Текст книги "Новый год в октябре"

Автор книги: Андрей Молчанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

– А про вас-то в лаборатории похожее говорят, – сказал Ваня и, перепугавшись, перевел свои слова в донос: – Чукавин волну пускает… Воруете, г-говорит вы…

Прошин даже растерялся.

– А ты веришь? – поинтересовался он после некоторого замешательства.

Ванечка гадко улыбался.

– Откуда мне знать? Вы меня в долю не звали…

– Тэк-с! – Прошин вскинул голову. – Гражданин Лямзин, – строго сказал он. – В лабораторию я вас допускать опасаюсь. И потому назначаю на новую должность. Секретаря-машинистки. Вам придется научиться печатать.

– А я умею, – радостно сообщил Ванечка.

– Одним корявым пальцем?

– Не, двумя руками. У меня мать раньше машинисткой работала. На дом халтуру брала… Ну, я ради хохмы и… научился.

– Ну-ка… – недоверчиво покосился Прошин, подвигая ему машинку. – Продай талант…

Ванечка заправил лист бумаги и довольно бойко забарабанил по клавишам.

– Чудесны твои дела, Господи… – произнес Прошин, глядя на его маленькие потные ручки с коротко подстриженными ногтями. Положил на каретку механизма рукопись. – Вот. Перепечатаешь и перечертишь. Графики – цветными фломастерами. Они в столе. Да ты и сам, небось, знаешь, где тут что лежит, бандюга. Но то, что ты печатаешь, никто видеть не должен. Документы совершенно секретные. Проболтаешься – пойдешь под суд. Статья за номером семьдесят пять. Информирован о таковой?

– Разглашение тайны! – ахнул Ваня, проникаясь важностью момента. – А Чукавину… тоже нельзя?

– Семьдесят пятая статья, – повторил Прошин зловеще.

Затрещал селектор. Говорил Бегунов. Прошин включил громкую связь, и голос директора заполнил кабинет.

– Леша, зайди ко мне, звонил зам министра…

– Я ухожу, – бросил Прошин Ванечке, подавленному от услышанного, от своего условного прощения и вообще от обилия впечатлений. – Никого не впускать, на звонки – ни гу-гу. Сиди тихо, как дерьмо в траве. И попробуй спереть отсюда хотя бы одну скрепку, гаденыш! Сгною!

– А мы все же одинаковые, – вдруг ни с того ни с сего брякнул Ваня.

– Это почему? – вскинул брови Прошин.

– Ежели б вы такой были, как Чукавин и они все… – Он кивнул на лабораторный корпус. – Вы б меня продали. Заклевали.

– Я не такой, как они, – сказал, поразмыслив, Прошин. – Верно подметил. Но и не такой, как ты, не обольщайся. Если бы я был такой, как ты, я продал бы тебя с патологическим удовольствием.

– Ну, я извиняюсь, конечно… – пробормотал Ванечка.

Он дождался того момента, когда Прошин удалился и, открыв ящики стола, обследовал их. В одном из ящиков россыпью валялись пластинки жевательной резинки. Ванечка задумался: брать или не брать? А вдруг, и здесь подвох? Но вряд ли… Да и потом всего одну штучку… Помучившись мимолетными сомнениями, он все же не утерпел и сунул резинку в рот. Затем – еще одну в карман. Прочитал, запинаясь, вслух, фразу из диссертации:

– При влиянии же апертурных рассогласований в системе с ненаправленными ответвителями, отраженная волна удовлетворяет закону Снелла, и ее энергия сфазирована так, что практически целиком направлена к оконечной нагрузке синусоидального фидера. Ха! Непонятно, но здорово! – заключил он со смешком, но, вспомнив о статье, помрачнел и вставил в машинку чистый лист бумаги. Затем взмахнул, как пианист, руками над клавишами, но тут узрел на вешалке куртку Прошина.

Карманы куртки, как выяснилось, пустовали.

– С собой все носит, – прошептал Ваня, примеряя куртку. Была куртка невесомой, теплой, пахло от нее дорогим одеколоном…

– От, сука! – выразился он то ли по поводу куртки, то ли по поводу Прошина, то ли себя лично. Затем набрал номер гаража и попросил отца. – Бать, – кашлянул, – мое вам… А меня из лаборатории-то перевели …– И, насладившись растерянностью на другом конце провода: – В международный отдел! С иностранцами работать буду! Как за какие достоинства? За добросовестный труд. Ты… трешник мне не подкинешь? С Веркой сегодня в кино намылились… Взаправду пятерик дашь? Ну, ты, бать, человек! Тогда я мигом к тебе и обратно. Ага. Иду, бать. Ага…

***

Каждую субботу Прошин взял себе за правило посещение секции каратэ – вспоминал молодость. Секция считалась закрытой, сугубо ведомственной, но тренер – давнишний, еще со школьных лет, приятель – устроил пропуск. В секции кроме зала с татами, гирями и тяжеленными мешками с песком, висевшими на канатах, имелись также бассейн, сауна и батут.

От четырехчасовых занятий он получас громадное удовольствие: мышцы наливались силой, походка становилась пружинистой, легкой, а после сауны тело охватывала истома свежести и здоровья.

Одно было плохо во всех этих физкультразвлечениях – недоставало компаньона, а публика, собиравшаяся в секции и состоящая главным образом из профессионалов, Прошина не привлекала. Созрела идея пригласить Полякова.

Услышав о каратэ и прочих ужасах, тот поначалу отнекивался, но затем, соблазненный бассейном и сауной, согласился.

В секцию он прибыл с ящиком чешского пива; Прошин же, стоявший ныне на здоровых позициях спортсменов, удовлетворился квасом – ледяным, крепким; от него щекотало в носу и наверстывались слезы.

Благодетеля своего он затащил вкушать прелести жизни в ведомственной бане не только из расчета на то, чтобы посидеть за компанию в раскаленном пару голышом; сверхзадачей была докторская. Шло смутное время игры. Бегунов об анализаторе молчал, но можно было надеяться на самое лучшее, в том числе на выигрыш вояжа в Австралию, куда – ох, как стоило отправиться в качестве доктора наук с соответствующим документом... Но главное, что так или иначе работы были свернуты, и помог в этом безусловно Козловский. Парень со странными нравственными ориентирами. Вероятно, мятущийся между праведностью и грехом. Он звонил Прошину накануне, и до Алексея долетело сквозь треск в трубке: «Извини, но вся эта история мне не очень нравится… Часы не подошли… как вернуть…» Прошин, не ответив, хлопнул пальцем по рычагу. И все повторные его звонки перебивались такими же небрежными хлопками. Данный кон игры был сыгран, и теперь предстояло другое: диссертация. А с ней определенно не успевалось, и гипотетические сроки проталкивания ее на ученом совете, рассылка экземпляров по авторитетам и сбор отзывов переваливали далеко за октябрь.

И Прошин возложил надежды на Полякова.

Тот сидел на гладкой струганой скамье, вытирал обильный пот и, постанывая от жары, вливал в себя очередную бутылку пива.

– Ты, Леха, умный мужик, – говорил он в перерывах между жадными глотками. – Местечко нашел подходящее! Все, я теперь тоже с тобой… Кости ломать – уволь, а в баньке с превеликим удовольствием…

– Конечно, старик, конечно, – поддакивал Прошин, думая, как бы начать разговор. Начинать в лоб не хотелось. – Ты почему не женишься? – внезапно спросил он.

– Ты что? – поразился Поляков. – За идиота меня считаешь? Или за старого хрена? Не–ет, брат, я еще… – Он подвигал дряблыми бицепсами. – Я еще… У меня же их пропасть! – отыскался, наконец, точный ответ. – Ты чего…

– А любовь?

– Я необычайно люблю себя.

– Классик писал, что одинокий человек всегда находится в дурном обществе.

– Я душа дурного общества, – ответствовал тот. – А ты чего, жениться надумал?

– Упаси бог! – поднял руки Прошин. – Просто… подчас одному бывает тяжело. Одиночество – свобода, но и кандалы.

– Леша, одиночество – не только определение состояния, это категория философская. Но я не любитель философствовать. Голова пухнет. Я низменный эпикуреец и считаю одиночество оптимальной формой развеселого бытия. У меня куча знакомых, в том числе и женщин. Они развлекают, и развлекают неплохо. А надо побыть одному – чего проще? Выруби телефон и будь.

– Я о другом одиночестве…

– А другого нет. Ну, если откопается ненароком, знать его не желаю. И тебе не советую. Заведи себе веселых приятелей, Леха. Мы же в мире людей, и прозябать в мире людей в одиночку опасно! Охо–хо, парок как жжет! В следующую субботу обязательно меня с собой прихвати. Ну, парец, а?!

– В следующую вряд ли получится, – закинул Прошин удочку. – Над диссертацией надо корпеть. К октябрю я должен защититься.

– Почему именно к октябрю?

– Отец на пенсию собрался…

– Та–ак. Ясно. Обжираловка перед голодухой. Понял. – Поляков отставил бутылку. – Тебе требуется моя поддержка?

– Не откажусь. – Алексей неторопливо отхлебнул кваску.

– Заметано. Тащи манускрипт.

– А как расплатимся?

– Много не возьму. Во-первых, постоянный пропуск в этот райский уголочек…

– Заметано. Только ты с тренером…

– Тренера не обижу. Как там с анализатором?

Миттельшпиль диалога. Переломный момент. Кризис. Апофеоз.

Если бы Поляков узнал, что анализатор погиб, Прошин мог бы встать, уйти и забыть нового друга навеки. Если бы анализатор пребывал в здравии, он мог бы навеки забыть о стране эвкалиптов.

– Работы приостановлены до осени, – спокойным тоном произнес Прошин.

– Как?! – подскочил Поляков.

– А так! – весело сказал Алексей. – Я изложил твою точку зрения Бегунову, тот – Антонову, и он нас вызвал к себе. И мы пришли к мнению, что играть необходимо по-крупному. Не заниматься кустарщиной на коленке, а подвести под проект серьезную материальную базу. И не брать деньги с медиков, а использовать их, как консультантов.

– То есть, все лавры себе…

– В смежники я предложил тебя, что утвердилось походя, без комментариев. Виза Бегунова уже стоит на документе. Так что вопрос в утверждении финансового плана на следующий год.

– А если сорвется?..

– Антонов уже ходил в правительство. Там знаешь, что сказали? Такие аппараты должны стоять в каждой больнице! В итоге, конечно… Понятное дело – демагогия, но главное – идея верхи вдохновила. И теперь на гребне этой волны…

– Я нашел правильного партнера, – торжественно произнес Поляков и с воодушевлением пожал Прошину руку. – Но ты осторожнее… Тут суммы. А ты под прицелом, балда. Никакого у тебя навыка маскировки и объединения вокруг себя полезных людей.

– Ну, знаешь, – сказал Прошин. – Мафию создать тебе не дадут, раз. Во–вторых, эта идея без позитивного начала. А это симптом бесперспективности. В любой мафии всегда грызня и людоедство. Ибо философия ее – алчность. Так что лучше работать в предельно узком кругу. И безопаснее!

– Философия кусочника и мародера… Безопаснее? Идиот! – сказал Поляков, омывая из бутылки пивом голову. – С таким подходом к делу ты будешь под вечным прицелом. И в итоге тебя раздавят. Не найдешь исполнителей и покровителей, так и останешься мелким жуликом. Ты не видишь, куда идет страна? Воруют все. Работяги – подшипники на заводах, торговцы – продукты, сельский люд – мясо и молоко… И не так-то всех и цепляют… Разве – для острастки. А почему? Потому что – не выгодно. Потому что если начать закручивать гайки, вернемся к временам всеобщего страха. И затронет он всех без исключения: и тех, кто наверху, и тех, кто под ними. А кому это надо? Ты говорил про гребень волны? А волна уже рождается, только другая… Большая волна! И вот на какой гребень надо попасть. А ты барахтаешься где-то в мутной глубине… У тебя психология рыбки–прилипалы.

– А у тебя акулья психология?

– У меня акулья.

– Ну что же… Тогда прилипнем к тебе, – пошел Прошин на попятную. – Может, ты и прав. А если последует удивительная метаморфоза, и я тоже превращусь в акулу? – Он усмехнулся и поднял на Полякова глаза. – Не испугаешься?

– Волк волка не грызет, ворон ворону глаз не выклюет, – отозвался тот, тяжело дыша.

Как акулы, – не уверен, но, по–моему, то же самое… Кто знает, Леха, может, за нами действительно правда? – добавил он и откупорил очередную бутылку.

«Правда – это когда не ставят знак вопроса», – подумал Прошин, но промолчал.

* * *

В понедельник, на утреннем совещании, Бегунов объявил о закрытии темы. После окончания летучки Прошин вышел во дворик и призадумался.

Как сказать об этом в лаборатории он просто не знал. Особенно его тревожил Авдеев – и стыдно становилось перед ним, и даже как-то боязно…

Только что отгремела первая весенняя гроза. В воздухе были разлиты ласковая дождевая прохлада и запахи пробуждающейся зелени, робким налетом подернувшей ветки деревьев. Лиловые, с розовыми прожилками червяки копошились в теплых лужах. Прошин постоял, вдыхая горький запах молодой березовой листвы, подумал о том, как незаметно промчалась зима, как вообще незаметен, ужасающе незаметен бег времени, и отправился в кабинет.

Сначала он хотел поговорить с Авдеевым. Эмоции остальных его не интересовали. Тот явился без промедления. Был он насторожен и хмур, будто заранее предчувствовал недоброе.

– Вот, Коля… – Прошин бесцельно крутил на столе пузырек с чернилами. – Так вот и… живем. Сняли нашу тему. По приказу министра. Бегунов сейчас только что меня как обухом…

– А–на–ли–за–тор?! – Авдеев подскочил к Прошину. Нижняя челюсть у него дергалась – Почему?! Я ведь…

– И медики от своей версии отказались, горестно прибавил тот. – Представляешь, подлецы какие…

– Версия?! – Авдеев уже кричал. – Была версия! Я же нашел! Медики не знают! А ведь… это ты… – вдруг медленно произнес он. – Ты… меня заставил всех обманывать…

– Коля… – не на шутку перепугался Прошин. – Зачем ты так? Я виноват, да! Но я же ради тебя… Это там… отменили! – Он указал в потолок. – Там–то смотрят с позиций плана, финансов…

– Я добьюсь. Сейчас к Бегунову… – Авдеев лихорадочно оправлял пиджак.

– Хочешь доказать, что ты гениальнее Глинского? – сощурил глаза Прошин. – Тогда опоздал. Заявление в загс уже подано… – И по изменившемуся лицу Коли понял: эта ложь решила в итоге все…

В кабинете стало тихо. Из коридора доносилось шарканье подметок, и кто–то, словно в насмешку, просвистел за дверью свадебный марш, прозвучавший в ушах Авдеева как марш похоронный…

– Почему я до сих пор на что–то надеюсь? – спросил он не то себя, не то Прошина. – Мне давно пора бы привыкнуть к этой непроходимой невезухе. А я? Кручусь, волнуюсь, все куда–то бегу, будто боюсь: обгонят… А не надо бежать. Того и обгоняют, кто бежит. А кто никуда не торопится, того не обгонит никто. Ни–кто!

Прошин, исподлобья посматривающий на него, нервничал. Он понимал: достаточно Авдееву подняться этажом выше и зайти к Бегунову, все может мгновенно…

– Коля… – Он интуитивно подыскивал слова.– У нас тебе ничего не пробить. Но я обещал… И обещание выполню. У меня есть товарищ в одном НИИ. Такой… Блат в аду и в Пентагоне. Он поможет тебе. Так что… дело не кончено. А вообще, старина, тебе надо забыть Наташу и уйти отсюда, – выпалил он напрямик. – Здесь ты ничего не добьешься.

– Да, – сказал Авдеев. – Здесь, да и везде… ничего.

– Я сейчас позвоню этому человеку. – Прошин подвинул к себе телефон. – А ты пока иди в лабораторию, сообщи ребятам…

Когда Авдеев вышел, Прошин с ожесточением потер лоб и, сильно хлестнув себя по щеке ладонью, набрал номер Полякова.

– Привет, покровитель, – сказал он монотонно.– Как протекает ваша удивительная жизнь?

– Жизнь как у желудя, – прозвучал в трубке бодрый ответ. – Если сорвешься какая-нибудь свинья обязательно съест. И никому не пожалуешься – вокруг одни дубы. Как хохма?

Прошин усмехнулся.

– Продай в газетку. Там юмор ценят. В рублях. И слушай другую хохму. Анализатор стоит на тормозе, а идеи бурлят… Так вот, представляешь, один из моих парней нашел способ безошибочного определения злокачественных образований в организме. Надо продолжать исследования, а нас грузят текучкой. Так у меня предложение – возьми парня к себе, а? Не прогадаешь. Прикинь – есть готовое решение. Оформим его окончательно, и пойдем с ним наверх. Вот тебе довод в пользу будущих работ и их финансирования. Кроме того – подарок тебе: заработаешь славу как руководитель и… все остальное. Ну?

– Слушай, парнишечка, а как в таком случае медики? Я без их благословления…

– Это я улажу, – сказал Прошин и вспомнил Татьяну. – Это… один момент…

– Решение не липа?

– По–моему нет. В общем, мы договорились, да? Я присылаю человека к тебе…

– Я чувствую здесь какое-то второе дно, – с недоверием произнес Поляков.

– Да, есть здесь второе дно, – легко согласился Прошин. – Он человек пьющий, пару раз крупно подставился. И еще: волочится тут за одной дамой, а она – подруга влиятельного человека, очень недовольного моей лояльностью…

Он говорил, а сам отстраненно думал о том, что необходимо внушить Авдееву, дабы тот не проговорился Полякову о закрытии темы. Ну, история сочинится, это легко…

– Слушай… этот парень… – донесся до него вопрос Полякова. – Ты в нем… не нуждаешься? Только не ври…

– Старик, – сказал Прошин с грустью. – Я же все объяснил… И если бы у меня были к нему нехорошие чувства, стал бы разве о нем хлопотать? Или позориться перед тобой, навязывая тебе балласт? Да, этот парень здесь ни к чему. Он очень хороший, ты не думай… Но он не нужен мне…

И Прошин перекрестился.

Глава 7

Светлые майские дни минули Прошина стороной. Он не замечал ничего вокруг себя, погрузившись в каждодневную, изнурительную работу над докторской. Ранним утром, наспех позавтракав, выезжал из дома и возвращался к ночи; падал на давно не стиранные простыни и забывался в тяжелом сне. Его торопило время. А идти к Полякову с рыхлым, недоработанным материалом было неприлично, глупо, да и вообще невозможно после того, как Авдеев, никого не поставив в известность, уволился, подделав подпись Прошина на заявлении, и куда–то исчез.

И вроде бы в круговерти дел отошел Коля на задний план, забылся, как забывается все грязное и досадное, что было в жизни, но под конец того последнего дня, когда ровную стопочку бумаги охватил коленкор переплета, когда оставалось, может быть, с гордостью осознать громаду своего труда и стараний, у Прошина засвербели всякие мысли: анализатор, больные, опять-таки Авдеев… Он не мог понять свое состояние; тягостное, расплывчатое раздражение на самого себя… Что такое?… Совесть? Простое, режущее слово… Наверное, да.

Он долго не мог уснуть, мучимый этой проклятой, неизвестно откуда свалившейся совестью. Сон, пришедший к нему под утро, был воспаленным и коротким. Несколько раз он вскакивал, замерзая в холодном поту. Неужели заболел?! Хворей он боялся безгранично и слепо, сам не понимая причин такого страха, но сегодня понял, что именно страшило его: болезни, эти сигналы о бренности живого, напоминают, что надо свершить несвершенное, закончить незаконченное, а что создал он? Или хотя бы начал создавать? Диссертацию?

Горький смешок.

Вышел на балкон. Великолепное июньское утро. Солнышко. Поливальные машины, радуги воды, весело передвигающиеся вдоль чистых, сухих тротуаров. Теплый, порозовелый кирпич домов. Запах смородины. Белые лепестки вишен, будто тысячи мертвых бабочек, усыпавшие землю. Осыпались вишни. Прощай, весна! А он и не заметил ее расцвета, быстрого бега ее…

Душный полумрак комнаты. Слабый ветерок, веявший через раскрытую дверь балкона, перебирал листы раскрытой диссертации, лежавшей на столе по соседству с немытой тарелкой и надкусанным куском хлеба. Прошин замер. Мелькнуло сумасшедшее желание – выдрать из переплета страницы и затем, сминая их в хрусткие комки, швырять куда–попало… Но прикасаться к диссертации было боязно и противно, как к битому стеклу.

Он повалился на одеяло, чувствуя плещущийся в глазах страх за себя и перед самим собой.

Вчерашнее суетное желание достичь уже близкой цели, бегать, изворачиваться, исчезло; теперь была безучастность, страх перед расплатой и богом, строго глядевшим сквозь него иконой древнего письма на стене.

Он мотнул головой, отринув от себя все мысли, оделся и спустился к машине. Он ехал в институт. Ему надо было как-то отвлечься. От самого себя.

Около гаража он столкнулся с Зиновием.

– Здоров, начальник! – сказал тот.– А мы тут тебе сувенирчик припасли… – И показал напоминающую клещи штуковину: вороненый стержень, а на конце его два изогнутых серпами граненых клыка, отливавших булатной голубизной.

– Сувенир? – подозрительно спросил Прошин.

– Прибор – замрите мухи! – ответил Зиновий компетентно. – Противоугонное средство карающего назначения. Значитца, так… Лезут к вам в машину. Ключик в замок, он будет попроще… Тут выскакивают эти друзья… – Он потряс «клешней». – Одна из–под «торпеды», другая – на педальку акселератора… Тресть–есть! Нога–рука.

– Так он же кровью истечет, – сказал Прошин, коснувшись пальцем острия клыка, этот бандит…

– Так бестолковых и учат, – уверил Зиновий.

– То есть капкан на автомедвежатника, – подытожил Прошин в раздумье. – Что же… Идейка реакционная, но где есть собственность, должна быть и охрана ее… А где охрана – там гуманизм извечно ни при чем. Ставь! Сколько с меня?

– Вопрос дипломатический. – Зиновий почесал «клешней» за ухом.– Пятьдесят. Но это же аппарат!

– К концу дня успеешь?

– Ну, все в лучшем виде…

Прошин отправился к себе в кабинет. У двери остановился, взглянув на новую табличку «Иностранный отдел», сменившую прежнюю, двуязычную, что казалось ему выспоренной. Новшество, однако, вышло боком: кто–то из недругов соскреб первые три буквы и теперь сияющая позолотой надпись гласила не что иное, как «странный отдел».

Прошин сжал зубы, пробормотал: «И таких ты жалел!» – плюнул и вошел в кабинет. Там он застал машинистку Ванечку и Глинского.

Ваня сидел на столе, дрыгал ногами и что-то оживленно рассказывал Сергею. Увидев шефа, он моментально со стола спрыгнул и почему-то начал проверять, все ли пуговицы на рубашке застегнуты.

– А я в институт поступаю, – бодро поделился он.

– В пищевой? – лениво спросил Прошин. – Сережа, брысь с теплого места, оно мое…

– Не, в технический, – шмыгнул носом Ваня и принялся что-то жевать. – Там с военной кафедрой что-то не того… А значит…

– А значит, армия должна обойтись без призывника Лямзина, – продолжил Прошин. – У меня резинку свистнул? – ненастойчиво поинтересовался он.

– Это конфета! – с негодованием сказал Ванечка и сделал глотательное движение.

– А что у тебя за грязь на щеках, абитуриент?

– Где? – Ваня кинулся к зеркалу. – А, так это я не побрился!

– А, понятно, – сказал Прошин. – Пардон.

– Алексей Вячеславович! – выпалил Ванечка, вероятно, заветное. – Я слышал, у вас декан знакомый…

– Знакомый, – сказал Прошин. – И что?

– Помогите…

– Каким образом?

– Ну…

– Поможет он тебе, поможет, – вмешался Глинский. – Шагай, Ваня, нам поговорить надо.

И Ванечка с неохотой удалился.

– Леша, ты всегда был мне другом, – начал Глинский.

– Ой, Сереженька, откель слова такие? – удивился Прошин. – Надо что–нибудь, да? Ты уж сразу выкладывай.

– Да, у меня просьба. Океанологи приглашают меня и Лукьянова на испытания «Лангуста». Пошли вместо Лукьянова Наташу…

– А как же бедный Федя Константинович? Крым, море, воздух… Обделим старикана, нет?

– Он с июля в отпуске. Август – отгулы.

– Подумаю, – кивнул Прошин. – Ты, кстати, отчего до сих пор не женат? Я просто заждался: когда ж Натали сменит фамилию? Наталья Глинская! Звучит! А то что такое… Воронина. А? Или дело не клеится? Поведай. Мы ведь, как ты изволил выразиться, друзья… – Прошин достал из стола пакетик с орешками миндаля и начал колоть их пресс-папье.

– Не пойму я ее, – как бы про себя произнес Сергей и раздраженно повел плечом, словно пытаясь высвободить его из футболки.

– Да она не для тебя! Тьфу! – Прошин сморщился и выплюнул в окно крошево горького зернышка. – Ничего у тебя с ней путного не получится, Серега, помяни мое слово!

«А если все–таки вернуть его? – подумал он.– Не поздно же…»

– Так как насчет командировки?

– Я подумаю, – повторил Прошин. – И знаешь… поедем–ка мы сегодня вечером поваляться на коврике в кимоно. Я покажу тебе парочку трюков из айкидо и одну элегантную штучку из кун–фу – пяткой в висок, стреляющий такой удар, сбоку…

– Мне… приказано ехать?

– Ага. Часам к пяти подходи к машине.

Сергей ушел. Прошин разобрался с международной перепиской и призадумался. Его неожиданно привлекла мысль о поездке в Крым. Почему бы не поехать самому? Но с кем? А если с Серегой? Вспомнить молодость? Эх, как они отдыхали раньше! Раньше, когда действительно были друзьями, когда жили настоящим и весьма насыщенным событиями днем, когда будущее рисовалось в сверкающих красках дорогих вещей и далеких стран… Нет, теперь они, чьи мечты давно воплотились в обыденность, не те, и прежней общности в совместном отдыхе не будет. Но с кем тогда? Вот был бы Роман… Хотя с ним тоже как–то… скучно. Ну, а с Ворониной, если та согласится? Ого, интересно! Поехать с этой пай–девочкой. Да еще отбить ее у Сереги, ха–ха–ха! А ведь в самом деле мысля оч–чень оригинальная, и почему не попробовать?

В два часа он пообедал и до пяти играл сам с собой в «самолетики», поражая стреляющим из–под пальца карандашом нарисованные на бумаге крестики. Затем отправился к машине.

Глинский уже сидел там, скучая. Подбежал Зиновий. Дыша портвейном, произнес напутственную речь о технике безопасности в обращении с карающим устройством «клешня» – и поехали.

В шесть часов вечера, одетые в кимоно, Сергей и Прошин прыгали на батуте – разминались. Затем присели отдохнуть в уголке, прислонившись к прохладной, обитой кожаными матами стенке. Прошин достал из сумки банку виноградного сока и, сделав глоток, замычал от удовольствия.

– Слушай, Серж, – сказал он лирически–воодушевленно. – Помнишь, как мы сюда ездили раньше? Три раза в неделю, как повинность отбывать… И были ребята – самое то… Может, нам снова… начать?

Сергей уловил многозначительность и усмехнулся.

– Вряд ли… И насчет дзюдо вряд ли, и… насчет каратэ…

– Значит, ты здесь только из–за того, чтобы я с тобой отправил Воронину? Потакаем капризу? Взятка присутствия?

Глинский молчал, щурясь от нестерпимо яркого люминесцентного света, затопившего зал; смотрел, как, сверкая лодыжками, взлетают вверх ноги… вскрик… звонкий удар о ковер…

– Ты онемел?

– Да! – Глинский с вызовом поднял на него глаза. – Да, я сам по себе. И ищу свое окружение. А быть с тобой… прости – значит быть одному. И вообще с тобой – смейся не смейся – страшно.

– Да разве я вурдалак какой, деточка? – улыбнулся Прошин. – Съем тебя? Дурак ты! Прибился к стаду: оно большое, глупое, и в нем не боязно. Раскрыть тебе шире глазенки? – Прошиным начинало овладевать раздражение. – Раскрываю. Ты думаешь в науке переворот устроить? Не будет его. Ты дерьмо. Как и я. И не суйся в творчество свиным рылом, не ваш это удел, мсье. Лучше командуй и держи в кулаке творящих, и ставь перед ними задачи… Вот он – смысл. И еще. Дыши воздухом, ешь икру, а не сосиски, пей не чаек пресный, а то, что сейчас, – свежевыжатый сок. И езди… не в набитом метро, а в машине, да так… три нуля впереди на номере и телега соответственно… А чтобы не жиреть, раз в недельку сюда: батут, коврик, бассейн, банька; вход строго по пропускам. А все твои сомнения и фокусы – это, Сереженька, от большого незнания жизни. Будь здоров! – Он взболтнул сок и поднял банку на свет. – Да разольется сия благословенная жидкость по периферии наших грешных телес…

«Этот Поляков действительно задавил меня, – подумал он с неприязнью. – Скоро начну говорить его голосом…»

– Ты знаешь… – сказал Сергей, вставая, – я пойду…

– Сейчас, – ответил Прошин. – Одна просьба, ладно? Маленькая схватка. И уйдем вместе.

Сергей принял стойку. Прошин тотчас ухватил его за рукав и за плечо кимоно. Победить Глинского для него, мастера спорта, труда не составляло, и так называемая схватка была игрой кошки с мышью.

Он топтался на плотной соломе татами, изредка пугал Глинского имитирующими подсечку выпадами ноги, с досадой уясняя: ничего не вышло, Сергей утерян, и клешни тех убеждений, которыми он пытался удержать первого и последнего друга, и на этот раз щелкнули, ухватив пустоту.

«Я был грязной ступенькой для него, – думал он. – Ступенькой, на которую надо шагнуть, чтобы, оттолкнувшись, рвануть на чистую, повыше… Но подошвы–то у тебя грязные! И не отмыть их тебе!»

Ярость бичом полоснула Прошина: защекотало в носу, свело скулы… И вдруг от подсечки Глинского колено его пронзила боль, ковер ушел из–под ног, и только в последний миг, уже в падении, он переменил захват и, перекинув ворот противника вокруг шеи, провел «удушение».

Они повалились на ковер вместе. Прошин, сжав зубы так, что шумело в ушах, мертво держал воротник, сдавливая Глинскому предплечьем сонную артерию.

– Пу…сс...ти, – прохрипел тот, кося страдальчески застывшими глазами.

Прошин словно вынырнул в действительность. С трудом разжал белые, онемевшие пальцы. Какое–то затмение… Открылось: несколько секунд – и он бы задушил…

Растирая горло, опоясанное багровым рубцом, Глинский тяжело привстал. Ноги его не слушались.

– Извини, – бормотал Прошин. – Я не хотел… я…

Сергей, оторопело крутя головой, отправился в раздевалку.

– А бассейн? – крикнул Прошин. – Слышишь? А баня?

Тот остановился. Сказал почти неслышным, сорванным голосом:

– Я… пойду. Прощай. Я… поеду с Наташей?

– Не знаю, – отвернулся Прошин.

Выждав время, он поплелся в сауну. Настроение было мерзким, ушибленное колено ныло, и, машинально вытирая пот с лица, он долго сидел в каленом пару на горячей скамье, определяя себя: «Отталкивающий, ущербный тип, злобный, паршивый ублюдок… А в чем ущербный? И чем отталкивающий?»

«Не бери в голову, – увещевал Второй. – Или вот что. Запутайся вконец. Чтоб надоело. И плюнь. Ага? Помочь? Может ты не Серегу сегодня душил – себя?..»

* * *

С банкой черной икры, копченым осетром и с ящиком «Хванчкары», в очередное воскресение Прошин отправился к Полякову. Угощение стоило приличных денег, но Прошина более занимала реакция товарища, оказавшаяся более чем восторженной.

Стояла июльская жара, в квартире были подняты портьеры, и комнаты заполонило солнце. Тополиный пух летел с улицы, забивая москитные сетки на окнах.

Поляков, отчего Прошину было как-то неудобно и странно, легко клюнул на легенду о приостановленном проекте анализатора, не удосужась проверить предложенную ему версию. Такой безоглядной доверчивости в своем компаньоне Прошин не предполагал, хотя не раз убеждался: самые легковерные люди – это, как ни парадоксально, жулики. Неудобство, однако, было недолгим: в борьбу с совестью вступил Второй и, как всегда, быстренько ее нокаутировал. В чем-то Второй был прав. Прохвост, надувающий прохвоста и сострадающий при этом жертве, смешон, а пресловутое джентльменство между негодяями – липа. Пусть уж все будет по правде…

– А я только что от мамы… – делился Поляков. – Знаешь, приехал в старый дом, где вырос, и ощутил: родина – здесь; она – этот дом, эта квартира… Смотрю с балкончика: ребятишки мяч гоняют, там, где я когда–то… Запахи детства, щемящая грусть по ушедшему; я чувствовал себя добрым, мудрым…

– Тебя Пегас лягнул копытом, старик.

– Ну, конечно, – покорно огорчился Поляков. – Тебе все бы опошлить. Жалкий циник. – Его внимание привлек перстень Прошина, блеснувший бриллиантом. – Хе, – он протянул руку, – что за кольцо царя Соломона? Бижутерийка?