Текст книги "Новый год в октябре"

Автор книги: Андрей Молчанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Он повертел пистолет в руках. Вспомнив закон, усмехнулся. Незаконное хранение… Так вот нагрянут с обыском, найдут и – пишите письма. И подумалось: а вдруг нагрянут? И будут здесь милицейские, шмон, опись имущества… Боже, до чего докатился! Он до боли сжал рукоять пистолета. Нет, он не думал о самоубийстве, он слишком ценил свою жизнь и знал, что будет драться за нее, не отступая. Ему было просто любопытно… Он захотел испытать чувство, когда подносишь оружие к виску и спускаешь курок…

Вынув обойму, пересчитал патроны. Шесть штук. Оттянул затворную раму. Убедившись, что ствол пуст, прижал дуло к виску. Холод металла опалил кожу, проник в сердце, затрепетавшее от этого могильного холодка; заныла неудобно согнутая кисть руки… От пистолета пахло ржавчиной, керосином и прогорклым маслом.

Итак, палец ведет крючок, поскрипывает пружина… Скоро выстрел. А, какой там выстрел! – в руке железка… А все–таки кажется, что сноп пламени саданет в голову, и последняя боль, тьма… Хотя кто знает, что там, дальше?… Он настолько задумался, что вздрогнул от внезапного щелчка. Что такое? Ну да, боек щелкнул в пустоту ствола. Ужасное все-таки ощущение…

«Сопляк! – возмутился Второй. – Немедленно брось эту гадость! Нашел время духариться! Тюрьма на носу, а ему в игрушки играть!»

Прошин положил пистолет обратно, прикрыл его сверху какими–то бумагами и, приглядевшись, узнал в них черновики докторской. Докторской… Ее можно забыть, как можно забыть обо всех своих должностях и степенях. Перечеркнуто все!

Нет, он обязан выкрутиться. Но как?! С минуту посомневался: а если жить честно? Признаться, понести наказание, а затем тихо и благонравно существовать на полагающуюся зарплату, жениться на хозяйственной и симпатичной бабе типа Таньки ( да и на ней можно, она любит его, очень любит! ), забыть о заграницах, о неправедных барышах и о распрекрасной и вольной жизни, коей так несправедливо и глупо тяготился… О! Вот и проговорился! В том то и дело, что несправедливо и глупо, в том и дело, что распрекрасной и вольной; и другой жизни для него нет. И мысли о том, не стоит ли уподобиться всяким лукьяновым–чукавиным, – мысли оштрафованного и временно опасающегося нового штрафа…

И он, оставив этот вопрос нерешенным, как бы извинился перед ним за вынужденный уход и, завалившись на кровать, принялся думать о спасении своей новой ложью, бесстрастно перебирая в памяти подробности сегодняшнего поражения. Вернее, теперь уже поражения вчерашнего.

И заснул.

…Из подвала соседнего дома вытащили труп. Прошин видел это в окно, стоя за занавеской.

Труп – разбухший, полуразложившийся – внушал ужас, но Прошина испугало другое: убийцей был он, и серая зловещая толпа в монашьих одеждах, собравшаяся вокруг мертвеца, смотрела на его окно. И вдруг толпа двинулась, зароптала, и в искаженных гневом ртах ее он прочел свое имя. Страх, удушающий страх, подобный чувству неотвратимости падения, охватил его, и, медленно отступая в глубь комнаты, он содрогнулся в ожидании неминуемого возмездия, приближающегося с каждым шагом этих угрюмых, призрачный судей.

Он застонал и, услышав свой стон, проснулся. Будильник на тумбочке мирно тикал, показывая два часа дня. Поскрипывала от ветра приоткрытая форточка. Кошмар растаял бесследно, и Прошин вспомнил о нем спокойно и отчужденно, отметив: сознание совершенного убийства не вызвало у него страха; оно было ничтожно в сравнении с мыслью о надвигающейся расправе толпы.

«Ерунда… Самый нормальный сон, – растерянно думал он, на цыпочках по холодному полу подходя к окну. – Покойники грезятся к долгой жизни…»

За окном разгоралась ранняя городская весна. Дворик утопал в жирно блестевшей на солнце грязи и снежной слякоти. Никакой толпы и никакого мертвеца, конечно же не было и в помине. На этом месте, косо въехав колесом на бордюр газона, стояла его «Волга». На крыше машины, на лобовом стекле лежала пористая, издолбленная дождевыми каплями корка снега.

Алексей задернул штору и отправился на кухню. Чувствовал он себя прескверно. Сердце, словно зацепившееся за ребро, дергалось, пораженное саднящей болью, гудела голова, сухость стянула глотку, и его не покидало странное ощущение – казалось, что он наелся битого стекла.

Итак, в его распоряжении полтора дня. Ничего путного не придумано. Выхода нет. А искать его надо, надо! Тает время, приближая расплату; кружит, поблескивая золотом, торопливая стрелка; останови ее – рабу Времени, – но Время не остановишь, не обманешь!

Поразмыслив, он набрал номер Андрея, но положил трубку.

« Заеду без звонка, – решил он. – расскажу все как есть. Вдруг – подскажет что?»

И, хватанув полстакана водки, чтобы пропала тупая резь в горле, начал спешно одеваться.

К дому Андрея он шел пешком и добрался туда взвинченный, злой, уставший от размашистой и долгой ходьбы.

«Сволочи, все – сволочи», – остервенело шептал он про себя, длинно и зло звоня в дверь.

Никто не открывал… Прошин уже приготовил проклятье, но, прислушавшись, уловил за дверью чье-то дыхание.

– Андрюха! – крикнул он, ударив кулаком в лакированное полотно двери. – Это я, открой!

Замок лязгнул, дверь на цепочке приоткрылась, и показалось бледное лицо Андрея. Одной рукой он спешно заправлял в брюки расстегнутую рубаху; другой – приглаживал растрепанные волосы.

– Слушай, Леш, – негромко сказал он, оглянувшись в глубь коридора. – У меня тут подруга… Погуляй минут десять, а? Кстати, ты очень вовремя. Надоела мне своими… Ну, ты понимаешь.

Через полчаса из подъезда выпорхнула миловидная подруга: Дубленка, расшитая узором белых ниток, соболья шапка, замшевая сумка с бахромой; остановила на Прошине оценивающий взгляд, уселась в желтенькую неухоженную машинку и, с шумом включив передачу, ретировалась.

Прошин двинулся к подъезду.

Его встретил слегка подвыпивший Андрей, одетый на этот раз в одни лишь красные спортивные трусы, и маршальским жестом пригласил войти в комнату.

– Молодец! Очень вовремя! – повторился он.

– А я думал – дома никого нет, разозлился! Надо же, думаю, досада! Поцеловал замок и – обратно. Таня где?

– Где… Дежурит. А я тут, как видишь… Я люблю часто, но всегда искренне, – продолжал Андрей, просовывая ногу в брючину. – И женщины ценят меня за такое замечательное качество.

– Ну, положим, врешь, – сказал Прошин. – В тебе этой искренности как воды в булыжнике.

– Не скажи. Вообще-то конечно… Где ее искать, у кого в наш бессердечный век? Но я искренне верю в роль. Как в реальное состояние. Я, брат, хороший актер и умею заставить зрителя забыть об условности сцены. – Он наконец справился с брюками и горделиво вытянулся, передернув плечами. – Но, доложу тебе, с Татьяной я в свое время не актерствовал. Это была любовь. Большая и чистая. Иногда даже приятно вспомнить.

– Особенно сейчас, – фыркнул Прошин. – Когда у обоих рога до потолка. До потолка – это вряд ли, сказал Андрей, – но спорить с компетентным человеком не берусь. Пошли кофе пить.

– Что ты сказал? – с холодным недоумением спросил Прошин.

– Кофе пошли пить, кофе, – с ангельской простотой повторил Андрей. – Бразильский, настоящий. Кстати, почему «кофе» – мужского рода? С какого такого? Или «кофе» – мужского, а «кофе с молоком» – среднего? Ну, пошли. – Он потянул Алексея за рукав.

Прошин рывком освободил руку. Физиономия Андрея стала замкнутой и одновременно плутовато-почтительной.

– Ты взбесился? – глядя Прошину в глаза, спросил он.

– Ничего не понимаю. – Тот снял очки, устало потер глаза костяшками пальцев. – Ты намекаешь…

– Намекаю. – Андрей спокойно разливал кипяток по чашкам. Рука у него была загорелая, полноватая, густо поросшая мягкими черными волосиками; обручальное кольцо плотно сидело на безымянном пальце. – Собственно, я все готов понять. И у меня бывали грехи. Но с женами друзей… Неприятно. Чуть-чуть, но неприятно.

– Да ты сошел с ума! – возразил Прошин.

– Кому верить? – рассуждал Андрей. – И во что? Вечная ложь. На работе, ибо тамошняя истина: зарплата и должность; с друзьями – потому как их нет, а считаются они таковыми в силу той условности, что вроде бы должны существовать; жена – штучка сродни условному другу, да и болезнь у вас одна: любите со слезой рассуждать, что, дескать, не так живем. Карьера – низость, вещи – хлам, надо искать идеалы.

– Да я же повторяю, – встрял Прошин растерянно.

– Лицемеры, – без выражения продолжал Андрей. – Вот я: циник, погряз в добывании денег, но насколько внутренне честнее. Я могу заявить о себе: ничтожество. Вы – никогда! Аристократы духа, как же! Выпендриваетесь, как мухи на аэродроме. Только кому ваше фарисейство нужно, самим, что ли? Игра в положительные рефлексирующие персонажи. Ты бы хоть не ломался, Леха, а? У тебя-то, по моим большим подозрениям, если и завалялось какое-то положительное качество, так это… резус-фактор.

– Он у меня отрицательный, – медленно сказал Прошин. – Знаешь, Андрей, думай, что хочешь, но… если и прав ты, то в одном: мы с тобой – да, ничтожества. Таня – нет. А коли есть у нее симпатии ко мне, принятые тобой за признак измены, то дело в том, что она ищет кого-то. Человека, никогда о себе как о ничтожестве не заявляющего. Может, и любит она меня. По ошибке.

– Страсти-мордасти. А ты?

– А я? Что я? Мы с тобой те игральные кости, что из одной кубышки на божий свет вытряхнуты… Главное: какую площадь составляют белые пятна черных боках… Впрочем, к Татьяне я равнодушен. Успокойся.

– Вот что. – Андрей пил кофе, после каждого глоточка облизывая губы. – С Танькой у нас критические взаимоотношения. И на эту зажравшуюся истеричку, которую я все-таки люблю, ты один способен оказать влияние. Прошу – окажи. Хочешь спать с ней – спи. Но до развода дойти не должно, ясно? У меня очень ответственная международная работа. Этот тебе не твоя лавочка. Подробности опущу, но в наших сферах разводы не поощряются. К сожалению, у меня одно окно, и один свет в нем: та самая карьера. Отбери ее – и кончился я. Понял? Кстати, ты по какому поводу заявился?

– Да так. Навестить.

– А… – Андрей соскребал ножом со дна пустой картонной коробки сахарную пудру и ссыпал ее в чашку. Он был меркантилен во всем, однако меркантильность свою за недостаток не считал.

«Как же о нем Татьяна однажды сказала? – вспоминал Прошин. – А! Он из тех, кто, разменяв кому-нибудь купюру на необходимую по случаю мелочь, всю жизнь будет восхищаться своей отзывчивостью. А чего же ты за него замуж пошла, чего ж живешь с ним, Таня? Действительно – зажралась…»

– Ты не любишь людей, – внезапно сказал он. – Счастлив же только тот, кто любит их.

– Да, – грустно подтвердил Андрей. – Люди хотят, чтобы их любили, а у меня не хватает на это ни сил, ни желания, ни… способностей. Но чья бы корова мычала, а твоя бы…

– Эт-точно, – задумчиво сказал Прошин. – Спасибо за кофе, хозяин.

И он направился в прихожую.

– Заходи, – Андрей, поглаживая себя по животу, шагал следом.

_ Что за отрава? – Прошин взял с полочки возле трюмо темно-коричневую склянку с желтой этикеткой.

– Хлороформ, – зевнул Андрей. – Танька с работы по ошибке притащила, спутала пузырьки…

– Подари.

– Бери. Только не вздумай дурью маяться: тут доза на трех слонов.

– Я чрезвычайно благоразумный человек, – сказал Прошин и, наспех тиснув Андрею руку, сбежал по лестнице.

Темным переулком он побрел к остановке автобуса. К вечеру похолодало. Ветер со слепой злобой рыскал по сырым улицам, срывая старые афиши, раскачивая лампы фонарей, дергая жалобно гудящие струны проводов. Прохожие неловко скользили по грязному панцирю мартовского гололеда.

Он влез в автобус, поудобнее устроился на сиденье и, сунув озябшие руки в меховые карманы дубленки, нащупал склянку. Машинально выдернул плотно притертую к отверстию стеклянную пробку.

« А может… попробовать? – проползла ленивая мыслишка. – Так, осторожненько. Хоть обалдею чуток…»

Оглянулся. Задние сиденья пустовали. Достав носовой платок, он опрокинул на него горлышко пузырька. Булькнуло, и серое влажное пятно быстро расползлось по материи. Он поднес платок к лицу. Сладкий, приторный запашок саданул в нос. Несколько раз он с силой втянул воздух. Ни малейшего результата… пузырек вновь ткнулся в платок, и процедура повторилась. Опять хоть бы хны! Хотя… что это?!

Тонюсенько зазвенело в ушах, мир задрожал мелко-мелко, будто состоял из зримого сцепления молекул, готовых разлететься, рассыпаться, превратив все в хаос, и… уже не было тускло расплывающихся в стекле городских огней, исчезло автобусное тепло, гудение двигателя… Тяжелой мертвой синевой висело над ним странное, неземное небо. А сам он несся по воздуху к входу в некий туннель, напоминавший туннель метро, когда поезд с открытого пространства ныряет под землю. Его влекла туда жуткая, неодолимая сила. Он хотел закричать, но крик упругим комком застрял у него в горле, раздирая его судорожной спазмой: около округлой темной дыры появилась огромная усмехающаяся голова… черта! Он мог поклясться: голова дьявола! Уродливая, в бородавках и в шерсти, с мудрыми, гадко смеющимися глазами. Арка ширилась, будто кто-то раздвигал ее изнутри. Он рвал мышцы, сопротивляясь страшному полету, он знал: там, в угольной черноте подземного коридора – гибель, конец! Он судорожно искал спасения, мысли звенели, леденя мозг… А дыра неуклонно приближалась. И тогда его охватило ощущение смерти, ощущение бессилия перед судьбой, когда уцелеть – невозможно, когда остается впитать истекающие секунды света и жизни, чтобы с ужасом погрузиться в ночь и забвение, без следа растворяясь в них. И он влетел в арку! Но в последнее мгновение с отчаянной ненавистью ногтями вцепился в эту чертову рожу, караулившую вход во мрак.

… В автобусе стихало эхо возмущенного и испуганного вопля. Прошин оторопело повел глазами. Он находился на прежнем месте, держа в руках шляпу и парик впереди сидевшей дамы вида чрезвычайно сурового и неприступного. До сей поры дама увлеченно читала сатирический журнал «Крокодил», валявшийся теперь в проходе.

– Простите, – промямлил Прошин, возвращая жертве ее аксессуары. – Мне стало плохо…

Дама пребывала в шоке и потому покорно молчала. Прошин, качаясь, встал и двинулся к выходу.

– В милицию таких надо, – раздался чей-то рассудительный бас. – Хулиганье! Нажрутся, а потом безобразят!

К нему уже нерешительно направлялись энтузиасты, но, отодвинув створку двери, Прошин выскочил из автобуса на ходу.

– Мистика какая-то, – шептал он, красный от стыда. – Галлюцинации, что ли? Во дела!

Сердце прыгало у него в груди.

Он извлек из кармана пузырек и, с наслаждением грохнув его об асфальт, быстро зашагал по грязному, истоптанному снегу тропинки, пересекавший широкий газон скверика.

После он слонялся по квартире, ругая себя за глупость, за мальчишескую выходку с хлороформом, за излишнюю откровенность с с Андреем: нет чтобы оборвать все его обвинения и рассказать о деле, – ведь тот мог посоветовать толковые вещи, мог; а то порассуждали о пустопорожнем, идиоты. Что же делать? Ползти, как напакостивший пес к Бегунову, каяться, молить, чтобы сокрыл грехи? Ну нет. Каяться противно, да и бесполезно – пощады не будет. Рассчитывать можно лишь на смягчение кары.

И вдруг сверкнуло: «Поляков! Конечно!»

Схватив телефон, набрал номер.

– Это Алексей…

– Здорово, Алексей, – донеслось сонно. – Как дела?

– Как у картошки… Если зимой не съедят, то весной обязательно посадят.

– Ничего, – оценивая юмор, протянул Поляков. – Надо запомнить.

– Мне срочно – сегодня же! – требуется встреча с тобой! – нервно сообщил Прошин

– Ну? Так прижало? Адрес есть? Тогда приезжай.

А Поляков преуспевал! Прошин понял это еще тогда, у Тани, но сейчас, разоблачаясь в прихожей, поразился: мягкий зеленоватый свет, струящийся из ламп, вмонтированных в потолок из красного дерева; блестящий рычаг вешалки, подхвативший его пальто и скрывшийся вместе с ним за раздвижными дверцами шкафа, принявшими вид резного панно; еще пяток различных фокусов…

Они вошли в комнату, и автоматически вспыхнул свет.

– Вот, – поднял руку хозяин. – Квартира – робот. Двадцать первый, по всей видимости, век.

Но от двадцать первого века в комнате присутствовал только этот неестественный, цвета морской волны, свет – какой–то ощутимо–плотный… В остальном же здесь прочно обосновался изысканный антиквариат. Тут были и шкуры зверей, устилавшие пол, и тяжелая позолоченная мебель с гнутыми ножками, и пухлые, в потрескавшейся коже переплетов фолианты, жавшиеся друг к другу за узорчатыми стеклами нишах старинных книжных стеллажей.

Поляков чем–то щелкнул, дверцы секретера стрельнули вбок, и , волоча за собой молочно-белую змею провода, на Прошина выкатился уютный сервировочный столик: бутылка «Наполеона», два серебряных наперстка, конфеты и тонко нарезанный лимон на японском фарфоре.

«Пижон», – тускло подумал Прошин.

– У меня сегодня такое ощущение, – сказал он, морщась от конфеты, в которой было пойло раза в два крепче коньяка, – будто я наелся стекла… Ладно. К делу. Я вляпался в скверную историю, и мне нужен совет.

И он рассказал все, даже о симуляции сердечного припадка, после чего они хохотали так долго и весело, что у Прошина соскочили очки, опрокинув наперсток с коньяком.

– Ну, Леша, история твоя не из ароматных… – Поляков вытирал лужицу на столике. Но сам виноват. Ограниченный у тебя кругозор. И неправильно поставленная работа с кадрами. У тебя должны быть на прикорме преданные дураки, они же – осведомители. Далее – внешний круг. Заинтересованные люди в НИИ, на кафедре и в вузах… А ты? Оглянись! В каждой сфере – своя компания, куда ни сунься! У меня тоже. А у тебя?

– Да откуда их взять, людей этих? – вопросил Прошин с мукой в голосе. – У меня есть народ… Но так, по хозяйственным мелочам.

– Хозяйственные мелочи приобретаются всего лишь за деньги. – Взгляд Полякова нес сочувствие. – Людей откуда брать? Да их дивизии! Подойди к троллейбусной остановки в час пик и смотри. Кто первый в дверь заскочит, за шкирку и в мешок. Через час будешь иметь человек десять. Прытких и ловких.

– Все это отвлеченные схемы, – вздохнул Прошин. – А в настоящий момент я сам в мешке. И как выбраться из него…

– Я размышляю, – кивнул Поляков. – И уже почти знаю, что делать. Не скули, парнишка, что-нибудь придумаем. Идея у меня такая: спишем все твои кражонки задним числом. На счет сотрудничества между нашими фирмами. У себя я это обтяпаю мигом, никто не пикнет, а вот если бы твой Бегунов проявил бы лояльность… Кстати, где он?

– В больнице, на обследовании…

– Так он не в курсе твоих…

– Пока нет… Вспомнил! – Прошин кинулся в прихожую и вернулся с портфелем. – Порылся в документах, на всякий случай прихваченных из дома. – Вот. У меня есть бумага с подписью Бегунова. Чистая.

– Липа? – деловито спросил Поляков, разглядывая подпись.

– Все подлинно! Это случайно вышло. Лист прилип…

– Ну тогда… порядок! Живем! По коньяку и приступаем к работе над легендой… Завтра она уже будет в отпечатанном виде. А в понедельник все устроится с другими бумажками. И выйдет, что содействовал ты на взаимообразной, скажем, основе, серьезным оборонным разработкам. И чтобы сунуть в них нос… Впрочем, те, кто властен сунуть в них нос, мои приветливые прикормленные друзья. И команду «фу» они выполнят беспрекословно. Кстати, как ваш анализатор?

– В печенке он у меня, анализатор этот, – проговорил Прошин, глядя, как Поляков открывает бюро и вставляет лист в пишущую машинку.

– Вот что, – отозвался тот, присматриваясь к фразам, рождавшимся под ударами литерных молоточков. – Мы договоримся так: я даю тебе аванс, вытаскивая тебя, мелкого жулика, из заварушки; я открываю тебе райские перспективы, но в оплату в ближайшие лет пять ты занимаешься техникой для онкологии.

– Тебе– то что с него, с анализатора…

– Ха! Да на разработку такого агрегата и разного рода дополнительные исследования ты с моей помощью выбьешь квоту по бюджетной валюте! А как договариваться с поставщиками на Западе – я тебя научу. Кроме того, я познакомлю тебя с проверенными тамошними людьми. Придется отписываться в определенные инстанции, но это рутина известная… Ну, как тебе такой концерт для фортепьяно с роялем?

– Рояль– это ты? – спросил Прошин хмуро.

– Угу. Теперь так. Чувство меры у меня безукоризненное. Как у штангенциркуля. Обжираться осетриной, чтобы потом треску трескать, да и ту по праздникам, при всей разухабистости своей натуры я себе не позволю. Анализатор же – конек, на котором мы с тобой весь белый свет обскачем. И очень красиво поживем. Шикарные отели, юные красавицы… Но это – шелуха. Главное – деньги. Не скрою от тебя и свою слабую сторону: рабочая специфика моей конторы широко развернуться не дает. Но если вкрутить меня в стороннее дело… Как? Подписывает тройной договор. Врачи, вы и наша лавочка. То есть мы работаем на медиков сообща. А тут–то зарыта породистая собака! – Разгоряченный идеями, Поляков стянул с себя шерстяную кольчужку свитера. – С министерством проблем нет. Будут грамотные мотивировки – будет зеленая улица.

– А вот это не надо, – сказал Прошин.

– Зеленой улицы?

– Именно. Поскольку этот термин вошел в обиход вовсе не тогда, когда появились светофоры на трассах. По зеленой улице раньше прогоняли каторжников. А зеленой она была из-за цвета солдатских мундиров, что от души угощали их шомполами.

– С удовольствием отказываюсь от ложной метафоры, – сказал Поляков. – Но не отказываюсь от глобальной идеи. А она такова: рак – проблема мирового значения. Нахрапом, естественно, ее не решить… В общем, ты мне остро необходим. Далее. Срочно вычищай всю свою оппозицию, и я помогу набрать в команду покорных, расторопных ребят. А то – что такое? Все тобой помыкают, любая сволочь. Нехорошо, согласен?

– Ой, умрешь… – вздохнул Прошин.

– Командовать надо самому, постоянно держа коллектив в здоровом напряжении. Рабы не уважают тех, кто уважает их. Не помнишь, кто это сказал?

– Н–нет.

– Значит, это сказал я.

ГЛАВА 6

Проснулся Прошин с теми же мыслями, с которыми и лег спать. А думалось просто и безответно: что будет?

До обеда он проторчал в конторе Полякова, откуда отправился в институт, размышляя о личности своего счастливо обретенного спасителя. То, что предлагал Поляков, отдавало крупным и наглым криминалом, причем организатором и исполнителем всех махинаций выступал Прошин, идеолог, получавший свой жирный кусок, стоял в стороне. А игра между тем отпахивала смертельным риском. Ввязываться в нее Прошин категорически не хотел, но и отказать будущему партнеру было невозможно, находясь в тех тисках, в которые он, Алексей, угодил. И что делать? Как все надоело… А может, послать всех подальше, когда исчерпаются текущие невзгоды или… послать подальше себя.

И тут он призадумался…

Заседание партбюро назначили на три часа в кабинете заместителя директора, и ровно без одной минуты три Прошин вошел туда, мгновенно отметив: все тот же состав бюро: помощник директора по режиму Мясищев – генерал–майор в отставке; секретарь парткома – сталь в глазах и никакого юмора – и заместитель директора Далин – усталый, болезненный человек, из–за постоянных недомоганий собиравшийся на пенсию.

– Вернемся… к прерванному разговору, – буркнул секретарь.

Мясищев грустно закивал головой. Далин отвел взгляд в сторону.

– Значит так, – начал Прошин, невольно подражая интонациям Полякова и обретая тем самым некую уверенность. – Насколько мне известно, в настоящий момент я фигурирую как мошенник, должный дать ответ за содеянное. Должен разочаровать: дело обстоит не столь захватывающе, как оно кажется. Я всего лишь жертва проблемы внутренней экономической неразберихи отдельных организаций, в том числе – и нашего НИИ. Раскрою суть. Ни для кого не секрет, что при отсутствии в бухгалтерии наличных средств платить за государственные интересы приходится, применяя практику липовых премий. Чтобы приобрести то, что не купить и за наличные, существует практика обмена с теми организациями, которые имеют нужное нам, на не имеют нужное им, что есть у нас. Мы списываем и дарим им, они списывают и дарят нам…

– Так, – перебил его секретарь.– И что же подарили нам?

– Да? – спросил Далин. – Что… подарили?

– Микросхемы новейших западных технологий, – сказал Прошин. – Согласно договору… – Он вытащил из папки лист бумаги.

Лист пошел по рукам.

– М–мм… – промычал Далин. – Подпись директора…

– А с их стороны – Поляков, – сказал Прошин. – Это их акты…

Он выложил остальные бумаги. На актах стояли печати и надлежащие визы.

«Свежие…» – подумал Прошин с досадой.

– Но не все сходится, – сказал Мясищев. – Здесь или неполная опись…

– Да, – признал Прошин скорбно. – Возможно. Но порой подобной практикой приходится пользоваться без отображения ее в документах… Кстати, вы, – уважительно наклонил он голову в сторону отставника Мясищева, – более, чем кто-либо понимает деликатность специфики некоторых отраженных в документах тем… И – их серьезнейших государственных заказчиков… А что уж эти заказчики – не предмет для праздного озвучивания в широких народных кругах… Мне ли это вам говорить! Но, если что–то не сходится по материальной части, речь наверняка идет о мелочах…

– Несколько комплектов японской измерительной аппаратуры – мелочь, конечно…– прокомментировал секретарь.

– Ну, хорошо, можно вычесть из моей зарплаты, – сказал Прошин зло.

– А не надо советов, – вступил Далин. – Мы сами сообразим, что из чего вычитать. Более мы вас не задерживаем. Но через час я попрошу зайти.

На лестничной площадке у автомата Прошин выпил стакан газировки. Его било нервной дрожью. Поляков, конечно, помог, покрыв почти всю растрату, но итог все–таки выходил кисловатым: наверняка влепят «строгач», не раз потаскают на уточняющие допросы, но главное – это подмоченная репутация, а хорошую за деньги не купишь, она много дороже денег.

Через час он вновь заглянул к Далину. Тот, не глядя в его сторону, сказал:

– С решением бюро вас ознакомят. Это выговор… С занесением, естественно… Вопросы с бухгалтерией также должны быть решены, как понимаете…

Прошин с готовностью закивал.

– Но это не все, – продолжал тот. – Ваша халатность, ваша беспринципность, а особенно стремление к частному предпринимательству – не на частном, заметьте, производстве! – они повсюду! Почему нет финансового договора с врачами! Где он?

– Работа с врачами, – сказал Прошин веско, – носила факультативный характер. Идея ее слишком полемична, чтобы брать деньги на цель, вероятно, неоправданную… А конкретных доказательств целесообразности проектируемого прибора нет!

– Ну, это вообще безобразие… – сказал Далин кротко и снял очки. – Это… я не нахожу слов. Вы… сколько времени ведете работу, сколько средств…

– Официально мы занимаемся темой «Лангуст», – сказал Прошин. – Так что…

Это был его главный козырь.

– Тогда все остальное из плана работ убрать! – тихо сказал Далин. – Слышите? Убрать! Факультативно вы разбазарили кучу средств… факультативно!

– Но Бегунов… он…

– Бегунов в больнице. Конечно, вы можете апеллировать к нему, ваше право…– последовал неприязненный ответ.

Из кабинета Далина, растоптанный, вспотевший, кипящий злобой и одновременно удрученный Прошин отправился в лабораторию. Утешало то, что денег у медиков уже нет, а распоряжение Далина напротив, есть, и теперь работу над анализатором, связавшую руки, можно смело приостановить. Вернувшись, Бегунов уже ничего не повернет вспять. А Лукьянов и подавно. Упущенное ими время сработает на него. Предстоят, правда, нелегкие объяснения… Однако не привыкать!

Он стремительно вошел в лабораторию и, резко остановившись, оглядел всех взором, как ему представлялось, испепеляющим.

– А–га! Чудесно! – сказал он, будто что–то пережевывая. – Вся оппозиция в сборе. Так, как я и мечтал. Объяснять вам ничего не буду, – продолжал он при всеобщем внимании. – Скажу только, что впредь никаких несогласий с моими приказаниями я не потерплю. Это раз. «Отпустите к врачу» или «на похороны троюродного дедушки двоюродной тети» – с сегодняшнего дня подобные прошения не принимаются. Перерыв на обед – ровно полчаса. Чаепитий хватит – дома устраивайте чаепития. Ясно? За нарушение – выговор. И так далее. Закона, если вы уж такие законники, я этаким террором не нарушу. Наоборот. Затем. За невыполнение задания в срок – объяснительная записка. За опоздание на работу– тоже. Будильник не проснулся или у трамвая колесо спустило – мне все равно. Хорошие, человеческие отношения кончились. – Он посмотрел на часы. – Кончились сегодня, перед концом рабочего дня. Кого не устраивает предложенный стиль работы – милости прошу, заявление…

– Есть власть, основанная на авторитете, а есть авторитет, основанный на власти, – покачиваясь на стуле, молвил Чукавин. – Мы плохо сработаемся, Леша, смотри… Не советую проявлять ефрейторские манеры, здесь не взвод новобранцев.

– Да, тут генеральская рота, каждый сам себе командир, – согласился Прошин, присаживаясь на край стола. – Но я ввожу новый устав, господа генералы. И извольте чтить его с послушанием и кротостью новобранцев.

Все молчали. Чукавин сжимал кулаки. Лукьянов, улыбаясь, смотрел в окно. Авдеев, морща лоб, силился оценить ситуацию.

«А Коля… знал? – спросил себя Прошин. – Неужели и Коля? Нет, он бы… А Серега?»

Глинский, опустив глаза долу, прибирал на стенде. Лицо его выражало лишь одно: сосредоточенную умиротворенность.

– Я пошел, – хрипло сказал Прошин. Глинский, возьмите документацию по «Лангусту» – и ко мне.

В кабинете Прошин взял Глинского за отворот пиджака.

– Знал? – оскалив зубы, спросил он.

– Да ты… с ума сошел! – Тот развел руками и подогнув колени, даже присел.

– Ты со мной? – Прошин убрал руку. – Поезд стоит…

Сергей не отвечал.

– Иди, – сказал Прошин.

Он представил себе дальнейший день: в лаборатории сегодня не появиться – стыдно; в кабинете сидеть – хуже нет. А вечером? Квартира обрыдла. Таньку позвать? Надоела. К Полякову поехать? А там что? Смаковать шахеры–махеры, давать осторожные обещания в партнерстве и понимать, как же они с Поляковым удручающе одинаковы? А то, в чем они разные – обсуждать надо с иными собеседниками. Но их нет и не будет. Те, иные, либо враги, либо чужие просто…

* * *

Выходные выдались пустыми и одинокими. В квартире было тихо и скучно. К валявшейся на столе диссертации было лень прикоснуться, хотя понимал: надо! Но так не хотелось! Подумалось: а может, попросту прогуляться? Но за окном сыпалась изморозь, выл ветер, пригибая непослушные верхушки деревьев, и подобная затея показалась ему диковатой.

Занятие, однако, нашлось.

Взяв записную книжку, он принялся вычеркивать старые ненужные телефоны и адреса. Набралось их порядочно, работа спорилась, мелькали лица, воспоминания. Но на букве «И» случилась заминка. Ира. Поколебавшись, он черкнул по некогда бережно записанному имени и ровному ряду цифр; перо вцепилось в бумагу и порвало ее. Рассвирепев, он ожесточенно заелозил ручкой, замалевывая запись до дыры и… отметил с досадой: невольно, а телефончик да запомнился, затвердел в памяти…