Текст книги "Новый год в октябре"

Автор книги: Андрей Молчанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

– Злопамятный ты мужик, – заговорил он, посмеиваясь. – И нет в тебе великой благ ости человека мудрого: умения понять и простить. И чувство юмора у тебя как у носорога. Ну, получил по морде. Было. Но от кого? От влюбленного, ревнивого дурака. Кстати, раскаявшегося в этом своем хамском деянии. Забудь!

– А это?! – Сергей машинально указал на синяк.

– Пройдет.

– Так ведь и жизнь пройдет!

– Не зуди, – тон Прошина стал деловит и угрюм. – Колю я помиловал, да. И вот почему. Во времена былой безыдейности ты, друг ситный, предложил мне маленький бизнес: сделать музыкальную студийную аппаратуру, сдав ее в аренду. Помнишь, надеюсь? Ну да, как же, до сих пор, небось, денежки капают…

– Д–давно… ничего… – спотыкаясь на каждой букве, промямлил Глинский.

– Заливай. Прикарманиваешь дивиденды и меня за нос водишь, вот и вся твоя порядочность. Короче. У Коли Авдеева имеются документы, указывающие на присвоение гражданином Глинским исправных деталей, путем подлога выданных за списанные. – Он выдержал паузу. – Теперь ясно, что значит умение понять и забыть?

Глинский издал звук, похожий на стон.

– Мы с ним пришли к джентльменскому соглашению. – продолжал Прошин. – Он молчит, соблюдая в отношении тебя политику нейтралитета, и вы воюете холодной войной за сердце и прочее мадемуазель Ворониной. Вариант из серии – меньшее из двух зол. Но… все может быть. Не терзай его, не дразни зверя, выставляя напоказ свой успех… И работай над темой «Лангуст». В ней твое спасение. Ты делаешь прибор с Лукьяновым. Он разрабатывает его как надо, ты – как скажу я. И, когда начнется подгонка блока к генератору, снимешь фазово–частотные и прочие характеристики на всем рабочем диапазоне. Интервал: полгерца.

– Но это же гора графиков! – ахнул Сергей. – А расчеты какие!

– А с расчетами – к Роману Навашину, – участливо сказал Прошин. – Он математик. Ученый. Получает за это дело зарплату. Ну, а при условии представления мне подобного научного материала я смогу внятно ответить на вопрос о растаявших детальках, увязав их с теми бумаженциями. Да, детальки ушли. На такую–то работу.

– Господи… – пробормотал Глинский, мало что соображая.

– Конечно, – чеканил Прошин, – никто об этих расчетах и ведать не должен. Один увидит, второй сболтнет, А третий, то бишь Коля, сопоставит… И уж тогда я не ручаюсь за твое светлое будущее. Естественно, расчеты сделаешь в наикратчайший срок, потому как мирные пакты частенько и вероломно нарушаются, смотри данные из всемирной истории… Человечество просто погрязло в коварстве!

У Глинского нервно дергалась нога, вышибая морзянку по паркету. Прошин отвернулся, пряча улыбку. Итак, первый ход сделан. Соперники стравлены, и теперь, темня друг перед другом, примутся за общее дело. И умно и смешно. Настроение омрачал лишь Лукьянов. Если тот – хваткий, бескомпромиссный – уловит связь между тремя китами, на коих зиждется афера–докторская: датчиком, диссертацией и «Лангустом», то киты… перевернутся кверху брюхом.

– Так я пойду? – спросил Глинский тускло.

– Давай, – согласился Прошин, листая записную книжку.

Пальцы сами раскрыли ее на букве «И». Поразмыслив, он набрал шесть цифр, затем дождался, когда за Сергеем закроется дверь, и – крутанул диск еще раз.

– Ира? – спросил Прошин и затаил дыхание.

– Да.

– Это Алексей…

– Кто? А… Здравствуйте.

– Здравствуйте. – Он помолчал. – Ира, я хочу вас увидеть.

– Зачем?

– Ха, – сказал Прошин. – У вас убийственные вопросы. Хочу, и все тут.

– Вы что… влюблены в меня? – с вызовом, но без иронии спросила она.

– Да, – серьезно подтвердил он. – Именно так.

– Видите ли, – в голосе ее появилась поучающая скука, – вы, как мне показалось, неглупый человек, и играть с вами в прятки… Я должна сразу отказать вам. У меня есть… ну, без пяти минут муж, и обманывать его я не собираюсь.

– Я остановлю часы.

– Не стоит… – Она засмеялась. – Часы… Нет. Я все же напрасно дала вам свой телефон. До свидания.

– Постойте! – воскликнул он, но на том конце дали отбой.

Прошин, покраснев от досады, шмякнул трубку на аппарат. Но, едва та коснулась рычагов, телефон звякнул, перепугав его этим своим неожиданным вывертом и вогнав в еще больший конфуз.

– Да! Заорал Прошин с ненавистью.

– Алексей Вячеславович? – Тон секретарши Бегунова был вежлив и сух.– Соединяю с городом… Тут какие–то иностранцы, а директор в отъезде…

Что– то щелкнуло, и донеслось смущенно– вопросительное:

–Хелло?

–Да, сказал Прошин. – Иностранный отдел.

– Добрый день; а–а… Мое имя Лорел Хэтэвей, – старательно выговорил женский голос. – Мы из инститьют космоса исследования… А–стралия. Мы здэсь. Отель. Мы проездом. И надо говорить об обмен специалист. Мы имеем время до вечерка. Потом – самолет.

– Я понял, – сказал Прошин. – Буду через час. Я еду к вам.

Он опустил трубку. Замер, словно боясь спугнуть еще нечетко оформившуюся мысль. Затем неуверенной рукой нащупал лежащий на столе бумажник, кожаный мешочек с ключами и сунул их в карман. Стрелка настенных часов дернулась и задрожала вверху циферблата. 13.00.

Он позвонил в диспетчерскую, схватил дубленку; уже выйдя в коридор, вновь суетливо возвратился, достал из сейфа «аварийную» бутылку «Изабеллы» и бросился вниз.

– Вынимание, вынимание! – вещал во дворе динамик голосом Зиновия. – Машина 00–70 – к подъезду номер два!

Белая «Волга», недовольно пофыркивая на легкий снежок, плавающий в воздухе, выползала из мрачного чрева гаража.

Сорок минут дороги показались Прошину сорока часами. Он буквально изнывал под бременем уже выверенной, будоражившей его идеи, что затмила и перепутала все, казалось бы, непоколебимые планы и требовала теперь воплощения в жизнь.

Клеть лифта мягко затормозила плавное свое скольжение, он выскочил в коридор, мгновенно узрел нужную дверь и, приблизившись к ней, застыл, закрыв глаза и машинальна проверив, застегнуты ли пуговицы в надлежащих местах и не сбился ли галстук.

Когда он открыл глаза, дверь была распахнута, и на него вопросительно смотрела голенастая блондинка со вздернутым носом, на котором висели очки в каплевидной оправе. В глубине номера, возле журнального столика, заставленного лимонадом и буфетной снедью, виднелся диван; на нем восседал грузный краснолицый мужчина с обширной веснушчатой лысиной и с трубкой в зубах. Тугая «бабочка» поддерживала все три его подбородка.

– Добрый день, – сказал Прошин. – Я сотрудник Бегунова. Моя фамилия Прошин. Я начальник иностранного отдела и одной из лабораторий.

– Отчень карашо, – сказал мужчина на диване.

– Мы… – девица протянула Прошину руку. – Хэтэвэй. Я – Лорел. Он – Джордж. Мы быть… путешествовать в Европе…

– Были в отпуске? – подсказал Прошин.

– Да. Отпуск. – Она замолчала, подбирая слова, затем рассмеялась, видимо, так и не найдя их… – Мы говорим по–русски. Да. Мы теперь учимся с вами.

Она делала самые невероятные ударения.

– Лорел, – сказал Джордж, на что Лорел кивнула и с великолепной быстротой соорудила три коктейля.

– Я думаю, – сказал мистер Джордж, разглядывая бокал на свет, – вы должны знать об обмен спешиалист все. Это карашо быть до рождество.

Прошин подобрался. Он ждал этих слов, в корне губивших все задуманное. Он наметил себе срок еще не написанной докторской – август. В течении этого времени предполагалось свернуть работу над анализатором, чтобы, развязав себе руки, смело идти к Бегунову с предложением, чтобы в Австралию послали его, Прошина.

– Это совершенно невозможно, – сказал он. – Обмен состоится осенью следующего года, не раньше.

Мистер Джордж выпил, еще более побагровев лицом, и пустился в возражения.

– До рождество – карашо, затем чуть–чуть плохо, – говорил он, выковыривая вилкой из консервной банки кусок сайры. – Наш спешиалист затем имеет работа. Это… у нас… план!

Прошин невозмутимо курил, разъясняя, что Бегунов не в состоянии отправить в Австралию кого попало; он обязан послать туда опытного, эрудированного человека, а подобные люди руководят в настоящее время ответственными работами.

– Вы сказал: осэнь? – Мистер Джордж задумчиво подвигал нижней челюстью. Челюсть у него была громадной, двигалась во все стороны, и жила как бы своей отдельной жизнью. – Осэнь.. Это есть не удобнас.. удобность! – Он махнул рукой – Ладно, пусть будет так.

– Вот и чудесно, – утомленно сказал Прошин и посмотрел на часы. Пятнадцать ноль ноль… Где же конец этому суетному, долгому дню?

Он полез в портфель и извлек бутылку.

– Оу! – серьезно сказал мистер Джордж, с уважением бутылку принимая. – Это есть отчень карашо.

Когда вслед за бутылкой опустел запас изысканных анекдотов и потянулись паузы, Прошин извинился и вышел позвонить Бегунову.

В полутемном коридоре было тихо и пусто, как на ночной стоянке поезда в спальном вагоне. Тусклые блики от ламп застыли на пластиковой, под мореный дуб, облицовке дверей. Звук шагов утопал в пружинящем ворсе паласа.

Он мысленно поздравил себя с окончанием первого дня игры. Цель обозначилась окончательно, как мишень на стрельбище после подгонки оптического прицела, и туманное ее пятно превратилось в четкий контур. Теперь дело за стрелком, за его умением плавно вести спуск, не сбивать мушку и не пугаться грохота выстрела.

– Ты почему не едешь? Где Австралийцы? – В голосе Бегунова звучало явное недовольство.

– А зачем? – спросил Прошин. – Мы все обговорили, обмен состоится осенью следующего года, вам – сердечные приветы.

– Осенью? А раньше что, нельзя?

– А это, – сказал Прошин, – не мой вопрос. Да и вообще их пожелания.

– Ну, осенью так осенью, – помедлив, сказал Бегунов.

Когда Прошин вернулся в номер, господин Хэтэвей, дымя трубкой, красовался перед зеркалом, оглаживая на себе парадный, но крайне бездарно сшитый костюм, подчеркивающий страшно худые ноги и страшно выпуклый живот его владельца, а Лорел, отмахиваясь от падающих на лицо волос, сидела возле дивана на объемистом чемодане, упершись в его крышку коленями, пытаясь застегнуть замки.

– Время идти в аэрпо–от… – подняв глаза на Прошина, пропела она.

– Прошу извиняй. – Мистер Джордж вытащил блокнот и перо. – Я совершенно забыл. А… как фэмилья опытного эрудированного спешиалист, отправля… направле… к нам?

– Колдобины русского языка?

– Да–да… фэмилья…

– Его фамилия Прошин, – скучно сказал Алексей.

– Но Прошин… вы – Прошин… – сказал Хэтэвей отчего–то без малейшего акцента.

– Да, – грустно подтвердил Прошин, глядя как тот записывает его имя. – Прошин – это я.

* * *

Зиновий привел устраивать на работу своего сына.

Парень Алексею сразу же не понравился. Мордочка лживая, с трепыхавшейся на ней угодливой улыбкой. Редкие мальчишеские усики и многочисленные прыщи придавали его физиономии плутоватость и сальность.

– Ну-с, – мирно сказал Прошин. – Как зовут моего нового лаборанта?

– Иван… Зиновьевич… Лямзин… зовут нового лаборанта, – довольно развязно ответствовал парень.

– Прекрасно, Ванечка, – Прошин достал пачку «Мальборо», щелкнул пальцем по ее донышку и губами вытащил сигарету. – А что ты, Ванечка, умеешь делать?

– Я? – Ваня напряженным взором провожал скрывающуюся в кармане Прошина красно-белую пачку.

« Сейчас стрельнет сигарету, » – со скукой подумал тот.

– Сигареткой не угостите? – выпалил Ванечка.

– Пожалуйста. Только курить будешь на улице.

– Ага… Еще одну можно? – бесцеремонно вытаскивая вторую сигарету, спросил новый лаборант.

– Да взял уже… Так что ты умеешь делать?

– Я вообще-то десять классов окончил… – Ванечка почесал щеку длинным ухоженным ногтем на мизинце. Остальные ногти у него были короткие и грязные. – Но в радио разбираюсь. Индуктивность, емкость…

– Интеграл Дюамеля…

= Чего?

– Ничего. Проверка слуха. – Алексей помолчал. – сейчас мы пойдем с тобой в лабораторию. Познакомлю тебя с твоим начальником.

– А разве… Я думал, вы мой начальник…

– Я тоже, – согласился Прошин. – только я начальство.

– Ага, – растерянно сказал Ванечка. – Не слабо.

Он с почтением посмотрел на Прошина, восседавшего в черном кожаном кресле с высокими ручками. Куртка из темно-синей замши, белый свитер, перстень с бриллиантом, переливавшемся холодными голубыми звездочками, были настолько недосягаемы, что Ваня невольно и отчетливо затосковал.

– Ты в какой, кстати, институт собираешься? – спросил Прошин.

– Вообще-то папаша хочет сунуть меня в технический… А там – увидим. Будет день, будет пища. Может, в технический. Может, в пищевой…

– В какой? А, понял. А почему в пищевой?

– Там легко. А закончу, дадут какой-нибудь кабак… И – начнется жизнь. Потом у меня там связи. Один преподаватель математики. Сеструхин муж.

– Ясно, – пристально глядя на него, проговорил Алексей. – а сейчас, значит, не жизнь, да? Денег нет, поэтому? Ничего. Скоро будешь получать зарплату.

– А! – Ванечка брезгливо махнул рукой. – Кто сейчас на зарплату живет!

«Шустрый мальчонка», – подумал Прошин.

– Ладно, – сказал он. – Пойдем в лабораторию. Чай пить.

Алексей не помнил, кто установил традицию, но примерно раз в неделю, во время обеда, в лаборатории проходило «большое чаепитие». Участие в этом мероприятии он принимал редко, раздражаясь от никчемности царивших там разговоров, но главным образом его отвращало от сослуживцев ощущение собственной инородности; они были далеки от него, словно находились в ином октанте жизни, и не существовала ни единой точки соприкосновения мира их нужд и увлечений с тем, что хотя бы на йоту интересовало его. Он был отчимом этой дружной семьи и скучал в ее окружении.

Ванечка не скрывал разочарования, когда выйдя из международного отдела с его креслами, зеркалами и картинами на стенах, очутился в лаборатории, заставленной аппаратурой, стендами и огромными, до потолка, казенными шкафами.

– Чукавин, идите сюда, – позвал Прошин очкастого, худого инженера с суровым, но мальчишеским лицом. – Знакомьтесь. Ваш новый лаборант. – он подтолкнул Ванечку. – Надежда нашей радиотехники. Человек практического склада ума.

Очкастый прошелся по Ване оценивающим взглядом.

– Н-да, – сказал без тени восторга. – Что же… Сегодня, для разминки, начнешь мотать трансформатор.

– В момент припахали, – еле слышно шепнул Ванечка и заулыбался согласительно.

К Прошину подошла Воронина.

– Что будете пить? Чай? Кофе?

– Кофе. – Прошин щелкнул по носу засмотревшегося на ее ноги Ванечку. – Глаза вывалятся…

– Не слабо, – сказал тот.

– По местам! – донесся возглас Лукьянова и вскоре с подносом бутербродов появился он сам.

Прошин присел в уголке и. отстранившись от шума застолья, задумался о докторской. Не блажь ли это? Не трата ли времени? Одно дело, когда ты занят наукой и подобный шаг необходим в закреплении за собой определенного этапа изысканий, но какие к черту изыскания у него?… Деньги? Мотив. Но – вторичный. Лезть выше? Зачем? К чему менять свободу передвижения ферзя на символическое величие короля, ковыляющего с клеточки на клеточку и отвечающего за всю игру? Будет власть, кресло, большая зарплата, но будет и ответственность, уйма работы… А с другой стороны, король – фигура статическая, он не ферзь, что по проклятью своего положения блуждает по доске, натыкаясь на фигуры и фигурки и мешая им, стремящимся к удобной личной клеточке и больше того – тоже подчас желающих передвинуться… А потому фигурки дорого готовы заплатить за свержение шагающего через все поле. А он к тому же ни за белых, ни за черный, он некий третий ферзь – без войска, без жажды победить, с одной лишь мечтой – ходить куда возжелается. А такого сразят. И его спасение – превратиться в короля, отвечающего за игру либо белых, либо черных.

Прошин взглянул на собрание. Закипал какой–то диспут, на этот раз с участием Навашина, математика лаборатории.

– Человечеству повезло, – говорил тот, – именно повезло, что идеи и нормы поведения в процессе его развития получились различными. Борьба за правильность той или иной категории, за принятие ее как догмы заполняет подспудную неосознанность себя в этом мире. Человек не хочет прожить жизнь даром и потому бьется за свои или же чужие идеи, чтобы отогнать от себя страх за бесцельное существование. Он отгоняет этот страх опять–таки неосознанно, по велению инстинкта морального самосохранения, не менее сильного чем инстинкт самосохранения физического; инстинкт самосохранения морального – это и иммунитет против мыслей о неминуемой смерти. И люди, потерявшие его, те, в который вселились мысли–микробы о неизбежной бренности и бесполезности их дел, умирают. Сначала морально, потом физически.

– Все эти умные разговоры. – сказал Лукьянов. – кончаются одним и тем же вопросом: зачем мы живем?

– Ну, – сказал Авдеев. – и в самом деле, какого рожна?

– А ты не в курсе? – Лукьянов, жмурясь, поглаживал теплые батареи под окном. – Чтобы строить культурнейшее общество, развивать науку… Чтобы, наконец, проложить дорогу новому поколению, чьи косточки выложат следующие километры дороги.

– Дорога может никуда не вести, – сказал Навашин.

– Во! – заорал Чукавин скандальным своим голосом. – От таких все зло! Эгоисты и трепачи. А что он мне вчера сказал?.. Город, мол, – скопище пороков и грязи. Смог, отходы, никотин–алкоголь. Я, говорит, уезжаю вскорости в горы. Буду нюхать цветочки, смотреть на звезды и заниматься, чем хочется. А вас – на фиг.

– Минутку, – встрял Лукьянов. – Ты куда это намылился, Рома?

– В Осетию, – отчужденно ответил тот. – В один небольшой поселок. Буду преподавать математику в школе.

– Вот так вот, – сказал Чукавин. – А математическая модель датчика и расчет «Лангуста» – это ему до фонаря.

– «Лангуст» я рассчитаю, – произнес Навашин устало. – А анализатор – бред! Плод, созревший в праздной голове; плод, доказывающий, что древо познания – саженец. Врачи бессильны и уповают в своем бессилии на технику. Но рак ей не победить. Его победит лекарство. Или математика.

– Хе, – сказал Чукавин. – Математика!

– Да, – кивнул Навашин. – Составить систему уравнений и решить ее. Найденные неизвестные – компоненты лекарства.

Лукьянов, беззвучно смеясь, качал лысой головой.

– И дело в шляпе! – выдавил он сквозь смех. – Тебе легко жить, Рома, с таким запасом идеализма, завидую. Но почему заниматься математикой в Осетии удобнее, чем здесь?

– А здесь я не занимаюсь математикой, – отрезал тот. – Здесь я трачусь на прикладные, ремесленные выкладки.

– Так. А какая математика тебе нужна?

– Теория чисел, алгебраическая геометрия…

– Она что, неприменима на практике? – с интересом спросил Лукьянов. Он, чувствовалось, готовил подкоп.

– Нет. Почти нет.

– Ну, а философская ценность в ней по крайней мере имеется?

– Надеюсь.

– В таком случае все твои доводы, Рома, пустословны и бесполезны, как некоторые красивые формулы. А шубе, в которую ты запахиваешься от людей, недостает идейной подкладки. Что здесь ты сидишь, что в горах, труд твой так или иначе перейдет к людям, хоть ты от них, мягко говоря, не в восторге. А потому ты тоже косточка на одном из метров дороги. Которая, по твоим словам, никуда не ведет. А вообще болтовня это… Будем проще. Делай порученное дело, в нем твое счастье и так далее. Смысл. И вообще концепция великого общества страны советов.

– Очень может быть. – Роман теребил бородку, густо росшую на его сухом, красивом лице. – Только, делая порученное дело, мало кто знает, для чего оно… Да и кого это интересует! Главное – быть как все! Попади некий делопроизводитель из главка в восемнадцатый век, неплохо бы там прижился, уверен! Ходил бы в должность, получал свои рублишки, мечтал о прибавке жалования…

– А между прочим… – начал Чукавин, но договорить ему не дали.

– Все, братцы, – внятно объявил Лукьянов, постучав пальцем по стеклу часов. – Привал закончен. Дорога зовет.

Все, как по команде, повскакивали с мест и, стряхивая с себя крошки, загремели пустыми тарелками и чашками.

Роман отошел к своему столу, заваленному перфолентами, и, шевеля губами, застыл над ними в озабоченной позе. Округлые бугорки лопаток маленькими крылышками выпирали из–под свитера на его сутулой спине.

«А все–таки он с сумасшедшинкой, – снисходительно и грустно размышлял Прошин, в какой уже раз преисполняясь симпатии к этому человеку. – Чудило. И что ему надо? Найти формулу, за которой увидит Бога или лицо мироздания?»

– Алексей Вячеславович, – донесся до него заискивающий голосок Ванечки. – У вас тут столовка есть? Пожрать бы… А то чай этот с философией вприкуску… Живот подвело!

Ванечка преданно смотрел на него, хлопая редкими белесыми ресницами.

– Поступай в пищевой! – убежденно посоветовал Прошин. – Столовка – из подъезда – налево!

* * *

К Бегунову он заглянул под вечер, но неудачно: у директора сидел заместитель министра Антонов, дверь кабинета бдительно охранялось секретарем, и Прошину указали на кресло.

Пришлось ждать.

Сначала он нервничал, кляня высокопоставленное препятствие, потом успокоился, придвинул кресло к батарее, уселся, упершись локтем в низкий подоконник, заставленный горшочками с какой–то непривлекательной растительностью, закурил и, глядя на сгущающиеся за окном сумерки, погрузился в опустошенное оцепенение.

В «предбаннике» звенели телефоны, шла возня с бумагами, дробно и сухо, как швейная машинка, стрекотал телетайп…

И вдруг – взрыв тишины. Торжественной и напряженной, какая обычно предшествует взрыву бомбы. Главная дверь НИИ отворилась, и появился Антонов. Точнее, его живот. А уж затем пегие седины, очки в золотой оправе, дородное, суровое лицо…

– Наконец–то, – отчетливо, с ленцой вырвалось у Прошина. – Наговорились. Бонзы.

Голова Антонова медленно повернулась в его сторону.

– Простите, – осведомился тот с грозной иронией. – Я отнял у вас время?

– Было дело, – рассеянно кивнул Прошин, отыскивая глазами пепельницу.

Бросить окурок в горшочек с казенной флорой, куда до того стряхивал пепел, было неудобно.

На лице Антонова явственно проступило удивление с первыми признаками нарождающегося гнева.

– Вы тут работаете? – спросил он, глядя на Прошина, как психиатр на пациента – с каким–то сочувственным презрением.

– Да, – сказал тот чуть ли не с сожалением. – Работаю, знаете ли… – И опустил окурок в пустую склянку из–под клея, заткнув ее горлышко пальцем. – Начальником лаборатории.

Ему почему–то хотелось вести себя именно так. Непочтительно. Странное дело, но подобное желание при встречах с начальством возникало у него едва ли не постоянно.

– Извините, а фамилия ваша?… – с неблагожелательным интересом вопросил Антонов.

– Прошин, – устало ответил тот. – Все?

– Нет, не все, товарищ Прошин, – веско сказал Антонов. – Я вижу, вас не касаются приказы о курении в отведенных для этого местах…

– Ай, – сказал Прошин и, словно обжегшись о пузырек, поставил его перед замеревшим секретарем. – Виноват!

Из пузырька зыбкой серой змеей тянулся дым. Уголок сигареты шипел, расплавляя засохшие на дне остатки клея, и отчетливое это шипение заполняло наступившую паузу.

– Виноватых бьют, – сообщил Антонов и гадливо посмотрел на склянку. Я объявляю вам выговор.

Он потоптался, раздумывая, что бы сказать еще, но лицо Прошина выражало такое глумливое смирение, что слов у Антонова не нашлось: он пронзил наглеца фотографическим взглядом, буркнул какое–то междометие, в котором угадывалось «сукин сын», и, твердо ступая, вышел.

– Ну, я к директору, сказал Прошин секретарю.

Секретарь восхищенно безмолвствовал. Прошин вошел и каблуком затворил за собой дверь.

Бегунов, склонившись над столом, что–то быстро писал.

– Привет! – сказал Прошин довольно бодро. – Верховодим нашей бандой?

Бегунов передвинул бумаги и поверх очков строго уставился на него.

– Пришел отвлечь, – сказал Прошин, усаживаясь рядом. – Вот, – он расстегнул папку розовой кожи с инструктацией, – заявки на детали. В отдел снабжения.

– По–моему, – отозвался Бегунов недовольно, – на это есть мои заместители, Далин, например… – Он небрежно подмахивал кончики разложенных ступеньками листов.

– Заявки – предлог, – сказал Прошин.

Он заметил, что Бегунов подписал абсолютно чистый лист, прилипший к остальным, но промолчал.

– Слушаю… – Бегунов откинулся в кресле и потер глаза.

– Я решил писать докторскую, – раздельно произнес Прошин.

– Да? И на какую тему?

– Тонкий вопрос, – вздохнул Прошин, оглядывая загромоздившие углы кабинета модели спутников, радиотелескопов, высокие, задрапированные окна, фикус. – Создание на базе кандидатской более весомой работы. Ты как насчет научного руководства?

– Не понял, – сказал Бегунов. – Тонкий вопрос насчет создания или насчет руководства?

– В таком случае , – сказал Прошин, – два тонких вопроса.

– Я помогу, – с сомнением проговорил Бегунов. – Только… кандидатская, насколько представляю, труд законченный. Красивое решение сложной задачи. И никаких ответвлений…

– Есть ответвления, – перебил Прошин. – Нашлись.

– Ну, давай, – сказал Бегунов. – Излагай.

Прошин изложил.

– Неинтересно. – Бегунов задумался. Бесполезно, понимаешь? Огромное исследование, расчетов уйма, а ради чего? Это называется рубить мыльные пузыри топором. Хлопотно.

– Похлопочем. – Прошин откусил заусенец на пальце и сплюнул его через плечо.

– Но ради чего? – повторил Бегунов.

– Ради того, – объяснил Прошин, – чтобы стать доктором. Наук.

– Ну, знаешь, – сказал Бегунов. – Это не разговор.

– Начинается, – с тихой яростью констатировал Алексей. – И тут мордой о паркет! В чем дело, а? Курс политики по отношению ко мне меняется, что ли? Я в опале? Самая пакостная работа – мне, в Австралию – Михайлов, с диссертацией – шиш…

– Ты… не горячись, – урезонил его Бегунов. – Работа у тебя замечательная. В Австралию надо отправить радиоастронома. Ты не радиоастроном. А если о диссертации, то помилуй – какая же это диссертация? Халтура. И тут я тебе не пособник.

– Халтура, – подтвердил Прошин, остывая. – Но мне необходима бумага. Путевка на большую административную работу. Кто я с этой кандидатской? Тьфу. Она у каждого третьего. Но каждый третий наукой занят или по крайней мере верит, что занят, а мне–то обольщаться не с чего! А ходить всю жизнь в полуученых, полуначальниках… Уж лучше что–то одно и безо всяких «полу». Я выбрал амплуа чиновника. Меня оно устраивает. А твоя щепетильность… Слушай это же глупо! Кто–кто, а мы–то с тобой знаем, какой иногда бред защищается…

– Если защищается, – сказал Бегунов, – то не при моей помощи.

– И все же я готов стать исключением в твоей однообразной практике, – с веселой наглостью заявил Прошин.

– И напрасно, – сказал Бегунов. – Потому как считаю исключение в правиле коррозией правила.

– Интересная мысль. – Прошин, паясничая, воздел глаза к потолку. – Как думаешь, выпускают правила из нержавеющих материалов?

– Вот что. – Бегунов вновь склонился над бумагами. – Мысль свою доразвей на досуге, а пока скажу одно: будет хорошая идея – приходи. Не будет – не обессудь. И хотя пули логики ты отливаешь превосходно, мой лоб они не пробьют. Работай. Думай. А пролезать окольным путем, сдирая шкуру, не рекомендую. Кривой путь – это путь в тупик.

«Удивительно, – думал Прошин. – И он выбился в академики… Сколько же у него врагов? Нет, надо быть гениальным и чистым, чтобы перешагнуть расставленные против тебя рогатки, даже не заметив их. Вот они – благость и счастье таланта».

– Дидактичность твоя очаровательна. – Он дергал заевший хомутик «молнии», пытаясь застегнуть папку. Но с чего это на тебя нашло, а? Раньше, помнится…

– И давай без упреков, – оборвал его Бегунов. – Это, в конце концов, непорядочно. Вся моя предыдущая поддержка – аванс. Аванс, данный тебе для дальнейшего самостоятельного развития в науке. В качестве ученого, администратора – все равно. Пусть аванс дан тебе как сыну. По блату, что называется. Но я надеюсь, на индульгенцию со временем ты мне заработаешь…

– Так, – сказал Прошин, поднимаясь. – Значит: гуляй Вася, искупай мои грехи?

К нему медленно подкатывала беспомощная, слепая злоба… Все рушилось!

– Леша, – смягчился Бегунов. – Хорошо. На условное научное руководство я согласен. Но куда ты торопишься? Все впереди. И докторская, и Австралия…

Это привело Прошина в бешенство.

– Ты меня за дурака считаешь? – еле слышно процедил он и, ухватив спинку стула, с силой отпихнул его в сторону. – Оптимизм какой, скажите пожалуйста! Впереди! Знаешь ты, что впереди, как же! Тоже мне, господь Бог и сонм пророков!

– Ну, не Австралия, так что–нибудь другое, – улыбаясь, сказал Бегунов.

– Ты… – выдохнул Прошин, поджимая губы. – Ты… изгаляешься надо мной. Да?! Осенила… человека благодать! Под старость! Снизошло! Принципиальность. Да чтоб… я… еще…

Когда он выходил из кабинета, то неудержимо захотел хлопнуть дверью. Так хлопнуть, чтобы вся штукатурка поосыпалась. Но и это желание осталось неосуществленным: вошедший Михайлов, учтиво наклонив голову и, придержав дверь, пропустил его вперед.

Дверь плавно затворилась. Прошин очутился в «предбаннике» и, чувствуя себя растоптанным, подло обманутым и вообще дураком, состроил кислую улыбочку курьерше, поливавшей цветочки, и вышел вон.

– Тьфу, ты, – вырвалось у него растерянно и бессильно. – Надо же… как.

Он остановился у висевшей в коридоре доски Почета и механически обозрел фотографии передовиков.

Михайлов улыбался во весь рот, и улыбка его показалась Прошину издевательски–злорадной. В лице Лукьянова застыло тоже нечто подобное: какая–то плутоватая ирония…

Рядом с Лукьяновым красовалось изображение его, Прошина.

Он уставился на своего двойника взглядом, исполненным безутешной мольбы и скорби, словно делясь горестями и ища поддержки, но напрасно: тот смотрел куда–то вскользь, мимо, и глаза его выражали ледяное равнодушие и презрение.

Пока разогревался двигатель и отпотевали стекла, он сидел, ощущая под пальцами холодную пластмассу руля, и, неопределенно тоскуя, созерцал опустевшую стоянку автомобилей. Рабочий день кончился, институтские корпуса темными глыбами теснились на обнесенном забором пустыре, и лишь лампа над воротами, звеня жестяным колпаком, раскачивалась на ветру, слабо освещая заснеженный пятачок перед КПП.

В машине потеплело, но уезжать он не спешил. Собственно, он и не знал, куда уезжать. И тут кольнуло: если позвонить Ирине? Прямо сейчас. Позвонить, подъехать, встретиться…

Позвонить Прошин решил из автомата возле ее дома. Так, по его мнению, было даже лучше. Существовало, правда, одно «но»: встреча могла и не состояться. Но сумасбродное желание толкало в этом случае на поступок вовсе нелепый: просто побродить вокруг дома, с юношеским благоговением созерцая стены, тротуары, деревья, видевшие ее…

По дороге лежали два тона: черный и белый. Черный асфальт, черный лес, белые от снега обочины, белые мачты фонарей, белый пунктир разметки… Черно–белый мир. Машина шла мягко и быстро, чуть вскидывая носом на ухабах. Пучки света от встречных фар чертили по темному салону.