Текст книги "След"

Автор книги: Андрей Косенкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

Глава третья

Тринадцать безвременных лет со смерти Невского прошли в тягомотной борьбе за великий владимирский стол между его братьями: Василием Ярославичем Костромским и Ярославом Ярославичем Тверским.

Годы безлепые, хотя уже тем хороши, что не больно кровавые. Впрочем, лишь относительно иных лет, потому как без войны да междоусобий, почитай, что полного года ни разу не проходило. Отчего нет-нет, да и закрадётся в неразумную голову безутешная мысль: а может, скучно русским-то в своей обильной земле вообще без войны? При этом во всю-то историю довольно редко приходило им на ум воевать землю чужую – куды ходить далеко, когда своей немерено. Воюй, кому с кем захочется! Поднимайся, Москва, на Владимир! Иди, Кострома, на Москву! Обложим-ка, ярославцы, смоленцев, подсмолим их ещё чуток! А лучше грянем всем миром на Тверь али Новгород! Чуть где кто получше зажился – того и дави! А кто слабину допустил, у того и хапай скорей!..

По зависти, по зависти все живём, а ещё по пословице, которой иным народам в толк не взять нипочём: бей своих, чужие бояться будут!

Экая несуразица! Но это не к делу, а к слову…

* * *

Итак, тринадцать лет тягались промеж собой младшие Ярославичи за великий владимирский стол. Но то лишь звание одно, хотя и лестно, конечно, когда великим князем тебя величают. На самом-то деле тягались братья не за Владимир, потому как никто уж из великих князей во Владимире не сидел. Каждый предпочитал оставаться в своей вотчине. Тогда об чём же нужда?

А нужда у всех великих князей владимирских была об одном: о вольном Великом Новгороде. Сюда стянулись и здесь переплелись в тугой запутанный узел все пути и все интересы

Руси. Злой, увёртливый, неподатливый узел, который, как видно, только и можно было перерубить мечом.

Далека была ещё та грозная и безжалостная рука, что поднимет тот меч. Однако сталь для него уже калилась. Но не ведали того кичливые новгородцы, бахвалясь своей «вольностью во князях»…

Что уж говорить про добродушного, хотя по породе и хитрованистого Василия Костромского или же сметливого, но лишённого решимости Ярослава Тверского, когда сам Александр Ярославич Невский многие обиды претерпел от тех новгородцев, когда и он не сумел ни вразумить, ни примирить их с Русью.

Так и тягались тринадцать лет. То Ярослав, полаявшись с вольным городом, побежит в Орду за татарами, а Василий встанет ему на том пути поперёк, якобы радея за русскую землю, то охочие до срамословия новгородцы заступника своего Василия оскорбят до такой нестерпимой обиды, что он тут же сам о татарах вспомнит.

Так и шло…

А меж тем то литвины чуть до Твери не дойдут, то корела поднимется, то датчане вовсе стыд потеряют, то немцы… Да мало ли охотников на бесхозное…

Так вот, первым защитником новгородцев, да и всей земли явился в ту пору сын Невского Дмитрий. Где какой неуряд, туда и зовут его с верными перяславцами. И он, сын, достойный отца, никогда не увиливал. Как достославный Мстислав Удалой[6]6
  Мстислав Мстиславович Удалой (? – 1228), русский князь. С 1193 г. княжил в Триполье, Торческе, Новгороде, Галиче и др. Воевал против немецких рыцарей; участник Липицкой битвы 1216 г. (командовал новгородским войском), битвы на р. Калка (1233).


[Закрыть], нигде не зная прибытку и личной выгоды, из одной лишь боли за справедливость и русскую честь всегда готов был подняться в поход.

На корелу – так на корелу, на литвинов – пожалуйста! Да тут он ещё женился на Марии, дочери псковского князя Довмонта, перешедшего в Русь от литвинов. Довмонт этот (боевой и знаменитейший тогда князь, о котором было б время, много можно было чего поведать) служил сначала идолам, как и все его соплеменники, но очнулся от идольского служения, как от сна, пришёл во Псков, принял истинную веру Христову и, как сказано о том людьми умными и, что называется, не нам чета: «Оправдал сию доверенность подвигами мужества и ненавистью к соотечественникам…»[7]7
  Н. М. Карамзин. Т. 4, гл. 3. М., 1988-1989 гг.


[Закрыть]. Разумеется, бывшим. Ну, да речь не о том…

Однако удивительно, как тесть с зятем на славу сошлись. Вместе они громили и датчан, и немцев, и прочих. Вместе хвалёный и неприступный Раковор в пух и прах разнесли, и Нарву вернули, и Дерпту, и Ревелю, и Колывани грозили, да так грозили, что одного слова их было довольно, чтобы заставить противников подписать тот договор, какой русским был нужен. Хотя, конечно, какой с ними договор? Вернётся Дмитрий в свой Переяславль, а Довмонт в свой Псков, те опять за своё – поди догони.

Так и жили…

Но слава Дмитриева росла как на дрожжах!

До того дошло, что когда капризные новгородцы в очередной раз рассорились с великим князем Ярославом Ярославичем и грубо (то есть с убийством его ближайших сподвижников) отказали ему от места, то позвали они к себе на княжение – не в очередь! – не кого-нибудь, не Василия Костромского, а Дмитрия Александровича! Во как! Да, как говорится, не на того напали!

Выслушав новгородских послов, Дмитрий сказал им прямо и коротко:

– Нелепо творити, мужи новгородские. Не возьму я стола перед дядею!

И лет-то ему было тогда немного – четверти века не прожил, а истинно, как мудрый отец нашалившему дитю отвесил полновесную оплеуху.

Каково благородство-то поразительное! В этом благородстве Дмитрий Александрович даже выше крови поднялся, взял да и вышел из общего ряда вон! Ведь, право слово, никто из Александровичей (ну ежели только кроме пьяного Василия) ни за что не устоял бы перед соблазном власти – ведь вот она, близко, даже руку тянуть не надо!

Но Дмитрий не захотел власти не по правде и не по закону, не захотел переступить через дядю. Хотя, казалось бы, что ему был тот дядя?..

Однако, стало быть, все, чему суждено случиться, то и случается.

Сначала на возвратном пути из Сарая (так уж, видно, стало заведено – умирать на возвратном пути из Орды!) умер великий князь владимирский и тверской Ярослав Ярославич. Умер он в одна тысяча двести семьдесят втором году. А примечателен этот год тем, что именно тогда родился в Твери Михаил, сын Ярославов, которого отец так и не увидел, но с которым вскоре предстоит нам встретиться.

А ещё четыре года спустя, не добившись верха над новгородцами, ничего не приобретя к своей вотчине и особо ничем не прославившись, тихо скончал свои дни последний из Ярославичей – Василий Костромской. Скончался бездетным.

Таким образом, согласно старинному русскому уставу и согласно самой русской правде о преемственности власти великий стол владимирский естественным образом перешёл к старшему сыну Невского Дмитрию Александровичу Переяславскому.

Чего бы, кажется, ещё и желать?

Однако именно отсюда и начинается несчастнейшее и подлейшее правление «к стыду века и крови Героя Невского…»[8]8
  Н.М. Карамзин. Т. 4, гл. 5. М., 1988-1989 гг.


[Закрыть]. Ох, Господи, да кабы только одного века-то…

* * *

Как раз ко времени означенных событий вполне определилась волчья суть третьего Александрова сына – князя Андрея Городецкого.

Возрос Андрей Александрович. Да ведь не все он охотами, пирами, юными забавами с подгородецкими девками да издёвками над Данилой пробавлялся. Тоже, чать, сын великого отца, тоже, чать, думал, как утвердиться на этой земле и попрочнее, поглубже след свой на ней оставить.

Вот ведь, затвердили мы слова про то, что человеку, мол, на земле надобно след свой оставить. А к чему такие слова? Только гордыню задорят. Живи тихо, не наследи за собой, авось вокруг чище будет.

А то талдычат, точно пономари: каков твой след на земле? Да коли никакого – и то хорошо!

А ведь всяк норовит наследить, тем паче из тех, кто повыше забрался. Всю землю, ироды, исследили – вспухшими, гноящимися рубцами, незаживающими кровавыми ранами по сю пору горят те следы на земле…

* * *

Пока Дмитрий делами своими и личной доблестью завоевал право на доброе, достойное отца имя, Андрей из своего Городца смотрел на старшего брата по неразумности лет вполне снисходительно: мол, давай, давай – поди, обломаешься на немецком копье, больно прыток, а там глядишь, как раз мой черёд подойдёт. Но когда во всей своей славе утвердился Дмитрий и на великом столе, и на Великом Новгороде, вот тогда и открылась Андрею бездна собственного ничтожества.

Ведь вышло-то, что на года, на долгие томительные года взошёл брат на русский престол, и что же теперь получается: ему, Андрею, что уж тешил в мечтах своих великую будущность собственной непомерной власти, оказывается, ничего другого в жизни брат не оставил, как лис гонять по полям, медведей травить, баб давить да бороды шутам на потеху вязать – у кого крепче, тот и в чести? Чай, скука возьмёт…

Да разве он не такой же сын великого батюшки? Мало дело, на пять годков младше! Да разве мене в нём удали и ума? Да чем же, в самом деле, лучше, выше его этот выскочка Дмитрий, вечный отцов любимец? Ужели только тем достойней и лучше, что ранее его из материнской утробы опростался? Выскочка, он и есть выскочка!..

И зависть, которую Андрей всегда испытывал к старшему брату, в полную меру схватила его за сердце, так схватила, что хоть локти кусай! Ан, как ни тянись – не укусишь! Но и злобствовать бесполезно, на опостылевшем Городце ему стало невмоготу.

А тут по смерти Василия Костромского подтянулись на Городец, под Андрея, бывшие Васильевы бояре, издавна Обиженные и недовольные новым великим князем. Среди них особой дальновидностью каверзного ума и речевитостью отличался воевода Семён Тонилиевич – вполовину татарин. Он-то и стал главным наставником и советником при Андрее, который, впрочем, и без боярской подсказки внутренне уже созрел к борьбе со старшим братом. Не знал лишь, с чего начать.

А для начала Семён Тонилиевич насоветовал Андрею заручиться поддержкой у татар да заодно поучиться у них воевать. Дмитрий-то, мол, у себя на севере все больше литвинов да корелов давил, а это разве батыры? Литвины-то, мол, только семеро одного не боятся.

– А немцы? А Раковор? – осторожно возражал Андрей, заранее ожидая благоприятного для себя ответа.

– И-и, князь, видал я и немцев – все та же суть, токмо железа поболе, – узил глаза Семён Тонилиевич и качал головой: – Татары, вот это да!

– Да где ж я татар-то возьму? Так они ко мне и наедут?

– А ты их, князь, не зови покуда. Ты сам к ним пойди…

– Пошто я им?

– Как знать, князь, как знать… Один ты им, может быть, пока и не надобен, а коли увидят они за тобой других князей, другую силу… Как знать…

– Что ж, боярин, по-твоему, князья русские выйдут из-под воли великого князя?

– Да в чём же его величие-то здесь, на Низу, когда он в любезном ему Новом Городе сидит? Так, слово одно, легче дыха.

– Боярин!

– Твоя воля, князь. Только и ты должен ведать, что ежели люб князь Новгороду, то не значит, что люб всей Руси. И напротив того…

Так ли, не так ли текли беседы, никто не знает, кроме тех, кто на этих думных посиделках присутствовал. Надо полагать, что не в полном согласии проходили те посиделки. Однако дело сладилось скоро и не иначе как сообразно советам боярина Семена Тонилиевича.

Жаркие помыслы о великой подлости вскружили голову Городецкому князю. Тайна, как ночь безлунная, повисла над всем Городцом. Кто из ближних стал дальним, кто из дальних стал ближним, а кто и суть лишним. : Одного из старых, ещё батюшкиных бояр будто бы ненароком сняли стрелой на охоте. Неудачливого стрельца в том же отъезжем поле[9]9
  Отъезжее поле – псовая охота вдали от жилья, в пустошах, где ночуют табором, станом.


[Закрыть] затравили собаками – и что уж он там кричал, пока не подох, за пёсьим рыком да за гиканьем удальцов было не расслыхать. Другой боярин – из тех же старых – в бане задохся; третий на пиру с лавки упал да не встал: то ли выпил излиха, то ли не тем напоили…

Страшно стало на Городце.

Зато Андрей прибодрился – заранее глядел победителем! Ведь иным людям одна мысль о заветном деле куда более сил придаёт, чем даже свершение того дела: что впоследствии с Андреем в полной мере и подтвердилось…

Данилу же, между прочим, по слову старшего брата (мол, нечего ему сидеть на чужих хлебах, когда свой угол пустует) Андрей был вынужден отпустить из Городца ещё до прибытия туда костромских бояр. Да и лишним, совсем никчёмным стал Даниил для Андрея.

Ох, как он сетовал! Ей-богу, прощаясь с Андреем, чуть слёзы не лил. Ну как же! Брат родной, столь добра от тебя поимел, век не забуду.

– Андрей, брат, куда ж ты гонишь меня со двора?

– Ладноть юроду ломать, ступай, пока не передумал.

– Не оставь меня, брат, в заботе своей на убогой Москве!

– Авось не оставлю!

– Как же мне теперь, сироте… – стонал Даниил, и бояре округ качали башками: и действительно, куда ему одному-то, хромому недотыкомке, привык на братних хлебах. В конце причитаний, кажись, и сам Андрей поверил в искренность Даниилова плача и в собственную благодетельность для него.

– Ступай, брат, на Москву. Держи её исправно. А я тебя не оставлю, чать, мы одна кровь.

«Одна кровь! Захлебнулся б ты этой кровью!» – думал про себя Даниил, глаза его мокли от боли прощания, а душа пела. Без слов, в одном ликующем порыве пела его душа, вырываясь из ненавистного городецкого плена.

Уже тогда зело скрытен был Даниил Александрович и за то достоинство благодарен был брату…

Как вернулся в Москву и начал править возросший Даниил, сразу не скажешь, пока надо докончить рассказ о том, как завистливая чёрная душа всего лишь одного негодяя поставила всю страну на ножи, поставила на ножи и разнесла её в кровавые куски.

По капризной прихоти русской судьбы, не столько нелепой, сколько страшной, то ветхое, ещё непрочное, но всё-таки целое, что из мелких, рваных лоскутьев с огромным трудом, трагическими ошибками, нестерпимой болью попытался если не сшить суровыми нитками, так хотя б приметать их отец, в безумной ненависти, завистной злобе, в умопомрачении бунта и крови враз разнесли его сыновья.

Господи, пошто таким отцам даёшь таких сыновей?

* * *

В доводах Семена Тонилиевича было много спорного, а главное, опасного: кроме великокняжеской власти за Дмитрием – слава и личная доблесть, а что за ним, за Андреем? Лишь то, что он единоутробник и тоже сын Невского – боле-то ничего!

При всей нелюбви, а больше зависти – а чем я плоше? – русских удельных князей к любому великому князю, поднявшемуся над ними, не было у Андрея уверенности, что по одному его слову Русь захочет воспротивиться Дмитрию. Тем более что ничего плохого, кроме хорошего, Дмитрий ей покуда не сделал.

Впрочем, последнее обстоятельство на самом-то деле никакого значения не имело, потому как, во-первых, хорошее и плохое познаётся в сравнении, во-вторых, Русь, как вечная дева на выданье, всегда ожидает лучшего, ну а ещё потому, что хорошее-то вспоминается и понимается лишь тогда, когда оно уже давно миновало.

Андрей про то, конечно, не думал, и потому, как ни зудело сердце, как ни чесались руки, а все одно знобко до дрожи, опасливо было ему подниматься на старшего брата.

Однако Семён Тонилиевич окромя того, что, видать, имел большой зуб на Дмитрия (да и как не иметь, когда костромские полки, ведомые воеводой Семёном, были биты под Новгородом юным Дмитрием!), был изрядно хитёр и настойчив. Ему легко было сбить с панталыку городецкого князя, который, кабы и не было никакого боярина-искусителя, всё равно пошёл бы в тот же путь. Одна утеха, что в том случае глупостей он наделал бы больше, а следовательно, и вреда меньше.

Впрочем, как знать?

Из века в век есть на земле Божий противник – ДРУГОЙ, сиречь Сатана, всегда готовый взять за руку и повести за собой того, кто сам в душе уже приготовился к греху. Так что вряд ли нам стоит Андрееву вину возводить на костромского боярина.

Тонилиевич-то Андрею лишь ближний путь указал. Да ведь к войне и злу всегда путь недалёк.

Глава четвёртая

«На коне можно завоевать мир, но править миром с коня нельзя», – когда-то сказал Чингизу пленный китайский мудрец Элюй-Чуцай[10]10
  Элюй Чуцай (Елю-Чу-Цай) – китайский философ и астролог.


[Закрыть]. Мудр был и повелитель монголов Суту-Богдо Чингис-хан: он не останавливал неумолимого и беспощадного бега монгольских коней.

Блаженство человека состоит в том, чтобы подавить возмутившегося, победить врага, вырвать его с корнем, гнать побеждённых перед собой, отнять у них то, чем они владели., видеmь в слезах лица тех, которые им дороги, ездить на их приятно идущих жирных конях, сжимать в объятиях их дочерей и жён и сладкие алые губы – сосать, – так говорил Владыка Человечества Божественный Чингис-хан.

И ещё говорил: Нет на земле человека выше монгола!

И ещё: Границы монгольского царства там, куда ступят копыта наших коней!

И ещё сказал: Когда Бог даёт путь, так облегчается дело: мы отправляемся на охоту и убиваем много врагов.

Какого Бога подразумевал Владыка Человечества, сказать трудно, потому что Чингизов Всевышний не имел имени, но, может быть, оттого до времени и крепка была древняя, простодушная, понятная всякому вера монголов в некоего Единого Бога, Творца Неба и Земли, подателя богатства и бедности, жизни и смерти, обладающего всемогуществом во всех делах.

Проста была Чингизова вера: если здесь, на земле, от пастбища к пастбищу ты гонишь тучные табуны лошадей, проголодавшись, ешь их нежное мясо, пьёшь их горячую жильную кровь и густое молоко кобылиц, если по ночам здесь, на земле, ты качаешь своих жён на волнах наслаждения, а они в благодарность за то рожают тебе красавиц-дочерей и сыновей-багатуров, если здесь, на земле, ты храбрый и удачливый воин, а сайтат твой полон военной добычи, то не сомневайся, монгол, и после смерти тебя ждёт такая же жизнь, полная трудов вечного кочевника, опасностей войны и охоты и наслаждения любви.

А потому живи открыто и смело! Будь лишь верен Великому ДЖАСАКУ[11]11
  Великий Джасак - свод военных и гражданских законов Чингисхана.


[Закрыть], в котором Божественный Чингис-хан определил все, что нужно обычному человеку для жизни: как поступать с прелюбодеем, как поступать с тем, кто повинен в содомии, как поступать с лжецами, предателями, трусами и теми, кто, входя, спотыкается о порог, а также с теми, кто посмеет мочиться на пепел или на воду[12]12
  За все эти преступления, впрочем, как и за многие другие, согласно статьям Джасака, полагалась смерть.


[Закрыть]… Да мало ли в жизни сомнительных случаев, в которых поможет разобраться Великий Джасак. В нём ты найдёшь ответ даже на такой сложнейший вопрос: сколько раз в месяц уместно человеку напиваться пьяным (если уж нет на свете средства от того пьянства), дабы пьянство твоё другими не считалось проступком, а сам ты не проводил жизнь непрерывно в смущении и страдании… Джасак советовал напиваться не более трёх раз в месяц.

Но законы Джасака касались лишь монголов и примкнувших к ним прочих татар. Помимо остальных достоинств Владыка Человечества отличался исключительной веротерпимостью. Каждый из покорённых им народов мог оставаться в той вере, коей следовал прежде, и всяк отдельный человек в его царстве мог почитать того, кто ему больше нравился: хоть Будду, хоть Моисея.

Сам Божественный запросто и на равных обращался к Владыкам Небесным:

«Уважаю и почитаю всех четырёх (то есть Будду, Моисея, Магомета и Иисуса) и прошу того, кто из них в правде наибольший, чтобы Он стал моим помощником…»

Вот так: кто помощник, тот и Бог!

А монголы чтили Джасак и вовсе не думали ни о каких Богах, веря в Вечно Синее Небо, в куст, в дым, в гром и молнию, в степной простор, в любовное соитие скотов и людей ради приумножения стад и племён да ещё в сабли звони пронзительный свист пущенной в цель стрелы!..

Не сказать, какой Господь указал путь Чингизу, но Чингиз знал свой путь!

И неостановимы были могучая лава монгольской конницы, неудержимый бег монгольских коней! Но смерть остановила самого покорителя мира. Умер Чингиз, и замерли кони. Замерли на скаку, распялив безжалостные копыта от Китая до Индии!

Ан тяжко так коням стоять в раскоряку!

И прав оказался китайский мудрец: завоевать мир оказалось проще, чем им управлять. А потомки Темучина растерялись перед владычеством, доставшимся им в наследство. Может, путь потеряли?

Внук Чингиза и сын Джучи Баты чтил Джасак, а потому вновь взнуздал лошадей, однако повернул их с Востока на Запад. И содрогнулась Русь, и пали её цветущие, но разобщённые города под натиском безжалостных и свирепых, сильных единством монголов. Много крови было и много зверств. Говорят, и сто лет спустя видны были минувшие разрушения, когда-то возделанная земля оставалась пуста и безлюдна. А в православных душах, уцелевших в побоище, на века воцарился страх.

Но не просто дался тот поход и Баты. Истрёпанное отчаянным сопротивлением русских Батыево войско вынуждено было остановить бег коней.

Мрак и ужас воцарился во всём христианском мире. Европа трепетала от страха перед нашествием, равного которому не знал человеческий род. Заранее обречённая, она ждала этих неведомых диких и злых татар с покорным терпением, как ждут неизбежной Небесной кары, посланной за грехи. И через год Баты снова пошёл на Запад. Достиг Венгрии, Чехии, Болгарии, Иллирии[13]13
  Иллирия - в древности территория от побережья Адриатического моря до р. Дунай и устья р. По.


[Закрыть]… но устают и неутомимые. Утомившись от войны, непобедимым вернулся Баты обратно в глянувшуюся ему вольготную Кипчакскую степь[14]14
  Кипчакская степь - огромная территория от Днепра и на восток до Семиречья, населенная многочисленным кочевым Народом тюркского корня – кипчаками. В русских летописях кипчаки назывались «половцами», на Западе «куманами».


[Закрыть], где на беду Руси он и поставил шатёр своей Золотой Орды. И умер.

Ан далее всё ещё могло пойти по-другому! Сказывают, старший сын Батыя Сартак, который должен был занять ханский трон, сильно склонялся к тому, чтобы сначала самому креститься в православную веру, ну а потом примером своим и иных потихонечку обратить в веру истинную. Но был отравлен за такие намерения. Следом за ним, тоже, знать, не сам по себе, умер другой сын Баты – Улагчи. И вот тогда воссел в Золотом шатре предавший Чингизову веру первый магумеданин из монгольских правителей – хан Берке.

Много о сём гнусном правителе можно сыскать добрых слов. Мол, он и науки уважал, и искусства любил, и учёных ласкал, и изографам[15]15
  Изограф - иконописец.


[Закрыть] есть давал, и прочая в том же роде…

Так-то оно, может, и так. Однако не при сем ли «добронравном» правителе Русь окончательно под татарской пятой утвердилась? Не при нём ли баскаки[16]16
  Баскак – татарский пристав для сбора податей и надзора за исполнением ханских повелений.


[Закрыть] каждую вольную русскую душу загнали в «число»[17]17
  …загнать в «число»… - монгольские чиновники (численники) переписывали население по домам, устанавливали поборы в виде дани.


[Закрыть] и так обложили поборами, что хоть в рабы со всем семейством закладывайся. Да и закладывались. А коих силком уводили. А коих просто так убивали…

И вспомним, от кого возвращался из Орды Александр Ярославич, когда вдруг в пути занемог и помер прямо-таки ни с того ни с сего! Много есть на свете всяких зелий и ядов. А то, что Берке сильный князь в русском улусе[18]18
  Улус - удел, область.


[Закрыть] был без надобы, так о том и у бабки не надо спрашивать!

Нет, изрядно лукав и злобен был тот хан Берке! Впрочем, что это за правитель (да к тому же магумеданин!), если он не лукав? Это уже не правитель, а так себе, не пришей коню хвост, человечишко!

Но и он в своё время помер.

Берке сменил Менгу-Тимур. Тоже Беркевич, однако. Вместе с Ордой принял он и магумеданскую веру. И так был усерден в ней, что понастроил в Сарае круглых мечетей. Монголы на те мечети взирали со степным равнодушием, но в остальном вполне соглашались с ханом. А Менгу-Тимур решил вздуть уголья прежних походных костров, слегка затянувшихся пеплом самодовольства. Малы ему показались границы монгольского царства, и вновь он пустил в беспощадный бег неостановимую летучую конницу.

Широким человеком был хан. Одни тумены[19]19
  Тумен - отряд монголо-татарской конницы численностью примерно в 10 тысяч человек. Во главе тумена стоял «темник».


[Закрыть] он послал за Дунай – на болгар, другие – к Царьграду, третьи – в Иран, на хулагидов[20]20
  Хулагиды – монгольская династия ильханов, правившая в XII– XIV вв. в феодальном государстве, включающем Иран, большую часть современной территории Афганистана, Туркмении, Закавказья, Ирана, Восточную часть Малой Азии. Основатель – внук Чингисхана Хулагу.


[Закрыть], вечных врагов монголов. Да и четвёртые, поди, куда-то послал, что ж им простаивать…

И вот в сей миг явился к Менгу-Тимуру Андрей Городецкий:

– Не побрезгуй, хан, русской кровью!..

* * *

Менгу-Тимур, разумеется, русской кровью не побрезговал – когда это татары кровью брезговали? Более того, как человек умный, Менгу-Тимур верно расценил столь внезапное верноподданническое усердие младшего брата великого князя владимирского, не проявившего ни такого усердия, ни такой прыти. Что ж, послужи, а там будет видно.

И послал хан русские полки воевать на Кавказ. Пусть обвыкаются. Монголам там воевать несподручно – теснины, горы, ущелья – простора мало, а русским-то не все ли равно, где свои головы положить?

В то время как раз горские дикие племена, толи ясы, толи черкесы, то ли иные какие – мало ли их на Кавказе? – вроде бы, однако, монголами уже покорённые, вдруг напрочь забыли свои обещания о вечной покорности. Вроде и не было тех обещаний: кто это и когда это нас, мол, покорял?

То ли правда забыли, то ли нарочно запамятовали, только начали эти дикие племена спускаться с гор на равнины и нагло угонять скот у монголов. Налетят, как саранча, отобьют табунец и айда по тайным тропам под облака к своим гнёздам, поди-ка Их догони! Ну а можно ли такое терпеть, тем более у себя под носом? Царьград воюем, из Парижа короли письма слёзные шлют, мол, не ходите к нам, татары, с войной, а здесь, считай, в своём царстве порядка нет!

Отправляя русские полки в недальний поход, хан приставил к каждому из князей по своему темнику, к каждому воеводе по надёжному беку, чтобы по своему русскому обыкновению не за добычей гнались прежде дела, а дело творили ради татарской выгоды.

– Коли воюете за татар, так и воюйте по-татарски. Я запрещаю вам выказывать милосердие к моим врагам. Только суровость удерживает таких людей в повиновении. И помните: когда враг завоёван, это ещё не значит, что он покорен. Он всегда будет ненавидеть своего нового властелина, – прощаясь, наставлял Менгу-Тимур русских князей мудростью, почерпнутой от мудрости своего великого прадеда.

Как на века глядел…

Войну вели по-татарски. Вырезали целые сёла, не щадя ни детей, ни женщин, аулы горели, как хворост, окутывая горы дымом ненависти, но и пленников было без счета. Может быть, ещё и потому, что русские за многие годы воевали не между собой, а с инородцами, в сущности равными самим злорекомым татарам, они вымещали на них всю горечь и злобу многолетнего унижения. Война была успешной и скоротечной.

Идя вдоль гор, взбираясь на доступные вершины, жестокостью, которой и так полнилось сердце Андрея, надолго или ненадолго, но он привёл кавказцев к покорности, А уж насколько та покорность была искренна – кто знает? В душу каждого не заглянешь, покуда не вынешь её из тела. Мёртвые – те покорны.

Закончился тот поход на Тереке, на правом берегу которого русские заложили город Дедяков, как знак присутствия и первой победы..,

Нечего и говорить, что этот поход, в котором Андрей, что называется, вкусил крови и ощутил упоительное чувство победы, пусть даже над мирными аланами[21]21
  Аланы (по-русски ясы) - предки нынешних осетин.


[Закрыть], придал ему уверенности в себе. Но главное было в другом: хан возложил палец на его голову. То был знак отличия у монголов, и, чувствуя на своей голове прикосновение этого могущественного пальца, можно было смело восставать на брата – ведь, что примечательно: Дмитрий-то до сей поры уклонялся от милостей хана!

А хан, безусловно, оценил и усердие, и малодушие этого князька, а главное – понял, какую выгоду может получить Орда от его очевидной низости и тщеславия.

Орде никогда не нужна была сильная Русь. Во веки веков Русь должна была быть смиренная и напуганная. Баты напугал её до смертного страха, но и смертный страх с годами проходит, а без страха – какое ж смирение? Для того чтобы бесстрашным подняться, им нужно объединиться, а вот этого допускать нельзя. А что разъединяет надёжней всего? Зависть и кровь. Правда, и соединяет прочнее всего кровь и борьба. Но до борьбы было ох как ещё далеко, а зависть, вот она – стальным, беспощадным блеском стоит в выкаченных, преданных, Как у пса, глазах городецкого князя.

На прямую просьбу Андрея сместить брата немедля хан ответил уклончиво:

– Время ли теперь? Не спеши, князь. Сначала пусть твой брат ко мне явится, а там поглядим. Но помни: Бог на небе, а хан – на земле, и с тобой моя помощь. Покуда ступай, князь, на свой Городец и будь терпелив в ожидании, – обнадёжил Андрея Менгу-Тимур.

Как всякий ордынский правитель, он был достаточно осведомлен о том, что происходит в русском улусе. В том, что русские сами проявят недовольство своим великим князем, он не сомневался и ждал того, чтобы уж тогда вроде бы волей самих русских сместить неугодного. Не стоит подчёркивать силу власти там, где она и так безраздельна.

Кроме того, Менгу-Тимур знал: нет ничего дальнего, чего нельзя было бы приблизить.