Текст книги "След"

Автор книги: Андрей Косенкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ. СВЕРШЕНИЕ

Глава первая

ошто, пошто ты то сотворил? – мелкими шагами, словно подпрыгивая, меряя горницу и по жабьи пуча глаза, шипел Иван. Забыв про братово старшинство, ногами готов был топать, ором орать – так был взбешён, да опасался чужих ушей, не ровён час затаившихся у дверей, потому и шипел сторожко: – Пошто, Юрий? Пошто, тебя спрашиваю?

Юрий сидел за столом, безвольно опустив руки на голову. То ли с давешнего был тяжко похмелен, то ли с утрешнего не трезв.

– Али я тебе ответ держать должен? – еле ворочая языком, глухо, невнятно спросил он.

– Должен! – задушенно вскрикнул Иван.

Юрий накоротко вскинулся, мутно взглянул на брата и вновь уронил голову на руки. В иной бы раз окоротил, а ныне сил не было. После вчерашнего чувствовал он себя так погано, что не то что с Ванькой лаяться, на белый свет глядеть не хотелось.

– Дак пошто меня не спросил?

– Али я тебя должен спрашивать? – пьяно повторил Юрий.

– Должен! – с ещё пущей яростью прошипел младший брат.

«Ишь, как хайло-то раззявил! Вон что!»

Юрий поднял от стола голову, в упор поглядел на брата, и тут Иван заметил в доселе пьяно-бессмысленных его глазах совершенно трезвое любопытство впополам с нехорошей усмешкой.

– Дурак ты, Ванька, что орёшь на меня, – Юрий покачал головой и хмыкнул: – Я, ить, и во хмелю па-а-а-мятлив…

Ан, знать, не столь и хмелён был, как представился. Точно косой, подсек одним взглядом. Иван и впрямь опустился на лавку, заканючил привычно:

– Да ты меня, брат, шибче грома сразил! Ну, коли я дурак, так и есть – дурак! Но поясни ты мне, дураку, пошто убил-то его?

Юрий задумался, будто в самом деле мучительно припоминал, что случилось намедни. Потом спросил:

– А не ты ли, брат, жалился, что коломенцы, мол, вновь на Рязань заглядываются, из-под нас хотят вылезти?

– Ну дак что?

– Дак и то!

За три года, что минули, Юрий изменился. Не постарел, разумеется, – рано было ему стареть, но черты лица его приобрели окончательную завершённость. При этом в них проявилась некая мрачная значимость. По-своему он стал даже красив, той жутковатой, смертельно опасной красотой, что присуща, скажем, кинжалу. Как бы искусно ни был тот выполнен, какие бы драгоценные каменья ни украшали его рукоять, а все ж по сути своей всяк кинжал предназначен не для того лишь, чтобы им любовались. Есть люди, об которых и взглядом можно порезаться до крови. Таков был и Юрий.

Глядя на него, твёрдо можно было сказать: придирчив и строг сей князь. А можно было сказать по иному: зол и мстителен. В зависимости оттого, с какой стороны и какими глазами взглянуть. Но так или иначе, а эти душевные свойства вполне отпечатались на Юрьевом лике.

Впрочем, ныне лик его действительно был изрядно бледен, опухл и помят, отчего вышеозначенные черты несколько притупились. Что и ввело в заблуждение даже бдительного Ивана.

– Ан все одно, никак в толк не возьму, пошто тебе убивать-то его понадобилось? – куда как мягче, если не вкрадчиво вновь спросил он.

– Да хватит ужо ломаться, чай, не девка! – пристукнул вдруг кулаком по столешнице Юрий. – А кто словеса-то плёл, как тенёта? Мол, хоть и в плену, да прок не велик, мол, больно долго живёт, мол, зажился излиха! Я, что ль?

– Дак нешто я убивать говорил? – по-бабьи всплеснул руками Иван.

– А что, иное имел в уму? – зло рассмеялся Юрий.

– Да тише ты, брат! Не шуми! – отчаянно прошипел Иван и, испуганно оглянувшись, будто не одни они были в горнице, веско добавил: – Ты со своей телеги кладь на мою-то не перекладывай.

– Вон что! Али пуп надорвать боишься? А не ты ли мне говорил, когда в Сарай бежать подбивал, что кладь-то у нас одна – то бишь ноша батюшкина? – Юрий глядел на Ивана холодно, ждал ответа.

Кабы был Иван попрямей, так, поди, и ответил бы прямо, что думал:

«Ноша-то у нас, может, и одна, да пути разные…», но увильнул взглядом в сторону, запричитал:

– Ах, брат, нешто возможно всякого убивать, кто излиха живёт? Да разве словом я на то намекнул? Чего ж ты несёшь на меня такую дикую околесицу?

– Ладно, уж сделано!

– Да как неловко спроворено-то! – Иван с досадой хлопнул себя по ляжкам. И уж в ином упрекнул: – Нешто мёртвого-то долой с чужих глаз прибрать разума не хватило? Пошто с ремешком-то на шее да в ссанине оставили?

– Хмельны были, – Юрий сжал руками голову. Знать, голова-то и впрямь трещала.

– Да кто ж во хмелю таки дела делает? – возмутился Иван.

– А вот ты сам бы, коли тверёз, пошёл да убил! – ощерился Юрий.

– Что ты, что ты, брат! Тише! Тише!

– Да ладно шипеть-то! Что сделано, то уж сделано! Обратно не оживишь, ну так и нечего об том толковать! – подвёл черту Юрий.

– А ты на меня, брат, напрасно так глянул-то давеча, ажио пот прошиб, – на всякий случай обезопасил себя Иван. – Ить не винил я тебя, а лишь сетовал! Чай, знаю, что не со зла, а во общую пользу! Ах, Господи, Господи, была бы польза! – Он вскинул глаза на божницу и быстро, сноровисто осенил себя крестным знамением.

* * *

Нынче на Москве был удавлен рязанский князь Константин Романович. Тот самый Константин Романович, что обманом был ухвачен ещё Даниилом Александровичем в тот давний год, когда двинул он полки на Рязань.

Князь Данила держал его почётным заложником – «гостем» своим величал. Ан сыны его уж не лукавили, – из княжьего терема перевели на задворье в грязную и холодную клеть. Держали в строгости, однако всё равно не смогли сломить упрямого старика. Ни в какую не соглашался он по добру признать за Москвой Коломну. А людишки-то хитры – коли право на них не крепким ярмом надето, так они и вовсе норовят из-под всякого права выйти. Опять же, сын его Василий, что в Рязани вокняжился, копил силы, чтобы отомстить за позор.

Однако же была у Москвы надежда, что недолго Василий Константинович просидит на Рязани. Во-первых, по давнему с тем же Юрием сговору всяко досаждали ему двоюродные братовья, князья пронские. Впрочем, Юрий там был не больно при чём – у пронских на то, чтобы свалить Василия, был и свой резон, и своя дальномудрая выгода. А во-вторых, сам Василий по юношеской горячности или же по наследной строптивости не больно заботился о том, чтобы подольше прожить.

Ещё дед его, Роман Ольгович, как-то в сердцах, хотя и заглазно, упрекнул Менгу-Тимура в забвении отческой веры. Ну, это когда тот Пророку-то стал поклоняться и всех своих татар с царским пристрастием стал склонять к тому, чтобы и они перешли в магумеданскую веру.

Да, скажите на милость, какая ему разница, рязанскому-то князю, какому кусту, какому идолу или Богу татаре кланяются? Дак нет, высказался! И высказался, что примечательно, исключительно среди своих. Ан, знать, не все свои – близкие.

Ну Менгу-Тимур и притянул его «за язык».

– Говорил? – спрашивает.

– Говорил.

– Отрекись от тех слов!

А князь своё: мол, от правды не отрекаются!

Ну уж тут делать нечего, хан руками развёл и велел казнить его по всей строгости и по всем обычаям магумеданского милосердия.

Ан, сказывают, уж и голову ему снесли, а Роман Ольгович губами-то все шевелит – славит Господа!

Вот ведь сколь упористы князья рязанские!

Менгу-Тимур, чтобы хоть вперёд-то неразумное рязанское упрямство умерить, велел Романову голову воткнуть на копьё и так, на копье, доставить на родину в поучение сынам, внукам и прочим жителям.

Да куды, разве им внушишь путное?

Вот и Василий несдержан – знать, в деда! Вишь ли, недоволен, что татары к нему в Рязань безо всякого зова часто в гости захаживают. Али звать татарина нужно, чтобы он в гости зашёл? Так это уж не татарин, а – гость!

– Однако ж, – в сердцах, знать, сказал Василий, – в русском уме татарин и гость в одно понятие никак не складываются.

Сначала люди верные в Москву те охульные слова князя Василия донесли, а уж после и Москва меры приняла, чтобы про те слова в Орде нужные татары узнали. Зря, что ли, Юрий с ними дружбу сводил?

Так вот, известно стало, что позвали-таки князя Василия Константиновича в Сарай. Сказывают, теперь навряд и воротится…

А вчера ночью князя Константина Романовича удавили.

Про то уж вся Москва в ужасе перешёптывается. Кто, как, откуда прознал – неведомо, но передают такие сокрушительные подробности, что и верить нельзя, ибо чистое попрание законов и бесчеловечие.

Однако хошь верь, хошь не верь, а князь-то мёртв и, верно, удавленный.

* * *

За полночь в клеть к Константину Романовичу пришли четверо: Юрий, Федька Мина, Петька Хвост-Босоволков да с ними дьяк Кострома.

Были они изрядно хмельны, а потому и шумливы. Покуда Константиновых людишек взашей выталкивали, пока в медной масляной плошке фитиль зажигали, Константин Романович не только успел проснуться, но и с постели поднялся, и чехол ночной скинул, и порты натянул, и рубаху под пояс, а вот сапог-то во тьме не сыскал. Так и встретил их босый.

Босый да с честью. Во взгляде ни испуга, ни удивления.

– Пришёл?! – не столь спросил, сколь уверился.

– Али не видишь? – глумливо ощерился Юрий.

– Давно жду, – кивнул Константин Романович.

Он стоял перед ними с перепутанными со сна космами пегих волос, с давно не стриженной бородой, с кислым запахом немытого тела… в сущности, дряхлый, больной старик, которому и по-хорошему-то жить осталось недолго. И вот, надо было его убить…

Решил то Юрий только сейчас, во хмелю, во внезапном остервенении, но отнюдь не случайно! Был на ту смерть свой расчётец. Расчётец тот, разумеется, созрел не в Юрьевой, а в Ивановой голове, но Иван, напрямую вроде бы о том не обмолвившись, все сделал так, чтобы старшой будто б своим умом дошёл до нужного. Вот и дошёл…

Расчётец же был вполне несуразен, хотя при том состоянии русской жизни, когда все в ней зависело от воли хана, а гнев и ханская милость во многом от благорасположения его визирей – и он мог стать выполнимым.

Если князя Василия ныне казнят в Сарае, а в Москве вдруг отдаст Богу душу его отец Константин, то великое рязанское княжество в одночасье останется без законных владетелей. Княжество – не соломы клок! Кому достанется?

Конечно, скорее всего, по родству Рязань перейдёт под пронского князя Ивана Ярославича – он давно уж о том хлопочет. И то – хлеб! Даже в этом одном громадная выгода для Москвы, потому что Иван ей не враг, как Василий, а давний союзник.

Однако была и ещё крохотная, подленькая мыслишка: ан вдруг на сей раз могущественный Кутлук-Тимур переломит Тохту, и тот возьмёт да подпишет ярлык на Рязань московскому князю. Какая Тохте-то разница – что пронский Иван, что Юрий московский? Чай, и Юрий Рязани не чужд, какой-никакой, а владетель коломенский! Конечно, Иван Ярославич, поди, сильно обидится, коли вызнает, что Юрий просил Кутлук-Тимура похлопотать за него перед ханом, но… Кто мухами брезгует, тот и мёду не пьёт!

И вот по всем тем обстоятельствам надо было убить старика. Да и без всяких обстоятельств надо было убить. Прав Ванька: «Излиха зажился!»

Но вот ведь вроде и нехитрое дело, да как подступиться, когда он стоит пред тобой так, будто это не ты его убивать пришёл, а сам он тебя позвал. И в наготе, и в сраме, и в унижении – князь!

– Ну дак будем мы с тобой разговаривать?

– Не о чем мне с тобой говорить.

– Знать, не хочешь по грамоте признать Коломну московским пригородом?

– Или ворованное колом поперёк горла стоит?

– Ништо, проглотим! Москва, чай, проглотиста! – коротко хохотнул Юрий.

– Проглотиста, изрядной квашней подымается… – согласился князь. И усмехнулся: – Чтой-то выйдет?

– А ты не насмешничай, не время тебе насмешничать! – вроде бы как пригрозил Юрий.

– Да я не насмешничаю, я печалуюсь. Ты оглянись-ка, Юрий Данилович! – как повелел, сказал Константин Романович, и Юрий невольно оглянулся. – Погляди-ка, кто в твою Москву собирается!

– Дак кто?

– Убийцы да воры, да своей земли предатели. Али с ними мыслишь над Русью возвыситься? – Константин Романович презрительно кивнул на Юрьевых спутников. – Окромя лиходеев беспочвенных да вон этих хвост-босоволковых никого и нет за тобой!

– Ты меня перед князем моим не срами! – пьяно качнулся Петька. – Не то…

Константин Романович и бровью не повёл в его сторону.

– Врёшь, князь! Сильна Москва! Не ты ли в плену у меня? Не твоя ли Коломна в моей горсти? – возразил Юрий.

– Не суть, – покачал головой Константин Романович. – Сила твоя лишь в том, что сам зол и злу потакаешь! Скажи: убей! И похвали за убийство. Скажи: возьми чужое! И похвали за воровство. Скажи: все можно! И ныне вознесут тебя, как великого, но завтра обворуют и убьют, потому что ты все дозволил! Что твоя сила, Юрий, – махнул рукой князь, – на крови да обмане держится!

– Ан держится! За мной, знать, и правда! – яростно выдохнул Юрий. – Спор-то наш к концу ближется, Константин! д. коли я наверху, так и в споре прав! А коли прав, так и Бог со мной!

– Кто твой Бог, Юрий?

Юрий темно, ненавистно поглядел в тусклые старческие глаза. Не страшно, нет, но как-то пусто, тошно стало ему под спокойным и даже усмешливым взглядом князя.

А Константин Романович покачал головой:

– Али льстить тебе некому, кроме себя самого? Какая сила в тебе? Ведь сказано: бывает, что и в неправде нашей открывается правда Божия, и верность Божия возвышается нашей неверностью, но из этого вовсе не следует, что нам можно сделать зло, чтобы после из этого вышло добро, ибо воздастся каждому по делам его!

– Да что ж его слушать-то, чай, не поп! – буркнул за спиной Хвост-Босоволков.

– Погоди, старик! Чтой-то не разумею, чего это ты наплёл?

– Иначе скажу! – Константин Романович возвысил голос и уж в самом деле, как дьяк анафему, провозгласил: – Не в силе Правда, а в Правде Бог! По то и не дал Господь отцу твоему над Русью встать, что лукаво умыслил он, а ты…

– Врёшь! – криком оборвал его Юрий.

– Поздно мне врать-то! И ты от прибытков опухнешь, но не возвысишься! И Москва твоя ещё отрыгать станет сожранное и давиться блевотиной! – Силён и густ был голос старого князя.

– Молчи! Не слушать тебя пришёл! – И воцарилась в клети последняя, короткая тишина. Лишь огненные языки в плошках все метались в испуге, а вместе с ними прыгали по стенам уродливые короткие тени.

– Знаю, зачем пришёл, – твёрдо сказал Константин Романович и усмехнулся: – Так не томи, я уж к тому давно заранее приуготовился. – Помолчал и ещё добавил: – Все думал: странно мне будет от русского князя смерть принимать… да, ничего… милостиво Господь распорядился… – Он неожиданно улыбнулся.

– Чего скалишься?

– Да говорю же, послал и мне Господь утешение, – все так жe улыбаясь, сказал рязанец.

– Какое же?

– А то, что явственно вижу – не князь ты, Юрий, – Константин Романович покачал головой. – Дай не русский есть, недаром же тебя и зовут погано…

– Убить его, суку! – взъярился Петька Хвост-Босоволков и уж полез руками к Константиновой бороде, но Юрий остановил его:

– Погоди! Он вроде не все сказал!

– Да что ж его слушать-то!

– Пусть!

Странно, но сейчас в этом унижении перед седобородым внязем, которого должен был убить, Юрий вдруг испытал какое-то непонятное, мерзкое, почти мучительное, однако же, наслаждение. Будто кричало в нём что-то:

«Да, да, я низок, я подл, но ты сейчас сдохнешь, а я останусь! Низок и подл, а останусь!..»

– Так как, говоришь ты, меня зовут?

– Али сам не знаешь, татарский ты прихвостень! – со всем возможным презрением произнёс Константин Романович и плюнул ему в лицо.

Ну а далее началась бестолочь и морока убийства.

В одиночку каждый из них управился бы со стариком запросто – всего и делов-то, дых перекрыть! Но убивали втроём (Кострома в дверях маялся), а потому неловко и долго. В тесной клетушке и вдвоём было толком не развернуться, а они гурьбой навалились. Всяк стремился руку приложить, пособить, отметиться перед князем усердием. Да пьяны были, да звероваты, оттого вместо дела подняли лишнюю сутолоку.

Юрий толкнул князя в грудь, тот спиной упал на постель. Босоволков, опередив Юрия, навалился на князя сверху, ухватил руками за горло.

– Да не так! Что ж такой неумелый, – посетовал Мина на боярина. – На вон, держи ремешок!

Но Константин Романович, откуда и силы взялись, как кутёнка, стряхнул с себя Петьку, так что он к стене отлетел.

– Вязать его надоть!

– Да не ори! Ноги, ноги ему держи!.. Шум, гам, пыхтение…

Наконец, стянули князя с постели, Юрий придавил его к земляному полу, Петька по ногам спеленал, а Фёдор при строился в головах. Потянул под шеей сыромятный реме шок, начал стягивать. Да тянул-то, собака, не рывком, а с походцем!

Константин Романович то уж вроде не дышит, то вновь захрипит, то струной вытянется под Юрием, и все уж, кажется – кончился, а он вдруг как дёрнется!

Тусклые, запавшие глаза наружу выперло, в них огонь отражается, будто лижет, из разверстого немым криком рта на самые Юрьевы руки побежала слюна, да горячая, живая ещё!

– Дави уж, Федька!

– Дак давлю, Юрь Данилович, давлю!

– Дак дави же!

А старик – и впрямь, уж как эти рязанцы упористы! – все сучит по полу ногами, скребёт ногтями по Юрьевым кистям. Уж мёртв, а все борется…

Последняя крупная дрожь сотрясала тело князя, а вместе с ним и Юрия, лежавшего на нём грудь к груди. Юрий прочувствовал эту конечную дрожь:

«Эвона, с дрожью живём, с дрожью и помираем…»

А ещё он почувствовал, как на ляжках горячо намокли порты, точно он обмочился.

«Чтой-то?..» – успел смутиться, да сразу же и смекнул, что то князь в последний раз понудился, да как раз на него.

Так-то Юрию убивать не приходилось ещё. Будто собственными руками чужую смерть слышишь. Да уж больно неловко, долго, муторно, близко… и неопрятно.

Задранная вверх бородища, на шее сине-пунцовый след от удавки, язык выпавший, выкаченные глаза, уже схваченные покоем и равнодушием смерти.

– Вот так, князь Константин Романыч! – словно подводя итог спору, произнёс Юрий и зло ухмыльнулся. – Ну а мы-то е пошли гулевать!

– Прибрать бы тута, прибрать бы, – засуетился дьяк.

– Пошли, говорю! – рявкнул Юрий. Томно, душно стало ему в тесной клети рядом с телом

Сбитого.

* * *

Кто ж спорит – прав Иван! Надо б было прибрать и обставить все обстоятельно. Ну дак первый раз на такое дело отважился – не кого-нибудь, князя жизни лишил! Поди, и смутишься. Да хмелен ещё был!..

С иной стороны взглянуть, разве скроешь? Все одно людишки бы вызнали, а и не вызнали, так слух неверный пустили. Может, и лучше, что так-то? Пусть знают – нет во мне страха! Как батюшка-то говаривал: я сему месту князь! Пусть…»

В это время в горницу не вошёл, а влетел Александр, старший из иных Даниловых сыновей. Кафтан нараспашку, простоволос, шапку где-то по пути обронил, сам пылает, как маков швет, глаза горят, губы дёргаются. Без поклона, без экивоков, подступил к Юрию:

– Ты что творишь-то? Ты что творишь?!

– Что? – Юрий поднял на брата враз просветлевший от гнева взгляд. – Почтение-то по пути потерял?

– Так в самом деле убил? – не слушая его, выкрикнул Александр.

– Не твоё дело, щенок, меня спрашивать! Али мне и пред тобой отчитываться?

– Да тише вы, тише! – взвившись с места, неожиданно прытко Иван побежал через горницу прикрыть дверь.

– Убил! – закусил губу Александр.

Это был юноша лет девятнадцати-двадцати. Не по Даниловой породе был он такого высокого роста, что и в изрядных дверях должен был пригибаться, чтобы лоб не разбить 0 косяк. Да и прямым, не суетным взглядом и открытым лицом был отличен от братьев. По лику и стати и имя было ему – Александр.

Старые бояре, из тех, что помнили ещё его деда (не в лесть и угоду, а молча, лишь для себя, чтобы, не дай Бог, не ущемить подобным сравнением пристрастного и ревнивого к чужим достоинствам Юрия), отмечали действительную схожесть третьего сына Данилы с великим Невским. Хотя внук был и чертами помягче, а главное, норовом. Обычно-то он не столь на своём стоял, сколь хотел иных замирить.

Однако ныне, как бешеный конь, понёс, закусив удила…

– Татарин ты, что ли, князей давить?

– Что?! – вспыхнул Юрий. И этот ему татар поминает!

– А то, нешто мы нехристи, ради примысла давить родичей? Эдак-то ведь лишь татары с неугодными расправляются! Или они для тебя закон? Тохтай сколь братьев своих придавил, чтобы едину возвыситься!

– Что мелешь-то? Уймись, Сашка! Не до тебя ныне!

– Ты уймись, бешеный!

– Да тише вы, тише!

– Не доводи до греха!

– Коим грехом пугаешь? Или и меня удавить велишь, как Константина Романовича? А, брат, ради выгоды? – Если бы могли взгляды искру высечь, так уж полыхнула бы горница! – Не удивлюсь, брат! Коли ты попрал закон, так нет у тебя закона!

Юрий вскочил лавки с перекошенным ненавистью лицом. Кажется, миг – и бросится, да и рука уж шарит по поясу, ищет железо.

– Да что ж это! – Иван кинулся между братьями. – Уйди, Сашка!

– Ты, Иван, ты, молчушник, подбил его! Знаю! – оттолкнул Александр Ивана. – На обоих вас кровь! Бесы вас водят! Знамо водят пошто – потому что Михаил вам недосягаем!

– Вон пошёл! Вон! – завизжал по-бабьи Иван. Наконец Юрий уцепил длинный поясной нож:

– Убью тебя, непочетника!

Александр, будто осёкшись, мрачно поглядел на Юрия, сказал тихо:

– Говорю же, зарежешь… – И усмехнулся вдруг весело: – вон попробуй… – И сам потянул из ножен короткий меч, которым владел отменно.

– Да что ж это, братья? Ну, полаялись, так и будет, ить един у нас батюшка… – запричитал Иван, будто уж хоронил не одного, так другого.

Но Александр, ещё миг потягавшись с Юрием взглядом, развернулся и стремительно вышел из горницы.

– Да что ж это? Ай, чтой-то будет! – проскулил ему вслед Иван.

Юрий подрагивающей рукой поднёс к губам достакан хмельным мёдом, выпил, обтёр усы рукавом и подмигнул брату:

«Что-то будет!..»

А в Сарае, как раз о ту же пору, был казнён князь Василий Романович.

Как уже говорилось, последствия этих убийств могли оказаться самыми благоприятными для Москвы. Но Тохта, видать, опять не захотел услышать Кутлук-Тимура – великое Рязанское княжество перешло, конечно, не к Юрию, а к пронскому князю Ивану Ярославичу Однако и это во всех отношениях было уже хорошо для Юрия и Ивана: во-первых, Рязань более не грозила войной, во-вторых, Коломна окончательно стала Московским пригородом. Словом, по присказке: чего ни есть, а и то дай сюда!

Да, в общем, чего и ждали…

Но было и неожиданное. Из Москвы в Тверь сбежали младшие братовья Александр и Борис. То был удар! В самый дых!

Случалось, бояре из Москвы уходили, бывало, своеземельцы бросали наделы, не вынеся тяготы от своих же московских корыстников, ясное дело, холопы бежали… но чтобы княжичи убегли! Да не куда-нибудь, а к главному супротивнику! Это в умах не укладывалось, а потому поползли по Москве зловещие слухи, один темнее другого: то ли братья хотели Юрия убить, то ли Юрий братьев, то ли ещё чего…

В тот год вообще не ладно на Москве было. В июне град пал с небес. Да такой, что не только овощ на огородах побил, но даже птицу иную. Дохлых уток да кур бессчётно по прудам вылавливали и по улицам собирали. И то, разве кура выдержит, если ей споднебес пусть и яблоком садануть? А Божий град – не яблоки! Хотя некоторые градины величиной как раз хорошего яблока достигали. Видано ли такое?

Однако и то не беда, коли есть беда горшая.

Спустя неделю вроде бы ни с того ни с сего полыхнула Иринина слобода. В одночасье выгорела целая улица вместе с затейливым теремом. Пятилетнюю Софью, Юрьеву дочку, чудом спасли. Но в том огне вознеслась на небо душа бессчастной переяславской боярышни. В деревянной Москве пожары свирепствовали часто. В том, что сгорела слободка княгини-затворницы, злого умысла не увидели, да и вряд ли он был, однако же Божий промысел в том пожаре явлен был очевидно. Прибрал Господь к себе Ирину, которую москвичи (не без оснований на то) почитали при лихом муже чистой мученицей. Да недолго и промаялась, бедная…

Но и то не все! Как по присказке: из огня да в полымя!

От татар пригнали табун в полутысячу ясских жеребцов, купленных в завод за груду серебряных гривен, а те жеребцы, видать, хворь с собой принесли. Сначала в Красном селе, затем и в Коломенском, где располагались княжьи конюшни, лошади одна за другой стали падать, исходя жёлтой пеной. Костоломы-знахари только руками разводили: ништо не сделаешь – мор! Была опаска, как бы этот лошажий мор на прочий скот не перекинулся.

А тут и люди чахнуть вдруг начали. Да не вдруг! Говорю же, по всему год тяжек был. То бесснежье, то град, то засуха! К тому же ещё по осени внезапный ранний мороз побил хлеб, а посему к весне парод в Москве оголодал начисто. В торговых рядах такая дороговизна образовалась, что не подступишься. Чернь корье ела, собак, кошек резали…

От голода, знать, и болезнь пришла. Да престранная! Харкнет человек кровью, три дня лихоманка его побьёт, жар с потом всю влагу из тела выгонит, а на четвёртый день он и преставится. Причём выборочно та болезнь по городу шествовала: на Остожье плач в домах, на Подоле лишь крестятся, а за Москвой-рекой и вовсе в затылке не чешут. Конечно, не так как в великий чумовой мор – не сотнями, не десятками и даже не целыми семьями свозили покойников в скудельницы на общее погребение, а всё же, в сравнении с обычным-то годом, гробов у ворот заметно прибавилось. По всем церквам велено было служить молебны.

Злые на язык москвичи втихомолку шушукались: мол, поздно Господа милостивить, по грехам и напасти! А в уме почём зря костерили Юрия: все, мол, из-за него, бешеного, из-за его беззакония. Коли в Сарае-то осрамился, так уж и видел бы в Переяславле тише воды, ниже травы, так нет, в Москву пришёл гневить Господа! Да, ладноть – то, это и всякое прочее, но пошто удавил старика Константина Романовича?

Ещё не скорбь, но уныние царило в Москве. Ждали худшего. Ну а уж худшее ждать себя не заставило.

В конце августа, надень памяти святого апостола Тита, сам Михаил Ярославич под московские стены пожаловал.