Текст книги "Новый год в октябре"

Автор книги: Андрей Молчанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

Навашин молча положил на стол лист бумаги.

– Так… – Отгибая непослушные уголки, Алексей зачитал: – «Заявление. Прошу уволить…» – Все же решил отправиться в свои горы? Так…– повторил, механически перебирая валяющиеся на письменном столе карандаши.

Это был удар. Опять просчет! А как он нуждался сейчас в математических расчетах докторской! И кто теперь переубедит Лукьянова?

– Я, конечно, бессилен, – заявил Прошин. – Единственное, что могу сделать в протест, – воспользоваться законом и тормознуть тебя на две недели, пока не найдется равноценная замена… – Он чувствовал, что говорит впустую, но все же говорил, надеясь, что в цеплянии слов друг за друга найдется какой–то довод… – Ты из тех редких людей, старина, перед кем я преклоняюсь, поэтому чинить тебе препятствия – себя унижать.

– Только не надо меня упрашивать, – тихо сказал Навашин.

– Да, да, – пробормотал Прошин. – Конечно. Я понимаю. Мне просто очень тяжело расставаться с тобой, Рома. Слушай! Дружеская просьба. Задержись на две недели. Я… прошу. У нас огромная работа – анализатор. На карту поставлены жизни людей. Это не лирика и не демагогия. Факт.

– Что дадут две недели? – спросил Навашин устало. – Прибор вы будете делать годы.

– Верно, – быстро откликнулся Прошин. – Но мне нужны хотя бы некоторые расчеты.

– Какие именно?

Прошин сбивчиво пояснил.

– Много, – качнул головой Роман. – Я должен сидеть с утра до ночи полмесяца, не выходя на работу.

– Дай мне свой пропуск, – сказал Прошин и, взяв протянутые бордовые корочки, бросил их в ящик стола. – С сегодняшнего дня ты в местной командировке. Сиди дома. Работай. Пей чай. – Он ждал ответа. Согласие означало, во–первых, роскошную математическую стыковку всех трех частей докторской, во–вторых, стыковку, сделанную вдалеке от всевидящих глаз Лукьянова.

– Хорошо, – сказал Роман в сомнении. – Но это будут ровно две недели.

– Я тебе очень благодарен, дружок ты мой, – проникновенно сказал Прошин. – Ты все же благородный человек… И это чистосердечные слова. У меня еще… один разговорчик имеется, – продолжил он и замолчал, понимая, что разговорчик будет последним, Навашин пройдет мимо, исчезнув, как сотни других прохожих, но с другими–то ладно, а с этим он так и не поговорил, и поговорить не успеет, потому что разговорчик – вранье, а разговор еще не назрел, и, верно, уже не назреет. Жаль! – Сейчас я посвящу тебя в одно дело… – начал Прошин. – Оно вызовет у тебя усмешку над глупостью нашей и суетностью… В общем, тему «Анализатор» могут прикрыть. Она идет без денежных расчетов с медиками, благодаря, скажем так… попустительству директора.

– Почему бы медикам не оплатить работу?

– Да там тоже черт знает что! Денег нет! И чтобы их дали, онкологам надо убедить своих боссов. А как? Доказательств крот наплакал. Но дело в другом. Наши ребята пошли на принцип и начали делать сканирующий датчик, а там, в верхах медицинских, кое–кто… хочет многоячеечную бодягу.

– Смысл? Результат тот же, а датчик–планка дешевле.

– Видимо, там идет своя игра, – многозначительно произнес Прошин. – А как такое дело объяснишь нашим балбесам? А?!

– Все это глупо и… – поморщился Навашин раздраженно.

– От чего ты и бежишь, – сочувственно кивнул Прошин. – Я один понимаю тебя. Они, – указал на лабораторный корпус, – не поймут.

– Короче, – подвел итог Навашин. – Если не будет многоячеечного датчика, тему закроют?

– Ну да… – растерянно подтвердил Прошин. – Да. Поэтому, кроме тебя я посвятил в это дело Авдеева.

– Авдеев болен. Грипп, что ли… Просил передать.

– Угораздило! – Прошин вырвал из блокнота лист. – Понимаешь, – сказал он, засасывая «Паркером» чернила из пузырька, – Лукьянов метит в меня, не ведая, что рикошетом отлетает ему же в лоб. Но я не обидчив: старик в маразме, и ему надо прощать. И помогать. Помоги ему… ты. Поговори с Николаем, и выдайте обоснованное «нет» сканирующей системе…

Прошин писал записку Авдееву.

«Коля!

Дела твои – швах. Видишь, какая упорная сука – Лукьянов? Как выкрутиться – не представляю. Одному, без привлечения лаборатории, расчетов тебе не сделать. Надо убедить этих… повторно и более весомыми аргументами.

К делу подключаю Романа. Это башка еще та. Пришлось, правда ему подзалить ( сам разберешься что к чему), но грех мой тебе на благо.

Сочините на пару железную басню о том, что сканирующая система – бяка. Советую упирать на туманные аспекты биологической стороны вопроса. Впрочем, решайте сами. Вы же большие ученые, да? Быстрейшего тебе выздоровления.

Алексей».

– Вот, – сказал он, заклеивая конверт и передавая его Роману. – Отдашь Николаю.– Он снял очки и сжал ладонью лицо. – Рома, Рома, если бы ты знал, как мне все опротивело… как я устал!

Роман смотрел на него немигающим взглядом. В черных провалах глаз его растворялись почти незаметные, серо–фиолетовые зрачки.

– Леша, – сказал он тихо. – Я ведь не договорил… Поедем вместе, а? Там для тебя найдется и место и работа.

Прошин медленно опустил руку на стол.

– Мой поезд может задержаться? – серьезно спросил он.

– Может. – кивнул Роман. Я не тороплю тебя. Он будет стоять на приколе месяц, год, пять лет… Но советую поспешить.

– Я всегда буду помнить о нем, – сказал Алексей. – Только вот боязно мне в него сесть.

– А ты не бойся. Это твой поезд. – Навашин круто повернулся на каблуках и вышел, оставив у Прошина досадное ощущение: как от интересной книги, прочитанной не до конца и – окончательно утерянной.

Упершись лбом в кулаки, Прошин закрыл глаза. Стало невыносимо одиноко и скучно. В кабинете сонной мухой звенела тишина. Чувствуя, что не в силах находиться здесь дольше, он отправился в лабораторию. Там бушевала дискуссия о летающих тарелках: страстные речи «за», язвительные «против» и двусмысленные реплики колеблющихся. В чудеса подобного рода Прошин не верил, однако ни к ярым противникам их, ни к сторонникам, ни к усмехающейся «золотой середине», да и вообще не к кому не примкнул. Он сидел в уголке, слушал о пришельцах и грустил: «Меня бы они, что ли, с собой прихватили…»

***

Чукавин сидел на подоконнике и курил, старательно избегая тяжелого взгляда Лукьянова. Он знал, что тот терпеть не может табачного дыма, но на лестницу Паша идти не хотел, испытывая отвращение ко всяким «уголкам курильщиков», где прирастаешь к стенке и, сознавая ущербность свою, терпеливо сосешь смесь никотина и смол. В конце концов, удовольствие начинает походить на отбывание повинности, и докуренную сигарету уже с облегчением бросаешь в урну: наконец–то! День был чудесный, почти весенний. Снег на газонах лежал тяжелый и сырой, и на институтском дворике появились первые лужи, горевшие на солнце расплавленным золотом. Зима умирала на черной земле прогалин, в веселой солнечной слякоти, в молодой голубизне неба.

– Скоро… начнется, – вырвалось у Паши рассеянно. – Отрадное природы воскресенье…

– Ты… кончай смалить! – не выдержал Лукьянов. – Обнаглел! Приказ читал – в коридоре висит? Нет? Прочти. Вплоть до увольнения. Потом, кроме тебя здесь люди. Я.

– Здоровым умереть хотите, – заметил Паша, сплевывая на окурок и бросая его в корзину с бумагами.

– Так, – задумчиво прокомментировал Лукьянов. – А мы еще спрашиваем, отчего возникают пожары. Таких, как ты, надо гнать отовсюду.

– Не беспокойтесь, уйду сам, – скривился Паша. – Вопрос одной недели.

– Ух ты! – встрепенулся Лукьянов. – С чего это?

– А работа неинтересная. – Паша, нагнув голову, сосредоточенно болтал башмаком. – Аппарат наш всем до фени, все некурящие, никто рака не боится, никому ничего не надо…

– Ну, понес, – сказал Лукьянов брезгливо.

– А что, нет? – Паша спрыгнул с подоконника. – Нашу мастерскую возьмите. Мастерская лаборатории. Хе! – Он повел головой. – Одних станков сорок штук. Да каких! Черта с копытами сделают и на рога поставят. Прихожу сегодня… К начальнику. Нужен кожух для датчика. Вылупился на меня, как ерш на акулу: «Да вы что! Исключительно с разрешения Прошина. Он у меня командир. А таких ходоков, как ты – целый НИИ…» К тому же, с металлом перебои. Знаю я эти перебои, у меня там свой человек, все рассказал… Устроил себе Леша свой личный заводик. Клепает заводик, тачает, строгает и варит. Заказы для нужных людей исполняет незамедлительно. И, полагаю, за серьезные деньги. А что заводик к головной лаборатории относится, это забыто. В цеха вообще никому допуска нет.

– Ну, это режим секретности… – промолвил Лукьянов.

– Хорошее прикрытие, – согласился Паша. – Только мой приятель мне накладные документики показал… На расходные материалы. Там частная лавочка! – Он стукнул себя кулаком в грудь. – Там подпольное производство, круговая порука… А если прикинуть, сколько микросхем налево ушло… И все у нас под носом!

– Копии документов твой человек может предоставить? – небрежно осведомился Лукьянов.

– Какую–то часть – да…

– Паша, это обязательно надо сделать…

– Скажу более… – Чукавин стеснительно кашлянул в кулак. – Серега Глинский там тоже завязан… Или был завязан, а сейчас, вроде, откололся от темы… Но то, что пасся там с бесстрастной рожей и стриг купоны – точно!

– Но это же неслыханно! – сказал Лукьянов. – Под оборонные заказы обстряпывать свои личные делишки…

– То ли еще будет! – посулил Чукавин вдумчиво. – Вы идеалами прошлого мыслите, не чувствуете вы веяния новых времен. Думаете, это – отдельные недостатки в нашем общегосударственном движении к светлому будущему? Да это уже система недостатков, которое будущее и определит. Безо всякой его светлости. Количество точно перерастает в качество. Прошина хотите ущемить? Попробуйте. Но и ущемите – ничего это не изменит. Леша – тенденция. Дальнейшего общественного развития, как мне кажется. И таких «леш» очень много, подозреваю. Другое дело, не все пробились через асфальт, не все проросли…

– И за ними – день следующий? – спросил Лукьянов серьезно и настороженно.

– Думаю – да, – сказал Паша и вздохнул. – Ваши идеалы – точно изжиты, уверен. Они пока еще на щите, но изрядно поблекли. Честный труд на благо Отчизны, патриотизм… Все – до поры. Пока лукавству человека не будет способствовать среда. И управляющие ей, сами начавшие развращаться. А когда сам начинаешь развращаться, отворачиваешь глаза и от грешков подчиненных тебе…

– Да что ты мелешь!

– А вы к жизни–то вокруг присмотритесь… – Паша горько усмехнулся. – У всех – сплошные шкурные интересы… Закончилось время бескорыстных героев!

– Но у тебя же их нет, интересов таких! У меня нет! А возьми всю нашу лабораторию, институт, наконец…

– Картину «Гибель Помпеи» посмотрите внимательно, – сказал Паша. – Когда в тектонических плитах накапливается напряжение, происходят такие разломы, что исчезают не институты с благоверным персоналом, а цивилизации… И как вы этого напряжения не замечаете? – Он горестно покачал головой.

– Вот мы его, это напряжение и нейтрализуем, – сказал Лукьянов уверенным голосом. – Документы – срочно! Ты понял?

Доступ в мастерскую действительно был строго ограничен. В ней изготовлялись макеты и изделия, предназначенные для смежников, чьи работы для посторонних глаз были категорически закрыты. Допуска имелись у малого числа лиц. Однако Лукьянов, пользуясь статусом заместителя Прошина, без запинки прошел через двойные стальные двери под недоверчивыми взорами охранников, и вскоре оказался в цеху, нос к носу столкнувшись с начальником мастерской.

Узкий галстук, аспидно–черный халат; лысина, обрамленная прилизанными рыжими волосиками, злые пуговки глаз, бескровные плоские губы; словно пропитанная желчью обрюзгшая кожа щек… И такая свинцовая, прокурорская недоброжелательность во взгляде, что Лукьянова сразу же охватила тоска. Этого типа он не выносил. Но сейчас пришлось выдавить из себя разлюбезнейшую улыбочку:

– К вам, дорогой вы наш, найдите время выслушать…

Прошли в кабинет, совмещавший инструментальную каптерку.

– Срочно нужен кожух, – начал Лукьянов. – Наш инженер уже был у вас…

– Титана нет, – раздался неприязненный ответ.

– Но его же в этом месяце к вам пришло около двухсот килограмм…

Взор пуговок–глаз словно остекленел. Будто на шарнире к Лукьянову медленно повернулась прилизанная головка:

– Откуда у вас эти сведения?

– А разве не так?

– Это металл для оборонного заказа.

– Для какого?

Разошлись тонкие бесцветные губы в снисходительной улыбке:

– Вы у нас кто? Заместитель по режиму? Идите, знаете ли, к своим… генераторам.

– Так что насчет кожуха?

– К Прошину. – Был ответ.

Отповедью хозяина производства Лукьянов не отяготился, бесстрастно уяснив для себя, что, коли криминал существует, раскрыть себя за здорово живешь он не позволит, но главное – необходимо увериться в чувстве справедливости своих подозрений, и этот, казалось бы, ничего не значащий диалог с неприветливым сослуживцем, этого чувства не опроверг, а только усилил, а когда к вечеру Чукавин представил ему копии документов, Лукьянов понял, что находится на верном пути.

Поразмыслив, направился к Глинскому, сидевшему за бумагами в одном из закутков лаборатории. Молча положил перед ним накладные, договора с согласительно подписью Сергея.

– Знакомые темы? – спросил без предисловий.

С ответом Глинский медлил минуту. Затем произнес словно бы в пустоту:

– А что я мог возразить?

– Сережа! – Лукьянов положил руку ему на плечо. – Я – ваш друг. Поверьте. И из этой истории вас выпутаю. Но если вы до сих пор его служка, подпевала и хвост, тогда не говорите ничего. Сам разберусь. Да и разобрался уже. Меня интересуют детали и подтверждения соучастника, то бишь, очевидца. Как посмотреть… Если вы со мной – говорите. Еще раз подтверждаю: наказания не будет. Я постараюсь. Только я должен знать, ради чего стараться.

В глазах Глинского сталкивались тени разного рода сомнений.

– Я в курсе, в общем… – Он с силой водил растопыренными пальцами по груди, сжимая свитер. – Я знал, но он заставил меня, задавил! Все деньги получал он, он! А у меня… я не мог отказаться… Он угрожал!

– И какие фигурировали суммы?

– Об этом – ничего… Клянусь! Мы списывали материалы и изделия под проекты… Кто за проектами – не моя компетенция…

– Я понимаю. Вы выполняли директивы руководителя и ни о чем не догадывались.

– Да… Скажем так… И мечтал положить конец этому… Но не мог. Я боюсь его! И прошу вас: о моих словах – никому! Между нами… Я – с вами! – Он поперхнулся, кашлянул и сплюнул в угол.

– Ладно, – сказал Лукьянов устало. – С нами так с нами.

И – ушел, хлопнув дверью.

Глинский уперся локтями в стол монтажного стенда. Сдавил виски ладонями. Осталось осознание предательства и стыд. Лютая ненависть к Лукьянову, унизившему его прошедшим допросом.

«Что будет? – глодал вопрос. – Лешке – конец… Точно.»

Однако именно эта мысль его странным образом успокоила. И дошло: потому и предавал, что конец Лешке! Все. Кончилось. Тот, кто стоял над, повержен. Почему–то представилась статуя и летящее к ней ядро. Отрывок забытого фильма, что ли… Статуя еще цела, но отделена мигом неизбежности от удара ядра, от своего превращения в крошево… Все оборвано. Другая жизнь.

А какая? С Наташей? И что в ней хорошего, в такой жизни? Ведь влюбленность, как бы он не хотел себе это признать, прошла. И то, к чему он так упоенно стремился, оказалось плотской разочаровывающей банальностью… Баба и баба… Очередное доступное тело. Нет, нет, нет! Это грязно, пошло, и как ты смеешь рассуждать об этой женщине подобным образом, скотина!

Вот бы бросить все и уехать… Хоть на неделю. На Чегет, в горы, покататься огромных просторных склонах, присесть на вершине, глядя, как с облака, на синь сосновых лесов далеко внизу, прорезанных зеленой бурной рекой… Эта была столь яркая и привлекательная картина на фоне по-весеннему грязного институтского дворика, облезлого кирпича корпусов и беснующихся над ними галдящих вороньих стай, что стало у Глинского безобразно и горько на душе; жизнь представилась ему до обидного жалкой, пустой и растраченной; растрепанной по ерунде в лоскуты.

Он стоял, безжалостно обкусывая заусенец на пальце, и с омерзением ощущал жгучую, саднящую боль сдираемой кожи. А в сознании между тем скользила утешительная подлая мыслишка: чего огорчаться так? Ведь главное – Прошин его не выдаст! Каким бы Леша ни был… Не выдаст! Утешение было грязное, рождавшее презрение к себе самому и едкую, как кислота, ненависть к Лукьянову: задавил меня, сволочь, да как задавил!

И по–ребячьи, как уже давно разучился, он заплакал. Предварительно, впрочем, заперев дверь на ключ. Он плакал, жалея себя, и ему становилось просветленно хорошо.

ГЛАВА 5

В кабинете перекликались телефоны. Настойчиво жужжал селектор. Прошин забросил кепку на крюк вешалки и снял первую попавшуюся под руку трубку.

– Ты сегодня поздновато, – сухо заметил голос Авдеева.

– Зато ты рановато! – взорвался Прошин. – Увидел машину и рад! Ну, что у вас там? Пойман сигнал внеземной цивилизации? Грядет потоп или мессия?

– Зайди, есть новости. – Авдеев помедлил. – Важные.

– Ладно, – неприязненно обронил Прошин и, сдернув с вешалки кепку, отправился в лабораторию.

За последнюю неделю Авдеев сильно похудел, выглядел утомленным и в крайней степени неухоженным. Развязанные шнурки его ботинок волочились по полу.

– Вот, – сказал он вместо приветствия, подвигая к Прошину лежавшую на столе папку. – Первая часть расчетов. Вторая будет готова в течение месяца.

– С Романом говорил? – заговорщицки мигнул Прошин.

– Говорил, – кивнул Коля хмуро. – Накололи мы Лукьянова, не волнуйся. Датчик делаем многоячеечный. Как ты Романа-то совратил на такое дело? – вырвалось у него.

– Все ради тебя… стараюсь. – Прошин просматривал расчеты. – Ну, кто умнее, Лукьянов али мы? – Он поднял на Авдеева глаза.

– Разные категории, – пожал тот плечами. – Мудрых уважают, хитрецами восхищаются…

– Хэ, – сказал Прошин и углубился в бумаги.

«Человек работал на износ, – созрело уважительное определение после беглого просмотра первой страницы. – Надо, пожалуй, разгрузить парня. Всех подстегну, всех! От препараторов до Лукьянова! Времени нет. Успею ли до октября?» – Он снова взглянул в сторону Авдеева, но тот уже удалился.

Прошин встал, прошелся по лаборатории. Подумал: диссертация стала да данном этапе основой его жизни. А может, заставить себя охладеть? Получится – хорошо, нет – нет… Чрезмерное желание – суета опасная, умерщвляющая душу, тут если растрачиваться, надо знать, чего ради… Но аргументы в пользу докторской были весомы: пропуск на международные конференции, путь к хорошим деньгам, причем – получаемым по ведомости, а не с помощью рискованных авантюр, с коими – хватит… Прокол рано или поздно последует, и будет гибели подобен. Тем более Глинский оторвался, вон стоит у окна, как бы не замечает… А союзник сейчас нужен! Вдруг дойдет Лукьянов до истины, вдруг поймет, что надули его Рома и Коля ( Ах, молодцы, ах, бродяги – Лукьянова провести! ) – и в пику завернет все на прежний маршрут? Тогда без напарника тему не снять. Или все же управимся в одиночку?

Он снова взглянул на Глинского, отмечая демонстративную его враждебность, не более, как неприятный штришок на общем радужном фоне больших и малых удач. Да и вернется к нему Глинский, куда денется!

Вернувшись к себе в кабинет, вновь был застигнут телефонным звонком. Звонил Соловьев. Услышав его голос, Прошин растерялся, внезапно открыв, что у истока закрутившего его водоворота игры стоял именно этот человек и, не будь его, прошел бы сегодняшний день по-иному, как прошла бы по-иному вереница других дней прошлого и будущего… Забавно.

– Я приношу извинения за беспокойство, – стеснительно распинался врач. – Вы, конечно, заняты… Но мы должны увидеться.

– А что такое? – лениво спросил Прошин.

– Что такое? Ну, зачем люди беспокоят друг друга? Нужна помощь. У меня… загвоздка с анализатором. Всякие новости… н-нехорошие…

Прошин вспомнил о Тане. На днях она звонила ему, довольно неприязненно сообщив, что в институте сама собой началась внутренняя финансовая тяжба между хирургами и Соловьевым, и позиции последнего шатки. Прошин слушал вполуха; когда игра велась помимо него или же чужими руками, в успехе он сомневался, хотя и рад был пополнить горький опыт практики отрадным исключением.

– В общем, дела неважные, – вздохнул где-то далеко Соловьев.

Прошин с трудом сосредоточился. Он пребывал еще там, в рое мыслей о благах, которые сулила ему будущая диссертация, и возвращался от них к этому нежданному, пускай и важному разговору тяжело и нехотя.

– Уточните суть неприятностей, – сказал он, наперед зная все слова врача.

– Вы понимаете… Я выбрал изотоп… Но начальство не верит ни в него, ни в наше дело вообще! Бредовая, говорят, работа, не оплатим ее… – Он замолчал как бы в ожидании ободряющих слов.

«Как все глупо и скучно», – подумал Прошин.

– Это как так не оплатим?! – возвышая голос к гневной октаве, вопросил он. – Мы тут вкалываем, а они – не оплатим! Бардак! Только при нашем либеральном социализме такое возможно! Представляю такую нашу беседу где-нибудь… Впрочем, уточнять не стану.

– Но я – бессилен! – воскликнул Соловьев.

– Ну, ладно, – смилостивился Прошин. – Я сейчас же иду к нашему директору, а он – лично знает вашего… Так что подождем хороших новостей. Не гарантирую, конечно…

Положив трубку, он подумал, что можно сходить на обед, самое время. А когда закрывал кабинет, о разговоре с врачом уже и забыл.

***

В пятницу вечером состоялось заседание партбюро, куда был вызван Прошин. Войдя, он, к немалому своему удивлению, помимо себя, обнаружил в комнате еще нескольких лиц, в состав партбюро не входивших, – Лукьянова, Воронину, Чукавина и начальника мастерской.

У Прошина забрезжило смутное ощущение опасности.

И оно оправдалось.

Секретарь партбюро кивнул Лукьянову.

– Товарищи, – сказал тот. – Сюда, на партбюро, пришли сотрудники нашей лаборатории. Как партийные, так и беспартийные. Пришли, чтобы поговорить о нашем руководителе – товарище Прошине…

Пом. директора по режиму предложил упомянутому руководителю подняться для всеобщего и лучшего обозрения. Прошин, чувствуя себя дураком, привстал.

– Мы собрались здесь для того, чтобы поднять вопрос о нарушениях нашим начальником как трудовой дисциплины, так и закона, – сказал Лукьянов заученно.

Прошин попытался обмерить его удивленно-насмешливым взглядом.

– Да, я отвечаю за свои слова. И сейчас изложу все в более популярной форме.

– Уж пожалуйста. – вставил Прошин.

– Во–первых. На работу он является нерегулярно, приезжает, когда выспится… Когда выспится, тогда и… Много раз он ремонтировал в лаборатории бытовую радиоаппаратуру. Детали, сами понимаете… Что же касается автомобиля – с понятием «автосервис» он вообще не знаком. Однако и это не главное. Недавно мы обнаружили, что у нас списаны многие ценные материалы, оборудование; списаны в порядке проведения мифических экспериментов!

У Прошина заломило в груди от страха, и он захлебнулся вязкой слюной.

Он уже и думать забыл об этих «подарочках» институтам, ведущим международные работы и постоянно включающих в план поездок его как консультанта.

– Общая сумма списанного и ушедшего на сторону огромна, – заключил Лукьянов. – Впрочем, вот документы… – Он положил на стол папку.

– Что?… – вытянув шею, переспросил секретарь парткома и выронил карандаш.

Карандаш покатился, щелкая гранями по полировке стола. Наступившая тишина была пронизана этим размеренным, деловитым пощелкиванием… Около края карандаш задержался, а потом полетел вниз.

«Ой-ей-ей!» – заверещал Второй, куда-то пропадая.

«Вот и все, – сказал себе Прошин с непонятным каким–то облегчением. – Карты не стол, конец игры. Она была шулерской, неинтересной, да и ненужной».

И отчетливо представил, как вскоре лишится всего. Теперь, если не отдадут под суд, рассчитывать можно лишь на влачение существования в неведомых социальных низах. И то – если повезет.

– Таким образом, – продолжил Лукьянов, – мы не желаем работать с человеком, а тем более под руководством человека, совершающего хищения, не любящего работу и избегающего ее, ищущего исключительно личную выгоду и наживу!

Чукавин смотрел на него преданными глазами. Воронина, опустив голову, молчала. Начальник мастерской со свистом вздыхал и огорченно хлопал руками, как пингвин крыльями. Он соблюдал политику нейтралитета.

По наступившему молчанию Прошин понял: слово предоставляется ему. Он не особенно задумывался над сочинением оправданий, перепоручив это вернувшемуся Второму, оправлявшемуся от шока. А сам он, Прошин, сжался, пропал, перенесся куда–то далеко–далеко, откуда все прекрасно слышалось и виделось, но где никто не видел и не слышал его. Он юркнул в обитель Второго, удобную и тихую, как наблюдательный отсек с узкой бойницей в крепостной башне. А Второй, заполнив все его существо, кинулся в драку. Второй сказал:

– Я… начну с того, что назову все, сказанное здесь, грязной – я повторяю! – грязной клеветой. Я запомнил все пункты этого устного пасквиля и все эти пункты немедленно разобью! Но сначала хочу сказать, что Лукьянов…

– Товарищ Лукьянов, – монотонно поправил его секретарь.

– …что он уже давно создает в лаборатории этакую оппозицию, коей командует… Я объяснил ему мои нечастые отсутствия в лаборатории международными связями НИИ, что есть и общественно значимая задача! Я возложил на него почти все свои полномочия и не снимал их, хотя чувствовал: они помогают Лукьянову…

– Товарищу…

– …товарищу в его нечистых кознях против меня. Его желание вступить на мое место известно всем, но желать можно всяко, а вот путь к осуществлению желаний он выбрал скользкий и темный – путь инсинуаций и клеветы!

Второй актерствовал превосходно, перебирая интонации, как искусный арфист струны. Он тяжело дышал, и голос его был прерывист, взволнован, каким и надлежало быть у незаслуженно обиженного правдолюбца.

– Все сказанное я воспринимаю как обвинение в воровстве… да! – еле выдохнул Второй. – А между тем это законно… – Тут лицо Прошина побелело, и он медленно осел в кресло.

«Доканчивай спектакль сам», – брезгливо проронил Второй и вышвырнул Прошина – из такого замечательного уголка! – на поле битвы…

Прошин провел ладонью по лбу, стерев влажный холод испарины. Сердечный припадок был просимулирован довольно лихо.

– Сейчас… – прошептал он, действительно приходя в себя. – Сейчас… пройдет.

Сквозь щелочки еле прикрытых глаз он видел заботливое лицо помощника директора по режиму; секретарь парткома недружелюбно глянул в сторону растерянного Лукьянова и тоже наклонился к Прошину.

– Вам … плохо? – спросил он с примесью недоверия.

– Я… – В глазах Прошина застыли слезы. – Какая ложь! Я представлю документы…

С секретарем наушничал Михайлов.

« А он-то откуда возник? – изумился Прошин. – Тоже с ними?»

– Мы продолжим обсуждение этого вопроса завтра… точнее в понедельник, – кивнув Михайлову, объявил секретарь. – А сейчас… заседание объявляю закрытым.

Прошина кто-то сильно дернул за рукав, и он увидел перед собой бесстрастную физиономию Михайлова.

– Я… провожу вас, – весьма корректным тоном произнес тот.

Прошин с сомнамбулическим видом встал и, опершись на его руку, последовал к выходу. Он шел, едва переставляя ноги, как тяжелобольной, не в силах освободиться из плена роли и мысленно сравнивая себя со спринтером, вырвавшимся за ленточку, но не сбавившим темпа и после финиша. Он уже настолько вошел в образ, что действительно чувствовал себя жертвой подлейшей интриги.

– А вот кривляться, пожалуй, хватит, – мягко сказал Михайлов. – Мне аж противно.

– Инерция, – объяснил Прошин. – Ты что там плел секретарю?

– Я сказал: человеку плохо, пусть оклемается, успокоится и потом расскажет обо всем объективно и – в круге компетентных лиц… Нечего давать пищу для слухов праздным умам…

– Спасибо, – с неподдельной благодарностью сказал Прошин. – От кого, от кого, но от тебя не ожидал. Неясен только мотив твоего благородства.

– Все – на уровне бессознательного, – сказал Михайлов. – Таким образом, может быть, я хлопочу о тебе от имени Ольги…

– От какой-такой…

– Моей жены. И от имени твоего сына. Бывшего…

Прошина осенило:

«Во-от он каков, новый ее супруг… Так ведь у него же еще и дочь… Так он – отец ее второго ребенка?..»

– Зачем же ты… помог… – пробормотал Прошин, давясь словами. Ему было больно так, будто сорвали с раны присохший бинт.

– Да как я помог?.. – отмахнулся Михайлов. – Просто дал тебе шанс выиграть время. Но сомневаюсь, что отвертишься. Лишний вздох перед смертью – это разве помощь? Тут я скорее тебе отомстил. Но так – тоже на уровне бессознательного…

– У тебя получилось, – сказал Прошин. – В ближайшем будущем, когда я опущусь окончательно, то восприму такого рода месть выходкой наивного оригинала. Я буду искренне хохотать над ней… Но сейчас… ты успел. Ты жестокий, Михайлов. Уйди.

Как довел машину до дома, Прошин не помнил. Он вошел в квартиру и, не зажигая света, прямо в куртке повалился в кресло. Он сидел в темноте до утра, совершенно ни о чем не думая, испытывая лишь возрастающую ненависть. Он ненавидел всех: люто, чувствуя себя смертельно униженным. А потом встал – с резью в глазах и лихорадочным ознобом во всем теле, взял сигарету из пачки и тут понял: ненависть эта у него не к ним, к себе, он сам ненавидит себя такого, но разве от себя откажешься? Это невероятно сложно и страшно, это или подвиг или самоубийство, а отнюдь не пустячок вроде зарока бросить курить...

Он посмотрел на сигарету и без колебаний переломил ее. Потом разделся, бросив куртку и пиджак на пол, на ковер, и включил телевизор. Эфир пустовал. Приемник шипел, и по экрану бегали искрящиеся розовые и голубые полосы.

«Что это я? – подумал он. – Начало пятого, а я за телевизор… Ах, ну да… мне просто надо отвлечься…»

Он действительно хотел оторваться от то и дело всплывающей в памяти безобразной сцены заседания и принялся убирать квартиру – мыть плиту, раковину… Затем решил разобрать бумаги в письменном столе. В одном из ящиков обнаружился чистый лист с подписью Бегунова – тот, подписанный им по обоюдной рассеянности. Отложив лист в сторону, Прошин задумался.

Нет, конечно же, настукать приказ о списании кучи материальных ценностей за подписью директора – глупость. Хотя что–то в этой идейке было. Виделся в ней подступ к решению разумному. Но к какому?!

Под листом лежал пистолет «Вальтер». Это был старый, дрянной пистолетишко, сплошь изъеденный раковинами, одна щечка на рукоятке треснула, обнажив ржавую пружину обоймы и зеленую медь патронов. Прошин нашел его, когда после окончания института, в походе по Карелии, наткнулся на сгнившую землянку. Пистолет, прямо в кобуре, был втиснут в истлевшую офицерскую планшетку, валявшуюся возле двух скелетов, чьи желтые ребра торчали из позвоночников, как прутья из недовязанных корзин.