Текст книги "След"

Автор книги: Андрей Косенкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

Пошто злоба – ведь братья!

Пошто зависть, если власть – бремя?

Ужели лишь от одной человечьей низости всю Русь терзали в кровавые лоскуты?

Ужели Русь так не ценна в глазах её безумных правителей, что стоит не выше их тщеславия, злобы и зависти?

Тогда чего ж она стоит?

Да, разумеется, через ту зависть и злобу татары вершили своё главенство, но разве татары виной в нашей братской злобе и братской зависти? Что татары? Тоже люди суть, хотя, конечно, и нехристи, прости Господи.

Но, как оглянешься назад повнимательней, так и кинет в оторопь: не то, все не то! Не должно так было быть! Так отчего же так?..

И вдруг, как слепец, обжёгшись о нестерпимый свет, прогреешь на миг и поймёшь: от давнего того века ИНЫЕ СИЛЫ избрали Русь полем битвы, где бьются не добрый со злым, а ЗЛО с ДОБРОМ…

Чем-то кончится?.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. КАНУНЫ

Глава первая

мутно декабрьское утро. Гаснут последние звёзды. Тихо на Москве. Тихо в княжеском тереме. Лишь изредка скрипнет вдруг сама по себе тёсаная сосновая доска, коей и пол настелен и стены обшиты – верная примета на путь.

Жаждет пути Даниил, и хоть в иной час чуток к приметам, ныне к ним глух, не слышит ни скрипа, ни мышиного писка, ни как огонь бучит, брызгая искрами. Не до бабьих примет. Знает Даниил: долог, увилист, каверзен и кровав будет тот путь, что избрал, и на том пути один лишь заступник – Бог, у Него и просит на путь тот благословения, заранее каясь, заранее отмаливая грехи. И свои, и чужие…

В небольшой обыденке[28]28
  Обыденка – домашняя церковь.


[Закрыть] перед тёмным ликом Спасителя в бронзовой масляной плошке чадно потрескивает пеньковый фитилёк – вот-вот загаснет. И тогда густая предрассветная тьма выступит из ближних углов, в один глоток сожрёт слабый свет. Надо бы кликнуть людей, возжечь огни, да неколи молитву прервать. С полночи Даниил с колен не встаёт, уж ног под собой не чует. Вестимо: ночная молитва паче дневных молеб – скорее путь к Богу отыщет.

«Господи, Иисусе Христе, прости мне гордыню мою и помыслы честолюбивые! Прости мне грехи мои предбывшие и грядущие, зряшные и нечаянные, и… непростимые! Потому что знаю, на что иду! Но пред Тобой не за себя ратую – за сынов, за людей московских! Ведь знаешь, не кровью я поднял этот град из праха безвестности – трудом единым! Как утвердить сей труд без греха?

Укажи, дай путь безгрешен, Господи, и я пойду по нему! Дай путь, Господи!..»

Надолго умолкает Даниил, вглядываясь в строгий непроницаемый лик, словно и впрямь ждёт ответа – простого и ясного.

Молчит Господь.

«Что ж, война, Господи? Так дай сил на войну! Не ради единого примысла, но ради достоинства московского! Не нами заведено, что честь-то на страхе держится!

Но не тот враг, на кого иду, а тот, кого хочу одолеть! Сыт он, но не умерился в жадности, тих он, но злобен, ибо нет меры для злобы бешеного – кусать будет, пока дух не испустит! Знаешь ведь, Господи, не клевещу на него! Прости мне помыслы грешные и дай сил одолеть врага – брата единоутробного! Верую во славу Твою!

Дал же Ты Андрею в наследники Бориску слабоумного! Пять лет дитю, а он слюней подобрать не может, только мычит, как юродивый! А других сынов Ты ему не даёшь! То ли не знак Твой, Господи? Али Бориска-юрод над Русью подымется?! А у меня сыны, и от тех сынов ещё сыны будут – вот она сила и власть наследная! То ли не знак Твой, Господи?»

Вновь умолкает Даниил, вновь ждёт неведомого ответа, вперясь мутным, уставшим взглядом в иконостас. Но тёмен лик за искусной филигранью серебряного оклада, тускло мерцающего в отблесках потухающего огня. Молчит Господь.

«Дай мне силы на власть! Я удержу Русь ради Москвы, ради сынов моих! Дай мне успеть, Господи, встать над Андреем хоть после смерти его – и отмолю грехи, и отплачу Тебе, Господи, великими храмами, каких нет ни в одной земле, монастырями многими ради люди Твоя и то сынам заповедую! И, Господи, город сей опорой будет Тебе на все времена! Но помоги же мне, Господи…»

Угасает огонышек в бронзовой плошке, но кажется Даниилу, чем слабее свет от огонышка, тем явственней проступает молитвенный образ. Словно светом Небесным озаряется лик. Рука Спасителя поднята в благословляющем жесте, но вдруг в заполошном метании узкого язычка пламени видится Даниилу в том жесте не благословение, а грозное предупреждение:

«Не делай того, человече! Остановись! Неправду творишь!»

– Правду, Господи! – истово крестится Даниил.

В обыденке жарко, излиха натоплено ещё с вечера, но лоб князя покрывают холодные, точно смертные, капли пота. Надо бы подняться с колен, надо бы кликнуть людей, возжечь огни, чтобы вокруг стало светло, а на сердце ясно и твёрдо, как было ещё вчера!

Только нет сил оторвать взгляд от глаз Спасителевых, от перстов его тонких, вскинутых не то в благословляющем, не то в гневном жесте. Да нет сил просто вздохнуть, точно жаба подступила под горло и душит.

– Дай сил, Господи! – хрипит Даниил и падает ниц перед молчаливым иконостасом.

Сколько так пролежал – не помнил. Только когда открыл глаза, ужаснулся: тьма обступила его. Но не смертная тьма – хуже смертной, – отвернулся Господь от князя. То ли не Знак ему, грешному, – погас пред божницей огонь!

«Не слышишь, Господи! Не хочешь помочь слуге Твоему?!»

Даниил с трудом оторвал от пола лицо, поднял взгляд на Неподкупный иконный лик и обомлел: от глаз Иисуса струился свет!

Может, дальний отблеск последней на небе звёзды запоздало проник в оконницу, может, первый рассветный луч робко взошёл над ночью. Не растворяя тьмы, отблеск тот или луч падал на лик Иисуса, и в том сером холодном неверном свете ярко горели глаза Спасителя!

– Благословляешь, Господи, – выдохнул Даниил. Господь молчал, но лучились его глаза. «Благословляешь, Господи!..»

Вымолил, отмолил право на путъ.

По лицу Даниила текли благодарные слёзы, и от слёз множился лик Спасителя.

– Вся жизнь моя во славу Твою! Сей град Москва во славу Твою! Дай силу на власть! Дай право на силу! А я возблагодарю Тебя, Господи! И дети мои будут опорой Тебе… – сквозь слёзы шептал Даниил.

Однако если б вытер он слёзы и пристальней взглянул на образ всеведущего Спасителя, то, может, не умилился, а ужаснулся он!

По чёрному полю закопчённой древней византийской иконы тихо катились Христовы слёзы. О чём плакал ОН? О чём сожалел? Бог весть…

* * *

…Война!

Слово, оглушив будто колом по темени, повисло в напряжённой тиши просторной княжеской горницы. Ныне в ней было так людно, что вошедшему со свежего воздуха трудно б стало дышать. Да и те, кто уж притерпелся, принюхался к густому духу сытой отрыжки и взопрелых под одёжками тел, разом задержали дыхание. Такое уж оглушительное, разящее слово – война! Как к нему ни готовься, а все одно прозвучит внезапно. Да ведь никто в Москве к войне-то вроде бы и не готовился.

«Вот те на, война! А мы и не ведали…»

Вдоль стен, убранных красными кожами, на длинных лавках сидели бояре, в дверях толпился выборный люд от чёрных сотен вольных ремесленников: кузнецов, кожемяк, опонников, гончаров, сапожников, златарей, древоделов, котельщиков, стеклянщиков и всех прочих, без коих в большом городе жизнь не в жизнь. Ближе к княжескому стольцу[29]29
  Столец - кресло.


[Закрыть], посреди горницы, на особинку теснились купцы.

Про выборных неча и баять, так огорошены, что рты поразинули. А вот наиближайшие бояре силятся скрыть изумление, согласно кивают головами в высоких столбунцах, опушённых бобром да соболем: как же, надоть! Давно пора!.. Знамо дело, нора…

Кичатся бояре друг перед другом преданностью князю да тем, что не из последних, мол, загодя были посвящены, а потому им вроде новость не в новость.

Даниил Александрович недовольно кривит рот в усмешке: врут бояре!

Кроме самого Данилы лишь три человека во всей Москве знали наверняка о том, что грядёт война. Вместе с князем они готовили и приближали её как могли. То были московский тысяцкий[30]30
  Тысяцкий - военачальник, главный воевода.


[Закрыть] Протасий Вельяминов, главный советчик князя Фёдор Бяконт и молодой татарин Аль-Буга, ордынский баскак.

Во всех делах Протасий Вельяминов был правой рукой князя. Владимирский боярин пришёл на Москву вместе с отроком Даниилом. Сначала служил ему добрым наставником, затем верным слугой. Когда-то могучего телосложения мужик, теперь это был осанистый, сухой, но крепкий старик, от зоркого взгляда которого на Москве не то что поступки, помыслы было нелегко утаить. Предстоящая война добром ему не казалась, но князю он не перечил, понимая её неизбежность. Коли решил Даниил Москву утверждать, так и нет ему иного пути…

Фёдор Бяконт (он пришёл в Москву из Чернигова) был моложе князя, но давно уж заслужил его расположение воистину изощрённым, хитрым умом. Увилистая мысль его петляла, как заячий след, однако всегда вела туда, куда было надобно. В ведении Бяконта было знать все, что творится на Руси да и за её пределами.

Так вот, сообразуясь с тем затишьем, что накоротко воцарилось на Руси и в Орде, Бяконт всецело был за войну. Да ещё и поторапливал князя: кабы коломенские бояре, которых Москва не первый год прикармливала из своих рук, не попривыкли из двух-то титек сосать да не заартачились от тайного сговора.

Если Протасий и Фёдор были правой и левой руками князя, исправно служившими хозяину, то татарин Аль-Буга в данном случае нескромно сам себя считал шеей у Даниловой головы: он-де и повернул голову князя в нужную сторону. Хотя, разумеется, молодой татарин сильно обольщался на свой счёт: слаб он был Даниловой головой-то вертеть. Но Данила Аль-Бугу не разочаровывал: пусть тешится!

Откуда ж было знать татарину, что ещё пять лет тому назад, когда хан Тохта воевал с могущественным темником Ногаем, Даниил Александрович посылал в Орду Фёдора Бяконта с охульным доносцем на своего соседа рязанского князя Константина Романовича – мол, тот в помыслах Ногаеву сторону держит! Как про помыслы вызнал? Так то дело Бяконта – земля слухом полнится. Да и не суть важно то, держал ли Константин Романович в тайных помыслах Ногаеву сторону, а то, что московский князь в радении первым отметился.

Вот за то ему теперь и льгота: с баскаком Аль-Бугой из Сарая Даниилу Александровичу знак подали, что, мол, не мил стал хану рязанский князь.

Оттого Аль-Буга сидит ныне в княжеской горнице гордый, как именинник, с обычным татарским презрением на русских поглядывает: чего уж решать-то, когда все за вас решено. Да и то сказать, имеет право, собака, на гордость: наивно думать, что осторожный чуть не до боязливости князь Данила отважился бы на этот поход, не будь на то ханской воли.

А ведь давно, давно уже московская вотчина тесна стала князю. И то правда: с востока Рязань, как колом, той Коломной выход к Оке подпирает, с запада Смоленск Можайском грозит, там Дмитров союзным тверским оплотом стоит, Переяславль чужд, Владимир – Андреев – ну просто некуда пораскинуться!

О, сколько земли в тайных ночных загадах примыслил к Москве Даниил Александрович! Да ведь не токмо в едином примысле смысл! Сама по себе война нужна была московскому князю, чтобы объявить всей Руси о новой силе, которая не в один день, не вдруг, а потом и кровью Данилы поднялась-таки на Москве! А главное, пусть Андрей возьмёт в толк, что пришла иная пора, пусть узнает, кто ныне у хана в милости. Авось от злобы и зависти скорее желчью подавится.

Бяконтовы соглядатаи из Городца сообщали, что плох стал брат, жёлт и скушен, как палый лист. Того и гляди, помрёт, а точнее-то сдохнет, аки пёс неприкаянный.

Ждал той смерти Данила. Ждал и готовился к ней, как нетерпеливая девка к венцу. Жадно и страстно, со всей страстью и жадностью, на какую только и были способны Александровы сыновья, жаждал Даниил власти. Той немеренной, великой и в то же время зыбкой и изменчивой русской власти, которая, подобно блудной женщине, вмиг предаст, а то и задушит тебя самого в угоду иному избраннику. Все знал о подлой натуре русской власти Даниил Александрович и всё же ждал её, хотя бы ради Москвы, ради сынов…

Нет, до боли в сердце, до дрожи в руках не ждал, а именно жаждал великокняжеской власти Даниил Александрович, хотя от иных своих братьев всегда отличался именно терпением. А терпение Даниил Александрович вовсе не считал уделом людей слабых. Умение терпеть и одной лишь звериной выдержкой побеждать обстоятельства тоже требует силы и мужества. Но однако же, сколько можно терпеть? Приспело, знать, и его время Русь пострашить – война нужна была Даниилу.

Да вот закавыка: в отличие от братьев, а боле того, от великого батюшки, что, видно, уже на века покрыл себя ратной славой, не любил воевать Даниил Александрович. Да, почитай, допрежь ни с кем и не бился толком. То без боя Андрюшке Москву на пожар отдал, то по воле его же выставил московскую рать против брата Дмитрия – да Бог тогда миловал, обошлось без убийств.

Тогда – а не ныне!

«А ныне без победной войны, без звонкого примысла власть, что по смерти Андрея, по скорой смерти брата Андрея – прости меня, Господи! – должна перейти ко мне, вполне может проплыть мимо в чужие жадные руки, охотников, чай, в достатке найдётся», – размышлял Даниил Александрович.

Да ведь и деваться уже некуда! Так же как к севу, покосу, медвежьей травле или к какому иному простому и нужному делу, так и к войне Даниил Александрович готовился загодя. Все вроде бы предусмотрел, обо всём озаботился: и Орда на Рязань указала, и коломенские бояре тайным сговором по рукам и ногам обкручены Бяконтом, авось не отвертятся, и у Господа ныне путь на войну вымолил, а все одно на душе как-то смурно и пакостно.

Ужели не в прибыток эта война?..

Долго сидели молча бояре. Безмолвно переминались с ноги на ногу купцы да выборные. Князь не гнал их высказываться, давая время прикинуть на умственных весцах, что услышали.

– Стало быть, не избежать войны, – раздумчиво, не по-московски окая, произнёс тысяцкий Протасий Вельяминов.

– Дак чего от неё и бегать-то, – готовно поддакнул Фёдор Бяконт. – Коли пришла нужда, так от неё все одно не отвертишься.

Собственно, этих двух согласных мнений было вполне достаточно, чтобы порешить дело, но здесь подал голос боярин Еремей Редегин:

– Так-то оно так. Да я вот в толк не возьму: какая нам такая нужда Рязань-то воевать? Навроде они нам худа покуда не делали?

– Ан и добра от них с курью грудь, – усмехнулся Акинфа Гаврилыч Ботря, по прозванию Великий.

За что ему было дано такое прозвище, сказать трудно. Отец его, переяславский житель, верой и правдой служил отцу Данилы и ещё в молодости отличился доблестью в Ладожском побоище, за что и стал милостником Александра Невского, однако сам Ботря ничем примечательным, кроме того, что был большой охотник до девок да чужих жён, не прославился. Может, за ту охоту и звали его Великим?

– По мне дак, – продолжал Ботря, – коли поднял меч, так и опускать его следоват немедля, пока самому в дых не подпёрло.

– Так рази мы меч-то ужо подняли? – не унялся Редегин и вопросительно поглядел на князя. – Я-то мыслю, что Данила Лександрыч нас к себе позвал, чтобы и наше слово услышать, так ли?

– Не стоят царства на крови, – в лад Редегину сказал владетель обширного и богатого сёла на берегу Москвы-реки боярин Семчинский. И добавил, как попрекнул, глядя в глаза князю: – Разве князь рязанский не брат тебе?

Ишь ты, какой праведник выискался!

Ныне после заутрени отче Порфирий, княжев духовный наставник и игумен монастыря, основанного Данилой на Москве, теми же словами пытался урезонить его, Богом молил не творить зла на Руси, не делать того, что задумал, упрекал в страсти к стяжательству.

Да ведь не ведал высшей цели старик и не мог бы поверить, даже если бы и сознался ему Даниил Александрович, что на ту высшую цель он вразумлён самим Господом!

Поди-ка поверь, когда и по сю пору Данила сам сомневается: даже ради той высшей цели волен ли он лить русскую кровь?

– Ну а что иные-прочие думают? – не поднимая глаз, спросил Даниил Александрович.

Думали разно. Но боле-то склонялись к тому, что, мол, хоша война – дело прибыльное, однако ж сурьёзное и неверное, в том, мол, смысле, что не в силах ныне Москве с Рязанью-то ратиться, да и не в честь…

То и предчувствовал Даниил Александрович, когда созывал наибольших и первых людей на совет: душевно не готовы были ещё москвичи воевать! Чего воевать-то, когда луга обильны и скот на них тучен? Однако не зрят людишки вперёд, не видят далее собственного сытого брюха. Но он на то и князь над ними, чтобы им путь указать.

Ладноть…

Даниил Александрович поднял взгляд на собрание. И взгляд его был твёрд и крепок.

– А сильна ли Тверь? – неожиданно спросил он. Вопрос застал врасплох – говорили-то про Рязань. Поочерёдно князь обводил злым взглядом собравшихся.

– Известно, Тверь – чаша полная, – за всех ответил Ермола Васкин, купец.

– То-то, что чаша полная, – согласился князь. – А чем тверцы ту чашу наполнили? – вновь спросил он, но ждать ответа не стал, сам ответил: – Волгой, путём купеческим! С Великого Новгорода гости идут – плати князю Михаиле! Снизу гости в Новгород подымаются, снова плати в казну княжеву!

– Так, – теперь уже единодушно закивали и купцы, и бояре, и прочие. Выгода Твери всем была очевидна, нечего было и пояснять!

– А кто к нам в Залесье путь торит? – продолжал князь. – Я вон на Яузе тож мытный двор[31]31
  Мыт – пошлина за проезд в заставу, через мост или провоз товара; мытник - сборщик мыта с продаваемого на торгу; мытный двор, мытня - то же, что и таможня.


[Закрыть] открыл. А много ли мытники в казну несут? Мне их скоро дороже кормить станет! А рази Москва-то не таровита?

– Обильна товаром-то!.. – вновь согласились.

– Так на большой гостевой путь выходить нам пора!

– Али на Тверь? – ужаснулся кто-то у дверей из непонятливых.

На него зашикали:

– Окстись!

– Чего мелешь!

Даниил Александрович переждал шум и сказал тихо, но внятно:

– Коли хотим богатеть, надо Москве ворота открыть. А где ворота? Те ворота недалече от нас стоят, в Коломне-городе. Иная река там течёт – Ока. Глядишь, с той Оки по Москве-реке к нам гости-то и потянутся. Не устерегут их рязанцы. Хочу, чтоб Коломна та не рязанским дальним пригородом была, но московским оплотом.

В горнице стало как-то по-особенному, торжественно тихо.

Такая тишина воцаряется ежели не в миг осознания величия замысла, то уж, во всяком случае, в миг прозрения близкой и неимоверной выгоды.

– Не Рязань воевать иду, – закончил Даниил Александрович, – а Коломна мне надобна!

– Так, княже, так!

– Вон что!..

– Ить и я так мыслил-то!..

Один лишь голос прозвучал в несуразицу, опять возразил, е удержался Редегин:

– А как коломенцы-то не схотят того?

– Дак, что ли, их уговаривать? – прокричал лужёной глоткой Акинф Ботря. – Вона великий князь Андрей Александрович слов-то не тратил попусту…

Упоминать Андрея, тем более в подобном сравнении, при Данииле Александровиче не стоило. Князь сузил глаза и так осмотрел на Ботрю, что тот осёкся и задышал тяжело, точно уз на плечи взвалил.

– Брат Андрей злобу тешил, – как отчеканил, сказал Данила, – а я землю свою возвысить желаю. – Он помолчал и добавил: – А коли кровь придётся пролить, так я грех на себя беру. Как говаривается: не передавивши пчёл, мёда не есть! Так ли?

– Так! Так! – теперь уж в полном восторге единодушия закричали москвичи.

Искоса князь глянул на сыновей, стоявших от него по левую руку. Младшие – Бориска и Афанасий – на такое собрание, разумеется, допущены не были. Иван сиял румянцем, как медная бляха. И этот румянец верней всего выдавал, как он был счастлив решением отца.

«Ишь, ты! – неожиданно подумал Даниил. – Так сияет, словно сам ту войну и выдумал!»

Как это ни покажется странным, но шестнадцатилетний Иван с совершеннейшей точностью, причём много заранее предугадал действия отца. Он был ещё одним из тех, кто знал в Москве о предстоящей войне. Правда, сам Данила, тысяцкий Протасий и даже Фёдор Бяконт, кому и положено было об этом догадываться, про помыслы Ивана не ведали.

Сашка – третий Данилов сын – стоял насупленный: все не по нему, все не так! Странен и непонятен был Даниилу Александр – по деду имя, по деду и лик, но для великого слишком сердцем открыт…

Справа от князя место пустовало – не ко времени со своими молодцами запропастился куда-то Юрий, будто черти его унесли! Да вот незадача-то: исчез как раз тогда, когда более всех и надобен!

– В три дня должны выступить!

– Да разве в три дня управимся? – отнекнулся было осторожный Протасий.

– В день надо бы, – отрезал князь. – Да так надо сделать, чтобы из Москвы до Рязани не только конный не успел доскакать – птица долететь не успела. Все пути перекрыть!

– Эх, на растопырку-то не бьют, – покачал головой тысяцкий.

– На то тебе и три дня, чтобы пальцы в кулак собрать! – жёстко, не терпя возражений, сказал Данила и поднялся с резного стольца.

Знаком Даниил задержал в горнице боярина Плещеева, считавшегося пестуном старшего княжича. Впрочем, какой уж пестун был из старика Плещеева – одно название, ему самому пестун был надобен. А уж перед Юрием-то он трепетал, как кура перед ястребом.

– Где Юрий? Нет почему?

Плещеев опустил глаза в пол: виноват, мол…

– Так ты ведь сам, батюшка, обругал его давеча, – сказал вдруг Иван. – Он, знать, и отчаялся.

– Что?

Иван улыбнулся:

– Да я говорю: чай, гдей-то пережидает, когда ты к нему переменишься.

Он поднял на отца бесцветные и безвинные глаза:

– Может, он в Поддубню подался?

– Ты почём знаешь?

– Так он мне, батюшка, сам сказывал…

– Что?

– Что, мол, поддубенцы на него напраслину возвели, а ты на него за то и прогневался.

Данила махнул рукой:

– Найти Юрия… Горница опустела.

Даниил Александрович вновь опустился на точёный из цельного дерева удобный столец с высокой спинкой, с ласковыми, за многие годы княжения до блеска протёртыми подлокотниками, уставился невидящим взглядом в дубовые плашки пола. Век бы сидеть на этом стольце да править любезной ему Москвой. Да ведь время неверное, коли так на Москве засидишься, решат, что ты слаб. Не ты, так к тебе придут!

Переломил Даниил людишек! Ни на миг и не усомнился, что переломит, а всё же нехорошо, тревожно было у него на Душе. Да ещё жаба к груди подкатила. Под самое горло. Дышать не даёт. Ужели прав отец Порфирий? Ужели правы те, кто смущают душу сомнениями, все эти Семчинские, Редегины, Блиновы, Деевы… Как смеют они перечить князю своему, когда из рук его кормятся? Ужели их правда сильнее страха? Тогда чего стоит его княжья правда?

Бона, сказывают, Юрия-то на Москве посильней его, Данилы, чтят! Потому как в руках у Данилы хлеб да Божие вразумление, а у Юрия-то в руках кнут! Что на Руси сильнее? Что на Руси важнее-то?

Вона и Ботря-то до чего добалакался: ставит его, Данилу, на одну доску с Андреем бешеным! А коли ставит, знать, и он в его глазах того стоит! Знать, и от него, Данилы, ждёт Русь страха и крови! А он, Данила, лишь о Москве заботится! Но как её поднять над другими без страха и крови?

И не знает Даниил Александрович, противно ли его душе сравнение Акинфа Великого или лестно?!

Одно знает: отныне, как бы и кто ему ни противился – по его будет!

– Я сему месту князь! – неожиданно властно, упрямо, в голос, точно ведёт с кем-то спор, произносит Даниил Александрович.

– Что, батюшка? – тихим эхом откликается сын Иван. Оказывается, он по сю пору не оставил отца. Затих на лавке в дальнем углу и сидит, будто его и нет.

Даниил поднимает удивлённый взгляд на сына:

– Ты чего здесь, Ивашка?

– Дай, думаю, обожду, – тупит в пол глаза сын, – вдруг понадоблюсь…

«Ишь какой заботный! Потачик родителев! Не Юрий…» – умиляется Даниил Александрович.

– Подь сюда, – манит Даниил сына.

– Что, батюшка?

– Никто не ведает, как Господь распорядится… А только ты запомни, Ваня, навек мы сему месту князья: и Юрий, и ты, и Сашок, и младшие… Живите одним кулаком! Ради Москвы живите! Чтоб она, матушка, крепка стала, крепче прочих, слышь, Ваня?

– Да, батюшка!

– А чтоб крепче прочих – прочих-то не жалейте!

– Так, батюшка!

Даниил пристально поглядел в глаза сыну, и Иван, по своему обычаю, на сей раз взгляд не отвёл.

– А растить-то её вам придётся, да не только умом, но и Кровью, слышь, Ваня?

– Да, батюшка.

– Зря кровь-то не лейте, авось все округ православные… – Даниил помолчал и, вздохнув, твёрдо добавил: – Но и не бойтесь крови-то! Я грехи ваши отмолю перед Господом.

– Батюшка! – Иван попытался припасть к отцовой руке, но Данила его оттолкнул.

– Чай, не на смерть прощаемся!

– Возьми меня на Рязань-то! – взмолился Иван. Хотя от отца в просьбе сына не укрылось лукавство.

Даниил усмехнулся:

– Кой из тебя воин! На Москве сиди… Ступай.

Иван поднялся с колен и неслышной кошачьей поступью вышел из горницы.

* * *

А на Москве такая кутерьма поднялась, какой доселе москвичи и не видывали. Гонцы метались по окрестным сёлам; к Николе Мокрому свозили прокорм, отряжённые тысяцким люди составляли обоз; у заветных княжьих складниц толпились чёрные слобожане – основа и слава будущих ратей московских. Прикладывали по руке мечи, копья да короткие сулицы[32]32
  Сулица - ручное холодное оружие, род копья или рогатины.


[Закрыть]… В кузнях спешно ковали кольчуги, на боярских дворах звон да шум: каждому лестно перед князем такую дружину выставить, абы почище была, чем у прочих…

Со стороны поглядеть – в самом деле кутерьма кутерьмой, а вглядишься построже, так и нет никакой кутерьмы: основательно, деловито сбивалась московская рать. Тайно да тихо, ан, оказывается, все у Данилы Александровича для войны наготове. Хитрил тысяцкий Протасий, говоря, что, мол, маловато трёх дней на сборы – не в три, а в два дня срядили полки!

Не та ещё, конечно, московская рать, чтобы Русь страшить, не велика числом. Но народ в ней, лихой, кручёный народ, как верёвка пеньковая – не враз перерубишь, а где и из рук усклизнет. Так уж исстари повелось: каков город, таков в нём и народ. Не столь силой, сколь лукавством крепка Даниилова Москва, ну и народ в ней сподобный.

А в торговых рядах тишь да гладь: как всегда торгуют снедью да обрядью, торгуют да порадываются, ишь, война цену-то гонит. Лишь бабы пугают друг дружку да изредка кто-то вякнет непутное.

– Пошто драться-то затеяли?

– Да ведь рязанцы-то совсем татарам продались с потрохами и нас хотят под их подвести!

– Врёшь! Рязанцы-то завсегда щитом нам стояли: поганы агаряне их пограбят-пожгут, а до нас-то им уж и дела нет – огрузилися!

– Сам, поди, рязанский!

– А ты что ль московский?! И чуть не в кулаки!

– Коломну брать будем, верно тебе говорю! – слышится в другом месте.

– Дак на что нам Коломна-то? Чай, не ближний край!

– А я говорю: Коломну!

– Кабы нам под той Коломной колом-то по башке не дали! – мимоходом замечает мужичонка в заячьем треухе и уныривает в толпу.

– Плохо ли без войны-то? Чего зря лбы сшибать? У меня вон всех мужиков со двора согнали, – жалуется молодуха в шитом золотом плате. Бабьим жаром-то от неё так и пышет.

– А ты мне шепни, в кой слободе тебя ночью сыскать, авось утешишься, – мигает ей наглым глазом заезжий купчина.

– Сказывают, то Андрюшка-злодей велел нашему Даниле-то Лександрычу на Рязань править!

– А то рази сам-то он на такое сподобился? Чай, Данила-батюшка – князь-то божеский…

– А кто поведёт-то, Юрий?

– Дык молод ишшо!

– Куда как молод, девок-то драть да народ пугать!

– Молчи уж!..

– Да штой-то Юрия-то и не слыхать на Москве?!

– Гуляет, поди!

– Помалкивай, тебе говорят…

Эх, кабы знал Юрий-то, что без него на Москве творится-деется, эх, кабы знал!