Текст книги "Новый год в октябре"

Автор книги: Андрей Молчанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Возле ее дома повесили «кирпич», но бросать машину на улице и топать пешком во двор к автомату Прошин не пожелал и проехал под знак. Впереди шагала парочка: парень и девица. Прошин мигнул фарами, но дорогу ему не уступили: парень – расхлябанный, долговязый, в облезлой куртке и голубых джинсах в обтяжку, – не оборачиваясь, указал в сторону «кирпича».

Прошин передвинул рукоять переключения передач на нейтраль; двигаясь по инерции, подъехал к ним вплотную и, когда бампер почти коснулся ноги парня, выжал газ. Мотор взревел на холостых оборотах, и парочку разнесло по сторонам. Прошин ухмыльнулся. И обмер: перед ним, испуганно выставив руки, стояла Ирина.

– Ты что… дурак?! Псих?! – в оконце появилось неестественно белое, с черной полоской усиков лицо парня. – Ты… сволочь… – Рот у него дергался. – Перепил, да? Там знак!

– У вас машина – людей давить? – с возмущением начала она и осеклась…

– Здрасьте, – сказал Прошин весело. – Простите, что напугал.

– Да у тебя права надо отобрать! – разорялся парень, вращая глазами. – Напугал, ничего себе!

Прошин, морщась, посмотрел на него. И неужели этот…

– Боря, – сказала она, приходя в себя. – Это.. Алексей.

– Чего? – не понял тот.

– Алексей. Ну, я говорила же…

– А–а, – протянул Боря с невыразимым презрением. Он отступил на шаг и, поправляя свои мушкетерские волосы, взглянул на Прошина так, словно приготовился с одного маха проломить ему череп. – Но нас вроде никуда подвозить не надо…

Он, видимо, был обо всем всесторонне информирован.

Прошин рассеянно отвернулся. Оскорбление было столь велико, что убило способность к каким–либо эмоциям, лишь отстраненно представилось, как сейчас с размаху, боком он ахнет этому мерзавцу коленом в солнечное сплетение и, когда тот, по–рыбьи разинув рот, начнет оседать на землю, подцепит его апперкотом в челюсть.

– Вы мне что–то хотели сказать? – Она демонстративно прижалась к парню.

– Что–то, наверное , и хотел… – ответил Прошин задумчиво.

– Ну вот вы вспоминайте, а мы пошли, – высказался Боря, торопливо увлекая ее прочь.

Прошин посмотрел на машину. Крыло Зиновий выправил замечательно – ни намека на вмятину. Мастерски выправил. Великолепно. Отлично выправил Зиновий. Да.

Эмоций по–прежнему не было. Никаких. Лишь тоскливо засосало под ложечкой, и сразу нахлынула убивающая все мысли усталость.

– Не мой день, – уже холодно и вдумчиво подытожил он, разворачивая машину.

***

Зиновий, сидя на пыльном скате, вытирал руки промасленной ветошью. Ванечка, сидевший рядом на корточках, с неодобрением рассматривал изломанные ногти отца, черные поры кожи, куда смазка и крупицы металла, казалось, въелись намертво и вспоминал пальцы Прошина – узловатые, чуткие, цепкие…

– Работа, в общем, полнейшая лажа, – говорил он. – не знаю, как там дальше пойдет, но с этими инженерами мне неинтересно. Не с кем поговорить. А выдумывают они машину какую-то. Рак, говорят, сама лечить будет. Положат, значит, в машину чувака, который концы отдает, а она из него весь рак и вытянет. Как загнули, понимаешь? Закапали мозги кому надо, им деньжищи платят, а они ни хрена не пашут. Сидят чай дуют и трепятся. Это сопротивление не пойдет, Федор Константинович, тут нужна максимальная нагрузка… – И ванечка гнусаво изобразил интеллигентный пронос трепачей.

– Мгм… – сказал Зиновий. – Ты это… не особо тявкай, молокосос. Трепачи… Бабка твоя свечку в полпуда поставила бы, если б ты таким трепачом вышел, обормот. Все танцульки в голове, да магазин. Смотри мне! Ежели, не дай бог, Алексей Вячеславович мне пожалуется на твои художества, то сыму штаны и так врежу ремнем вентиляторным по филейным частям… Не погляжу и на усищи твои тараканьи.

– Да ладно те, бать, – сказал Ванечка по возможности независимо. – У тебя манеры какие-то, честное слово… А он на «Волжанке» ездит, это че, его что ль?

– Его, – сказал Зиновий с уважением. – Он это… большой человек. Ты слушай его, понял? Он дурного не посоветует. У него не то, что высшее образование, а он еще и кандидат наук! Кандидат, понял?! Это тебе не в портянку высморкаться, это какой мозг надо иметь!

– Ну, в лаборатории его, кстати, не очень-то… – сказал наблюдательный Ваня.

– Потому как строгий и требовательный, – мгновенно нашелся Зиновий. – Если кто его… «не очень-то», так то и есть трепачи. «Не очень-то»! – Зиновий замолчал, наливаясь негодованием. – Ты еще скажи такое! Чьи слова повторяешь, попугай?! Небось, опять с какими бездельниками спутался, что учат тебя. Умники херовы… Нашла свинья грязь…

– Ничего не бездельниками… Ну, в общем, конечно, – ушел от конфликта Ванечка. – Он строгий. А шмотки у него шикарные. А часы какие… Швейцария. И каждый день разные надевает…

– Будешь умным, и тебя будут, – рассудительно молвил Зиновий.

– Бать, – просящее заныл Ваня. – А чего он меня к себе, в отдел этот иностранный не взял? Может, поговоришь с ним?

– Чего?.. – оторопел Зиновий. – Куда?

– В отдел…

– Ах, твою... Совсем обнаглел! Да ты ж… – Механик подыскивал слова. – Ты ж… мошкара! Гвоздя не умеешь вбить! Вешалка в прихожей болтается; я тебя, подлеца, уже неделю прошу приколотить покрепше… В отдел! На рудники тебя с кайлом надо!

– Ну, ладно, ладно, – потускнел Ванечка. – Чего ты взъерепенился, в натуре? Я ж просто спросил…

– Не, вконец ошалел… – Зиновий изумленно качнул головой. – Алексей Вячеславович знаешь, как на иностранных-то языках говорить умеет? Как вот мы с тобой на нашенском, на русском. А может, и того лучше. Он с ихними заграничными академиками запросто… вот. А ты?

– А я-то че? Я ниче… – пробормотал Ванечка.

Ванечке было ровным счетом плевать как на Прошина с его отделом, так и на лабораторию, где вредный тип Чукавин требовал то мотать трансформаторы, то таскать с места на место тяжеленные приборы. А грезилась Ванечке жизнь приятная и независимая, умопомрачительная цифра банковского вклада, машина, шикарный музыкальный центр и такой же телевизор и, конечно, власть. Чтобы мог он вызвать к себе в кабинет того же Чукавина или Прошина и устроить им разнос. Ванечка представил, как сидит в кресле, под портретами, положив перед собой руки… манжеты с золотыми запонками, перстень… А перед ним, склонив голову, стоит в чем-то провинившийся Прошин. Правда, представить себе Прошина в таком виде Ванечке не удалось, но себя он увидел до того отчетливо и ярко, что прямо задохнулся от восторга.

– Что рот-то раззявил? – хмуро спросил Зиновий.

– А? – Ванечка деланно зевнул. – Да вот, думаю… Ты, пап, и верно прав. Клепают они на него. Они ж, в лаборатории, все – интеллигенция, хиляки. Окопались в своих генераторах и вольтметрах, хрен поймешь, чем занимаются, времени завались, вот и сочиняют про начальство…

– Мгм… – полуодобрительно сказал Зиновий. – Ты все же не особо на них кукарекай, прыщ. Они народ ядовитый, осторожнее. Нукось, бери разводной ключ… А теперь видишь амортизатор? Держи его, а я гайку скручивать буду.

– Да ты чего, бать? – отпрянул Ванечка. – Я ж к тебе на секундочку забежал… Мне руки марать никак нельзя. У меня такая работа… Если хоть пылинка с грязных рук в емкость попадет, прибору – хана! Сгорит. Видел, я дверь, когда к тебе заходил, локтем открывал?

– В какую-такую емкость? – растерялся Зиновий.

– Емкость имени Дюамеля, – вспомнив услышанный от Прошина термин, сказал Ваня. – Очень тонкий механизм.

– Ну да… – сказал Зиновий. – Вишь, паршивец, семнадцать лет, и на такой работе! Ну иди, иди отсюда, делай свою емкость. Да, молоко после работы купи, мать просила. Деньги держи. Сдачу… себе оставь, так уж и быть.

Ваня молниеносно схватил протянутую ему бумажку.

– Как деньги брать – никаких емкостей, а как гайку помочь скрутить… Интеллигенция, одно слово!

– Каждому свое, – сказал Ваня. – Кому гайки, кому деньги…

Зиновий молча погрозил ему монтировкой. Благожелательно, впрочем. Ему было отрадно, что сын работает в лаборатории, ходит в беленьком халате, близок к компании очкастых белоручек, говорящих непонятные слова, вроде тех, что сейчас отстегнул его отпрыск… Он презирал этих людей за их изнеженность, физическую слабость, недосягаемость… но увидеть сына таким, какими были они, хотел необыкновенно.

– Емкость дьюмемеля, – пробурчал он, когда Ваня удалился. – Надо ж! Придумают люди название! Не название – раскоряка какая-то… – И Зиновий с ожесточением принялся скручивать ржавую, противно визжащую гайку.

ГЛАВА 3

К обычаю считать дату рождения праздником Прошин относился скептически по двум причинам. Во–первых, календарь был для него олицетворением той претившей ему условности, что, объяв всю внешнюю сторону мира, безраздельно и деспотически в ней господствовала; во–вторых, соглашаясь с правом именовать день появления человека на свет днем радости, он не мог согласиться с подобным отношением к последующим повторениям этого дня, считая их датами, уготованными скорее для скорби и размышлений, нежели для веселья. Свои дни рождения он принципиально не отмечал. Однако приглашение Тани на празднование ее тридцатилетия принял с радостью, ибо готовила она превосходно, Андрея он не видел около года, и, кроме всего прочего, пора было как–то нарушить однообразное плетение цепочки пустых вечеров.

Дверь открыла Таня: нарядная, разрумянившаяся, с хмельным весельем, лучившимся в золотисто–карих, чуть раскосых глазах… Косметики – минимум. Прическа – произведение искусства. Платье – торжество безукоризненного вкуса хорошей швеи.

– Как я тебе? – полунасмешливо–полукокетливо вопросила она. – Все же ничего баба, а? Тридцати не дашь…

– Как свежий сливочный торт, – плотоядно осклабился Прошин. – Что слова? Если я скажу, что ты очарование, я не скажу ничего…

– Кого мы лицезреем?! – В перспективе коридора, с сигаретой в зубах, появился Андрей.

– Наконец–то мы потолкаемся животами! – в тон ему откликнулся Прошин, и они расцеловались.

– Ну, дуй к столу, – сказал Андрей. – Садись и напивайся до восторга.

– Да погоди ты… Как живешь–то, поведай…

– Приемы, визиты… Очень красиво. – Андрей оперся на груды шуб, повисших на накренившейся вешалке. – Надоело до смерти. А ты?

– Работа, дом, машина. И тоже надоело до смерти.

– Нет в жизни счастья, – сказал Андрей.

– Да, – подтвердил Прошин, вглядываясь в его лицо и поражаясь, как же тот сдал.

Бесчисленные морщины, нездоровая матовость кожи, грузная фигура только подчеркивалась девственной чистотой рубашки и спортивным покроем брюк.

– Ну, выглядишь ты превосходно, – заключил Прошин.

– Ах, милый лжец, – сказал Андрей. – Выгляжу я скверно.

Теперь он стоял на фоне приколоченный к стене оленьих рогов. Казалось, они росли из его головы.

Прошин невесело усмехнулся. Андрей, следуя его взгляду, обернулся, посмотрел на рога…

– Ты чего?

– Чего я?

– Чего, говорю, стоишь, проходи… – Андрей убрал руку с его плеча. – Пора начинать.

Прошин вошел в комнату. Гости как раз тушили сигареты и поднимались к столу. Гурман и чревоугодник, Прошин живо оценил ситуацию и вскоре пребывал в выгодной близости самых изысканных блюд.

«Осетра поближе… «Камю» – тоже… Всего одна бутылка, и не распробуешь… Салат – на фиг, а вот беленькие маринованные – это да, вещь…»

– Поляков, – представился сосед, человек с одутловатым лицом и тяжелой челюстью. – Ваш коллега.

– Даже? – Алексей, пропустив мимо ушей тост, машинально чокнулся с гостями.

– Да. А зовут меня Леонид Мартынович.

– Стоп, – призадумался Прошин. – Вы, случаем, не связаны с микроэлектроникой?

– И не только случаем. Всей прошлой и будущей жизнью.

– Профессор Поляков? Ну, слышал, конечно… В нашем НИИ восхищались вашими работами…

– Ну–ну, бросьте. А то растаю. – В голосе Полякова звучала ирония, но, тем не менее, было видно, что он польщен. – А вы, кажется, главенствуете над лабораторией? Дико заняты, наверное? Не до науки?

– Почему же, – сказал Прошин. – Вот… докторскую начал…

– За успех, в таком случае… – Поляков повертел стопку. – Линия ваша верна: кандидатов – мильон, докторов – существенно меньше. Доктор… это дело другого рода. Это… – Он выдержал паузу, глядя Прошину прямо в глаза. – Власть. Деньги. Конечно, счастье не с этом, но и в этом что–то есть…

– Да, – сказал Алексей. – И не что–то, а много конкретных и вкусных вещей. И с этими словами он занялся осетром, вытащив серебряной лопаточкой из середины рыбины изрядный, украшенный морковной звездочкой и волнистой полосой майонеза кусок масляно блестевшего мяса.

Аппетита, впрочем, не было. Он давно отметил в себе некую странность: как бы голоден ни был, какими бы яствами не ломился праздничный стол, но есть много в гостях он не мог. А когда возвращался домой, запропастившийся аппетит появлялся и есть хотелось зверски, но уж тогда, к великой досаде, приходилось довольствоваться уже не деликатесами, а блюдами сугубо будничного обихода, типа пельменей или сосисок.

Расправившись с осетриной, вышел покурить на кухню. Там возле плиты, рассеянно почесывая фильтром сигареты лоб, стоял Андрей. Табачный дым стлался у него по волосам.

– Грустишь? – поинтересовался Прошин

– Отдыхаю. – Тот оторвался от раздумий. – Кому пирушка, кому работа. У меня, например, благодаря этому вечеру и тем, кто на нем присутствует, должна вскоре появиться в трудовой книжке новая строка… И вот, Леша, думаю… До чего же все пошло! Накупил жратвы повкуснее, собрал десяток морд с полномочиями и, опоив, обкормив, устроил себе за копейки то, на что не жаль положить тысячи. Ну, плюс любезности, всякие слова…

– Что значит «ну»? – сказал Прошин. – Бутылка коньяка – это только бутылка коньяка. Важно, с кем ее выпить и как… Кстати, у меня под боком некто Поляков…

– О да, забыл… – Андрей поднял палец. – Это как бы подарок для тебя. Имя небольшое, но имя. В общем, смотри. Вдруг полезный контакт?

– Да, – раздался голос Полякова, внезапно ступившего на порог. – Нас действительно хотели познакомить Леша. И в первую очередь этого хотел я. Пойдемте в другую комнату, поговорим. Сейчас как раз начнется момент дробления массы по интересам… Танюша, принесите нам кофе. Буду очень благодарен.

* * *

Догорала свеча. Прозрачные, искристые капли воска тяжело скатывались по ее светящемуся изнутри стволу; застывали, становились матовыми, неживыми, сливались в волнистые нити сосулек.

Прошин пил кофе, смотрел в окно, где в голубом свете фонарей мельтешил сухой снег, и слушал Полякова. Тот сидел напротив, сложив руки на груди и, морщась от дыма, говорил:

– Вы знаете, как я рос, Леша? Я рос в простой семье. Папа – счетовод, мама – кассир на станции метрополитена. Протекций и наследства, сами понимаете… Воспитание тоже – без пианин и иностранных языков. С помощью ремня и внушения одной трогательной мысли: чтобы всласть жить, надо до пота трудиться. Однако родители мои не замечали одной едва нарождающейся в то время тенденции, что в наши дни трансформировалась уже в некую устойчивую жизненную форму. Люди устремились к благам, а при их дефиците необходимым инструментом для их извлечения стал круг «своих людей». И если он есть, то, чтобы всласть жить, трудиться до пота не обязательно.

– С этим нужно бороться?

– Я полагаю так: бороться с этим… хлопотно. Потом, стать «своим» проще, нежели лезть во всякие драки и более того – побеждать в драках. Тут есть, конечно, элемент гиперболы, но подчас не столь важны средства выражения идеи, сколько сама идея. Вы меня понимаете, знаменатели у нас, уверен, одинаковые.

– Что–то не пойму… – Прошин хмуро посмотрел на собеседника. – Вы хотели со мной поговорить, по–моему…

– А, вас интересует деловая часть? – Поляков изобразил оживление. – Пожалуйста. Про погоду, как полагается в светском обществе, мы… обсудили. Итак. Для начала хочу заметить о себе как о человеке практического склада ума. Это, уверяю, неплохая черта характера, и во многом благодаря ей я доктор наук, заместитель директора и тэ дэ. М–да. Так вот. Меня всегда интересовал ваш институт. Прекрасный институт! Широкие международные связи, чего не сказать о нас… Специфика! – Он вздохнул. – Многих ваших я знаю. Но мне хотелось бы подружиться , ну…

– Со мной, например, – подсказал Прошин.

– Да, – кивнул Поляков. – Где–то так…

– Подружились, например, – продолжил Прошин.

– И хватит, – откликнулся Поляков. – На первый раз. А на следующей недельке жду вас у себя. Хлопнем по рюмашке, поговорим…

– Опять о социальном зле?

– Ну, а чего… О диссертации вашей, если хотите. Трудности у вас есть?

– Есть. Над диссертацией нет руководителя, в диссертации нет идеи.

– А Бегунов? – Поляков ковырял спичкой в зубах.

– А Бегунов – честный человек.

– Но у него должен существовать заряд либеральности по отношению к своему сыну хотя бы?

– Заряд уже выстрелил. – Прошин сложил пальцы «пистолетиком» и надул щеки.

– Это плохо, парень… Кстати, давай на «ты»… – Спичка соскользнула, переломилась о десну, и Поляков зашипел от боли.

– Давайте на «ты», – согласился Прошин.

– Значит, на следующей недельке?

– А если попозже?

– Жду звонка, – Поляков страдальчески причмокивая, вытащил из бумажника карточку. – Мои координаты.

Прошин, не глядя сунул бумажку в карман. Затем встал, выглянул в коридор… Гости уже целовались, запаковываясь в шубы.

– Народ разбегается, – сказал Прошин, не оборачиваясь. – Пора и нам… Вас подвести?

– На какой машинке ездим?

– На советской, скромного черного цвета, – сказал Прошин. – Называется ГАЗ–24, «Волга». Ну, подвезти?

– Я своим ходом… – Поляков застенчиво улыбнулся. – Я тоже машиной… Беленькой, правда. Но названия схожи – «Вольво».

* * *

В воскресенье, пересилив себя, Прошин встал пораньше, облился холодной водичкой и, покуривая традиционную мятную сигаретку, полез на антресоли – за лыжами. Идея поразмяться возникла вчера, когда, голышом выйдя из ванны и встав перед зеркалом, он с удивлением и неприязнью открыл, что катастрофически обрюзг. Мышцы заплыли жирком, кожа одрябла… Это его всерьез испугало. Здоровье физическое он ценил необыкновенно.

– Опустился! – рычал он, выволакивая из антресолей и с грохотом бросая на паркет пластиковые башмаки, бугель и лыжные палки. – Вот тебе обжираловка, валяние в постели, сигареты проклятые! Все, курево – к черту, он главный акционер всех табачных концернов и лавок! Подъем – в шесть, час – зарядка; секция каратэ, бассейн, сауна… В здоровом теле – здоровый дух. Враки, конечно, чаще – наоборот… Но дух, это Бог с ним, с духом…

… Декабрьское утро ворожило глаз своей тишиной и светлостью. Пыль мелких снежинок искрилась в воздухе. Голубые сугробы тяжело обвисали с крыш. Раскаленный шар восходящего солнца стыл в дымном морозном небе, окрашивая нежно–розовой пастелью кирпич домов. Сиял гордой воздетой шпагой шпиль МГУ, вздымавший громаду своего камня из паутины голых яблоневых садов.

Гудела печка, хрустел ледок под колесами, и бело–голубой мир, залитый солнцем, по–утреннему обновленный, был словно околдован каким–то праздничным весельем зимы.

И вот знакомый домик, ютящийся на склоне горы, красная рогатка мачты подъемника… Все это когда–то создал он, Прошин, заразив увлечением своей юности – горными лыжами – едва ли не половину НИИ; выбил деньги, создал секцию, договорился о предоставлении склона с городскими властями, а затем, не то охладев к реализованной идее, не то обленившись, предоставил инициативу другим – тем, кто докрутит гайки, уберет мусор… А он, как сегодня, с патриаршим достоинством нанесет визит, покатается всласть, похлопает по плечам прошлых единомышленников, пекущихся ныне о его детище, и без забот покатит обратно.

Солнце поднялось уже высоко, ровно и плотно заливая холмы. Сухой морозный воздух щекотал горло.

В отдалении простирались городские окраины: серые бесконечные новостройки, проплеши пустырей, черные неровные зубья заводских труб и над их оскалом – сиреневые кляксы дыма.

– Начальство на пути к здоровому образу жизни! – услышал Прошин за спиной.

Обернулся. Лукьянов. Рядом с ним – внуки – мальчик и девочка в толстых, домашней вязки, свитерах.

– Любуетесь на индустриальные выхлопы? – Лукьянов указал палкой на городскую панораму. – Знаете, я тоже смотрю и понимаю Романа. Не зря ему хочется рвануть подальше от города. Здесь, на этой горке, мы как белые медведи в бассейне зоопарка. Кстати, хлорированном. А он хочет туда, где торосы, а не «горки здоровья». Ну, вы катайтесь, – подтолкнул он вмиг оживившихся ребятишек. – Но осторожно… С середины… Вы слышите? – А те уже летели вниз, лихо огибая вспучившие трассу бугры в темных подпалинах оголенной смерзшейся почвы.

« И ведь в этих детях, в заботах о них, для него смысл! – Прошин с любопытством, будто впервые, осмотрел Лукьянова с ног до головы. – Или всего лишь иллюзия смысла? А вдруг и я приду к тому же? Или горько раскаюсь в вакууме старческого одиночества? А ведь пока есть время…»

– Они вымотали из меня все нервы! – поделился Лукьянов, перчаткой отирая лоб. – Кстати, вы поосторожнее, снега мало… Вон напоминание для лихачей… – Кивнул на противоположный холм. Высившуюся там полуразрушенную часовенку окружало заброшенное кладбище. Снежная вата свисала с покосившихся крестов; вороны, притихнув от холода, жались друг к другу на гнилых могильных изгородях.

– Птички и те сегодня не каркают, – сказал Прошин. – В вас заложен потрясающий талант предостерегать людей, одновременно портя им настроение.

– Предостережение – суть проявления доброжелательности, – сказал Лукьянов. – А у меня к вам разговор… Не знаю, уместен ли, поскольку связан с работой…

– Бога ради. – Прошин захлопнул «лягушку» крепления и нетерпеливо притопнул лыжей.

– Вы… оказались неправы в отношении многоячеечного датчика, хотя ссылались на медиков. Я все выяснил.

– Да? – растерялся Прошин.

– Да. Сканирующий датчик гораздо удобнее.

– Слушайте, – сказал Прошин мрачно. – И запоминайте. Первый вариант представляется мне, руководителю, вполне приемлемым. И точка. – Он натянул очки, и в мире отделенном от глаз желтой пластмассой светофильтров, будто вспыхнуло еще одно солнце. – И вообще, – прибавил примирительно, – не портите себе нервы. Их нигде не ремонтируют. – Он приветственно поднял ладонь и ринулся вниз.

Сабельно засвистели стальные канты лыж, рассекая снег на виражах, упругая синева воздуха ударила в лицо звенящей живительной свежестью, замерло сердце от скорости, и захотелось с восторгом обнять этот холодный, светлый мир, в одно мгновение открывший суть остраненного чуда жизни.

У подножия холма он постоял, переводя дыхание и наблюдая, как по склону стайками скатываются лыжники в пестрых комбинезонах. В одном из лыжников он признал Глинского. Сергей шел по трассе мастерски, с элегантной небрежностью выписывая «змейку», и Прошин невольно залюбовался точностью его движений. Однако в конце трассы гармония небрежности и точности нарушилась; огибая бугор, тот не удержал равновесие и медленно, будто сопротивляясь неодолимой силе, начал заваливаться набок… И в облаке снежной пыли, неуклюже, сшибая флажки, Сергей скатился прямо к ногам Прошина.

– Да будет тебе земля пухом! – поздоровался с ним тот.

– А, и ты здесь. – Глинский досадливо отряхивался.

« И ты здесь… – повторил Прошин мысленно. – Ну. Сволочь! Как бы ты здесь катался, если бы в один счастливый для тебя день не встретил меня!»

– Ты один? – спросил он. – Или с возлюбленной?

Глинский повернул к нему румяное небритое лицо. Глаза его, прозрачно слезящиеся от мороза, были ироничны и злы. Ничего не ответив, отошел, выдернул из сугроба отскочившую лыжу, пристегнул ее и покатил к подъемнику.

«Дрянь, – беспомощно, с обидой думал Прошин, смотря на оранжевое пятно куртки Сергея, видневшееся среди разноцветья иных. – Вот уж воистину: творя добро, не рассчитывай на ответное…»

У подъемника Прошин столкнулся с Ворониной. Еле кивнул, глядя мимо нее; накинул легкую плашку бугеля на трос и, чуть откинувшись назад, заскользил вверх по колее лыжни.

Настойчивый встречный ветерок зло и упорно холодил грудь. Он подумал, что надо бы зайти в гостевой домик – посидеть там, остыть, переодеться, но тут же представилось окружение папаш и мамаш, пичкающих в тепле своих чад компотами и наставлениями о пользе компотов; разговоры тех, кто приехал сюда с женами, невестами, друзьями и – передумал.

Бугель звякнул о мачту, соскочил, Прошин принял вправо, уступая лыжню, остановился, опершись на палки, и вдруг ему напрочь расхотелось кататься. Настроение испортилось внезапно и непонятно отчего. Он поднял очки на лоб. Солнце сразу же стало холодным и мутным. Посерели небо и снег. Он закурил, рассеянно посмотрел на пологий соседний холм, где Лукьянов что–то строго выговаривал внукам, на часовенку с тоненьким почерневшим крестиком, словно источенным временем и, отстегнув лыжи, поплелся к машине…

Дома, в окружении привычного и скучного, он разозлился на себя, расценив внезапное свое возвращение как дурацкую, ничем не оправданную прихоть.

– Псих, – цедил он, И с чего завелся? Ненормальный…Комплекс неудовлетворенности. В будни подавай ему праздники, в праздники – будни… чудик.

Походив по квартире, включил телевизор. Как всегда по всем программам крутили какую–то дичь. Телевизор пришлось выключить, хотя порой лучшего помощника убить время найти было трудно. И вонь нахлынуло и сжало душу, будто в кулак, одиночество. Привычное… Иногда оно было невыносимо, угнетая Прошина, как головная боль, но порой, преодолев его оковы, он вдруг начинал испытывать горькую, торжественную сладость своей отделенности от мира людей, похожую на смутное приближение к мудрости. В такие минуты ему казалось, что по–настоящему познать людей можно лишь вдалеке от них, от их веселий и застолий, наедине с собой припоминая лица, слова, поступки и постепенно, будто кусочек за кусочком очищая икону от черных, непроглядных слоев, открывать характеры, оголять чувства, постигать тайный смысл человека – его души, его жизни. Но это случалось не часто.

Обычно ему безвольно желалось общения, и тогда, завалившись на тахту, он названивал всем знакомым подряд, что было глупо, но помогало; как, впрочем, и телевизор.

Он уже взял записную книжку, готовясь приступить к безрадостной процедуре «обзвона», но отложил шпаргалку… Следовало придумать нечто новенькое.

Уселся за письменный стол. Лампа, ручка, бумага так и подмывали что–нибудь написать. Откуда–то снизошло: стихотворение. А почему бы не попробовать? Внезапно определилась фабула, носящая характер лирический: Он и Она увидели друг друга, поняли, что каждый – судьба другого, кинулись навстречу, но наткнулись на бесчувственные стекла вагонов. И два поезда, тронувшись с места, унесли в разные стороны навек разбитые сердца. Однако, несмотря на ясность содержания, гораздо сложнее обстояло с формой. Проблема рифмы сменялась проблемой размера; обретая размер, он впадал в многословие, и из–под пера лезла какая–то чушь… В итоге, когда часы отщелкали пять вечера, и мусорное ведро до половины заполнила исписанная бумага, он понял, что поэтическое творчество – занятие довольно нудное, трудоемкое, а что касается стихов о любви – то и требующее определенного вдохновения; а откуда его взять? И тут недалекая ассоциация привела его к Ирине…

Прошин вновь взял записную книжку, затем отложил ее… Номер телефона вспомнился сам собой – отчетливо, как и был записан, представился этот номер перед глазами…

Длинные, длинные гудки.

– Здравствуйте, Ира. Это Алексей.

Она молчала.

– Ира, мне необходимо встретиться с вами.

– Знаете… – Это «знаете» у нее получилось резко, но только вначале; в конце слова голос смягчился, и, продолжала она вынужденно мягко и соболезнующе: – Сегодня я, к сожалению, занята. В нашем кинотеатре хороший фильм и… Ну, я уже приглашена.

– Я понимаю, – сказал Прошин. – Но, может, после фильма?

– Ну, давайте… Подъезжайте часам к десяти. Я как раз пойду выгуливать собаку…

Прошин посмотрел в зеркало. Там косенько улыбнулись и покачали головой.

– Хорошо, – согласился он, большим усилием подавив раздражение. – К десяти я… – Он еще не договорил, когда она повесила трубку, приведя его этим в бешенство.

– Собаку! – сказал он с горчайшей улыбкой.

Потом заставил себя успокоиться. В конце концов, кто он для нее? Нелепый, назойливый тип… Да и что привлекло–то его в ней?! И тут дошло – схожесть с Олей, бывшей женой. Схожесть неуловимая, загадочная, и чувствовать ее было дано только ему одному, искавшему ту, что когда–то любил и утратил, в других женщинах. Но Ира… нет, это не нахождение утерянного, лишь осознание его… И ехать на какое–либо свидание он уже не собирался. Единственное, что безотчетно желал, – увидеть ее еще раз, пусть издалека, украдкой, но увидеть, потому что она была дорога ему за необъяснимое чувство, называемое любовью, или за напоминание об этом чувстве – все равно…. Он должен был как–то проститься с ней.

… Машину он оставил в переулке, неподалеку от кинотеатра и встал в отдалении, наблюдая за входом. К вечеру мороз усилился. Холод лез в рукава, за шиворот, костенели ноги… Ее не было. Может, не тот сеанс? Или вообще не тот кинотеатр?.. Нет, все верно. Вот прошелся ее обожатель. Те же голубые штанишки, тонкие ножки, патлы… Этот стереотип столичного хипповатого мальчика был Прошину хорошо знаком и сравнительно ясен за тем исключением, как может красивая и, главное неглупая женщина относиться с симпатией к этакому хвощу. Как его? Ах, да. Боря.

Боря, составляющий в некотором роде загадку, снова прошел мимо, и до Прошина донеслось его сдавленное изречение относительно климата центральной Европы. Боря тоже порядком замерз.

Между тем толпа у кинотеатра начала редеть… Ирины по–прежнему не было. Прошин взглянул на Борю. Теперь это был основной ориентир. Взглянул… и насторожился. Тот стоял в тени, у пустых лотков, в окружении двух неизвестных. Что–то неблагополучное было в этих неизвестных – и по тому, как пьяно они покачивались, как заслоняли Борю – растерянно, словно ищя поддержки, крутившего головой…

– Ну, извините! – донесся до Прошина дрожащий тенорок его соперника по делам сердечным. – Я же нечаянно! Ну, плюнул…

– Не гони фуфло! Ты… тут, сука, на улице, как верблюд, сука… – изрекла одна фигура с длинными обезьяньими ручищами, одетая в тулуп.

– Я попрошу… – с надрывом произнес Боря.

Прошин, заинтересованный, подошел ближе. Теперь перед ним была огромная спина того, кто, загородив Борю, выяснял с ним отношения. Слева стоял другой – гражданин лет сорока с бурым жеваным лицом, в заношенной ушанке; обвислая куртка, грязный мохеровый шарф, обмотанный вокруг шеи… С пьяным добродушием он наблюдал за развитием событий. Пьян же он был, судя по всему, смертельно. Раскрытый рот, золотые коронки, мертвая улыбочка, остановившиеся глаза…