Текст книги "Новый год в октябре"

Автор книги: Андрей Молчанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

« А если позвонить? – отрешенно листая последующие неотредактированные странички, думал он. – Но зачем возвращаться к пройденному? Возвращение к пройденному – суть оценки правильности жизни и рассмотрения ошибок, а отнюдь не повторения их… А это что за номер? Без имени…»

Механически он подвинул к себе телефон и снял трубку.

– Алло! Ал… Да говорите же!

– Это Алексей, – выпалил Прошин, силясь угадать, кому из знакомых принадлежит голос.

– Алексей? Это какой?.. А-а! Это не тот, что тихой сапой ушмыгнул с Нового года и которого потом мы два часа искали?

– Тот, – бодро сказал Прошин, распознав личность собеседника. То ли журналист, то ли писатель. Муж парикмахерши. Как звать-то ее? Аня, что ли?

– Как супруга? – спросил он.

– Анна? – На том конце провода вздохнули. – Ничего… Развелись мы с ней. На прошлой неделе.

– Эх! – сказал Прошин. – А я уж собирался сделать себе прическу у мастера высокого полета.

– И сделай. У нее есть телефон, позвони. Давай продиктую…

Прошин, кривя губу в усмешке, записал…

– Давай увидимся как-нибудь, – предложил литератор. – Помнится, вы говорили, что живем рядом…

– Да хоть сейчас можно, – проронил Прошин бездумно, шваркнув по номеру собеседника пером.

– А чего? – внезапно согласился тот. – Сижу дома, пытаюсь писать, ничего в голову не лезет! Давай адрес.

Такого скорого согласия Прошин не ожидал, но отступать было неловко.

Опустив трубку, он с негодованием воззрился на себя в зеркало. С изумлением произнес:

– Ну, ты и тип! Что в голову не взбредет, то и ляпнешь! Или тяга к обществу заела? Некому руку подать, некому спинку потереть… Тьфу, гостей ему подавай! Как же… будут тебе гости! Заявится сейчас эта шкура, примется тут пьянствовать, разглагольствовать, а ты сиди и прикидывай, как бы его вытурить…

Со вздохом он вытащил из бара водку, бутылку сухого; соорудил закуску из солений и уже начавшей портиться и черстветь красной рыбы – пусть закусывает, чтоб не пропадало…

Явился приглашенный. Прошин озабоченно вспомнил, что напрочь забыл его имя.

– Ну, входи, – благодушно пригласил он. – Веселиться будем.

Сели за стол. Прошин глотнул холодной водки, забывшись, положил в рот кусок рыбы и, быстренько сбегав на кухню, где выплюнул его в помойку, вернулся.

– Да, нас, кажется, по-отчеству одинаково величают, – непринужденно начал он. – Вячеславович? Или – путаю?

– Меня – Львович. Александр Львович, – жуя, ответил то ли писатель, то ли журналист.

Имя было выяснено, и разговор потек непринужденнее.

Александра Львовича слегка развезло, и он, откидывая назад длинные, спадающие неровной челкой на лоб волосы, повел речь о современной литературе, что-то восторженно цитируя, что-то мрачно осуждая… Прошин поддакивал. Собеседника он не слушал, но было весело…

– Я вообще-то печатаюсь много, – пояснял тот. – Рассказы, фельетоны… Исключительно в центральной прессе! Не читал?.. Козловский. Фамилия, безусловно, не из редких…

– Читал, и не раз, – льстиво успокоил его Прошин.

– Недавно выиграл литературный конкурс, – без логической связи продолжал литератор. – Лучший рассказ…

– Интересно, – равнодушно сказал Прошин. – Где мои очки?

– А знаешь, – сощурился Козловский многозначительно, – я ведь к тебе пришел, сознаюсь, не без шкурного умысла… Ты – человек, из среды для меня неизвестной, чем весьма интересен… Я, правда, не помню, кем ты, извиняюсь, работаешь…

Прошин не удержался от невольной улыбки.

– Инженером, извиняюсь.

– Ну? – удивился Козловский. – Это тяжелый случай. Зарплата, конечно… – Он оглядел интерьер комнаты и осекся. – Но ты, наверное… не простой инженер?

– Золотой, – хмыкнул Прошин. – Я – доктор наук, – соврал он, впрочем, уверенный в своих словах. – А по образованию – радиоинженер.

– По образованию! – сказал Саша. – По образованию я и сам ветеринар! Так вот. Может, подкинете мне какую-нибудь историю, а? Из собственной жизни? Самый лучший материал – из реальности. Только из него получается полотно, сотканное, так сказать, из жизненных волокон.

– Смотря, какие волокна, – сказал Прошин. – А то на выходе из творческого станка дерюга с проплешинами вылезет.

Александр Львович захохотал, полез в карман и, достав блокнот, начал что-то писать.

– Чего это ты там? – с неудовольствием спросил Прошин.

– Ты здорово выдал, – объяснил Саша. – Смешно. А это, – он тряхнул блокнотом, – моя записная книжка. Знаешь, придет ненароком в голову словцо, репризочка или мысля вумная – хоп, и записал, чтоб не забыть… Записная книжка – ларец жемчуга, которым надо расшить ткань произведения, – прибавил он и, удивившись своей фразе, внес в блокнот и ее.

Прошин качнул головой, усмехнувшись. И вдруг, будто пузырек воздуха со дна, всплыла мысль, вполне осознанная и четкая. Ведь если парень имеет связи в прессе, то это же лучшее, что способно помочь в игре! В самом деле? Вдруг это и есть тот кирпич под рукой, что грубо и просто разобьет тонкий механизм противодействия Бегунова, Лукьянова, Далина – механизм, неподвластный отмычкам тонких интриг? А почему бы и нет? Оружие всегда рядом. Его надо только распознать и правильно применить…

И он уже вполне заинтересованно посмотрел на гостя.

– Да, профессии у нас категорически разные, – рассуждал тем временем Саша. – Мы, люди журналистики, многогранны, ибо всегда в гуще событий. Слушай, у тебя, вижу, «Ролекс»? Настоящий, золотой, или – так?

– Я подделки не ношу, – слегка оскорбился Прошин.

– Хорошие часики! – вдумчиво кивнул Козловский.

– А у меня еще есть, – сказал Прошин. – Попроще, в стальном корпусе, но тикают без запинки. Нужны?

– И… сколько они стоят? – осторожно спросил Козловский.

– Не помню, подарили… – Прошин полез в секретер и вытащил из него коробку. – Бери, – сказал непринужденно. – Все равно лежат без дела.

– Зачем же такие подарки, – ненастойчиво возразил Козловский. – Я заплачу.

– Да хватит тебе! Давай лучше чайку попьем, – добродушно отмахнулся Алексей и – отправился на кухню, мысленно раскручивая пружину предстоящей беседы.

– Ты просил рассказать историю из жизни? – спросил он, ставя перед гостем чашку с дымящимся чаем. – Изволь. Я – начальник лаборатории. Делаем мы анализатор клеточных структур для онкологов. Работа бестолковая, основанная на необоснованных идеях врачей и беспечности нашего руководства. Представляешь! – головная лаборатория полгода занята заведомой ерундой! Артель «напрасный труд». И главное – работа медиками не оплачена, мы гоним на нее бешеные деньги из сэкономленных фондов, а выход – комар пукнул!

– Везде проблемы… – сказал Козловский, скорбя о многотрудности общественного бытия. Потом с минуту посидел, размышляя, и вдруг посыпал цепкими вопросами. И, если бы не железная в своей логике позиция, Прошину пришлось бы туго.

– Ну? – спросил Алексей после окончания расспросов. – Кого ты сможешь укорить в данной ситуации?

– Налицо – разбазаривание бюджетных средств, – сказал Козловский. – Тема, конечно, скользкая: научный авторитетный институт с режимной окраской, онкологи… Конъюнктура для прессы… – Он в сомнениях сощурился. – Но в практическом смысле кое-что можно придумать. Сходить, к примеру, в министерство к начальству…

– То есть, сконструировать тучку, чтобы все разбежались по углам, сверкнуть молнией, а потом тучка развеется? – спросил Прошин понятливо.

– Но правда-то восторжествует? – Поднял палец к потолку Саша. – К тому же автор сигнала – редакционная тайна…

– Поможешь? Или только сейчас так говоришь? – напустил на себя серьезность Прошин.

– Чтобы я… трепал языком… – Козловский даже привстал, выражая театральное негодование.

– Ну-ну, – Прошин снял трубку брякнувшего телефона.

Татьяна.

– Леша, – быстро заговорила она. – Андрей ногу сломал. Я только из больницы… выходил из дома, поскользнулся…

– Это ужасно, – сказал Алексей, хотя сообщение ни малейшего впечатления на него не произвело. – У меня есть гималайское мумие, купил на всякий случай в Индии. Говорят, хорошо помогает.

– Ну так давай ко мне! – предложила она весело. – Можно с мумием, можно без…

– Еду, – коротко бросил Прошин и положил трубку. Повернулся к Саше. – Послушай, дружище, – сказал сурово. – У меня с родственником несчастье случилось, при смерти лежит, должен ехать.

Тот понимающе закрыл глаза и покачал головой сочувственно. Произнес:

– А в министерство я съезжу. Завтра же.

– Сомневаюсь, – миролюбиво произнес Прошин. – Однако если ты… в силах восстановить… справедливость, то буду благодарен. Завтра вечером созвонимся.

«Теперь этим журналистом надо выстрелить так, чтобы при отдаче не выбило зубы», – равнодушно предостерег он себя.

***

Дверь открылась одновременно со звонком. Татьяна ткнулась ему головой в грудь. Он обнял ее, провел губами по влажным, потемневшим после ванны волосам, потом отстранил от себя, пригляделся: покорная, женственная, но в лице появилась какая-то ускользающая, но все же приметная упряминка, – словно след выстраданного и уже бесповоротного решения, тенью залегшего под глазами, в уголках рта… И это слегка насторожило Прошина.

Все, как обычно: проформа ужина, обмен впечатлениями и новостями, наконец они лежали вместе, и Прошин, сетовавший, сколько ему приходится терпеть мучений, что бы не закурить после спиртного, вдруг подумал: «А ведь об Андрее не сказано ни слова!» – и замолчал.

Андрея он не любил никогда. За ледяную рассудительность, голос с неизменно-ханжеской ноткой, скупердяйство; хотя часто, сравнивая с ним себя, особенной разницы не отмечал, разве что иной раз находил того добрее, лучше… И все-таки чувствовал он в себе нечто высшее, какую-то дремлющую способность к жертвенности, отсутствие страха даже перед тяжкими испытаниями, и это рождало в нем надменное пренебрежение к изнеженному, трусоватому приятелю, всю жизнь проведшему в теплых квартирах старых московских домов, посольств; на курортах; впадавшему в тоску, когда ломалась служебная машина и предстояло ехать на метро, тратя копейки, но – собственные…

И ему стала до отвращения неприятна комната, хранившая дух и вещи этого человека; дернулась омерзением кожа от прикосновения мягкого плеча Тани, знавшего ласки его губ, пальцев, дыхания; и неудержимо захотелось перенестись к себе, отмыться, сесть в кресло, погрузиться в великолепие одиночества и бездумия, закурить… Черт с ней, с этой привычкой, в конце концов.

– Ты о чем думаешь? – шепнула она.

– О тебе. – Прошин отодвинулся, но она положила голову ему на грудь, и он едва не вздохнул досадливо.

– А ты лжешь, – вдруг сказала она.

Он повернулся к ней. Комната тонула во мраке, и от света уличных фонарей, пробивавшегося сквозь шторы, синие глаза Тани были бездонны.

– Лжешь, – скучно повторила она. – Всем ты лжешь, Леша. А думал ты о том, о чем мы никогда не говорим: об Андрее.

– Причем здесь он? – недовольно спросил Прошин. – И потом: почему это я лгу всем?

– Да, Леша, да! – Она резко приподнялась на локте. – И ты лжешь, и я лгу! И к чему это нас приведет? К пустоте. Мы и так уже в пустоте, только не хотим в этом себе признаваться. Мы боимся совершить поступок… Мы привязаны к тухлому, но уютному бытию. А я уже не могу так! А с Андреем мне попросту невыносимо! Как с трупом в одной комнате! Но только пройдет время – и смирюсь! Алешенька, – она гладила его теплыми ладонями, – мой самый красивый, самый замечательный; ты умница, ты – все для меня! Давай начнем все вместе… Я хочу детей, мне уже тридцать лет, тридцать! Скажи, только скажи, и я уйду от него.

«Ну, я нарвался, – с раздражением подумал Прошин. – Куда ты зовешь меня, девочка? Туда, где будешь гирей на моей ноге, и где я стану твоим горем и разочарованием? Я еще не начал свою жизнь, я в начале пути, а ты предлагаешь тупик…»

– Я тоже люблю тебя, – сказал он, придав голосу глухоту и растерянность. – Но… я часто думаю об этом… получится ли у нас семья? Я боюсь принести тебе несчастье, пойми! («Дай, дай ей надежду, иначе тебе не уйти отсюда легко!»). Я обязан все взвесить. Ради тебя. А для этого необходимо время.

Она заплакала. А он лежал, гладил ее волосы и мечтал, когда же наконец вырвется отсюда…

«За все надо расплачиваться. А жаль! »

– Хорошо, – шепнула она, утирая слезы. – Подумай. Я сейчас… – Она встала. – Чай принесу.

Оставшись один, он осторожно, с облегчением вздохнул. Надо уходить. Завтра, когда наступит по-змеиному мудрое утро, им будет особенно тягостно и неудобно друг перед другом – словно кто-то видел их голых в окно. А для нее эта ночь – каторга. Она – любовница, не жена, вставать ей рано, обязательно до него, чтобы и причесаться, и освежить лицо, и вымыть косметику из морщинок возле глаз, и подмазать реснички вновь – лишь бы не показаться ему увядшей, некрасивой. Мысль об этом будет свербеть в ее сознании до рассвета; отрывист, воспален будет сон ее, и проснется она разбитая, уставшая, подавленная…

– Не надо никакого чая. – Он нашарил в потемках одежду.

– Ты уезжаешь? – Она прильнула к нему. – Останься…

– Я должен побыть один, – сказал Прошин, мягко отводя ее руки. – Не обижайся.

Он молча оделся и вышел вон.

Улица была темной и сонной. Слегка подморозило. Утих ветер, и кончилась сыпаться сухая снежная крупа. Дышалось легко и привольно. Блики света от фонарей спокойно лежали на черной эмали машины.

Он запустил движок, тупо глядя в темноту, и тут ему невыносимо захотелось курить.

«По такому случаю можно», – решил он с иронией, но когда уже нащупал пачку сигарет в кармашке за спинкой сиденья, решил, что никаких поблажек! Столько натерпеться и разом из-за пустякового каприза все перечеркнуть? Нет. Он потерпит. И дело того стоит.

***

Проснулся Козловский в полдень, повинуясь давней своей привычке поздно ложиться и поздно вставать, ибо при дневном свете ему не писалось, и потому творческая его деятельность начиналась вечером, затягиваясь, как правило, до середины ночи. Далее, проснувшись, он собирался на работу: набивал портфель рукописями и отправлялся в скитания по редакциям, сценарным отделам киностудий и эстрадным мастерским, обедая и закупая продукты к ужину в тамошних буфетах. Довольно часто по заданиям редакций он уезжал в командировки, строча заказные репортажи, а заодно прихватывая поступавшие жалобы граждан из отдела писем, что корреспондировались с местами его служебных заданий. Встречаясь с местной администрацией, предъявлял письма и затевал расследования, благодаря чему, не дожидаясь гонораров от прямого задания редакции, не бедствовал, возвращаясь всякий раз из глубинки не с пустыми руками и кошельком.

Взятками Козловский тяготился, но как жить свободному художнику, не обремененному хождением на службу, но и зарплатой?

Первое, на чем остановился взгляд Козловского при пробуждении, были часы «Ролекс», тикавшие на прикроватной тумбочке. Вчерра, сразу же по приезде домой, он, холодея от восторга, примерил их, и сегодня предполагалось блеснуть обновкой перед редакционными пижонами.

Несколько раз вяло взмахнув руками, что означало у него физзарядку, Козловский отправился разогревать завтрак. О часах думалось разно: и как о подарке, и как о взятке… Но так или иначе, чувство неоплаченного счета осталось, взывая к его погашению. А до чего не хотелось плестись в это треклятое министерство, в институты… Но обещанное Козловский выполнял свято. Вторым планом он постигал, что берется за дело сложное, что за анализатором стоят какие-то люди и он втянут в хитросплетения неизвестных проблем и судеб, но старался уйти от этих раздумий, наметив себе простую и четкую программу: вести расследование исключительно в плане законности такой работы, не принимая ничью сторону. Сомнение, что его попросту используют, нет-нет да исподтишка закрадывалось, но тут Козловский думал так: верну в случае чего этот привлекательный механизм швейцарских мастеров и… на фиг! Хотя… чего ради стоит тогда мотаться по всяким инстанциям? Его время – деньги, в отличие от других ему их по ежемесячной ведомости не выдают!

Позавтракав, он вышел из дома. Влажный и теплый воздух пахнул ему в лицо. Шел первый весенний дождь. Вдоль бортиков тротуаров неслись, журча в сетках водосточных решеток, мутные шустрые ручейки. Израненный солнцем снег в черной, спекшейся коросте грязи отползал под стены домов и в подворотни, ища там последнее пристанище и открывая бурую неприветливость земли.

Козловский подтянул джинсы и залез в сырой троллейбус, проклиная предстоящие хлопоты, погоду и Прошина.

В редакции он вкратце, аргументами «пострадавшего» обрисовал ситуацию; там пожали плечами: мол, действуй, соберешь факты, тогда и начнем разговор, а пока-то чего? Естественно, «поручение», напечатанное на фирменном бланке, было подписано. Формулировалось оно так: «Редакция поручает корреспонденту Козловскому А.Л. организацию материалов, указывающих на нерациональное использование государственных средств при совместных работах научно-исследовательских институтов ».

С «поручением» Козловский покатил к онкологам. Машина, запущенная им, завертелась, и он почувствовал себя в значительной степени увереннее и веселее.

В институте слегка занервничавший от появления журналиста директор сказал: дескать, да; предположение Соловьева еще должны подтвердить физики. А кто же еще? вслед за тем он произнес красивую и длинную речь о том, что наука зиждется на эксперименте, и если бы существовала стопроцентная уверенность и вообще, то появление финансового договора, будьте уверены, не задержалось. От волнения он сбивался на разные научные словечки, и Козловский, понимавший его с пятого на десятое, был готов выразиться грубо от ощущения запутанности этого дела. Впрочем, одно и наиважнейшее он уяснил: сначала была версия. Потом на нее ухлопали силы и деньги. Значит, надо брать за шиворот тех, кто их ухлопал. Теперь он знал, что делать!

Из клиники отправился в министерство, на ходу сочиняя сатиру:

«Стояла осень. За окном бесился ветер, и, будто охваченная ужасом, листва бежала от него небольшими смерчиками вдоль мокрых улиц. Директор Бегунов с тоской рассматривал пейзаж раннего октября, не зная, чем бы ему заняться…»

«Нет, – подумал Саша. – Слишком уж я… того… Перехватил».

И тут дошло очевидное: никакой критической статьи не будет и быть не может. Все билось благородной идеей создания замечательной аппаратуры, и даже если идея не выдержала испытания сегодня, то выдержит завтра, и уж публичному оплеванию она никоим образом не подлежит. И сподобься он, Козловский, на такое, впоследствии себе подобной предвзятости не простит.

Кряхтя и стеная в душе, чувствуя себя наймитом, он все же добрался до министерства.

В приемной замминистра дремала на стульях огромная очередь жаждущих аудиенции. Изредка очередь вздрагивала от телефонных звонков, на которые отвечала секретарь Антонова – молоденькая усатая брюнетка с хищным личиком и выпуклыми скучными глазами.

– Вам что, гражданин? – вперев в Козловского пустой взгляд, вопросила она. – Вы кто, собственно?

– Я… из газеты, – произнес Саша очень вежливо и, подумав над формулировкой своей должности, изрек: – Фельетонист, – на что брюнетка настороженно искривила бровь и, усмехнувшись в усы, тут же исчезла за высоченной дверью, ведущей в кабинет начальства.

Затем, вернувшись, под слабый ропот очнувшейся очереди, пригласила внештатного милиционера от печати войти.

Листок «поручения» скользнул по блестящей поверхности стола и очутился в руках Антонова. Не говоря ни слова, то надел очки, кивнул, предлагая посетителю сесть, и по-привычному бегло прочитал бумагу.

– Ну? – отчужденно спросил он. – И какие же факты вы обнаружили? В каком институте?

– Это институт Бегунова, – по-прежнему очень вежливо начал Козловский. – К нам поступили сигналы…

– От кого?

– Э… существует журналистский этикет.

– Ясно.

– Сигналы… – повторил Александр, – что там в настоящее время разрабатывается оборудование для института онкологии. Без финансовых расчетов, безуспешно, а вместе с тем на это задействована большая лаборатория, средства… Причем идея работы крайне полемична, что признается и ее автором. Так мне сказал их директор. Медики оплатят исследования в случае удачи. А в случае неудачи? Тогда как?

– Все правильно, – перебил Антонов. – Но никаких злоупотреблений я не вижу. Бегунов имел полное право вести работу подобным образом. Кроме того, работа эта не носила основного характера… Всего лишь разработки подступов к проблеме… Только о чем мы говорим? Этот вопрос с повестки дня снят еще на прошлой неделе. Просто я еще не успел подписать приказ. Но сегодня, с вашего позволения, подписать его потороплюсь. Дальнейшие обвинения?

«Вот ерундовина… – со скукой подумал Александр. – А Леша этот… Абсолютное отсутствие актуальной информации у человека… Ладно, я свое отработал!»

– В таком случае – извините за беспокойство. Не знал.

– Творческих успехов, – буркнул Антонов.

Козловский взглянул на часы, нарочито повернув их циферблатом к Антонову. Однако ни малейшего любопытства в его взоре не прочел. Так или иначе, время подходило к концу рабочего дня, а еще предстояло мчаться в молодежную редакцию на радио, – там горела халтура…

***

Прошин уже собирался домой, когда позвонил Бегунов и сказал, что их ждут в министерстве.

«Эге, – подумал он, положив трубку, – Шурик, похоже, ввинтился в цель».

С час им пришлось потомиться в приемной – Антонов был занят. Прошин, догадывающийся, откуда ветер дует, несколько волновался: вдруг, этот Козловский ляпнул, что информация исходит именно от него? Тогда… Страшно подумать, что будет тогда. Нет, надо стоять на своем: кляузы поступили от медиков.

Принял их Антонов более чем дружественно – этакий мужичок-простачок. Но в голосе его нет-нет да позвякивала хорошо поставленная начальственная нотка.

– Ну, как ваша медицинская работенка? Наблюдаются сдвиги? – последовал добродушный вопрос. – А, молодой человек?

– Пока нет… – сказал Прошин неуверенно. – То есть результаты есть, но…

– А сколько, позвольте спросить, вы ухлопали на это времени и средств?! – Демократический тон мигом истаял. Гудел грозный начальственный бас. Тоже неплохо поставленный.

– Но это же наука, – тихо сказал Прошин. – Тут нахрапом не возьмешь. Это же не бревна таскать.

– А вот тебе бы полезно и бревна потаскать… А-а-а! – по-медвежьи взревел Антонов и, выпятив живот, двинулся на Прошина. – Старый знакомый, как же! Очень большой любитель повозражать. Ну, держись! Я ему выговор влепил, – доложил он Бегунову. – За что-то… Как твоя фамилия?

– Прошин.

– Точно. Прошин, – обрадовался Антонов. – Попался, Прошин. Живым не выйдешь. Ну ладно, погоди там… – Он кивнул на дверь.

Алексей фыркнул и вышел.

– Строптивый мужик. – Антонов проводил его взглядом. – Но породистый. Ладишь с ним, ничего?

– В чем дело? – спокойно спросил Бегунов. – Я сам не могу ответить за своих подчиненных?

– Мне хотелось выслушать полифонию, – заулыбался Антонов. – Послушать двух, так сказать, субъектов и создать для себя объективное мнение. Собственно… создавать тут и нечего… Тему я закрываю. Побесились – будет. До фельетонистов уже дело дошло! Хороши!

– Каких еще фельетонистов?

– Каких… Из газеты, вот каких. Приперся сегодня хлыщ. Наглый такой…

– Странно… – Бегунов пожевал губами. – При чем здесь… Да и о чем писать-то?

– Они найдут о чем, – буркнул Антонов, смахивая со стола невидимую пылинку. – Они знаешь какие… Ославят, а потом ищи справедливость.

– Дай мне месяц на эту тему. Деньги от медиков получим. Я как-то закрутился, упустил из внимания… А сплеча рубить не надо. К тому же у меня есть информация: этой темой активно занимаются на Западе. Ведущие корпорации. И они рассматривают изготовление такого аппарата, как перспективнейший бизнес. И если мы отпустим вожжи, в дальнейшем будем платить им золотом за их товар и за свое прошлое равнодушие… Замечу – привычно платить… Догонять их будет уже поздно. К тому же, за всем этим стоят люди, больные люди… И мы тоже не исключение из правил в этом прискорбном смысле.

– Запад нам не пример, – сказал Антонов. – Ты у меня получишь три дня. Не выколотишь за три дня денег – капут. О больных же должны заботиться врачи. Пусть и заботятся. Заплатят – пожалуйста. Нет – извини. А то экспериментаторы нашлись, тоже! Мы еще не при коммунизме науку строим…

Бегунов не спеша спустился по светлой мраморной лестнице, застеленной казенным ковром. Прошину он не сказал ничего определенного, и того кольнуло: значит, не доверяет старик, считает – все им подстроено…

« А все же – дрогнули! – подумал он с горьким удовлетворением. Отступили… И чего испугались-то? Холостого выстрела, пшика!»

… Из НИИ Бегунов позвонил в клинику. Директор, услышав его голос, быстро сказал:

– Мне, право, неудобно, Михаил…

– Васильевич.

– Васильевич. Э… Сегодня окончательно выяснилось: гипотеза Соловьева ну… Вероятно, неоправданна. Извините, я утром оперировал, сейчас принесли гистологическое заключение… Перезвоню завтра, хорошо?

– Зачем? Мы все выяснили. – Бегунов положил трубку. Затем посмотрел на не, пробормотал: – Черт знает, что такое… – Набрал номер Антонова по «вертушке», сказал: – Закрывай!

– На пенсию пора, – подумалось вслух.

– Да что вы, Михаил Васильевич! – всплеснула руками вошедшая в кабинет секретарша. _ Вам еще работать и рабо…

– Пора. Кончилось мое время. Истекло. Устал.

***

В лаборатории произошла кража. Украли двадцать пять рублей из сумки пожилой женщины, работавшей техником. Кто украл – неизвестно. После обеда раскрыла она сумочку и поднялся крик. Глинский вызвал в лабораторию Прошина. Тот явился встревоженный, но как всегда, снисходительно-ироничный.

– У меня алиби, – заявил он, появляясь в двери. – Так что следователем буду я. Где лежали деньги?

Техник – толстая, с короткими седыми волосами и красным от слез лицом, протянула ему раскрытую сумочку.

– Последние деньги, – плача, выговаривала она. – А до зарплаты еще неделя. А у меня семья. Сын-студент. На третьем курсе…

– Неужели у нас завелись воры! – восклицала Воронина. – Не верится, просто не верится!

Прошин принялся перебирать содержимое сумочки.

– Да мы все смотрели! – безнадежно махнул рукой Глинский.

Прошин продолжал вытаскивать губную помаду, зеркальце в темных пятнах туши, клочки ваты, шпильки, записную книжку… И вдруг – из записной книжки выскочила купюра и, крутясь винтом, спикировала на пол.

– Четвертак, – высказался Чукавин, приподнявшись со стула. – Как есть четвертак.

– Но я же точно помню… деньги лежали в кошельке… – растерялась потерпевшая.

– Склероз, – сказал нетактичный Чукавин.

– Вот так рождаются расколы среди порядочных людей, – подытожил Прошин. – Следствие закончилось, в возбуждении уголовного дела отказываю. Теперь вопрос: кто возьмется отвезти бумаги в Академию наук? Машина будет выделена. Час туда, а дальше энтузиаст может считать себя свободным.

Все переглянулись, но желания не изъявил никто. На каждом висела работа.

– А можно я? – робко спросил Ваня Лямзин.

– О, – сказал Прошин удивленно. – Слона-то я и не заметил. Чукавин, вы не против отпустить своего подопечного?

– Да пусть идет, – процедил Паша. – Все равно толку от него…

– Ну, тогда пошли, – кивнул Прошин. – Захватишь бумажки и дуй.

– Я сейчас… – замялся Ваня. – Вещи соберу.

Он догнал Алексея у двери международного отдела. Прошин стоял, о чем-то раздумывая.

– Твоя… кавалерия! – сказал, растерянно шаря по карманам. – Ключи забыл… Слетай в лабораторию, где-то там их выложил…

– Давайте я открою… Попробую, то есть… – предложил ленивый Ванечка.

– Да куда тебе, – поморщился Прошин. – У тебя же руки-крюки. А тут сложный замок.

– Посмотрим, – многозначительно отозвался Ваня, достал из кармана перочинный нож и, уперев лезвие в еле видневшуюся полоску язычка замка, в несколько ловких манипуляций отодвинул ее.

– А я-то голову ломал, кто у меня сигареты и пепси-колу подворовывает, – добродушно поделился Прошин, вталкивая Ваню в кабинет, доставая из кармана ключи и демонстративно брякая связку на письменный стол.

Ваня насторожился. На него повеяло опасностью.

– И… где же документы? – спросил он севшим голосом, уже уяснив, что угодил в ловушку.

– Вот что, юноша, – глядя в залитые страхом глаза собеседника, сказал Прошин. – Озорство – озорством, а воровство – воровством. У нас сейчас состоится крупный разговор. Но для начала прошу возвратить деньги. Вместо них я внес, как ты теперь понимаешь, свои. Не люблю паники в коллективе.

– У меня ничего нет, – сказал Ваня. – Хотите – обыскивайте.

– Они у тебя с собой, – в тон ему отозвался Прошин. – Твой воровской опыт пока еще пребывает в начальной фазе. Ты слишком дерзок и невыдержан, чтобы не уйти отсюда с краденым.

– Обыскивайте, – повторил Ваня, и картинно начал выворачивать карманы.

– Давай сюда свой саквояж, – сказал Прошин.

Ваня без слов подвинул к нему ногой пластиковый пакет с рекламным ярлыком.

– Думаешь, побрезгаю? – спросил Прошин. – Ошибаешься. – Он вытряхнул содержимое пакета на стол. Посыпались зажигалка, сигареты, какие-то тетради, замызганный детектив…

Прошин вытащил содержимое сигаретной пачки, отбросил в сторону пустую коробку, затем перелистал страницы книги. После взял карандаш и проткнул его в корешок. На стол выпала свернутая рулоном купюра.

– Четвертак, – сказал Прошин голосом Чукавина. – Как есть он.

– Хана, – сказал Ваня, безразлично отвернувшись к окну. – Закурить можно? – Он кивнул на россыпь сигарет на столе.

– У меня тут и без того отравленная атмосфера. – Прошин убрал деньги в бумажник. – Эх, Лямзин. Жестокий ты человек. У кого крадешь? У старой бедной женщины.

– Алексей Вячеславович… – Ваня чуть не плакал. – Я надеюсь на нашу гуманитарность… Гуманность, то есть. Я никогда, никогда больше так не буду!

– Будешь, – сказал Прошин. – Вор – как наркоман. Останавливаются единицы. Так ищи себе другую службу. Пиши заявление.

– Нельзя мне… – взмолился Ванечка, бухнувшись перед ним на колени. – Отец – убьет! Я и в институт технический начал готовиться…

– Ладно, – тяжело согласился Прошин. – Оставайся, черт с тобой. Но учти: еще одно недоразумение, будешь лететь отсюда дальше, чем видеть… – Он перебирал расчеты Авдеева, раскладывая их по нумерации. – В инженеры он решил податься! Пороху не хватит, старанья. Ты же сачок. А на инженера надо еще как учиться! В гуманитары тебе тоже путь заказан. По причине поросячьего уровня интеллекта. Тебе одна дорога – в зону. За проволоку.

– Зачем оскорблять-то? – спросил Ванечка хмуро, поднимаясь с колен. – Это я пока – ноль. А там – посмотрим…

– И пока ноль, и в будущем ноль. – Прошин не отрывался от черновиков диссертации, раздумывая, где бы их перепечатать. – И из заколдованного круга этой цифры тебе не выбраться. А если выберешься к теплому кабинетику, на начальственную должность, то исключительно через грехи тяжкие.