Текст книги "Новый год в октябре"

Автор книги: Андрей Молчанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

…Они уезжали на дачу, вечно попадая в переполненную, уже отходящую электричку, но отец все–таки успевал купить ему два запотевших стаканчика с нежно–розовым клюквенным мороженым. Его всегда продавал у касс один и тот же старик с обрюзгшим темным лицом, грубыми руками, в белом халате и шерстяной кепке. Старик жевал фиолетовыми губами потухший чинарик, вытирал рукавом слезящиеся глаза, тяжело кряхтел и всякий раз обсчитывал отца ровно на две копейки. И они, сев в электричку, смеялись над этим стариком; вагон мягко покачивался, заходящее солнце бежало наперегонки с электричкой, жизни не было конца и не верилось, что таковой может быть… А он был.

Прошин плакал, удивляясь себе – не разучился… Потом встал, запахнулся в халат и подошел к окну. Уже рассвело… Улица была пустынной. Облетевшая листва жалась к краям холодных сухих тротуаров. Пронесся и растаял далекий шум ранней машины. Суббота. Октябрь. Осень.

После завтрака, сам не зная зачем, он отправился в гараж и, только когда распахнул тяжелую стальную дверь, понял, что сейчас поедет на дачу. На дачу, не виденную уже лет двадцать… И тут же подумалось: все дома давно заперты, в поселке никого и властвует над всем лишь стылая осенняя грусть… А впрочем, кто ему был нужен?

Из приоткрытого оконца лицо сек сухой злой ветерок. По обочине сначала тянулись чахлые от дорожной грязи кустарники. А потом начался лес… Он незаметно наступал на дорогу из–за скошенных полей, блестевших в изморози, застывал над асфальтовой просекой шоссе, по–осеннему неприветливый, с траурной хвоей сосен, скелетами осин, торчащими из медных сугробов опавшей с них листвы, потом опять уходил от дороги, убегая к горизонту, и тогда в окне пролетали аккуратные кубики дач. и – вновь вырастал у обочины.

У отца никогда не было машины. Да и денег не нее не было, хотя зарабатывал много: тратил их не считая, легко и безалаберно, за что мать устраивала регулярные скандалы.

Сложным было отношение Прошина к матери. Конечно же, как сын, он дорожил ею, а значит – любил, но все–таки они были чужими. Характер ее – жестокий, властный – исключал участие, ласку; возражений она не терпела и била сына за любую провинность.

И он боялся ее, и страх тот поселился в нем надолго, со временем превращаясь в ленивую, дремлющую неприязнь. Встречался он с матерью редко, а уж если и навещал ее, то, как правило, по обязательству: поздравить с днем рождения или еще с каким календарным праздником и – побыстрее уйти. А забыл он ей все, как старался забывать всем, причинившим ему зло, хотя те, кому зло приносил он, ему не прощали. Забыл побои и унижения, забыл даже ее ложь отцу, любившему ее и презираемому ею. А подчас становилось ее жаль… все плохое в ней было от того счастья, что не нашло ее, что она искала и тоже не нашла…

Двигатель «Волги» пел; карабкались на пригорок ажурные ракеты высоковольтных башен, и провода их, как связки альпинистов, с утомляющей однообразностью провисали и вновь лениво поднимались навстречу очередному столбу. А вот и покореженные прутья ворот поселка, вот застывшая от морозца грязь на аллее между дачами, вот и все…

Машину он оставил у забора и сквозь штакетник зачарованно посмотрел на старый, вросший в землю дом… Дача была оставлена до лета. Тяжелая, ржавая диагональ стальной полосы с узлом новенького замка перечеркнула покоробившуюся фанерную дверь. Когда–то от любил сидеть на этом теплом от солнца крылечке, рассматривая бревенчатую стену в блекло–голубых чешуйках краски и паучков, бегающих в расселинах досок.

А как–то он поймал такого паучка и бездумно начал отрывать ему длинные, ломкие волоски ножек…

– Что ты делаешь?!

Он увидел ошеломленное лицо отца, растерянно отщелкнул паучка в сторону и, смутно чувствуя за собой вину, начал говорить: подумаешь, паук какой–то…

Собственно, и сейчас, взрослый, он понимал, что поступил, в сущности, нехорошо, но действительно… подумаешь…

Через много лет отец скажет ему грустно:

– Странный ты был человек… Да и есть. Природу любил, музыку, стихи сочинял… А паукам отрывал ноги.

Отец сказал это на Кубе, в «Тропикане» – огромном, открытом ресторане – парке. Встретились они там случайно: Прошин поехал тогда в свою первую командировку за рубеж, а отец работал на Кубе уже год…

В жирной тропической зелени, закрывавшей небо, горели разноцветные светильники, звонкий тенор пел под гитару на небольшой эстраде; отец сидел за столиком вместе с каким–то добродушным полным кубинцем и сказал ему, увидев Алексея:

– А это… мой сын.

Потом они долго сидели втроем, Прошин шутил, кубинец смеялся, все было мило; но с таким же, сегодняшним ужасом – отдаленным, жившим как бы вне его – он сознавал, что детство–то ушло, и человек с усталыми глазами, сидящий напротив, – уже не бог, а такой же, как он сам. Только менее сильный, менее, возможно, умный и более старый… И все. А потом кубинец ушел, смеяться над остротами Алексея стало некому, они молчали, и вдруг отец сказал:

– Странный ты был человек… Да и есть. Природу любил, музыку, стихи сочинял… А паукам отрывал ноги.

Прошин, опустив глаза, ничего не ответил.

Это была последняя их встреча. А может, последний день детства… Дача, дача… Клен со свернувшимися в трубочки от мороза листьями, под ним задернутый инеем столик – отец смастерил его вместе с ним, Алексеем… Все прошло, все. Аллея пронеслась под колесами, незаметно превратясь в тропинку через березовую рощу. «Волга» клюнула носом и остановилась. Он вылез из машины, опустился на сырой, треснутый пень. Темный, прихваченный ледком пруд лежал перед ним. Поникшая осока, твердая глина берега и красный, в бурых оспинах лист осины, скользящий по стылой плоскости воды… Здесь ушло от него детство… Да, здесь.

…Вечером, после дачной вечеринки, все расходились спать, и какая–то приятельница родителей, держа в руке папиросу и блестя золотой коронкой, тихо выговаривала отцу в коридоре:

– …знаю я эти «дома отдыха» от мужей, и ее знаю; не знаю только, почему ты валандаешься с последствием ее неудачного романа, делая вид, будто все хорошо.

– Прекрати… – шептал отец. – Не надо… Леша услышит.

А он слышал это за кричащей подлым скрипом дверью, слышал! И ухающий бой впервые занывшего сердца звоном отдавался в голове, и мысли были такими, как этот бой, – оглушительными, упруго жахающими; мысли о том, что сейчас, сегодня, произошло непоправимое!

Он отошел от двери, громко протопал до нее вновь, вышел, улыбнувшись разом притихшим взрослым, и с этой застывшей улыбкой зашагал по аллее все быстрее, быстрее, и уже добежав до поляны, уткнулся в траву лицом, и расплакался…

Он так никого и не потревожил вопросами и обвинениями, а когда после развода мать, запинаясь, принялась рассказывать ему о подлинном отце, ему было тягостно от ее жалкого, сдавленного голоса и хотелось помочь ей выдавить эти уже совсем не страшные слова…

Затем появился Бегунов. Отец. Да какой там отец… Отец был один, один и остался. И ни за что на свете Прошин не мог сказать этому чужому человеку «отец», «папа»… Ни за что! Но отношения их складывались вполне миролюбиво. Не реже одного раза в неделю Бегунов встречался с ним, вел унылые разговоры о перспективности научного творчества, давал советы и деньги… Алексей брал и то и другое… И вдруг как бы проснулся. Они сидели за столом – мать, Бегунов, – пили чай и вели чинную беседу о выборе вуза. Старшее поколение напирало на поступление в вуз технический, где новоявленный папа читал лекции, Прошин кивал, глядя в пространство, потом взял со стола хрустальную сахарницу, повертел ее в руках, разглядывая, и грохнул об пол. Встал, опрокинул стул и ушел из дома. В тот же вечер он приехал к отцу. У того была какая–то женщина, и Алексей, не разобрав, что к чему, оскорбил и его…

Месяц он шатался по приятелям, пил, собирался поступить в какой–то театральный институт, но, так и не решив, в какой именно, попал в другой институт – в армию. И году службы, тянувшиеся в радости прошедшего часа и в тоске предстоящего, годы, оставившие в памяти жгучие ветры, голую землю Севера, пухнущие от работы руки, сырые гимнастерки и вонючие сапоги, как бы сурово внушили ему: не дури. И он не стал дурить. Было печально и пусто. Армия осталась позади, впереди не было ничего. Люди казались мелкими, живущими в сложных расчетах своих копеечных дел, друзей не было… Цели не существовало. Отец со своей новой семьей стал чужим, хлопотливый Бегунов тихо надоедал… А жить было надо.

И он пошел в этот технический вуз, он зубрил муторные, всегда отвращавшие его предметы, ненавидя учебу, жизнь, ненавидя всех, ненавидя себя… И тут возник в нем некто – умный, коварный, деятельный, – что был назван Вторым. Второй защищал, он создавал устав того, что можно делать и чего делать нельзя, изредка разрешая устав нарушить, но обычно либо чтобы проучить, либо дать разрядку… Скверное существо родилось в нем, но заботливое и сильное; и он всегда внимал его благостному, подлому шепотку.

Прошин пересел на краешек сиденья машины, щелкнул клавишей магнитофона. Серебристые молоточки зазвенели в воздухе. Похоронно затрепетали органные ноты, уносясь в небо, срезая сухие пятачки березовых листьев, падающих на ветровое стекло.. Бах.

Он сидел, понимая, что со стороны это выглядит красивенько и дешево, как провинциальное актерство, что весь этот спектакль затеян им с целью отрепетировать свои чувства – вернее, свое представление о чувствах, должных охватить человека в День воспоминаний, что это игра перед самим собой. Но все же ему было грустно, бесконечно грустно и приятно от этой грусти; было хорошо, а значит – пусть так и будет… Но все же почему он приехал сюда?

Наверное, так решил тот, Второй, сидевший в нем. Тот, кто заставил его плакать сонными, сладкими слезами – автор и режиссер спектакля… А может, его слуга и властитель тут ни при чем. Может он только выдумка… Может, ему самому, Леше Прошину, было необходимо увидеть эту дачу, рощу, сидеть вот так под низким осенним небом, слушая стоны деревьев, черно–мраморную музыку и кричащую стынь осеннего пруда. Сознавая, что, в общем–то, все это позерство…

Алексей потянулся к дверце. Маленькая капля дождя ужалила его в лицо.

«Быстрее сматываться! – подумалось деловито. – Дорогу размоет – не выберешься…»

И, выехав на аллею, даже не оглянувшись на дачу, он рванул к воротам поселка. А на шоссе, тупо глядя на «дворники», усердно сметающие струйки воды, решил еще раз приехать в свое детство, всегда ждущее его в этой роще, за день до смерти. Он был уверен, что узнает заранее, когда умрет, потому что за день до смерти ему должен присниться сегодняшний сон…

Глава 2

И выпал снег.

Он уже подъезжал к городу, когда мглисто и сумеречно заволокло небо, и давящая тишина ненастья, что на какой–то миг поглотила все звуки, вдруг, словно не совладав с ними, обрушилась на летящую в глаза дорогу посвистом ветра и беснующейся круговертью снежинок, хлопотно хоронивших под собой осень.

У остановки такси Прошин притормозил – с карбюратора слетел горшок воздушного фильтра. Затягивая болт, услышал: «Не подвезете?» – и, скосив глаза, увидел женщину: легкое пальтишко, измерзшиеся руки, мокрая челка волос, бледное красивое лицо – чуть усталое и потому показавшееся Прошину каким–то беззащитно– одухотворенным.

– Садитесь, конечно, – сказал он с внезапной сердечностью.

Ехали молча. В итоге это подействовало на него удручающе.

– Погода, однако… – сказал он, кашлянув в кулак. – Терпеть не могу осень и зиму.

Ответа не последовало. Она думала о чем–то своем и поддерживать разговор не собиралась, вероятно, принимая его за левака, зарабатывающего на бензин для своей обожаемой телеги.

– Противная погода, – подтвердил он за нее. – Вообще осень и зиму не выношу просто физически!

– Слушайте, – сказала она. – А… быстрее вы как, способны?

– Быстро поедешь, тихо понесут, – мрачно проронил Прошин, задетый ее тоном. И чего ради он взялся везти ее? Зачем этот классический разговор с уклоном в метеорологию… Дурачок.

Но с каждым мгновением его привлекало в ней нечто неуловимо близкое, волнующее; и хотелось говорить, но не так – бросая слова, словно камушки в пропасть, и прислушиваясь: отозвались или нет? – а просто болтать, как старым знакомым, столкнувшимся в городском круговороте после долгой разлуки.

На светофоре он остановился, простецки улыбаясь, спросил:

– Вас как зовут, простите?

– Зовут? – В глазах ее мелькнул юмор. – Ира. Но, уверяю вас, можно обойтись без этого… Вы меня отвезете, я заплачу, и мы, обоюдно довольные, расстанемся.

– Закон, – сказал Прошин, – осуждает использование личного автотранспорта с целях наживы. И я следую этому закону. А имя ваше понадобилось, потому как собираюсь преподнести небольшой подарок. Чтобы знать, кому даришь, что–ли… – Он отстегнул от ключа машины брелок – деревянного слоника. – Возьмите… Говорят, слон приносит охапки счастья.

– Спасибо, – она растерянно улыбнулась. – Это сандал?

– Сандал. Кстати, мое имя Алексей. Так что будем знакомы.

– Будем. – Она положила брелок с сумочку и накинула на свои бронзовые волосы платок. – И… стоп, пожалуйста. Мой дом.

Он покорно принял вправо и остановился. И стало не по себе оттого, что сейчас она выйдет, опустеет машина, пустая квартира и пустой вечер поглотят его, и, пересаживаясь с кресла на тахту и с тахты на кресло, он будет курить, думать о ней и жалеть, что им уже никогда не встретиться…

– Дверца не открывается, – сказала она.

– Что? Ах, да… сейчас. Ира… извините… дайте мне свой телефон!

– Те–ле–фон? – Она полупрезрительно усмехнулась, на все–таки, будто потакая его чудачеству, вырвала страничку из записной книжки, торопливо написала семь цифр.

– Спасибо. – Он потянулся к двери и, наклонившись, вдохнул запах ее волос.

Но волосы ничем не пахли. И это неожиданно поразило его.

А когда она ушла, когда краешек ее пальто мелькнул и скрылся в темноте подъезда, он с недоумением сознался себе, что она нравится ему, и даже больше, чем нравится, что казалось невероятным; ведь любовь была для него лишь словом, определением забытого, бесповоротно утерянного и вспоминаемого, как горячка давно исцеленной болезни. Он словно чувствовал в себе лопнувшую струну, чье воссоздание если не исключалось, то было напрасно, потому что не издать ей уже чистого звука; он уверился что лишен такого дара – любить, и иногда мимолетно грустил об этой своей ущербности, видя иных – околдованных, трогательно слепых, на мгновение вставших над миром – тех, кто мог любить и любил.

И сейчас, бестолково слоняясь из комнаты в комнату, он убеждал себя, что все это чушь, наваждение; пройдет месяц знакомства и вновь никто и ничто не будет нужным, кроме великолепия своего одиночества; что это порыв, порыв приятный, ему необходим такой допинг, и тот, Второй, тоже знал: так надо, пусть всколыхнет застой души новое приключеньице, пародия на любовь…

Он заставил себя успокоиться и принялся разбирать недостатки ее внешности. Но они казались такими милыми…

«Ирина… – думал Прошин, поражаясь себе. – Имя–то какое… Снежком свежим пахнет… Чего это я, а?»

– Ну, приехали, – вдумчиво сказал он, покачиваясь на пятках перед зеркалом. Скоро начнем петь серенады.

* * *

Прошин отшагал по коридору, оклеенному обоями стенгазет и плакатов, и вошел в кабинет Бегунова. Совещание начальников лабораторий уже началось, и он удовлетворенно отметил выигрыш пяти минут опоздания у нудного часа высиживания на стуле под жужжание трех десятков голосов. Он извинился, бесшумно скользнул на свое место и погрузился в раздумье, благо повод имелся значительный. Вчера, изучая набросок схемы анализатора, он наткнулся на любопытный факт: разработка датчика давала возможность расширения кандидатской. Конечно, границы расширения до докторской не простирались, тут не хватало еще многого, более того – основы основ: центральной идеи; но факт оставался фактом – конструирование прибора пересекалось с прежней диссертацией.

– Леш… – шепнул ему сидевший рядом Михайлов. – В Австралию еду, слышал? В гости к кенгуру. На год.

– Товарищи… – нахмурился Бегунов.

Михайлов понимающе поднял руку и умолк.

– Михайлову не терпится поделиться новостью, – объяснил Бегунов присутствующим.– Дело в том, что австралийцы предлагают нам обмен специалистами, посылая в наш институт своего сотрудника и приглашая к себе нашего. Кто наш сотрудник – догадаться не трудно. Теперь так… – Он раскрыл кожаную ярко–красную папку с золотым гербом, надел очки и начал перебирать бумаги. – Мы получили заказ на разработку аппаратуры для института океанологии…

Все спрятали глаза. Работы хватало у каждого, а документы, извлеченные из хорошо и печально известной алой папки, предполагали жесткие сроки, полную отдачу и серьезные неприятности в случае срывов. Боязливое шушуканье горохом просыпалось по рядам. Прошин взглянул на Михайлова. Тот сидел и улыбался. Ему было на все наплевать. Он вышел из игры, и на нем скрещивались неприязненные взгляды тех, кто с трепетом ожидал падения меча. Но директор пока медлил опустить его на чью–либо голову, объясняя назначение подводной аппаратуры, суля командировку в Крым, отведенную для испытаний…

Работа вырисовывалась нетрудной, но кропотливой, и Прошин невольно прикинул – успел бы он с ней к лету или нет? В самом деле – если не Тасманово море, так хотя бы Черное… И – осенило! Без логических связок, молниеносно, подобно магниту, притягивающему россыпь железных опилок, выстроился перед ним план, воедино собравший все исподволь копошившиеся мыслишки. Прибор для океанологов как раз и был третьей частью, четко стыковавшейся и с кандидатской, и с анализатором. Итак – докторская. Бесполезная, с расплывчатой идейкой практического применения, но при желании можно внушить, что и трактор, всунь ему в кабину водопроводную трубу – танк! Неужели… шанс?

– Простите, – подал голос Прошин. – Я не хочу вмешиваться в планы руководства, но, учитывая загруженность наших лабораторий, предлагаю отдать эту работу мне.

– Вы берете на себя большую ответственность, – предупредил Бегунов. – У вас и без того серьезная тема.

– Знаю.

Прошин отправился к себе, провожаемый одобрительными взорами коллег. Ему было легко. Балласт бездеятельности оборвался, брякнувшись за спиной, появилась цель, далекая, сложная, но только такие он и признавал, презирая стрелявший в упор. Те, кто лупит в упор, не стрелки, те много не настреляют…

Он еще раз взвесил каждый пунктик плана: кандидатская – деталь готовая, почистить ее, снять шелуху… Затем – датчик. Эту деталь вытачивает лаборатория. И морской прибор. Окрестим его… «Лангуст». И надо для него дать мастеру свой резец, неудобный, явно не тот, но в правильности подбора резца мастера придется убедить.

Он осторожно покусывал губы, и глаза его смеялись. Он действительно был счастлив, хотя сам не понимал отчего. Но вспомнилась Ирина, семь цифр–закорючек, перенесенных с клочка бумаги в записную книжку, и он – анатом своих чувств – также связал их строгой схемой и подвел итог, вышедший отменным: приятный кавардак любви царил в душе; начиналась Игра! – и ее захватывающая прелесть, отзывавшаяся щекотным холодком в груди, преисполняла его смыслом. А может лишь иллюзией смысла. Но какая в конце концов разница?

* * *

В кабинете он застал Глинского. Тот нервно загасил сигарету и ломким визгливым голосом закричал:

–Ты когда–нибудь уволишь эту пьянь или нет?!

Лицо Сергея пылало, волосы были растрепаны, глаза сверкали бешенством. Вернее сверкал один глаз; второй заплыл, свирепо тлея в здоровенном багровом синяке.

– О, – Прошин поправил очки. – Какая странная производственная травма…

Глинского затрясло.

– Если бы не Чукавин….

– Постой, паровоз, – сказал Прошин. – По порядку, пожалуйста.

– По порядку… – Глинский сопел, едва не плача. – Стою с Наташей. Говорим. Вдруг – Авдеев. Так и так, разрешите на минутку… Меня, значит. Сам – в дупель. Торчит как лом. Ну, вышли. И тут, представь, подзаборное заявленьице: «Если не оставишь ее…» Я его конечно, послал. Ну и… – Он приложил к глазу пятак.

«Как незаметно наступила зима, – думал Прошин, всматриваясь в искрящийся снежком дворик НИИ, исполосанный темными лентами следов автомобильный шин. – Наступила, похоронила под снегом грязь, мокрые листья, чьи–то обиды…»

– Я в суд на него, сволочь, подам! – заявил Глинский, давясь злобой.

Прошин очнулся.

– В суд не надо, – отсоветовал он. – Возня. Я уволю его, и все. Но вовсе не из сострадания к твоему фингалу. Мне просто не нужны разносы от начальства по милости двух петухов, устраивающих дуэль из–за какой–то курицы.

Сергей сжал кулаки, но Прошин, приняв рассеянный вид, отвернулся.

Когда Глинский удалился, Прошин вызвал Авдеева.

Коля Авдеев был гордостью и горем лаборатории. Талант и пьяница. Любая ужасающая в своей мудрености задача решалась им быстро и просто, хотя никаких печатных трудов, степеней и прочих заслуг за Колей не числились.

Через несколько минут голова инженера робко просунулась в дверь. Авдеев молчал. Прошин тоже.

– Ну ладно, – наконец сдался Алексей. – У тебя есть что–нибудь еще там, за дверью?

– Есть, – застенчиво призналась голова.

– Тогда заходи сюда весь!

Авдеев, поразмыслив, повиновался.

– Садись, убогий, – сказал Прошин дружелюбно. – Он открыл сейф и, не сводя с собеседника насмешливых глаз, вытащил ворох бумаг. – О! Полное собрание твоих объяснительных. За опоздания на работу, уходы с нее… за появление в состоянии определенном… Сейчас ты напишешь еще одно произведение. Повесть о том, как поссорились Николай Иванович и Сергей Анатольевич. Пиши, Гоголь. Или… Мопассан? Пиши, лапочка. И слезно моли о пощаде. Раскаяние – путь к спасению. А если серьезно, Коля, то ты распустился. Чересчур. И давай–ка, в самом деле… пиши. По собственному.

– Леша, прости. Я больше….

– Не надо детсадовских извинений! Пиши! Все!

– Увольняешь, – с пьяным сарказмом сказал Авдеев. – А кто диссертацию тебе сделал – это, значит, шабаш, да? Забыто?

– Ну и сделал, – Прошин протирал краем портьеры свои ультрамодные очки.– Только зачем попрекать? Тогда ты нуждался в быстрых деньгах и получил их. Ну, что смотришь на меня, как упырь? Давай лучше объясни функцию тупого угла в любовном треугольнике. А мы, для общего развития, послушаем…

– Заткнись, – процедил Авдеев, раздув ноздри.

– Ах, страшно–то как! – всплеснул руками Прошин. – Еще разок, только на октаву ниже и продаю тебя на роль Бармалея в Театр юного зрителя. Ты похож, кстати. Ходишь, как пьяный леший: небрит, костюм в пятнах, ботинки клоуна… – Он с отвращением посмотрел на инженера.

Испитый, с сеткой малиновый сосудиков на опухших веках, тот, ссутулившись, сидел на стуле, приглаживая узловатой рукой спутанные тусклые волосы.

И вдруг в Прошине будто что–то мягко шевельнулось, и прорезался тоненько голосок Второго:

«Бери этого типа за глотку и вытряхивай из него докторскую. Сам не справишься».

– Да ты пойми, – Авдеев перегнулся через стол, сблизившись лицом с Прошиным. – Пойми, – страдальчески обнажая в оскале бледные десны, цедил он, и слюна пузырилась в уголках рта. – Она же Сереге вроде забавы! А мне… Нельзя мне от нее, Леха!

– Тихо ты! – Прошин на цыпочках подошел к двери, открыл ее, затем закрыл вновь. – Вот что, – сказал, зевая. – Иди–ка ты, Коля домой. Проспись. Потом сполосни морду свою наглую, подстриги патлы эти декадентские и марш в магазин. Выделяю тебе две сотни. Как лорда тебя не них не оденут, но за человека с пропиской сойдешь. А то будто макака. Но все туда–же, по бабам! Женщина же, кстати, ценит в мужчине прежде всего чистоплотность. Это афоризм. И его необходимо запомнить.

– Ты чего, серьезно? – опешил Авдеев.

– Серьезно. – Прошин, слегка откинув голову, приближался к нему. – Я вообще серьезный человек. И с этой минуты столь же серьезно займусь тобой. Видеть тошно, как катишься ты в тартарары. Неужели самому не ясно? Пройдет год, доискришь ты остатками пропитого таланта и уедут тебя в какой–нибудь профилакторий для таких же, как ты, алконавтов, оградят от вечнозеленого змия охраной и начнут лечить гипнозом и общественно полезным трудом. Весело? А Наташу мне жаль…– продолжил он грустно. – Поразвлекается с ней Серега, и – пишите письма. Дура. Хотя, понятно: молодость… А ты Коля прости ей. И – спокойненько, неторопливо отбей ее. Не такое это и сложное дело. Если, конечно, взяться… Но ты измениться должен, Коля, и сильно. Главное – не пей. Моя к тебе большая просьба, мой приказ.

– Завяжем, – глухо сказал Авдеев. – Это – несомненно.

– Ступай, – равнодушно откликнулся Прошин. – И деньги возьми. – Он вытащил из стола пачку. – Да, а Наталья–то, как она к тебе? Ну, ясно. А перед Глинским извинись. Не спорь! Мало ли что… Пойдет еще плакаться в инстанции… Затем. Деньги эти… можешь не возвращать. Дарю. Я сегодня щедрый. Но только еще раз пикни насчет кандидатской!

– Забыто, – мотнул головой Авдеев.

– Провал памяти за двести рублей?

– З–зачем рубли? Человеком надо быть. Человеком!..

– Ну иди, ладно. Утомил, собака.

* * *

С дотошностью корректора Лукьянов рылся в чертежах анализатора, постреливая глазом в сторону Глинского, расхаживающего мимо зеркала и изучающего безобразный, припудренный синяк.

«Авдеева не уволил, – размышлял Лукьянов. – Значит, нужен ему Авдеев. А что я ищу? Ах, вот… Антенны с узкой диаграммой направленности. Откуда у Леши и ним такой жгучий интерес? Стоп. Это ж его кандидатская! То бишь Авдеева. Бедный, глупый Коля… Такая элегантная диссертация… Так что же, ты, Леша, хочешь? Использовать эту работу в конструировании датчика? Чтоб добро не пропадало? Верно. А зачем маялся, щупал меня? И как понять фразу: «Главный вопрос – система опрашивания каждой антенны»? Долго он готовил ее… А фраза умная, дельная»…

– Паша! – крикнул Лукьянов Чукавину. – Прошин предлагает использовать свою диссертацию в применении к датчику. Я – «за».

Авдеев, сидевший неподалеку, и ухом не повел. Он покачивался на стуле, глядя в экран осциллографа, на зеленую пружинку синусоиды и задумчиво грыз большую деревянную линейку.

– Видите ли, Федор Константинович, – Чукавин оглянулся на Авдеева. – Не понадобится нам его диссертация. Создавать датчик как систему узконаправленных антенн дорого, муторно… Это сложный путь. Авдеев предложил другой вариант. Небольшой датчик, похожий на согнутую под прямым углом планку, проходит над телом больного.

– Так… – Лукьянов растерянным жестом снял очки. – А… когда предложил, если не секрет?

– Уж минул час, – сказал Авдеев вскользь.

– Ценное уточнение. – Лукьянов вновь водрузил очки на нос.

Ситуация прояснялась. Прошин, вероятно, о подобной идее, отвергающей увязывание датчика с этой коммерческой диссертацией, не информирован. И если начнутся протесты и подогревания первоначального варианта, станет понятно: он на что–то нацелился. А на что?

Лукьянов потер лысину, сказал «ох» и обратил взор к Глинскому.

– Сергей… Анатольевич! – задушевно начал он. – Вы не против заняться датчиком? Совместно с Чукавиным?

– Но позвольте! – неприятно изумился тот. – Мы с Наташей уже начали работать, мы… Что это значит?!

– Это значит, – спокойно разъяснил Лукьянов, – что в интересах дела подобная раскладка сил наиболее целесообразна.

– Вы не имеете права приказывать мне! – Глинский закипал как теплое шампанское. – На это есть Прошин!

– Вы против? – Лукьянов удивленно раскрыл рот. – Я ни в коем случае не претендую на приказы, я хотел по–дружески попросить вас… Вы же устраиваете из просьбы конфликт!

Все загалдели, на тут же и смолкли: вошел Прошин.

– Что за вече? – спросил он. – Открыт новый закон природы?

Глинский, прикрывая ладонью глаз, принялся изливать возмущение. Лукьянов смотрел на него с кротостью херувима. Бесстрастно выслушав, Прошин взял со стола скрепку, распрямил ее и скучно произнес:

– Спор глуп. Нам дано дополнительное задание. Смастерить небольшой приборчик. А посему Лукьянова и Глинского прошу ознакомиться с темой «Лангуст». С этого часа она целиком и полностью принадлежит им. Думаю, друзья, их творческий союз будет прекрасен!

«Вот приедет барин, барин нас рассудит…» – Лукьянов тяжело опустился на стул.

– Приборчик на экспорт? – спросил он, моргая. – Из иностранцев кто приехал?

– Нет, – Прошин бросил сломанную скрепку на стол. – Заказ отечественных океанологов.

– То онкологи, то океанологи, – высказался кто–то.

– Минуточку… – развязно проговорил Чукавин. – Алексей… это… Вячеславович… Заявочки надо подписать. Детальки кой–какие требуются для новой системы датчика.

– Какой– такой новой системы? – холодно вопросил Прошин.

– А мы нашли путь попроще. Сканирующий датчик. Быстро, надежно, выгодно… И дешевле.

– Исполняйте все так, как было намечено, – отрезал Прошин. – И без самодеятельности, пожалуйста. Самодеятельность – дело наказуемое.

– Крепко вы Алексей Вячеславович, диссертацию свою любите, как погляжу, – добродушно заметил Лукьянов. – Понимаю. Приятно, когда кровный труд в дело идет. Знаешь тогда, так сказать, зачем на свете живешь.

– Вот это вывод, – сказал Прошин. – Наповал. У вас что, на все случаи жизни имеются такого рода обобщеньица?

– Бывает, – грустно подтвердил Лукьянов. – Тяга, знаете ли, к философии.

– А в данном случае – к иронической, – тихо, но внятно прибавил Чукавин.

– Вот как? – одарив его надменным взглядом, сказал Прошин. – Ну, тогда позвольте помудрствовать и мне, Федор Константинович. Точнее, сделать их вашего вывода другой вывод. Вы ищете слишком простой путь к истине.

– А он сложный? – спросил Лукьянов насмешливо.

– Не знаю, – сказал Прошин. – Не знаю, есть ли таковой вообще, потому что не знаю, существует ли она – истина?

* * *

Он вернулся в свой кабинет, уселся в кресло, развернулся к окну и посмотрел вниз. Так и есть: Глинский уже пересекал дворик, направляясь к нему. Протопали шаги по коридору…

– Что за дела? – тяжело дыша, начал Глинский, едва открыв дверь. – Ты терпение мое испытываешь? Или отомстить решил?

– Слушаю ваши претензии, – сказал Прошин.

– Пожалуйста! – Тот наклонил голову. – Первая: почему не уволен Авдеев? Вторая: какого черта ты отфутболил меня на эту вонючую работу?!

– Это наука, о которой ты мечтал, мой друг, – заметил Прошин.

– Наука? Компоновка всем известный схем, – наука?! Так. Спасибо. И за напарника спасибо! Ты бы мне еще Авдеева подсунул!

– А ну, – вдруг строго сказал Прошин, – покажи зубы…

– Зачем?

– Покажи, говорю!

Глинский недоуменно оскалился.

– Ишь, – укоризненно сказал Прошин. – Здоровый у тебя клык вырос на Авдеева…

Сергей побледнел от обиды, закаменев лицом, губы его дрогнули, шевельнувшись в ругательстве, он повернулся к выходу, но Прошин, перегнувшись через стол, ухватил его за рукав.