Текст книги "След"

Автор книги: Андрей Косенкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

Глава третья

Юрий вышел на теремное крыльцо смурен. Душа его жаждала гнева, немедленного излияния бешеной ярости, ещё недавно стоявшей над горлом, однако же разговор с братом, а особенно его завершение, словно бы обезволили Юрия. Он не знал, что ему делать, как теперь поступать?

Кабы Иван не удержал его разговорами, он бы теперь поди мытню на Яузе миновал, летел с дружиной своей по переяславской дороге в далёкую Дубну. Да ведь выходит, что по-пустому летел – не за тем, чтобы выведать у тех мужиков, кто навёл их на мысль на него князю нажалиться, а так лишь наказать для острастки, чтобы впредь жаловаться не бегали. Но была бы в том бешеном конном лете уверенна и спокойна его душа.

А теперь что? Недоразумение одно в голове! Хуже нет, когда влёт подобьют! Думай теперь, чего делать, как перед батюшкой обелиться…

«В одном не прав Ванька: Ботря-то не против него, Юрия, взбеленился, всего лишь желает земельку ту под свою переяславскую вотчинку записать. Ну, боярин, погодь: как растолкую я батюшке, ты зайчатиной той подавишься!..»

А Юрию уже подвели коня белой масти, такого же высокого, статного, как сам княжич. Низкое плоское седло, стянутое из жил, обито сафьяном с серебряными набойками, лука у седла посеребренна, точно инеем, само же седло лежит на алом бархатном покровце. Узда у коня тоже с серебряными оковцами и ухватками. Лошадиная морда украшена золочёными цепками, которые при каждом движении издают мягкий, ласковый звон. Да и под мордой – ремённое ожерелье, унизанное серебряными бляхами с княжеским знаком. А на каждой ноге поверх копыт навязано по серебряному колокольцу – ступит конь, звон пойдёт, а уж как вскачь понесёт, точно некарчеи[39]39
  Некарчеи - музыканты.


[Закрыть] в бубны ударили! Лихо, весело лететь под тот звон! Но куда?

Москва-то велика – с холма видать, как побежали на Подол слободы, на Яузском холме ещё городище возвысилось, а далее Занеглименье, Кучково урочище, да и в Заречье за Остожьем домы поднимаются. Велика Москва, да все на ней видать, как на блюдечке, – не разгуляешься.

А за княжьим двором ждут Юрия верные боярчата – лихой на всякое озорство отрядец в полёта молодых и бедовых голов. Ждут от княжича слова – куда скажет, туда и тронутся. А куда их вести?

Юрий взлетел в седло, вдел ноги в короткие стремена, пригнулся к лошадиной башке, как нахохлился, и сразу стал схож с хищной птицей. Легко тронул коня, и тот пошёл со двора под звон серебряной обряди. Такого-то выезда и сам князь Даниил Александрович не имеет – нечего своим серебром чужие глаза слепить! Но Юрию можно – дозволено!

Однако хмур Юрий, видно, что огорошен – и дружинники, в иной раз встретившие бы его радостным кличем, смирны. Радость князя – и их радость, печаль князя – и их печаль, так уж заведено у Юрия.

Ближние окружили княжича, остальные, чуть поотстав, медленно тронулись следом вниз по Великой улице, что от кремника вела на Подол. До самых пристаней, до Николы Мокрого ехали молча. И чем далее, тем тягостней было молчание.

Наконец Юрий осадил коня, глазами поманил ближе Никиту Кочеву, здоровенного детину с обманчивым простодушным лицом, лет двадцати пяти.

– Вот что, Кочева, – сказал Юрий, – бери молодцов, сколь тебе нужно, да немедля скачи в Поддубенское. Ну, помнишь, где мы осенью зайцев били?

Кочева удивлённо взглянул на княжича.

– Пошто так далеко-то задницу бить, мы там поди, чай, всех зайцев ужо повыбили, – робко усмехнулся он.

– Молчать! – крикнул Юрий. Кочева враз построжел лицом:

– Скачу уже, княжич. Что там-то?

Юрий справился с гневом и сказал спокойно, рассудочно:

– Никого там не обижай, здря не силуй. Найди тех мужиков, что надысь приходили к князю на мои ловы жалиться. – Скажи, мол, княжич на вас не в обиде. Боле того, – Юрий дёрнул на сторону головой, так что вспухли жилы на шее, – скажи им, что вину свою признаю.

Всё было столь ново в словах Юрия, что Кочева напрягся лицом до того, что из-под шапки покатились крупные капли пота. Да и другие из тех, кто был близок, онемели от изумления.

Юрий оглянулся на тех, других, чуть тронул коня и отъехал в сторону с одним лишь Кочевой.

– А далее, слышь, Никит, узнай у тех мужиков, хоть как, да узнай, кто их подзудил на ту ябеду. Слышь, что ль?

Для Никиты Кочевы, известного своей свирепостью, задание то было странно и непривычно. Он отёр шапкой пот с лица. Спросил осторожно:

– А ежели лаской-то не поймут?

– Так на то тебе и кнут! – зло засмеялся Юрий. – Да, слышь ты, Никита, шибко-то не усердствуй. Мне те мужики покорными надобны. А ежели добром не сознаются, ты лучше найди среди них какого послабодушней да в Москву с собой замани. Понял?

– Теперя понял, – полегче вздохнул Кочева. И спросил: – А на кого указать-то они должны?

Юрий поглядел на Никиту и рассмеялся: Никита не любит долго мурыжиться, сразу ему подавай кто да что? Но уж и въедлив, от своего не отступится. Как-то незаметно с души уходила смурь.

– Твоё дело, Никита, спросить: а уж на кого укажут, на того И укажут.

– А?..

– А ежели не укажут, так я подскажу тебе. После! Ги! – крикнул Юрий и в звон, в снежную пыль, разбивая мёрзлую дорогу, полетел по Подолу.

– Ги! – закричали позади боярские дети, пытаясь нагнать белого Юрьева жеребца.

* * *

Так без цели промчались вдоль Москвы-реки до Брашевского перевоза, что у Николо-Угрешского монастыря.

Ясный зимний денёк входил в самый цвет, солнце, отражаясь от снега, слепило глаза. Ни ветерка, и небо сине, без малого облачка. В такой-то денёк охоту бы ладить, а не в пустой маете скакать незнамо куда.

Тут как раз мелким бесом и подлез под руку Юрию Коська Редегин, Юрьев сверстник, пожалуй, единственный его заветный дружок, с которым Юрий накрепко сошёлся ещё в Антониевом монастыре, где они вместе талдычили грамоту и Святое Писание.

Среди других немногих детей знатных московских бояр, отряжённых с княжичем для учения в Великий Новгород, Юрий отличил и накоротко приблизил к себе лишь Редегина. Костя Редегин был сметлив, добр, спокоен, а главное, верен, как может быть верен пёс своему хозяину. Однако в отличие от пса Костя в нужную минуту мог противопоставить своё мнение мнению Юрия, не боясь его гнева. В душе Юрий ценил такую отвагу товарища, хотя порой и готов был ударить его.

– Чой-то я не пойму, княжич, куда путь держим? – спросил Коська.

Направо, за Брашевским перевозом, тянулся синий от льда, укатанный санный путь на Коломну, налево, вдоль перелесья, видна едва примятая дорога в чудскую сторону. Там меж Клязьмой и речкой Мерской в густых борах по сю пору прятались от святого крещения пуганые и битые народы мерь и чудь[40]40
  Чудь - эстонские племена, это слово употреблялось также в значении «дикий народ».


[Закрыть]. Сеяли они мало, промышляли в основном бортничеством и охотой; упорно поклонялись своим идолищам и верили лишь своим колдунам.

– Так куда правим? – вслед за Коськой спросил подъехавший сзади княжичев постельничий Федька Мина. – Чудь крестить?

Юрий неопределённо хмыкнул – сам не знал, куда ему править.

– Ты чего предлагаешь? – спросил он у Редегина.

– А поехали, княжич, в Гжелю!

– В Гжелю?.. – Вечно этот Коська придумает что-то уж совсем ни с чем несообразное. Хотя, если вспомнить, редко он в надеждах обманывал. Где что скажет, так там оно и есть! – А что эта Гжеля-то мёдом, что ли, мазана?

– Мёдом – не мёдом, зато лис там развелось, как огня на пожаре! – сладко сощурил синие, огромные, как у девки, глазищи Редегин, большой охотник до всякой зверовой травли.

– Да ты-то откуда знаешь?

– Чай, коли не вру, значит, знаю! Поехали, княжич, в Гжелю! Чтой-то Москва к нам ныне неласкова?!

– Тебя не касаемо, – оборвал его Юрий.

Но предложение Редегина было сколь внезапно, столь и заманчиво. Коль утро не удалось, так день надо править, а то к вечеру вовсе закиснешь, как забытый гриб на тарели.

«Правда, Иван говорил, чтобы из Москвы я не отлучался… Да что он, указчик мне, что ли? А к батюшке на поклон тоже нечего торопиться, пусть сам охолонёт сначала. А там, глядишь, и Кочева приспеет. Ну, Акинфа Гаврилыч, держись, как кислым-то захлебнёшься! Пожалеешь ещё, что на Москву прибежал!..»

– Ну дак что? – не унимался Редегин.

– Гжеля, говоришь?

– Гжеля! – радостно скалился Коська.

– Ладно! Только если там лисиц нет, я тебя заставлю пламя-то из огня голыми руками таскать!

– Да коли мне головы для тебя, княжич, не жалко, али я рук для тебя пожалею? – усмехнулся Редегин.

Погнали обратно! Но уж не в Москву, а в Княж-Юрьеву слободку, что стояла особняком в лугах на другой стороне Москвы-реки.

Слободку ту поставил для первенца князь Данила, когда Юрий пятнадцатилетним отроком вернулся с учения в Антониевом монастыре. Пусть, мол, сын под приглядом да на свою ногу обживается, посмотрим, как сумеет. Юрий сумел. В три года слободка из пятка домов с княжьим теремом во главе растянулась в целую улицу. Поселились в ней ближние Юрьевы окольничьи, боярчата из малой дружины, дворня, ловчие…

Уклад жизни в слободке мало был похож на московский. Ежели на Москве хоть и в воле князя, но всяк жил за своим забором и по своему разумению, то жители Княж-Юрьевой слободы душой и телом были преданы воле княжича. Коли пир, так пир для всех, коли забава, так не уклонишься. При этом окольные Юрьевы считались людьми вольными, а отнюдь не холопами. Сбился вокруг Юрия народ крепкий – и битый, и бивший. Не из страха, а по душевному расположению вставший под руку Юрия.

Что ни человек – то былина!

Вон Никита Кочева! Явился на двор в лаптях лыковых, рубаха – труха трухой, на плечах перегорела, а ить из курских бояр! Батюшка его в межкняжеской усобице не только достоинство, но и жизнь потерял, сам Никита у зверя-татарина Ахмыла, известного своей жестокостью, в плену был. Из ленника до Ахмылова нукера дослужился. Это ведь какой путь надо совершить русскому пленнику, чтобы татарин его возвысил! Правда, от Ахмыла Никита сбежал, когда случай представился. И – на Москву, прямиком к Юрию.

– Не гляди, княжич, на одёжку худую, гляди на кожу дырявчатую! – рванул рубаху на груди, ветошка с плеч долой, а тело-то впрямь железом исколото: там русский ножом пырнул, там татарин копьём достал. Шрамы белые, рубцы жёсткие, да на таком, как на собаке, любые раны одной слюной заживляются.

Ну как такого живучего человека не приветить!

Или вон Федька Мина! Глаз зелен, губы алы, все в кулак усмехается, а вели ему Юрий любой грех на душу принять, примет и не перекрестится. Неизвестно Юрию, сколь душ на счету у Мины, но доподлинно, что не едина. Много б суздальцы дали Юрию, чтобы вздёрнуть того Мину у торговых рядов в назидание прочим разбойникам. Так ведь кому тать, а кому верный слуга.

А Андрюха Конобей! За что человеку такое прозвище звонкое? По делу и прозвище: конь взбесился под ним и понёс. Андрюха-то его с одного удара промеж ушей на скаку и уложил. Из жеребца дух вон, а Андрюха через голову кубарем, тут же на ноги встал и лыбится – мол, я нечаянно. Юрий Андрюху нарочно с ярым медведем стравливал. Так тот медведь против Конобея, что пёс цепной. Рыкает, слюна бежит белая, лапами по воздуху бьёт, а до Андрюхи достать не может. Да и как достать, когда наколол его Конобей на рогатину и так держал почти на весу, пока медведь не обмяк, как пустая телячья шкура.

Есть ещё при Юрии Пётр Рыгач, Тимоха Аминь, Ванька Гувлень, что ни прозвище, то трепет по жилам для тех, кому эти люди знакомы. А есть покуда и вовсе безвестные, однако тоже людишки приметные, яркие.

Вот уж истинно, земля слухами полнится: как по набору стекались к Юрию молодцы.

Москвичи Княж-слободку старались обходить стороной. Больно уж страховиты и лихи на вид были слобожане и горазды на разного рода шуточки. Да когда и по московским улицам летела ватага Юрьева, пустели улицы.

Князь Данила глядел на Юрьевы забавы и на его слобожан сквозь пальцы. Кончалось время дремотной, захолустной Москвы, где каждый друг другу знаком и всякую рознь легко можно миром уладить. Большая стала Москва, народ в ней со всей Руси сборный, разный, и про каждого не узнаешь, кто он на самом деле да что у него на уме? Людно и неспокойно стадо в тихой Москве, и понял Даниил Александрович, что большой городище без страха не удержать. Вот на тот страх, впрок, И нужна была князю вроде бы потешная, малая, однако спорая на расправу дружина Юрия.

В Княж-слободке поменяли коней, составили лёгкий обозец, подняли ловчих-выжлятников[41]41
  Выжля - гончая собака; выжлятник – старший псарь.


[Закрыть], свору отборных псов и сей же миг полетели в снежной пыли вдоль реки Москвы обратно к Брашевскому перевозу, туда, где укатан путь на Коломну и слегка намётана дорога на Гжелю.

Со стороны поглядеть – чистая суета. Да к тому же пустая! Разве так, наскоро-впопыхах на охоту-то собираются? Но в этом весь Юрий – юный, порывистый, неукротимый, – коли засела заноза, рви, покуда не вытащишь, а ежели не тащится, так руби её, на хрен, с мясом!..

Глава четвёртая

К вечеру были в Гжели.

Гжеля – сельцо вестимое, христианское, хотя и стоит в мерской глухой стороне. Сельцо большое – дворов в пятьдесят. Боярином там Фома Волосатый. По образине и прозвище. Волосы кудлаты, жёстки, точно грива конская, бородища на полгруди, причём растёт не со скул, как у всех людей, а чуть Ли не из-под глаз. И сыны у него такие же волосатые, в отца коренасты, широки в плечах, да и с заду усадисты.

Фома, конечно, не мыслил увидеть у себя гостем московского княжича, а потому сначала обомлел от восторга и перепуга.

– Юрий Данилыч! Княжич! Пошто тебе надобен? Али война? – закричал он громоподобным голосом, встречая ватажку Юрьеву во дворе. Как будто, если б случилась и вправду война, то уж в Гжелю за Фомой Волосатым князь послал бы не кого-нибудь, а непременно самого княжича.

– Война, Фома! Война! – захохотали остальные.

– Дак я с сынами сей час за Москву пойду ратиться! – весело отозвался Фома. – С кем велишь, с тем и буду ратиться!

– Надо будет, покличем, – всерьёз ответил Юрий и, не выдержав, расхохотался: – А пока, Фома, наехали мы к тебе с твоими лисами биться!

– Батюшки! От мне радость-то старому, от мне радость-то! На радостях Фома от щедрого сердца закатил гостям пир.

Три дня без просыпу бражничали, пустошили боярские ледники да медовые бортьяницы. Пивовары пиво не успевали варить, гжельские девки осипли, попеременно славя песнями то княжича, то боярина, то самих себя:

 
А што ли ты меня не опознываешь?
Али не с тобой мы в свайку[42]42
  Свайка - игра: толстый гвоздь берут в кулак и броском втыкают в землю, попадая в кольцо.


[Закрыть] игрывали:
У тебя де была свайка серебряна,
А у меня-то кольцо золочёное.
И ты меня, мил-дружок, своей свайкой поигрывал,
А я тебе – толды-вселды…
 

Девки гжельские весёлые, песни поют бесстыдны, заигрывают с заезжими москвичами. Век бы так пировать!

Но в третью ночь очнулся Юрий, сам без памяти: пошто дуром бражничает? Кликнул Федьку. Федька спросонья-то спросонья, а сам ковш несёт с пенной ендовой на опохмел. Протягивает ковш Юрию, а тот по ковшу рукой, так ендову-то в Федькину рожу и выплеснул.

– Будя пить-то! Подымай всех! Али мы не на ловы наехали?!

* * *

С неба последние звёзды не сгинули, а уж тронулись конники со двора хлебосольного Волосатого к дальнему редколесью.

И вот что любопытно: иной к охоте за месяц готовится, загодя сторожей понашлёт, силков понаставит, ан и добудет чего с гулькин нос, а у Юрия все вроде бы через пень-колоду: и на ловы-то поехали случаем, и сами ловчие во хмелю со вчерашнего, и псы их накормлены досыта, а травля пошла такая лихая, такая уловная, какой и Коська Редегин не обещал!

Лисы, чисто пламень, по полю мечутся! Любо глядеть, как стелется по равнине рыжий огонь да вдруг кувыркнётся в снег, взобьёт вокруг себя белый вихрь – знать, угодила в петлю, хитромордая!

А иная из дальнего раменья выскочит, промчит по чистому месту, того гляди возьмут её псы за хвост, а лиса от них нырь в кусты, будто её и не было. Смотришь чуть погодя, а рыжая хвостом следы метёт, вкруголя в тот лесок, из которого выскочила, возвращается. Где отсиделась? Под каким кустом псов обставила? У-у-у! Гони её, стерву, наново!

А злые, черти! Норке, молоденькой выжле, матёрый лисище брюхо порвал когтями, когда она его на спину опрокинула. Бедная сучонка по снегу кишки разметала, а все за сворой ползла, пока её не прикололи с коня. Коське Редегину, когда он неловко к силку подсунулся, другая лисица ладонь насквозь прохватила, ровно шилом сапожным.

Юрий смеётся:

– Как по-писаному: говорил ж, заставлю тебя, Коська, пламя-то из огня голыми руками таскать!

Редегин, белый от боли, усмехается:

– Да разве ж мне для тебя руки жалко, княжич! Нет, куда как славная вышла травля!

Как ни упрашивал Фома Волосатый вернуться в Гжелю, дабы Достойным пиром завершить удачные ловы, Юрий решил иначе: велел держать путь на Коломенскую дорогу.

Пошли по укромной тропе, которая должна была вывести через бор к речке Мерской. По той речке, утянутой льдом, должны были выйти к Москве-реке, вдоль которой стрелой легла старая Коломенская дорога. Да вот незадача – сбились в бору с тропы, попали то ли в бурелом, то ли в хитрую засеку. Куда ни ткнёшься – дебри, а снегу в лесу по брюхо. Плутая, Из сил выбились, пока нежданно-негаданно не набрели на чудское усадище в семь дворов.

На самом деле таких чудских деревенек было обильно в этом глухом углу. Только найти их не так-то просто – как черт от ладана, прятался местный люд от святого крещения!

* * *

Как ни рады были путники этим худым избёнкам, вдруг явившимся глазу посреди леса, как они ни умаялись, а грех было удержаться от богоугодного дела.

– От удача-то, княжич! Прямо в руки текёт! – просипел за спиной у Юрия простуженным, охрипшим от шумных песен и лисьей травли голосом Тимоха Аминь и, обметав с усищ иней от дыха, выбив соплю из ноздрей, по своему обыкновению добавил: – Аминь, прости Господи!

Сам Тимоха хвастался, что по молодости был служкой в церковном причете аж в городе Киеве, но, поди, на себя наговаривал, потому как из всех молитв застряло в его башке одно лишь слово «Аминь», какое он и употреблял по всякому поводу. За что и кликали его так.

– Крестить нехристей! Крестить поганцев! – предчувствуя новую потеху, загомонили враз повеселевшие Юрьевы спутники.

– Обходи, чтоб ни один не ушёл, – кивнул Юрий, и конные в два рукава растеклись вкруг деревеньки.

А от домов с воем и воплями уже бежали навстречу Юрию жители чудского усадища. Бабы простоволосые, малые дети, седые старухи и старики – чудские ведуньи и колдуны, и девки с парнями, и мужики…

Хоть и много веков утекло с той поры, как Андрей Первозванный посетил нашу землю, хоть давно уже князь Владимир Креститель нарёк свой народ христианским и вперёд на века указал ему православный путь, хоть и воссияли на многих градах великие храмы во славу Божию, в ту пору скудно было православие на Руси.

Многие русские оставались ещё двоеверцами: сами были Крещены и в церквах крестили своих детей, в лихой год о заступе молили Спасителя, но втайне продолжали жить старыми верованиями и о счастье просили древних своих богов. Втихую колядовали, встречая весну, жгли соломенную Кострому – злую зиму, на Ивана Купалу вкруг костров творили бесовские, непотребные игрища, то есть, как могли, а блюли дедовские обряды. Это русские-то, что уж говорить про иных!

Конечно же, православные святители кляли на чём свет стоит древние суеверия, однако ж, куда деваться, мирились с ними, а вот с злоупорными еретиками-язычниками боролись со всей яростью. Да поди-ка сыщи их в лесных дебрях, а коли и сыщешь, попробуй-ка вразуми,, растолкуй им про Христа, когда они ничего, кроме своих поганых идолищ, ведать не ведают, а главное, и знать не хотят! Что им Иисус – непонятный, чужой и далёкий, к тому же, как ни крути, а всего-то навсего человек из плоти и крови, а что в этом мире в человеческой власти? Ничто! Все: Небо, Солнце, Земля, Молнии, Гром, Дождь и Огонь – во власти богов. И боги эти близки и понятны, как идолы, что стоят на каждой тропе, на тайной лесной поляне.

Вот ведь беда в чём: стоит на пути такая чудская страшила и смущает честную христианскую душу. Кто он – то ли милостивый Белобог, то ли злой Чернобог? То ли мимо пройти, то ли плюнуть, то ли, прости Господи, о чём попросить – кто их ведает, этих идолов!

А посему из чистого доброхотства, чтоб одних, новоявленных, ещё не окрепших духом христиан оградить от искуса, а Других-прочих невразумленных наставить на путь истинный, Шли в леса, в мерь и чудь, попы и монахи. И, случалось, без следа исчезали в глухих лесах. Не хотели нехристи по-доброму разуметь Божие слово, не хотели жить согласно христианским законам, потому и приходилось «крестить» их не одной лишь святой водой.

Что поделаешь с неразумными?

А между тем, безошибочно отличив в Юрии старшего (да и не трудно было в нём среди прочих отличить старшего не только по изрядно богатой одежде и убранству коня, но и по властному взгляду), усадские людишки повалились перед ним на колени. Лопотали по-своему и по-русски, не зная вины, винились заранее, молили не жечь дома, не убивать, не сиротить малых сих… Сразу видать, что пуганые!

Юрий нетерпеливо поднял руку в перстатой рукавице с широкими раструбами, обшитыми золотой бахромой. Шум смолк.

– Так в чём виноватитесь? Штой-то я не пойму, – усмехнулся Юрий. – Да не разом орите-то – один говори, – указал он рукой на жилистого, костистого старика с сивой от седины бородой.

Старик вперил в Юрия блеклые, выцветшие глаза, сказал истово:

– Дак, чай, виноваты, коли ты наехал на нас!

– А знаешь ли, кто я?

– Дак откуда ж мне знать, – покаянно развёл руками старик.

– А вы чьи?

–  Дак, ничьи мы… Сами по себе живём здеся, – дед тяжко вздохнул, – кругом выходило, что виноваты!

Юрий покачал головой: эх, люди! Батюшка-то каждого на Москву привечает, а сколь под самой Москвой-то таких вот «ничьих» почём зря живёт? Вроде б и крепок хозяин батюшка, ан и у него нет времени все богатство пересчитать!

Юрий построжел лицом и сказал:

– Запомните, смерды: не сами по себе вы здеся живете, а по воле отца моего московского князя Даниила Александровича! Да по воле Божьей!

– Как же, знаем, – забормотал старик. От пущего испуга губешки его под бородой запрыгали, зашамкали по беззубым дёснам. – Знаем, батюшка, знаем! Иса – Бог! Москва – град! Князь наш Данила Лександрыч есть… Не губи!

– А коли знаете, пошто от Москвы засеку наладили?

– Истинно не засекалися! – старик оглянулся на люд, и те закивали башками: не засекалися, мол! – Тамо-тка, – старик указал рукой в сторону, откуда и грянул Юрий, – давно ещё Лес горел, большой пожар был, а летось буря прошла, само по себе засекошася!

– Ладно, – улыбнулся Юрий, – поверю тебе. – И спросил ласково: – Ну а крещён ли ты, старик, в веру истинную?

– Как же, – вскинулся дед, – крещён! В энту веру и крещён… в истинну!

И бабы, и мужики испуганно залопотали:

– Ох, крещены уже! Крещены! Не крести боле-то!

Кто и впрямь из-за пазухи вытянул резные из дерева, простые оловянные крестики на тесёмке, кто протянул на глаза Юрию шапки. Юрий вгляделся – и на шапках нашиты оловянные крестики.

– Не крести, – молят, – крещены уже! Дружинники позади Юрия смехом давятся: от чудь-то, она и есть – чудь!

– Да что ж вы кресты-то Христовы на шапки приладили, их, чай, на груди носить надобно!

– Да ведь на груди-то, батюшка, под обкруткой-то[43]43
  Обкрутка - одежда.


[Закрыть] не видать, – готовно пояснил старик, – а на шапке-то вона, издалека приметно, что ужо мы крещёны!

– Эх, врёте! – засмеялся Юрий чудской хитрости. – Идолищам поди молитесь!

– Как можно? – возразил дед. – В Ердани купали!

– В Ердани?

– Ну дак! Речку нашу Мерскую так назвали, когда кунали-то прошлый раз.

– Ладноть, – протянул Юрий. – А я уж хотел окрестить вас в другой раз. Знать, не быть вам моими крестниками… – И дабы получить последнее доказательство, велел: – Ну так перекрестись, старик, коли веруешь!

Старик оглянулся на люд, неуверенно поднёс чёрные негнущиеся пальцы со сбитыми ногтями ко лбу и вмах, как с обрыва кинулся, обнёс себя крестным знамением. И другие, кто зажмурясь, кто неловко, кто путаясь, однако сделали то же самое.

– Вот и Господь с ними, – тихо сказал Редегин. Не любил Константин насилия Божием именем. Куда ни шло, если б были саном облечены, а то так, одно безобразие.

– А где же ваша Ердань-то? – спросил Юрий.

– Так вона же, батюшка, за деревами, – оглянулся старик к кромке леса, что была у него за спиной, и вздрогнул плечами.

В это время как раз с той стороны Андрюха Конобей с Федькой Миной выгоняли ещё людишек.

– Э-э-э, дедушка! – пригрозил Юрий с коня старику. Старик сник и более уж не поднимал на Юрия глаз.

– Бегли, княжич, от нас! Прятались! Да уж мы их достигли! – издалека ещё весело прокричал Конобей.

Впереди вышагивал длинный, в сивых лохмах и бороде старик в нагольном тулупе нараспояску. Точь-в-точь такой же, не отличишь, как тот, что стоял перед Юрием на коленях – не иначе как брат. За ним, понукаемый упёртой в спину Федькиной сулицей, шёл парнище лет двадцати. Мало сказать, огромный парнище! Высок, плечист, шея бычья, волос приметный – рыжий. На что Андрюха Конобей статен, а и то удивительно, что они вдвоём с Миной такого бугая увязали. Хотя у них железо в руках, против меча да сулицы с пустыми-то руками не больно сунешься.

Но это ладно ещё! За парнем шла девка. Да ведь не шла, а точно плыла над землёй, едва касаясь пушистого снега кожаными ичигами, шитыми красными нитками.

Покуда на коротком своём веку знал Юрий немало дев, только такой ещё не встречал! Распущенные волосы медвяного цвета упали на спину, да что на спину! – до самых нежных ямочек под коленами.

Ах, эти волосы – какой травой ополаскивала? – даже на вид шелковисты и ласковы, и столь обильны, что двумя руками не обожмёшь. Лицо не чудское – не круглое и широкое, а суженное книзу точным овалом, скулы высоки, брови разлётисты, как крылья у ястреба, нос прям и тонок, а губы полные, красные, так жадно налитые жизнью, что коли в поцелуе ненароком прикусишь, кабы кровью не захлебнуться. И глаза! Не глаза, а глазищи, словно смолка вишнёвая, без солнца горят изнутри злым бесовским огнём. Чистая чародейка!

Лисья коротайка[44]44
  Коротайка - женский коротенький кафтанчик.


[Закрыть] враспах, под ней юбок плен, в юбки рубаха холстинная заткнута, у ворота синим вышита, на шее снизкa алых стеклянных бус. А под рубахой-то, что твои стога на замоскворецких лугах, титьки высокие. Идёт, а титьки-то шелохаются, как под ветром кусты… Да и не в титьках дело, а только, как увидал её Юрий, так день померк.

Али не чародейка?..

– …Бегли от нас! Знать, таилися нехристи! – радостно докладывал Конобей. – А энтот, ишь, здоровущий! по уху меня саданул. По сю пору в башке гудёт!

Юрий с трудом перевёл взгляд с девушки на старика.

– Пошто прятали?

Старик глядел на Юрия прямо, однако молчал.

– Чего молчишь? – подтолкнул его Федька. – Отвечай, коли спрашивают.

– Стар он ломаться-то в новую веру, пусти его, – низким влекущим голосом вдруг произнесла девка.

Юрий будто бы не услышал, сузив глаза, кивнул Федьке на парня:

– А ну-ка погляди, чего он вместо креста-то у души носит?

Парень всё пытался незаметно запахнуть кожушок на волчьем меху. Видать, когда боролся с Конобеем и Миной, распоясался, поясок-то обронил, да ворот ему у рубахи порвали. А на поросшей курчавой жёсткой порослью волосатой груди на сыромятном шнурке болталась какая-то деревяшка.

Федька ухватился за шнурок, потянул. Парень взревел:

– Не тронь!

Но Федька, выхватив нож, ударил им по шнурку из-под низу, Да так, что чуть было не прихватил ухо.

Федька, мимоходом глянув на то, что оказалось в его руке, Ухмыльнулся, подавая шнурок Юрию:

– Гляди, княжич, кака диковина!

Н-да, этакого Юрий в руках ещё не держал. То есть как не держал? Держал князь! Но уж никак не предполагал, что образ сего непотребного можно носить на груди.

Искусно вырезанная из орешины палочка по всем приметам, до мелких жилочек повторяла мущинский корень, а попросту сказать, хер.

– Что это? – спросил Юрий.

– Али не видишь, – дерзко ответил парень.

Федька без замаха, но от души ткнул парня кулаком в зубы, так что голова его дёрнулась, а губы вмиг поплыли кровавой юшкой.

– Погодь, Мина, – остановил Юрий слугу. – Я знать хочу, почему он это на груди, у души носит? – И, догадавшись, с удивлением поглядел на парня: – Ты ему поклоняешься? Он твой бог?

– Он мой бог, – угрюмо подтвердил парень и, усмехнувшись в кровавые губы, спросил: – А ты знаешь другого бога, кто сделал для тебя больше, чем он?

Не знал Юрий, как ему поступить: вмах ли снести голову этому наглому злоязычнику или предать его жестоким, долгим мукам, каких он, несомненно, заслуживал.

Но что-то ещё – иное, чему и слова не подберёшь, грешное и жадное, тайное и стыдное, как первый блуд, удерживало его.

– Ну, говори, говори ещё! Парень пожал плечами:

– Попы толкуют: Иисус пострадал за меня, за тебя, за всех! Хорошо, я верю, знать, он был сильный, как бог, тот Иисус! Только зачем же он пострадал, если был сильный, как бог? Скажи, господине?

Да ведь не спорить же было Юрию с невразумленным! А парень по-своему понял его молчание и уж вовсе торжествующе продолжал:

– А вот ещё толкуют попы про какого-то Создателя. Будто бы он создал и меня, и тебя, и всех из огня и глины, али ты веришь в то, господине? Я вот не верю! Я в него верю! – Он указал глазами на срамославный образ греха и всяческого непотребства, который Юрий все ещё держал в руке: – В нём мой корень, в нём моя жизнь, благодаря ему я сам появился на свет, и я не знаю другого Создателя!

«Оскопить, как хряка, как жеребца! Засунуть ему корень-то его в рот, чтобы уж больше не грехословил! – бешено секлись в голове Юрия, словно молнии в небе, мысли. И при этом он чувствовал на себе тяжкий, жгучий взгляд этой девки, от которого млел, будто был слаб. – Убью! Всех убью!»

– Убьёшь его, дашь им мученика, – с другой стороны по-предательски в спину тихо шепнул Редегин.

– Говоришь, не знаешь другого Создателя? . – Не знаю!

– Узнаешь, собака! – Юрий дёрнул шеей, глаза его побелели от ярости. – Ну, где ваша святая Ердань, нехристи? – крикнул он.

– Да вона она, речка-то, под откосом, – махнул рукой Конобей. – Мы их тамо-тко и словили! А в речке-то уж и прорубь есть, княжич!

– Гони!

Конобей и Мина подхватили парня под локти. На мгновение, как в рубке, Юрий столкнулся с девкиным взглядом. Ему показалось, она смеётся над ним!

– Всех, всех в купель! Гони!

– Не дело то, – попробовал удержать его Костя Редегин, – только зло плодим!

– Молчи ты! – в бешенстве обернулся Юрий.

Старых и малых, с крестами и без, согнали к реке. Широкая полынья курилась по морозцу парком. Видать, уж учёные и крещёные таким образом людишки притихли. Только дети орали. А бабы и мужики, старики и старухи – всех вместе их было числом около тридцати, обречённо скидывали с себя одежонки, кто догола, кто до исподнего, жались друг к другу, переступали по снегу босыми ногами.