Текст книги "След"

Автор книги: Андрей Косенкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

– Последний раз говорю тебе, отче, – поднял Юрий взгляд от земли.

Светлы и насмешливы были его глаза, но тьма была в них! Знать, отрыдала душа…

– Не к Господу следуешь! Проклят станешь! – тихо сказал Максим.

– Тебе то не ведомо, отче, – зло усмехнулся Юрий и, дёрнув шеей, как-то на бок, по-петушиному вскинул голову, точно скулу ему колом подпёрло…

Глава четвёртая

Было на том пути и ещё огорчение Юрию. Впрочем, как на то поглядеть: давно уже, с той самой битвы под Переяславлем-Рязанским, некогда первейший его окольный, боярский сын Костя Редегин именно что костью поперёк горла встал. Так бывает, когда лучшие и самые верные становятся ненавистными. Конечно, не вдруг то случается. Но ведь и Юрий к Редегину, с которым сызмала был близок до дружества, не враз переменился на том клязьминском берегу…

Из Владимира вышли далеко за полдень. И хотя путь их вдоль Клязьмы до того места, где ожидали Юрьев отряд лодьи нижегородцев, был невелик, чтобы преодолеть его засветло, следовало гнать не щадя лошадей. Да и по всякому надо было бечь из Владимира во весь дух, потому как Юрий опасался преследования сторонников Михаила: больно уж недобрыми, а то и злорадными взглядами провожали владимирцы москвичей. А некоторые-то, что попроще да побойчей, кричали вслед, горлодёры:

– Беги, беги, сучий хвост, авось как раз на рогатку-то и напорешься!

И во Владимире знали, и для Юрия то не тайна была, что Михаил Ярославич, коли добром московского князя остановить не получится, силой велел повязать племянника, доставить в Тверь и держать его там как преступника вплоть до его, Михайлова, возвращения. Да ведь иначе и быть не могло, здесь Юрий и без Ивановой подсказки понимал, что Михаил, презрев даже возможный ханский гнев, примет все меры, к тому, чтобы не допустить заведомо неправедного и заведомо невыгодного для Руси княжеского соперничества на татарском судилище.

Грозен, силён тверской князь, ан и у сильного изъяны имеются: больно уж именем своим дорожит! Прав в том Иван!

Как ещё на Москве и предсказывал брат, не отважился князь тверской в благочинном Владимире на виду у всех и самого митрополита святейшего кровавую бойню устроить.

«…Ить, ясное дело, без крови бы не обошлось и что бы тогда запел грек лукавый: не стоит в земле царствие на крови? Ещё как стоит! Только на крови и стоит! Вон татары-то – не нам чета, двунадесяти годов не пройдёт, как законным ханам своим почём зря хребтины ломают, ан только крепче становятся! А Михаил-то чист над Русью воспарить хочет, аки голубь безвинный; сказывали люди, велел Юрия в Тверь непременно живым привести! Да коли так-то, опять же, ну и вели меня схватить да хоть в том же митрополичьем дворе, куды проще, да и всякий бы на его месте так бы и поступил, ан нет, пуще меня, грозы своей, опасается Михаил окаянным прослыть!

Да ведь разве не одно и тож окаянство, что во Владимире меня ухватить, что в ополье глухом? Ежели суть-то одна, так какая ему в том разница?» – недоумевал Юрий.

Хотя в недоумении его было больше хитрости перед самим собой, и он прекрасно осознавал ту разницу: не хотел Михаил Ярославич через зло над Русью вокняжиться, ну а коли уж вынудили его озлобиться, так и зло брал на себя одного – не мог он кровью обрызгать, то есть даже нечаянно повязать с тем злом, ещё и митрополита святейшего. Чем же вера тогда на Руси крепка будет, ведь найдутся подголоски московские, что в миг чего и не было в святотатнюю клевету обратят!

Ну а уж в том, что Михаил расставил на дорогах ловушки, Юрий не сомневался. Да и мир не без добрых людей – зря, что ли, их Ванька прикармливает по всем городам! – донесли о намерениях Михаила.

Теперь одна задача была: изловчиться да не попасть в те д0Вушки, потому как силой нечего было и рассчитывать прочиться через тверские заслоны – отряд Юрия был невелик, потому и летуч! Да на то и смётка, чтобы в ловушки не угодить – лодьи-то, добром груженные, на клязьминской водице покачивались, совсем в иной стороне от сухопутных дорог, что вели к Нижнему, на которых, по Юрьевым сведениям, и ждали его тверские засады.

«…Эх! Только бы владимирцы вдогон не кинулись! Тогда – все! Тогда псу под хвост все уловки и хитрости! Тогда…»

Что тогда? Страшно было представить! Озноб прошиб Юрия!

Нет, о грядущем нечего и загадывать! Темно оно! И врёт Максим, будто наперёд ведает, что случится! Никто не ведает, никому не дано – ни попам, ни колдуньям безглазым – знать, что станется! Так нечего и загадывать, нечего и забаиваться того, чего пока нет, и думать нечего!

Лети, пока конь бежит под тобой! Не помни, не думай – лети! Лети, Юрий, стрелой – стрела не знает, не помнит, не думает, стрела только бьёт!

«Бей! – Юрий бешено подгоняет коня. – Эх, только б владимирцы не схватились! Да авось не смекнут, не спохватятся, тупорылые! Бей! Бей!..» – без слов кричит Юрий, а губы тянутся в диком неудержимом смехе.

Вот, поди ж ты: чуть ли не проклят с утра человек и не знает, доживёт ли до вечера, а весело нынче Юрию, лихо как весело!

Так нещадно гнали по вихлястой дороге, слабо пробитой редкими путниками вдоль Клязьмы, что заморённые кони начали падать под всадниками. И то сказать, бежали аки черти от ладана! Выбитые из седел бросали коней околевать на Дороге, иные даже седельных сумок с них не снимали – пешими бросались вдогон. А чтобы легче было бежать, ухватывались за сбрую, а то и самые репицы лошажьих хвостов.

Юрий не велел останавливаться, хотя и пообещал, что, достигнув лодий, дождётся отставших на берегу. Коли они, конечно, не больно сильно отстанут. Вот и растянулся Юрьевотряд чуть ли не в три версты, но и до нужного места по всем приметам не более того оставалось, когда и под князем, виляя на косых ногах, закачался на стороны крепкий, осанистый жеребец кауровой масти.

– А-а-а! – Юрий успел соскочить с седла, прежде чем каурый, мелко задрожав, подломил передние ноги и ткнулся мордой в жёлтый песок, тут же залепивший мокрые ноздри, жадно хватавшие воздух.

Юрий стряхнул с портов кроваво-жёлтую пену, которой каурый закидал ездеца, носком сапога пнул с досадой по конскому крупу, хотя уж и видел, что тот более не поднимется – так, от одной досады. Больно уж нехорош знак был, что конь под ним пал. Под другими-то ничего, а вот ему пешим было оставаться никак негоже. Да, ясное дело, он и не остался бы пешим, а все одно нехорошо это было, что конь под ним пал.

Тут по прежнему своему обыкновению во всём быть для князя первым и спешился Костя Редегин. Во всяком случае, Юрий именно так это и понял, когда боярин подвёл ему своего коня. Ан у Константина-то, оказывается, совсем иное на уме было.

– Вот, князь, возьми коня моего. Авось он дотянет, – сказал Редегин, пыльным рукавом обтирая пот из-под шапки и оставляя на лбу грязные потеки. При этом усмехнулся он как-то странно. .

– Авось дотянет, – оглядывая крепкого, низкорослого татарского коника, кивнул Юрий.

– А я вишь князь, – все так же странно усмехаясь, продолжал Редегин, – далее-то не потяну с тобой.

– Ништо, Константин, – и на этот раз не придал значения его словам и усмешке Юрий, – чую, рядом уже эти лодьи! Не к Мурому ж их угнали!

– Не слышишь, Юрий, что говорю! – возвысил голос Редегин.

Юрий взглянул удивлённо:

– Что говоришь?

– Я-то далее не потяну с тобой! И Юрий понял!

«Вон что!..»

Давно уже, с той самой битвы под Переяславлем-Рязанским, их отношения сильно разладились. Разумеется, Юрий не завял, что Костя Редегин спас ему жизнь. Однако же и вспоминать о том не любил. А вот то, что окольный боярин уличил его в трусости да чуть ли не силком от бегства позорного удержал, большой занозой засело в памяти.

Шибко не любил Юрий выглядеть слабым в чужих глазах. Таков уж он был человек: не прощал того, за что должен был быть благодарен! Слишком высоко себя чтил, чтобы быть хоть кому-то в чём-то обязанным. Потому, наверное, и отдалил от себя Редегина. И в Переяславль его за собой не позвал. Лишь много позднее, уж после смерти батюшки и после счастливого взятия Можайска, когда вполне определилась будущая неизбежная борьба с Тверью и возникла нужда в надёжных доверенных людях, Юрий вновь кликнул к себе Редегина. Однако в ответ благодарности не почувствовал. И той сердечности, что ^некогда была меж ними, более не возникло. Юрий тогда решил, что затаил на него обиду боярин. И ему не понравилось, ишь, каково гусь вознёсся – обиделся!

Хотя до чужих обид Юрию никогда дела не было, как-то он даже подлестился к Константину:

– Нечего тебе на меня обижаться-то. Я же люблю тебя, Костя. Ну а коли вчера чем обидел, так завтра сторицей отплачу – ты ж меня знаешь!

– Знаю, – кивнул Редегин. – А что касаемо обиды, так нет её у меня – ты в своей милости волен, – и, усмехнувшись так же, как нынче, недобро, добавил, хотя никто его за язык не тянул: – Однако же ты-то, князь, видать, меня худо знаешь, коли плату сулишь: я ить тебе не холоп закупной, я ить тебе не из корысти служу…

«Вон что! Не в гордости и не в обиде суть дело – знать, уж тогда не по нутру было Костяну то, что я на дядю удумал подняться! Что ж раньше-то об том сказать не решился?! Али смутили его слова Максимовы? Иным-то прочим и дела нет, что там грек вякал – они за мной живут, на то я им князь! А он мне, вишь, не холоп!..»

– Что, не хочешь славы моей? – тихо, каким-то свистящим шёпотом спросил Юрий.

Последнее время и без того он, как в лихорадке, маялся. И малая закавыка приводила в бешенство. А ныне, после всех этих владимирских треволнений да пустословий, князь и вовсе готов был к гневу, как береста к огню. Высеки искру – полыхнёт!

– Спрашиваю: не хочешь славы моей? – уж опаляя огнём, яростно крикнул Юрий.

Но Редегин, точно не он это высек искру, от которой зашёлся в бешенстве Юрий, глядел спокойно.

– Не славы твоей не хочу, Юрий Данилович, а себе бесчестия.

– Али ты не бесчестный отступник, коли бежишь от меня?

– Боярин я – и сам волен князя себе избирать, – пожал плечами Редегин.

– Вон как! Может, на Тверь перекинешься?

– Может, и в Тверь уйду. Того пока не решил, – не опуская глаз перед Юрием, сказал Редегин и вновь усмехнулся: – Одно теперь верно знаю: тебе служить более не хочу!

– Когда решил?

– Да ить давно думал, князь, а вот сейчас и решил!

– Ан вовремя ты угадал! – зло ощерился Юрий.

– Прости, князь, а не могу я тебе служить! Говорил же: не корысти, а чести в службе ищу! – напомнил Редегин и вдруг с нежданной горячностью воскликнул: – Остановись, Юрич! Локти будешь после кусать! Мало ли тебе чести в своей земле?!

Так некогда, в детстве, когда в Антониевом монастыре вместе мыкались, осторожный и богобоязненный Костя отговаривал Юрия от какого-нибудь озорства. Хоть редко, ан случалось тогда, слушал княжич Редегина. Да ведь давно это было, а ныне не озорство безгрешное, святотатство анафемское взошло в сердце князя, альбо остановишь его словами?

Но Костя в последней надежде пытался в дверь достучаться, хоть и знал уже, что дом пустой:

– Юрич, сам-то взгляни: по Руси как тати бежим, следы хвостом заметаем, разве так-то в своей земле можно вокняжиться? Ить не ныне, так после возненавидят Москву-то! Эх, Юрич, и иное тебе скажу: это ведь не сам ты в Орду бежишь – Ванька-чёрт тебя шлёт! Али ты не ведаешь его хитрости? Тебе война с дядей, ему – Москва! Тебе поле дикое, ему – слава!

– Молчи, Костя!

– Да что ж молчать-то, ить дитю ясно: перед Богом не соперник ты Михаилу! Не про то ли тебе нынче митрополит Максим баял?

– Молчи!

– А я и ещё скажу: коли и Бог от Руси глаза отведёт, так ить все одно не сдюжишь ты перед Тверью!

– Молчи!

– А коли и сдюжишь, так и сам помысли: кой князь ты над Русью встанешь? Не пасут воры скот!

– А-а-а! Вором меня кличешь?!! – задыхаясь от чёрной, нестерпимой ненависти, подпёршей к горлу точно блевотина, прохрипел Юрий.

– Дак не вор ты, пока не украл! Откажись от воровства, Юрич!

– Язык проглоти!

И в самом деле, как осёкся, умолк Редегин. Иными, потухшими глазами взглянул на князя, все прочитал в них, все понял.

– Убить меня хочешь? – изумлённо, так дети спрашивают о том, чего не бывает на свете, спросил, и слабая, неуверенная улыбка тронула его губы: «Неужто убьёшь меня, Юрич?»

«Убью!» – глазами ответил Юрий.

Он знал, что убьёт Редегина. Давно про то знал. Может быть, с той самой битвы под Переяславлем-Рязанским и знал. Если не ранее… Всегда уж больно близок ему был Костя Редегин и гем мешал. Вечно в самый затылок за хребтиной дышал, вечно глазами своими иконными да словечками оплетными шаги окорачивал! Знать, пришла пора и расстаться! Да вот только что-то рука никак не поднимется на окаянное душегубство, ухватившие рукоять кривой и короткой татарской сабельки пальцы будто судорогой свело. Да то ещё худо, что первая самая ярая злоба отхлынула. Спокоен стал Юрий. Ан, знать, без гнева, по одной надобе убивать-то тяжельше?

«Али нет на то моей воли? Ведь не я – сам того захотел!» – для нового гнева травил себя Юрий. Однако не было гнева, была лишь холодная ясность необходимости сделать и этот шаг: переступить через труп того, кто когда-то был действительно близок и дорог.

– Не за что тебе, Юрий, меня убивать, – улыбаясь все той же неуверенной, какой-то детской улыбкой, которая теперь на его лице выглядела жалко и неуместно, пожал плечами Редегин. Кажется, до сих пор он не верил, что Юрий сможет его убить.

– Али тебя отпустить? – улыбнулся и Юрий. Но лучше б не улыбался. То была не улыбка, а волчья ощера. Позднее та волчья ощера вошла у князя в обыкновение, и редко кому удавалось выжить из тех, кого Юрий Данилович той улыбкой одаривал.

– Я верно тебе служил, я… – начал было Редегин.

– Ан измена-то верностью у Редегиных почитается? – язвительно оборвал его Юрий.

И за дорожной пылью было видно, как от обиды вспыхнуло редегинское лицо.

– Я тебе не изменщик, знаешь! Но и не холоп у тебя! Боярин я! – крикнул он и оглянулся на подоспевших дружинников, сошедшихся вокруг них с Юрием тесным кольцом.

И хоть были среди них и его, редегинские, боярчата, но не на кого и не на что было ему уповать. Кто ж посмеет перечить князю?

Молча, угрюмо глядели дружинники. Кто глаза отводил, а кто и злорадствовал: давно уж многие из них – всяк за своё, но более-то всего как раз за боярское чистоплюйство, недолюбливали Константина. И то сказать, не их стаи птица был Котя Редегин.

– Али оттого, что, боярин, я тебе измену должен просить? – холодно усмехнулся Юрий.

– А всё же не вправе ты, – покачал головой Редегин. – Вольно к тебе пришёл, вольно и ухожу! Прощай, князь, и прости, коли в чём виноват. – Костя поклонился, повернулся, тобы идти, и здесь до дрожи, до пота на лбу Юрий испугался, что Редегин вот так просто и в самом деле уйдёт! «Неужто нет на то моей воли?»

– Постой! – крикнул он и шагнул вслед за Редегиным. Константин обернулся, хоть тихо да веско сказал:

– Не бери греха надушу. Отпусти меня, Юрий Данилович.

– Отпустить? – от напряжения выбелились костяшки пальцев на руке, что сжимала саблю. – Отпустить? Чтобы ты, сучий сын, тверичей на мой след подтравил?

– Дак знаешь ты – не годен я на подтраву, я…

– Дак нет тебя! – вмах руки крикнул Юрий. – Х-е-е-к!

Вспыхнул над головой клинок и косо упал на Костину шею, туда, где у всех людей бьётся заветная жила. Мала та жилка, ан отвори её, так кровью умоешься!

Кровь и была последним, что увидел на этом свете Редегин. И ещё успел подивиться:

«Как много крови-то!»

Юрий обтёр ладонью лицо – красна от крови стала ладонь. Но не ужаснулся он оттого, а, напротив, будто возрадовался, от той редегинской крови ещё более укрепился в своей правоте.

«Есть на кровь моя воля! А коли есть на кровь воля, так и иного недостижимого нет… – торжествуя, подумал он и вдруг, даже для себя самого неожиданно, впервые открыто и святотатственно усмехнулся: – Аки святой водой на путь окропился!»

– Надоть бы прикопать боярина, – сказал кто-то.

– Ништо! – удивлённый собственным святотатством, кривя губы, усмехнулся Юрий.

– Так ить как же? – возразил тот же голос.

– А? Что? Неколи, неколи нам! Зверь приберёт! – в каком-то новом весёлом бешенстве дико закричал Юрий, вскакивая на редегинского коня. – Гони! Гони!

И, шарахаясь от убитого, понесли отряд кони. «Гони! Гони! Бей…»

Глава пятая

Шумно, многоголосо, разноязыко в Сарае. Кого здесь только не встретишь!

Рыжие норвеги, навек пропахшие селёдкой, степенные немцы в тяжёлых суконных кафтанах, евреи с курчавыми лохмами пейсов, генуэзцы, кои тем лишь и отличаются от евреев, что пейсов не отпускают, обидчивые, крикливые греки, жёлтые, как перезрелые дыни, китайцы, молчаливые, бородатые персы, что глядят из-под зелёных косынок настороженными, блескучими, как дамасская сталь, глазищами… И это не считая черкесов, ясов, армян, коих тоже в избытке.

И всяк, как из угарной избы выскочимши, непременно вприпрыжку бежит по улице, точно куда опоздать боится, ежели, конечно, в торговом ряду не стоит. Так и хочется взять такого за шиворот, встряхнуть да спросить с острасткой: куда спешишь, милый, кто и где ждёт-то тебя? Больно уж у русского, попавшего в Сарай в первый раз, от этой сутолоки в глазах рябит.

Зато истинного сарайца от заезжего басурманина всегда с лёгкостью по одной походке отличить можно – истинный сараец никогда и никуда не торопится. А отличать сарайца среди прочих полезно – уж шибко вспыльчивы! Бывает, всего-то и глянет иной человек на татарина не так, как тому захочется, так тут же и схлопочет по рылу. Особенно, коли русский. Причём не то чтобы татаре боле всех русских не любят, вовсе нет (настоящий-то татарин ко всем снисходит с безразличным высокомерием), однако ж русского – было б за что, непременно стукнет, хотя бы из одной удали. Да что уж говорить, видно, так повелось, что самый нищий и непутный татарин всегда глядит на русского с такой надменностью, будто он хан перед ним!

Впрочем, и того ещё мало для полной безопасности, чтобы среди прочих отличить сарайца – надо ещё умудриться пошить, что за птица перед тобой, то бишь, что за татарин? Ить их, непутных агарян, столько видов, что враз и не разберёшься! Тот кипчак из кереитов, тот – из уйгуров, тот лесной, тот белый, тот дикий татарин, ойрат, чаан, алчи, а тот вообще черемис… Поди-ка их, чертей, разбери!

А разбираться надо, потому как сами татаре сильно чинятся друг перед другом родами. И высшими среди всех почитают монголов. Даже богатый мурза из татар вряд ли отважится не уступить дорогу самому никудышнему монголу. Сказано в Джасаке: никто из подданных империи не имеет права иметь монгола слугой или рабом…

Да ведь ежели правду сказать, так татары-то были врагами Чингиза, с них он и начал покорение мира, их первыми привёл себе в рабство. А после монголы стали звать татарами всех, кого покорили. Их, не щадя, наперёд себя гнали в приступы, беря города… Оттого и пошёл по земле трепет пред грозным именем лихого народа: «Вон татаре идут!..»

Однако давно то было, ныне всяк в Сарае татарин, все балакают на одном куманском наречии, что досталось от половцев. На монгольском же языке лишь ламы да высшие огланы беседуют.

Ну и русских, кстати сказать, в Сарае изрядно! И наезжих, и местных. Целые улицы есть в Сарае, где живут одни русские. Их сразу узнаешь по бедным саманным домишкам, по вонь-кому запаху, что идёт от кожевенных сыромятен, да по шуму всякого ремесла. Здесь живут кузнецы, стеклодувы, кожемяки, опонники, гончары, древоделы, прочие искусные рукомысленники. Чай, со всей Руси, ещё при хане Баты, лучших мастеров в Сарай татары нагнали. Кто, ясное дело, сгинул, ну а кто на чужой земле зацепился; если уж не себе, так потомству мастерством своим волю выслужил. Хоть и чванливы татары, а и они русское усердие да искусность во всяком труде уважают. Ведь и Сарай этот распрекрасный, с белыми да розовыми домами из камня не татарами возведён, а рабами. А кто рабы? Известное дело, русские…

Татары же мало к какой работе сподручны. Хлеб не сеют, домы не ставят, гоняют себе по степи табуны от пастбища к пастбищу или войной пробавляются.

Такой отважный народ!..

* * *

Про татар и шёл разговор в просторной горнице московского подворья. То подворье в Сарае велел срубить ещё Даниил Александрович. Знать, предполагал в Орду хаживать, однако же сам на том подворье и погостевать не успел.

На лавках вдоль стен сидели окольные Федька Мина, Никита Кочева, Юрьев свояк Прокофий Заболотский, сын коломенского боярина, возвысившегося на Москве изменой под Переяславлем-Рязанским Алексея Хвоста, Петька Хвост-Босоволков да московский дьяк Иван по прозванию Кострома. Сидели вольно, нараспояску. Хоть и сентябрь на дворе кончается, ан жарко в этом Сарае, страсть! Ни арбуз не спасает, ни взвар с ледника…

– А, правда, бают, что у татар-то вместо души один пар, навроде как у собак? – скосив лукавый глаз на Кострому, задумчиво спросил Мина.

Дьяк заёрзал на лавке, боясь не угадать с ответом, – пуганный был надысь.

– Так ить сказано: все мы люди по Божьему образу и подобию… – осторожно произнёс он, но на всякий случай добавил: – Только что басурмане, оне…

– Не ври, дьяк, – оборвал Кострому Кочева, – бил я как-то татарина – нет души у него, чистый пар!

– А коли он попом-то крещён? – поставил Кочеву в неразрешимый тупик Кострома.

Кочева зло поглядел на дьяка, будто тот обидел его, потом шумно вздохнул и вынужден был уступить:

– Ну, коли крещён, так душевен, поди… Помолчали.

– А я вона что думаю, Юрий Данилыч, – засмеялся Федька, – есть ли душа у татарина, нет ли, ан жизнь у него куды слаще русской!

– Это, смотря по тому, Федька, каков русский, а каков татарин, – усмехнулся князь.

– Да чем же у татарина жизнь-то слаже? – вроде бы как себе под нос недовольно пробормотал Прокофий. – Чай, век табуны по степи гонять, поди, тоже умаешься.

– Да уж гоняют они табуны-то! – махнул рукой Федька. – Спят на конях, я видел!

– Да, татары спать любят, – важно подтвердил Кочева. Некогда он пожил бок о бок с татарами, а потому считал себя превосходным их знатоком.

– Да ить, как хитры они, черти, – точно порадовался за татар Федька. – Ить, в сам деле, не потому у татарина жён-то много, что они охочей до баб, чем мы, а потому, что спать шибко любят!

– Чай, бабы-то, напротив, спать не дают, – прикрыв рот ладонью, хихикнул Иван Кострома.

– Много ты понимаешь-то! – Федька посмотрел на него с большим сожалением: мол, хоть ты и дьяк, а дурак. И непререкаемо заявил: Бабы-то у татар не для баловства-жалости, бабы-то у них, чай, для дела! Вона как татарки усердны: и кожи шьют, и кошмы стегают, и сбрую правят, и арьку варят, и шерсть валяют, и стрелы вострят… А мужику-то что тогда делать? – чуть ли не с торжеством спросил Мина, да сам себе и ответил: – Либо спи, либо иди вон – воюй, коли спать надоело. Нет, Удачный народ татары, не нам чета, – заключил он.

– Ты, Федька, чую, в татары собрался податься? – насмешливо сощурился Юрий.

– Куцы!.. – махнул рукой Федька. – Нам это не надь! Просто завистно, – простодушно пояснил он. И тут же затравил новую байку, да все про то же – про татар, про Сарай.

А после и вовсе понёс про срамное:

– …А то, князь, здесь ещё есть девки продажные. От ребята-то, сласть, говорят, – Мина, растёкшись блаженной мордой, чуть слюну не пустил и облизнулся, чисто как мартовский кот.

Даже Прокофий Заболотский, сильно постный в последнее время, и тот не удержался от смеха, глядя на Мину.

* * *

С тех пор как Юрий явился в Сарай, бодрое, даже весёлое состояние духа не оставляло его. Не то, что на Руси, где кидало его то в ярь, то в смурь, то в мучительные сомнения.

Ещё недавно, всего-то две недели тому назад, когда по Волге сплавлялись, такая великая тоска напала на него, что аж лицом почернел. И в чём же печаль? Да вдруг подумал Юрий, что напрасны его усилия. И дело не в том, что Михаил, возможно, уже успел улестить Тохту, и тогда он явится в Сарай не соперником, а слугой Михайловым, и даже не в том, что ни с чем, несолоно хлебавши придётся ему возвращаться на позор всей Руси, но в том, что он действительно возомнил себя равным дяде!

Пусть на миг, однако же, сам себе изумился Юрий: как посмел он отважиться на такое, как поддался Ванькиным уговорам? Да что изумился – хоть на миг, но ужаснулся уже содеянному… да только, как волжская вода вспять не бежит, не было и ему хода назад.

Вот тогда и скрутило Юрия, да так скрутило, что на Божий мир смотреть стало тошно!

Велел пиры править. До поздних звёзд далеко разносились окрест хмельные крики, песни да здравицы. Но и пиры впрок не шли. На похмельное утро ещё мрачнее, ещё угрюмее становился Юрий. И тогда даже самые ближние из окольных лишний раз боялись попасть ему на глаза. Да где укроешься от княжьего взгляда? Тем паче на лодье, посреди воды.

Дьяка Кострому, коего приставил к Юрию то ли для совета, то ли для пригляда за ним Иван, за какое-то неосторожное слово велел в реке утопить.

Да ведь и разгневался-то невесть с чего! Сидели поутру лаком, пили квас на похмел, потому как на меды уж глядеть не могли, мололи пустопорожнее, ну дьяк по какому-то поводу и скажи: без Божией воли и волос, мол, с головы не падёт…

Что уж здесь князя задело, трудно сказать. Может, и то, что батюшка некстати почил, так и не добыв для себя, а стало быть, и для Юрия владимирского стола, а может, иное что? Да только взъярился как бешеный и велел бедного Кострому тотчас с кормы выкинуть.

Дьяк противится: за что, мол, князь? Не губи!

А Юрий лишь молча скалится, за ухо себя рукой дёргает. Однако в чём был – в длинной ряске и с крестом на груди – выкинули Кострому за борт. Поначалу-то думали, забавится князь. Да и дьяк, знать, на то и надеялся – и, утопая, всяко старался рассмешить князя, бултыхался причудно, орал благим матом, аки крылами взмахивая над водой широкими рукавами. Да смешного-то мало – мокрая одёжа на дно утягивать а лодья-то от дьяка всё далее убегает. Вот-вот пойдёт Кострома рыб кормить. И тогда возопил дьяк отчаянно:

– Спаси и помилуй мя, батюшка, спаси и помилуй мя, Юрий Данилович!

Ан не к Господу воззвал, а ко князю – понял Кострома, чего Юрий ждал от него! Так ведь поймёшь, поди, чего надо, когда из глуби взглянешь на солнце, а светило сквозь водную толщу, что сомкнулась уже над твоей головой, увидится мелкой денежкой.

Вытащили его однако. Как маленько пришёл в себя, так спросил его Юрий:

– Что, Кострома, и теперь веруешь, что есть дело Господу до твоей головы?

– Не томи, Юрь Данилович, – слёзно взмолился дьяк, – не по чину мне богохульствовать.

– Али я зову тебя богохульничать? – удивился Юрий. – Какое ж богохульство в том, что и ты, и я ведаем: нет Господу дела до наших голов. Так ли?

– Так, – кивнул дьяк.

– Вот и поладили, – скривился в усмешке князь. – А то несёшь околесицу: волос да не падёт! Разве нет у Бога иных забот, что печалиться, кабы мы здесь не оплешивели?

И вдруг рассмеялся, да так, что всем, кто слышал тот смех, кисло стало.

* * *

Впрочем, тревожился Юрий зря.

В Орде московского князя ждали! Более того, встретили столь ласково, как, говорят, и самого Михаила Ярославича не встречали!

Ха! Да его и по сей день, хоть и прибыл он много ранее, к хану не допустили, все мурыжили обещаниями… Правда, и Юрию не довелось ещё лицезреть могущественного Тохту, зато за эти дни столько лестных слов он о себе услышал, сколько, поди, и за всю-то жизнь не слыхал.

Ан прав был брат, ещё на Москве приговаривая:

«Абы не было нужды, так не позвали бы! А уж коли позвали, знать, есть у них свой расчёт…» – точно в воду глядел!

То, что расчёт у татар на Москву был крепок, Юрий скоро смекнул.

Если по пути в Сарай он ещё сильно сомневался в том, что владимирский стол может принадлежать ему, и даже отчаивался, то теперь былое отчаяние стало ему смешно; теперь иному изумлялся: как мог хоть на миг усомниться он в собственном праве?

«По праву, по праву я князь на Руси!» – пела его душа. Да как ей не запеть, когда все округ в один голос уверяли Юрия, что правосудный Тохта непременно решит дело в его пользу, потому, мол, нет Тохтоевой милости к тверскому князю, так как больно уж тот не уступчив, больно уж себе на уме. Да ведь и явился-то не смиренным просителем ханской милости, но властным хозяином Русской земли, уже признанным ею.

– Да много ли то признание стоит без ханского ярлыка? – посмеивались татары над тверским князем и, глядя, как вместе с ними смеётся Юрий, довольно цокали языком:

– Ты – не Михаил, ты – другой…

– Другой я, другой!- согласно кивал Юрий и в лад подсмеивался высокородным татарам, чьё мнение многое значило в Дешт-и-Кипчаке[62]62
  Дешт-и-Кипчак – так восточные историки называли Половецкую степь.


[Закрыть].

А то и в грудь себя бил:

– Да чем же заручиться мне перед вами, что верой и правдой готов служить хану, хоть войском, хоть серебром, хоть…

Ан знал чем – как базарный ярыжка, спешил продать то, чему был не хозяин. На всех углах кричал безрассудные обещания: дайте мне только власть, а я уж вам сторицей отплачу!

И плевать ему было, что кровава будет та плата! Ради власти, как некогда дед его Александр Ярославич, снова готов был кинуть Русь на потраву ханским откупщикам. Впрочем, в этом с великим дедом и равнять его нечего – Александр Ярославич иного выхода не имел, ради Руси Русью жертвовал, а Юрия-то никто не неволил – одна лишь бесовская гордыня. И ведь знал, что невыполнимы те обещания, что не вынесет Русь новой тяготы!

Пошто ж тогда обещал?

Так ведь знал, поди, что без тех обещаний он и вовсе есть никто, звать никак и ничего-то не стоит. Вон что…

И чем щедрее, чем опрометчивей были его посулы, тем вернее росла поддержка московского князя у чиновных татар. Все выше, все ближе к хану всходил он по хитрой лестнице ордынской власти. Уже и самые большие вельможи Тохтоева двора принимали Юрия, причём принимали вполне благосклонно, не чванясь, брали подарки, что само по себе было добрым знаком, а некоторые открыто говорили, что непременно будут содействовать именно ему, Юрию, в достижении заветного ярлыка. К тому же стало известно, что сторону московского князя взял сам беклеребек – могущественный Кутлук-Тимур ведавший при Тохте и казной, и войной.

Разумеется, были у Юрия и противники. Он даже справедливо предполагал, что некоторые из тех татар, что обещали ему поддержку, лукавили. Поди, принимая дары от Тверского, они и того уверяли, что будут в числе его защитников перед ханом, известное дело – татары! Но уж то, что его, Юрия, поставили на одну доску с Михаилом-то Ярославичем, было славно! Ох как это тешило Юрьево самолюбие, ох как это обнадёживало его!

Ну а то, что русские, во множестве сошедшиеся в ту осень в Сарае, встречая Юрия, насмешливо любопытствовали:

– Пошто пришёл искать, чего не терял? – и плевали вслед, не больно-то смущало князя.