на года, на века воцарится над Русью тверская, вовсе иная, напрочь несхожая с московской родовая ветвь Рюриковичей.

А что же тогда Москве-то останется? Локти кусать? Мало того, что обидно, так ведь и не укусишь, поди, свой локоток. Вот и подумал Иван, что куда сподобней чужие руки грызть да лучше по самые плечи! А ещё лучше не своими зубами, дабы в случае досадной промашки – коли зубы-то выкрошат! – было чем хлеб жевать самому.

Вот на то и надобен ему был брат старшой. Потому и подтравливал он брата подняться на Михаила. Подтравливал да посмеивался, потому что видел, и без его потравы Юрий в душе давно готов к окаянству.

Шалый до безрассудства, обидчивый, как дите, мстительный, будто змей, вспыльчивый до безумства, в непомерной гордыне жадный до славы и власти, как волк до крови, – таков и нужен был брат Ивану! Именно волк, чтобы алчно и безжалостно до кости, до кровавых лохмотьев грыз всякого, кто помехой встретится на пути.

Между прочим, на Ивановом пути!

Столь несхожие, втай ненавидевшие друг друга, прямо-таки как на диво братья дополняли друг друга!