Текст книги "След"

Автор книги: Андрей Косенкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

Глава пятая

А на Руси все шло так, как и предполагал хан, как и должно идти на Руси.

Совсем недавно не чаявшие души в великом князе новгородцы вдрызг рассорились с Дмитрием, который только тем и оказался перед ними виноват, что радел об их безопасности.

А вышло-то как? Дмитрий ради общего блага на берегу Финского залива, между прочим, где-то неподалёку от устья малой речки Невы, возвёл крепость под названием Копорье.

Надо заметить, что хоть и был он самым великим князем владимирским, а также князем новгородским, по пресловутому Ярославову договору, который, поди, хитромудрые новгородцы сами же и составили в достославные времена, князь новгородский не имел права в новгородской земле ни на имения, ни на людей, ни на прочую собственность – мол, что дадим тебе, тем и кормись, авось не оголодаешь. И то, велика тебе честь править нами!

Кто ужи как ни боролся с ними – и Ярославичи в очередь, и Всеволодовичи, и Боголюбский, и до них князья – бесполезно! Стеной стоят на своём Ярославовом договоре! Ей-богу, подумаешь: то ли совсем умом был слаб тот Ярослав, что такой непотребный, невыгодный для себя договор с новгородцами заключил, но тогда пошто ж его Мудрым прозвали? Нет, не иначе подтёрли что-то, подысправили в том договоре вольные плотники. Ведь закавыка же натуральная: править нами правь на всей земле, но ежели чего не по-нашему – не люб ты нам, князь! Пошёл вон!

То же и с кормлением: кормиться кормись, чай, мы тебя попотчуем, но, чтобы сам князь на свой кормный путь встал – ни Боже упаси!

Правда, древний Ярославов договор время от времени менялся, но не сильно и даже отнюдь не всегда на пользу князьям. Ну да ладно, то и дело прошлое…

Зная каверзный характер новгородцев и их щепетильность в отношении собственных прав, Дмитрий-то поостерёгся, вроде бы заранее соломки подстелил, точно знал, что падать придётся: объяснил новгородцам выгоду, упросил их дать ему разрешение эту крепость поставить. Просил, чтобы дозволили каменную возвести, чтобы уж разом и на века.

Новгородцы долго думали, в чём здесь их права князь ущемить хочет, чесали в башках – но так ни до чего и не додумались, хотя остались в уверенности, что крепостью этой он как раз на их права покушается, только хитро больно, загадливо. Однако же ни одно вече загадку ту решить не могло.

– Ну так что, мужи новгородские, ставлю крепость-то? – сколь возможно терпеливо вопрошал Дмитрий.

Да ведь и впрямь вроде бы нет ущерба, считай, одна чистая выгода от той крепости. Так что, как ни ломались, как ни противились новгородцы, а, в конце концов, всё-таки согласились:

– Ладность, князь, ставь покудова. Только однова деревянную!

– Да пошто ж деревянную ладить, когда камень кругом. Да и за морем-то вон, что у шведов, что у немцев, все крепости каменные.

– А нам оне, князь, не указ. Али не бивали мы их? Руби деревянную, и все тут!

– Да подумайте ещё: пошто ж деревянную-то?

– А вот так!

Ну коли уж «такать» начали, то и спорить нечего – али новгородца-то «перетакаешь»?

Ладно, срубил деревянную.

Стоит себе крепосца в стороне, никому не мешает, а чужим мореходам знак – здесь Русь. И вроде бы всем, кроме тех, кто хотел бы к Руси подступиться, от крепости той хорошо и покойно.

Ещё через год Дмитрий всё же уломал новгородцев на месте деревянного Копорья возвести крепость каменную. Здесь дело вроде легче пошло – благо же очевидно. И то пришлось Дмитрию везти вятших новгородцев во главе с посадником Михаилом Мишиничем на место, ещё раз крепость глядеть: а коли каменная-то она станет, так не будет ли от неё какого урону Великому Новгороду и Святой Софии?

Поглядели, возможного урона вроде не обнаружили, согласовали все честь по чести, и возвёл-таки Дмитрий настоящую каменную крепость назло врагам! То-то была радость ему – ведь, считай, впервые с тех пор, как пришли татары на Русь, пусть на дальней, на северной её окраине русские поставили крепость. И надо полагать, для Дмитрия то была не просто крепость, то был символ силы, знак того, что Русь готова к сопротивлению.

Прошёл ещё год. А там по какому-то вовсе иному поводу посадника Михаилу Мишинича сместили, поставили нового, а новый-то утверждать себя начал. А над кем утвердиться, как не над князем, да и народу надо было себя показать.

Кликнули вече. Как уж они там решали, неизвестно: но только решение приняли по-новгородски жёсткое и по-русски прямо-таки изумительное: ложно возведённую крепость срыть! Мол, не имел ты, князь Дмитрий, права каменную крепость ставить, потому как не было на то согласия нового посадника!

– Так ведь в прошлом годе-то и нового посадника ещё не было, – возразил Дмитрий, однако напрасно рассчитывал смутить своими словами новгородцев.

– Так что ж, что в прошлом-то годе его не было, зато теперь есть! Не согласны мы!

– Да с чем несогласны-то?

– А с тем, что крепость воззвёл против Нового Города!

– Да, ить, сами знаете, мужи новгородские, что не на вас сия крепость.

– Да кто ж тебя, князь, ведает? Сегодня не на нас, а завтра неизвестно, как обернётся. Срывай немедля или вон иди из князей!..

Вот и весь разговор! Ну, как тут не подосадовать? А где досада, там и война.

Новгородцы дочерей Дмитриевых в залог взяли. Дмитрий с верными переяславцами в Копорье запёрся, прознав про распрю, туда же к нему верный тесть Довмонт-Тимофей из Плескова подоспел.

Большая война не разгорелась!..

А ведь всё это не в один день творилось, да поди не без постороннего умысла. Надо полагать, Андрей-то на Городце всё это время тоже не сидел сложа руки. Да и бояре его думные во главе с Семёном Тонилиевичем хлеб-то, поди, недаром ели…

Словом, лишь только дошла до Андрея весть о распре великого князя с новгородцами, побежали из Городца гонцы с тайными грамотками. Сам же Андрей, не дожидая ответа на свои грамотки, потому как все уже заранее было сговорено, побежал к Менгу-Тимуру на брата жаловаться.

Все, мол, хан! Хоть казни меня, только нет более у Руси сил терпеть Дмитрия! Молчу про то, что слуг твоих верных воем заставил выть, не о нас речь – истинно терпеливы, да вот ведь ещё незадача какая: к тебе он, хан, не идёт, а каменны стены возводит, не на брата клевещу, а за тебя беспокоюсь – не от тебя ли те стены?

Вот уж, наверное, наслаждение татарину глядеть на русскую низость. Экие люди-то подлые! Да и есть ли иные люди на свете, кроме монгол? Не случайно же Вечно Синее Небо дало нам силу и право над прочими!

– Чего хочешь, урус?

– Отдай мне ярлык на великое княжение!

– А доволен ли будет брат твой?

– Дай мне войско на брата! Я ли не слуга тебе, хан?!.

– Что ж, коли не можете мира творить меж собой, так вот вам не по моей, но по вашей воле – война!

И ведомая Андреем татарва растеклась по Руси, как кровь по траве.

* * *

Ещё в тот первый поход нечеловеческий лик узрела Русь в образе городецкого князя. Да ведь не он вёл татар, а его самого вёл тот другой, Божий противоборец и точно метой своей пометил – исказил черты. Вечной гримасой злобы и ненависти перекосило лицо Андрея, судорога бешенства схватывала шею, когда что-то было не по его, жуткой длиннозубой улыбкой щерился рот, когда он глядел на людские муки и пламя пожаров.

Со времён Баты и Неврюевой рати не помнила Русь такой жестокости и такого насилия.

Не противясь татарам (вёл же их русский князь!), пали Владимир, Юрьев, Суздаль, Ростов, Переяславль, Тверь… Бесчестили юных дев и монахинь, мужних и вдовых баб, беременным вспарывали животы… Жгли и били, били и жгли!

Новый великий владимирский князь страхом утверждал свою бесправную волю…

Дмитрий, сведав, что Андрей ведёт на него татар, вынужден был без боя сдать новгородцам Копорье, а сам бежать за море, к тем, против кого он это Копорье и ставил.

Трудно понять, чему радовались новгородцы, когда, празднуя «великую» победу над своим князем, они срыли до основания крепость, поставленную на их же пользу!

Но, во всяком случае, радовались они излиха!

Глава шестая

С того и началось кровавое лихолетье, длившееся без малого тринадцать лет.

Как только Андрей вокняжился во Владимире и Великом Новгороде, он отпустил восвояси татар, уставших от грабежа и насилия, к тому же тяжко обременённых богатым сайгатом. Но только татары ушли, из-за моря в верный ему Переяславль вернулся Дмитрий и начал собирать полки на Андрея, успевшего заслужить всеобщую ненависть.

Узнав о том и прекрасно понимая, что ни сила, ни правда не на его стороне, Андрей в сопровождении неизменного Семена Тонилиевича кинулся проторённой дорогой в Сарай: мол, обижают!

Однако в Орде к тому времени помер воинственный Менгу-Тимур. После его смерти и зашатало Орду, ох как зашатало!

А началось все с того, что могущественнейший и грозный ака-Ногай в обход законного престолонаследника пожелал увидеть в ханском шатре младшего брата Менгу-Тимура Туда-Менгу. Были у Ногая на то свои резоны, и о них мы ещё поговорим подробней, сейчас же ограничимся лишь кратким замечанием о характере его ставленника.

По свойствам мягкой и робкой души Туда-Менгу был совершенно исключительным, ни на кого не похожим потомком Чингиза. С первых дней своего правления он обнаружил непреодолимое отвращение к власти вообще и к занятиям государственными делами в частности.

Единственно, что его увлекало, так это всякого рода факиры, кудесники, бахши, богомолы любых верований, которых он, впрочем, также принимал за волшебников.

Дитя, да и только! За что и был возведён Ногаем на ханский трон.

Князь городецкий упал ему в ноги:

– Брат родной убить меня хочет!

– Вот как? Брат – брата?.. Печально, но и не ново, – утешил Андрея хан. – Мне рассказывали об этом. Одного брата звали Авель, другого – Каин. Ты кто? – ласково спросил хан.

– Я? – растерялся Андрей. – Я русский князь!

– Нет, – махнул рукой хан. – Я спрашиваю, кто ты: Авель или другой?

Смертный пот прошиб Андрея. Как ответить? Кто он?

– Я слуга твой, хан! А брат мой дани тебе не хочет платить, гонит меня, убить хочет, – забормотал Андрей.

– Значит, ты – Авель?

– Я?..

– Ну а ко мне зачем пришёл?

– Хан, хан, дай мне войско!

– На брата?

– На брата.

– Значит, ты тоже Каин, – усмехнулся Туда-Менгу. – А где же Авель? – спросил он, уже не ожидая ответа от этого русского князя, сколь злобного, столь и жалкого.

В конце концов его ли дело, что так исстари заведено у людей, что брат убивает брата. И кто из них Каин, а кто Авель? Тот, кто убил, – тот и Каин?..

Люди только и делают, что убивают друг друга. Но не в ханской власти запретить им убивать. Оттого скучна и бессмысленна эта власть хану Туда-Менгу. Потому что, ежели кто-то хочет кого-то убить, он всё равно убьёт. Или убьют его. Вообще, на земле убивают так много, что если думать ещё и об этом, жить станет слишком грустно.

Туда-Менгу дал Андрею татар.

Дмитрий снова бежал.

Но теперь он бежал к могучему хану Ногаю. Ногай, женатый на дочери византийского императора Ефросиний Палеолог, принял опального великого князя с честью. И тут же дал ему свои полки на Андрея. Ему, пасынку власти, лишь личной доблестью поднявшемуся вровень с самой Золотой Ордой, было крайне любопытно хотя бы косвенно столкнуться с золотоордынцами на русском просторном поле.

После такого внезапного хода Ногая Туда-Менгу признал свою ошибку и отозвал ордынские войска от Андрея,

А кто был Андрей без татар? В бессильной злобе грыз он ногти и плакал, и слёзы катились по сведённой судорогой щеке.

«Как? Я – Авель? Я – Авель? Не хочу, отвергаю то, Господи!..»

А Дмитрий, теперь уже на ногайских конях, снова въехал в великое княжение. И в бесславие.

Княжение-то он вернул, а достоинство своё уронил. Потому что сравнялся с братом в средствах борьбы.

И всей Руси стало ясно, что ни тот князь, ни этот, лишь татары – владетели!

* * *

Ну и далее всё шло тем же печальным чередом.

От Ногая Дмитрий вернулся уже не доблестным князем, чьи помыслы были велики и определялись лишь выгодой для Руси. Сломался Дмитрий Александрович, как ломается крепкая ветвь на древе. Обида застила взгляд, месть поселилась в душе. Он не понимал, а потому не мог простить бездумного предательства новгородцев, ради которых жизнь был готов положить, он не понимал и тем более не прощал коварного лихоборства младшего брата. Хотя в угоду тем же татарам – ишь, миротворцы – братья заключили промеж собой лицемерный мир. Но оба знали, как мир этот дёшев.

Андрей за спиной у Дмитрия переговаривался с новгородцами; Дмитрий, предвидя такое развитие событий или даже осведомленный о тех переговорах, принудил Андрея выступить вместе с ним против новгородцев. Дмитрий на сей раз был в силе, и Андрей, не довершив одного предательства, пошёл на другое. Впервые совместно братья крушили Русь. Новгородские волости были опустошены. От этого опустошения чувство мести одного отнюдь не утишилось, а злоба другого только окрепла.

Дело в том, что пока Андрей ходил со старшим братом на Новгород, двое Дмитриевых переяславцев, из самых прытких, добежали до Костромы, где в ту пору укрывался на время предусмотрительно отставший от своего князя верный боярин и мудрый советник Семён Тонилиевич. Переяславцы – ночью, точно тати[22]22
  Тать - вор, разбойник, душегуб.


[Закрыть], тайно проникли в дом и тихо, недолго разбирая вину, удавили боярина ремешком.

Здесь Андрей опять побежал за татарами, привёл какого-то непутного царевича с непутными воинами, которые согласились пойти с ним, как выяснилось, не для войны, а только для грабежа. Дмитрий этих татар легко рассеял. Новгородцы вновь приняли Дмитрия, на сей раз на всей его воле.

Но Дмитрий-то, вместо того чтобы теперь во благо направить данную ему волю, все ещё подвластный обиде, вспомнив, как когда-то его отец расправлялся с неугодными новгородцами, все свои силы направил на месть.

А в Новгороде-то как: сегодня одного за дело с моста сбросили, завтра на Торгу десятерых без дела убили. И пошёл конец на конец. А на вече не сыскать виноватых. Кое-как, меняя посадников одного за одним, остановил жёсткую вольницу, которую сам и возвёл в закон.

Но и того показалось Дмитрию недостаточно: пошёл мстить на Русь тем, кто когда-то был у его брата в складниках. Да начал-то не с того: напал на Михаилу Тверского, который к союзу с Андреем вовсе не мог быть причастен, хотя бы потому, что в ту пору, когда встретились Дмитриевы и Михайловы войска у Кашина, ему едва минуло пятнадцать лет. А ведь то брат его умерший Святослав Ярославич да, между прочим, князь московский Данила выступили против Дмитрия и то лишь за страх перед Андреем, который тогда как раз был в милости у хана Менгу-Тимура!

Однако у Кашина разошлись без боя. Как уж там промеж ними было – только Дмитрий отступил без достоинства. И там местью не напитался.

Кто следующий? Да – никто! Потому что у власти Дмитрий оказался безвластен. Вот она – русская власть, кажется, держишь её в руках, а она утекает, сыплется, как песок промеж пальцев. И чем сильнее сжимаешь, тем скорее утекает, и слабеют, слабеют пальцы!

И ведь все понимает Дмитрий: теперь его, героя Дерпта и Раковора, помешавшегося на мести, ненавидят так же, как брата, ополоумевшего от крови и зависти.

«Господи! За что караешь слугу Твоего? Освободи от злой тяготы – дай в сердце мир. Ведь не того желал, не того! Истинно отречься готов! Схимы жажду – всю жизнь грехи пред Тобой буду замаливать, ибо грешен! Но как уйти, Господи? На Андрея Русь оставить? На пса безумного? Ведь знаешь Ты, Господи, не зверь он, ибо зверь чужой муке не радуется, враг он Твой, Господи, ибо знаю – он от Врага твоего…»

Глава седьмая

Капризна татарская милость. Хан Ногай резко переменился в своём мнении о Дмитрии.

Способствовали тому многие обстоятельства, главным из которых, наверное, стала женитьба красавца Фёдора Чёрного на Ногаевой дочке.

Фёдор Ярославский был вечным и главным складником городецкого князя, и, став ханским зятем, он сделал все для того, чтобы долгий кровавый спор решился в пользу Андрея. И вряд ли ему пришлось прикладывать к тому особенные усилия. В данном случае Ногаю не было решительно никакой разницы, кто возьмёт верх в этой братской сваре. Да, знать, и время пришло пополнить ханскую казну награбленным серебром, а Каффский невольничий рынок русскими пленными.

Теперь, по слову Ногая, Андрей вёл на Дмитрия огромное татарское войско под водительством царевича Дюденя.

Всё было страшно: и Баты, и Неврюй, и первый Андреев поход с татарами, и Дмитриевы ногайцы, однако Дюденево побоище, возможно, было наихудшим. Впрочем, как и всякая новая беда в сравнении с предыдущей, раны от которой уже запеклись.

Андрей в том походе окончательно остервенился и потерял остатки того, что делает человека похожим на человека.

Коломну пожгли, баб и невинных дев насиловали в алтарях, подтираясь от девственной крови воздухами[23]23
  Воздухи - покровы на сосуды со Святыми Дарами.


[Закрыть] да ласковой пеленой с образов, причет церковный резали тут же, иконы выламывали из серебряных и золотых окладов, жгли и топтали ногами, драгоценные потиры[24]24
  Потира – чаша с поддоном, в которой во время литургии возносятся Святые Дары.


[Закрыть] и чаши, хранившие ещё капли святой воды, валили в мешки, соперничая в бесовской удали на потеху вмах рубили головы детям. Пьяный от крови и власти, Андрей глядел на то, дёргая сведённой судорогой шеей, щерясь жуткой улыбкой…

Далее – Владимир. То же, да хуже: в Богородичной церкви выломали золотой пол. И вновь насилие, вновь безмерная кровь…

Волок-Ламский сожгли.

Москва на пути. Как не проведать брата? Али он лучше прочих?

О, помнил то Даниил…

– Богом прошу, на колени встану – не жги град! Я ж тебя встретил хлебом-солью, как брата!

– Отчего ж и не встретить, коли я тебе брат?

– Андрей, милый, я ж ту Москву сам, как мужик по бревну, из небыти поднял! Не зори, дай крепости взять!

– Крепости тебе? Чтоб с Митькой против меня пойти?!

– Да я же по воле твоей у Дмитрова вместе со Святославом Тверским ветрел тогда Дмитрия, ну, попомни то!

– Помню, как не помнить! Встренуть-то вы его встренули, да чтой-то биться не стали! Хитришь, Дан, тогда уж на Митькину сторону глядел! Али не так?!

«Так, так! Не по воле своей встал тогда против Дмитрия, из страха перед тобой, пёс! Кабы не страх, так тогда ещё переметнулся на его сторону – он старший, он прав!»

Данила прятал взгляд, а Андрей плетью поднимал его подбородок:

– Что глаза-то воротишь? Знать, виноват!

– Да в чём моя-то вина: носу из Москвы не казал, веришь ли, как холоп у чужого хозяина, все эти годы лишь спину гнул. На что? На пожар?

– Огня боишься? Труслив ты, Данила, не в батюшку, – ощерился и задёргал шеей Андрей. – Ступай за мной.

Данила шёл по сеням, уткнув невидящий взгляд в узкую Андрееву спину, готовый руками разорвать ненавистную, в вспученных жилах шею.

«Сам-то в батюшку, что ли? Али батюшка такой пёс был?» – рвались по уму несвязные бессильные мысли.

Следом за Андреем вышел на крыльцо^ как выволокли. Во дворе татары галдят, вьются на малых кониках – слова князева ждут.

Подъехал Дюдень – парнишка лет восемнадцати, утянут в мех, опушка соболья, на груди золотая панагия[25]25
  Панагия – нагрудное украшение высших иерархов церкви.


[Закрыть] не иначе как из Владимира, лицо голое, зубы белые, глаза усмешливые.

– Брат мой, – обернулся на Данилу Андрей.

– Брат мой, – весело повторил Дюдень.

– Москва – город его, – повёл Андрей рукой округ.

На холмище, теснясь, стояли дома, в Занеглименье тянулись слободы.

– Мал городок, – кивнул Дюдень.

– Просит не зорить его, брат-то, просит город не жечь, – пояснил Андрей Дюденю.

– Не жги, – легко согласился Дюдень. – Якши есть города, ещё пожжём.

– Нет, – засмеялся Андрей. – Али я тебя зря сюда вёл? Виноват он передо мной.

– Тогда жги, – засмеялся Дюдень.

– Да чем виноват-то, брат? – одними губами прошептал Даниил.

– Не виноват, так будешь ещё виноват, а, Даня? – осклабился Андрей и вдруг, ещё более переменившись, пострашнев лицом, поднял руку с плетью, точно хотел ударить Данилу, яростно крикнул: – Жги! Лучше б ударил!

Тут и для Москвы час судный грянул. Как снег, запорхал по улицам пух из перин, полетели замки с закромов, взвыли бабы, точно на кол вздёрнутые на привычные к насилью ялды татарские, в безысходном отчаянии хватались мужики за топоры и рогатины, ан поздно! Никто, ить, и не спохватился заранее, жители-то, как и сам князь, до последнего мига надеялись на братнюю приязнь, на то, что старший не подымет руку на младшего. Ан поднял!

И Москва обезумела от ужаса…

Больно глядеть на людей своих, которым не в силах помочь, и Даниил, как заклятие, в которое, впрочем, не верил, все твердил:

– Не губи, Андрей! Останови, брат, побоище!

– Ништо! – дико кривя лицо, смеялся Андрей. – Ты, брат, жадный – ещё наживёшь!

А потом полыхнула родимая. От самого Загородья, по краю Неглинной и до кремника…

По сю пору у князя Данилы Александровича дух от того пепелища словно в ноздрях застрял. Лишь подумает, тут и вспомнится…

Если честно, не впрах Андрей Москву разорил – чуток помиловал. Другим-то хуже пришлось…

* * *

Четырнадцать городов с ходу с пылу взял Андрей с дюденевскими татарами, нигде не встретив сопротивления.

Изрядное огорчение доставили князю и его татарам переяславцы. Как раз от них ждал он упрямства, потому как Переяславль был не только богатейшей, но и наипреданнейшей вотчиной Дмитрия. К тому же город с одной стороны был надёжно укрыт непролазными болотами, с другой – Клещиным озером, да и сам, помимо глубокого рва и высокого вала, обнесён крепкой городней из дубовых дерев о двенадцати башнях. Как знать, прояви переяславцы мужество, может, и сникли бы татары под его неприступными стенами.

Однако горожане поступили иначе: они просто ушли из города за болота в глухие леса. Все ушли, как один. И унесли с собой все, что могли. А чего нельзя было унести, прикопали.

Переяславль встретил Андрея распахнутыми воротами. Впервые не Андрей смеялся над покорённым городом, рабски упавшим ему в ноги, а непокорённый город потешался над ним.

Уныло рыскали татары по пустынным, без меча вымершим улицам. Если где и осталась позабытая в спешке курица, так и она, чуя смерть, не квохтала…

Но куда большая досада ждала татар и Андрея в Твери.

Именно сюда стёкся битый народ со всей Низовской земли, в последнем отчаянии всё же решивший дать отпор Городецкому князю. Надежда приходит к тем, кто теряет, великая надежда рождается тогда, когда кажется, что уже больше нечего терять. А ещё надежда приходит тогда, когда в мир является тот, кто Божией волей даёт надежду.

Ко времени Дюденева похода Михаилу Ярославичу Тверскому едва минуло двадцать. Вроде бы не возраст для мужа – надежды Отечества. Однако ж и назаретский младенец, сам ещё не зная про то, дал веру многим и ужаснул царя Ирода. Михаил обладал странной силой внушать надежду. А ещё как человек, Божией милостью поднявшийся над своим временем, одним он внушал верную и трепетную любовь, другим столь же яростную ненависть. Словно по сердцу его раскололась Русь на две непримиримые половины.

Впрочем, трещина та, тот бесовский разлом произойдёт потом, куда как позднее, а пока под имя его и стяги сбивались в Тверь те, кто готов был умереть, но не сдаться, потому что верили (ну откуда взялась та вера?), что молодой Михаил непременно встанет щитом на кровавом пути татар.

Город готовился к обороне. Перед невысокой, приземистой – не в пример переяславской – крепостью раскатали по бревну подгородские избы. К городской стене свозили котлища, смолу, дрова для костров. Из Князевых складниц выдавали пришлым охочим людям броню и оружие. Жив будешь – вернёшь…

Здесь были добежавшие с пожжённой Руси владимирцы, юрьевцы, можайцы, звенигородцы, кашинцы, москвичи… То ли был не первый единодушный вздох Руси, отчаявшейся от татар?

То ли был не всллеск возмущения безумной властью Александрова рода?

То ли был не первый знак единения, на который уповал и к которому впоследствии всю жизнь пытался привести Русь Михаил.

В решимости умереть, но не принять позора тверичи и прочие люди ждали татар… и с надеждой, более похожей на жажду чуда, ожидали возвращения князя своего Михаила, пребывавшего в Орде. В общем-то надежды на то, что хан отпустит от себя Михаила тогда, когда по его же воле городецкий князь палит Русь, не было никакой. Да коли и отпустит, так всё равно ему уже не поспеть, потому как Андрей с татарами стоял в дне пути от Твери.

Но – от Господа наши шаги! – было явлено чудо: в канун Рождества, в звон колокольный, в слёзы и ликующий крик взбодрённого одним его видом народа с малой посольской дружиной на запалённых конях въехал в Тверь князь Михаил Ярославич!

Успел!

А в Рождество – разве то праздник Дьяволу? – к городу подступил Андрей.

Щерясь довольной ухмылкой, верхом, по-хозяйски, со свитой прихвостней и татар подъехал он к воротам:

– Отныне не Митька, я – великий князь на Руси. А ты мой сыновец, Михаил. Покорись! Открой ворота! Богом клянусь, не нанесу урона…

– Нет у того Бога, кто в храме кровь льёт, – перебил его Михаил. – Пожги Тверь, пёс, как всю Русь пожёг, я и тогда не поклонюсь тебе, потому что не в силе правда…

– Врёшь, врёшь! – захлебнулся в истошном, бешеном крике Андрей, словно слова Михаила ожгли его раскалённым железным прутом.

И тронулась на непокорный город непобедимая, искусная в битвах татарская сила.

Но вот что удивительно: как ни ломили татары Тверь, накатывая лава за лавой на её неказистую, обмазанную глиной крепосцу, а обломали об неё копья.

И потом, как ни бесился Андрей, кривя морду и дёргая шеей, требуя от Дюденя новых решительных приступов, царевич лишь усмешливо качал головой. Скупился он на татарскую кровь, которой и так под Тверью было довольно пролито. К чему биться, когда в другом месте без боя и вдвое дадут?

К тому же помнил царевич Чингизову мудрость: Сила крепостных стен не более и не менее мужества их защитников…

– Будет, князь, тебе, ладно! Потом ещё возьмём тебе эту Твердь. А ныне князь её крепок – тебе не по зубам…

Дело то, конечно, давнее, но важное и для того, что случится далее, а потому обойти его взглядом никак нельзя.

После Твери татары уж нехотя добрались до Торжка, где их и Андрея ждали предусмотрительные, когда надо, новгородцы.

Новгородские послы уверили Андрея в полной их ему преданности, а от Дюденя отбоярились откупом.

Татары, довольные тем, что добыли, как ни упрашивал их Андрей идти дальше, отбыли восвояси. Они своё дело сделали: сколь смогли, столь крови и пролили, сколь сумели, столь и пожгли, словом, Русь разорили, страху нагнали, а над разграбленной и омертвелой Русью вновь поставили полоумного городецкого князя.

– Андрей распорядился исконной дедовой и отцовой землёй по-своему: отдал Переяславль Федьке Чёрному – за услуги.

Сам сел на раскоряку в Великом Новгороде и Владимире – вокняжился!

А дальше, что делать, когда душа – не душа, а губка ненапитаемая, сколь крови ни лей, все ей мало! Ить, не утолил Андрей злобы-то – брата-то не достал! Вон что грызло его боле всего! Ни власти, ни славы и почестей он искал, а только братовой крови! Впрочем, какая уж слава…

Дмитрий же всё это время отсиживался во Пскове у верного тестя Довмонта. Но сколько он мог так сидеть на горьких чужих хлебах? Он, Дмитрий, сын Александра, великий князь, гроза немцев и прочих латинов!

Как ни упрашивала его дочь Мария остаться, как ни уговаривал Довмонт не покидать Пскова, лишь только схлынула татарва, Дмитрий пустился в путь. Знал, что путь тот последний, но не мог поступить иначе. Уже не о великом княжении помышлял, какое уж здесь великое княжение, – одного хотел: спасти отчину от жадных Федькиных рук.

Что он оставит после себя последнему[26]26
  Другой сын Дмитрия – Александр – умер в заложниках у Ногая.


[Закрыть] сыну Ивану – славу героя Дерпта? Пошто ему та слава отцова, когда сам Иван слаб, болен, безволен, непутен? Славы не приумножит, а отца проклянёт, оставшись без вотчины. Андрей-то, как Переяславль Федьке отдал, вывел Ивана, как послушного телка, в Кострому… Нет, всяко надо было выручать для себя достоинство, для Ивана Переяславль.

(Эх, знал бы Дмитрий Александрыч, для кого тот Переяславль выручает, поди, не так спешно кинулся его выручать, если бы вообще кинулся…)

А в том, что переяславцы встанут за него стеной, а если понадобится, то и лягут костьми, Дмитрий не сомневался. Да так бы оно и было, однако о том, что Дмитрий тайно вышел из Пскова, стало известно Андрею – шишиг[27]27
  Шишиги - осведомители.


[Закрыть] на Руси всегда хватало.

Андрей с новгородцами нагнал брата где-то возле Торжка. Силы были слишком неравными. Но малая переяславская дружина, сопровождавшая Дмитрия, сделала последнее и единственное, что могла сделать для князя: пала под железом новгородцев, а всё-таки дала ему уйти от погони.

Ах, как дёргал шеей Андрей, ах, как кривил злобно морду, когда собственноручно искал среди мёртвых тело брата, искал и не находил!

А Дмитрий укрылся от брата у Михаила Тверского. Если когда и было меж ними зло, то Михаил того зла Дмитрию не попомнил. Напротив, принял все возможные меры к тому, чтобы если не примирить братьев, что было невозможно по сути, то хотя бы восстановить некое подобие справедливости.

В Торжок к Андрею было отправлено тверское посольство во главе с архиепископом Симоном. Как там сладилось, сказать трудно. Что более смирило Андрея – заступничество Михаила или сам вид некогда великого, недоступного в доблестной выси, а ныне раздавленного, сломленного, побеждённого брата, – неизвестно. Однако главное было достигнуто: Дмитрий отказывался от каких-либо притязаний на великий владимирский стол (да какие уж там притязания, когда по всему было видно, что уже из могилы отказывался ото всего Дмитрий), Андрей же возвращал Дмитрию отчину, отпускал из Костромы Ивана, а складнику своему Фёдору Чёрному велел оставить Переяславль…

К слову сказать, уходя из Переяславля, не иначе как от сильного огорчения, Фёдор подпалил его с четырёх концов. Русский-то народ прозвания недаром даёт – уж коли Чёрный, так Чёрный.

Но о той последней досаде Дмитрий Александрович не узнал. Видно, напоследок Господь смилостивился к нему: он умер по дороге на Переяславль возле Волока-Ламского, успев принять долгожданную схиму.

Вот вроде и все, что касается взгляда назад.

Да, вот ещё что: князь Андрей после смерти брата неожиданно изменился. Притихшая Русь ждала новых буйств, новой крови ради упрочения власти, но ничего такого не дождалась. Андрей стал сер и уныл, жил, словно его и не было. Как будто со смертью брата и в нём какая жила оборвалась. Все ему теперь стало пресно…

А что касается власти, так он и вовсе не знал, что с нею делать. Оказалось, она ему не нужна. Помаявшись без дела в стольных своих городах Великом Новгороде и Владимире, не найдя для себя забот на Руси и предмета для новой зависти, окончательно заскучав, Андрей Александрович женился на дочери ростовского князя Дмитрия по имени Васса и вернулся в свой родной Городец…

Пошто и выезжал из него? Пошто? Всё это пошто?

Ведь как ни крути, не больно-то и понятно, ради чего всю жизнь враждовали братья? Из какой злобы и зависти?