Текст книги "Новый год в октябре"

Автор книги: Андрей Молчанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

«Ситуэйшн», – подумал Прошин злорадно и постучал по гигантской спине кулаком, как в дверь.

Тотчас перед ним возникло лицо. Не лицо. На него смотрел орангутанг. Смотрел, держа слабо верещавшего Борю за горло.

– Слушай, подонок, – сказал Прошин приветливо. – Вали–ка отседа, а?

Орангутанг, не торопясь, отпустил жертву. Чувствовалось, что это ласковое «подонок» покоробило его слух куда более изощренного мата. Затем перевел взгляд на золотозубого. Взгляд был непонимающий…

– Гога, – сказал золотозубый глухо, причем улыбочка его сохранилась, а губы даже не шевельнулись, словно слова шли откуда–то из желудка. – Он некрасиво тебя обозвал, Гога.

Гога развернулся к Прошину. Это было чудовище, возвышавшееся более чем на два метра, с неправдоподобно широкими плечами и вросшей в них небольшой головкой; чудовище, выражавшее бесповоротно агрессивные намерения.

– Я… подонок? – искренне поразилось оно и наотмашь врезало кулак Прошину в грудь.

Ощущение, будто пивной кружкой по ребрам… Дыхание остановилось. Перед глазами проплыла, колыхаясь, черная штора. Но опыт когда–то умелого, выносливого борца, прошедшего курс кун–фу, этот опыт помог еще не совладавшему с болью Прошину не только не отпрянуть, но и, схватив эту ручищу–молот, провести «зацеп изнутри». Вернее, попытаться провести. Сдвинуть ногу Гоги было равносильно тому, чтобы сдвинуть телеграфный столб. Тем более, тут же Прошин с растерянностью отметил, что поднимается вверх…

Гога держал его на вытянутой правой руке, левую отводя для удара.

«Левша, – спокойно отметил Прошин. – Но не лесковский…» И с силой двинул Гошу в живот мыском ботинка.

Нога отскочила назад, как от туго накачанной автомобильной камеры, а удар пришелся Прошину в плечо.

«Вот тебе твое высокое благородство, – участливо сказал Второй. – Сейчас из тебя сделают мартышку. Герой! Куда полез? В пошлую, уличную драку…»

«Так получилось…» Прошин скосил глаза на стоявших с открытыми ртами Борю и золотозубого. Ждать помощи от Бори не приходилось. Боря находился под сильным впечатлением и был недееспособен. Друг Гоги, напротив, склонился к действиям радикальным, хотя далеко не эффективным; с собачьим каким–то озлоблением, подвывая, он вцепился Прошину в дубленку и повис на ней, только мешая Гоге и создавая дополнительную нагрузку. Прошин крякнул и лягнул золотозубого в пах. Получилось довольно метко. Золотозубый охнул, упал на карачки, пополз, держась рукой за поврежденное место; потеряв шапку, ткнулся лицом в сугроб и затих.

Такое положение вещей Гогу расстроило. Удары не достигали цели, противник был до отчаяния увертлив и даже вывел из строя старшего товарища. Гога опустил Прошина на землю.

– Ты – сука! – с чувством сказал он и, откинувшись, размахнулся для убийственного удара.

Но как только одна нога Прошина нащупала опору, другая автоматически пошла на подсечку…

Гогины башмаки блеснули в свете задумчивых фонарей подкованными подошвами, и, со звуком упавшего комода, он расположился на тротуаре.

Прошин зыркнул по сторонам. Со всех сторон к нему направлялись какие–то люди. Конечно, когда кто–то лежит, а кто–то стоит, самое время подойти!

Он схватил ничего не соображающего Борю за руку и побежал, волоча его за собой, к машине.

В переулке Прошин остановился.

– Вот что, – проговорил он, хватая морозный, режущий горло воздух. – Выжди немного… До фильма еще… – Он посмотрел на руку. – А, часы забыл…

– Еще пять минут, – угодливо подсказал Боря, так и не узнавший его в темноте.

– Успеешь. Бывай. – Он толкнул его в плечо и пошел к машине.

«Она действительно похожа на Ольгу, – думал он, выруливая на проспект. – Не видел ее нового мужа, но он наверняка такой же, как этот… Им почему–то нравятся такие… Такие как все!»

* * *

На служебном письменном столе Прошин увидел папку с наклеенным квадратом бумаги. Прочитал: «Расчет сканирующего датчика».

– Так, – процедил сквозь зубы.

Это была пощечина. От всего трудового коллектива, упитанного высоконравственными идеями. Небрежная, хлесткая, унизительная. Карточный домик докторской задрожал. Накренился и рухнул, рассыпавшись. И настаивать на прежнем, ругаться, приказывать, было нелогично и поздно.

«Сволочи, – стукнуло в висках. – А почему сволочи? Они честно избрали оптимальный вариант».

Он изнеможенно опустился на стул, чувствуя себя отвратительнейшим образом. Вчера он крепко, как никогда, выпил, и сегодня его настигла мучительная расплата. Тряслись руки, болела голова, да так болела, что при каждом движении возникало ощущение, будто мозг стукается о стенки черепа; дико тошнило…

Он утер испарину со лба, умыл лицо, выпил полный графин ледяной воды, целебно остудившей воспаленный желудок; затем, отключив телефоны и заперев дверь, завалился спать.

Проспал он до четырех часов дня. Сон освежил его. Голова побаливала, но чуточку, а после таблетки анальгина боль и недомогание пропали окончательно.

Он сидел в кресле, запахнувшись в наброшенную на плечи дубленку, курил, смотря, как в приоткрытую форточку ползет морозный пар, и оторопело размышлял о таком повороте дел.

«Не может быть, не может быть! – стучали в висках маленькие молоточки. – Я выкручивался из любого положения…» Он осознал, что повторяет эти фразы уже полчаса, и испугался: « Шизофрения? Тут станешь шизиком…»

И все–таки в нем жила уверенность, что выход найдется.

«Сбив темпа, небольшая задержка, – утешал он себя, – без этого никогда не обходится. А потом – поражения полезны, они заставляют, по крайней мере, остановиться, задуматься. А это важно – вовремя оглядеться и взвесить то, что за тебя и что против».

Он вспомнил, как однажды, мальчишкой, заблудился в пещере. Пошел в поход, оторвался от группы, сказав, что возвращается домой, а по пути из любопытства полез в лаз, о котором был наслышан от приятелей. С ним был фонарь, он бродил по подземному лабиринту, с интересом рассматривая влажные известняковые стены подземелья, пока не оступился… Болезненный удар колена о камень, хрупнуло стекло фонаря – и его обступила темнота – настолько густая и душная, что в ней поневоле начали мерещиться какие–то изваяния, своды…

Рассчитывать на помощь не приходилось: спелеологи эту пещеру почти не навещали. Не было ни еды, ни спального мешка. И тут он совершил ошибку, едва не оказавшуюся роковой. В темноте, охваченный ужасом, близкий к помешательству, он бросился наугад по путаным переходам и вскоре напрочь потерял представление о том, где находится. И тогда что–то укололо: остановись! И он остановился. Это было очень трудно, но он заставил себя. Присел на осыпь известняка, закрыл глаза, отдышался; нащупал в кармане коробок спичек… Затем, подумав, достал нож, на ощупь расколол каждую драгоценную спичечку надвое и, оставляя на своем пути, как ориентиры, клочья разорванного свитера, начал искать выход. Он искал его долго, более суток, но – нашел и выбрался из тьмы, где не было ничего, кроме светящихся стрелок часов, страха и безумно звеневших мыслей. Он упал с косогора в снег и катался по нему, с нежностью вглядываясь в равнодушные звезды, и плакал от счастья. А потом, по дороге на станцию, вновь заблудился в ночном лесу и отмахал уже спокойно, без истерики, километров пятнадцать по пояс в снегу, в мороз. Утренней электричкой он приехал домой: исхудалый, грязный, голодный, с кольцами коросты на обмороженных запястьях, но победивший и благодарный судьбе за это испытание.

Он обвел рассеянным взглядом институтский дворик. Сотрудники тянулись к проходной. Конец работы. С усилием поднялся, взял пачку сигарет – пуста... Подумал:

«К лучшему. Время начинать намеченное. Бросаю».

Вышел из проходной, забрался в выстуженный салон «Волги».

– Леш, постой, – раздался голос Авдеева. – Огоньку не найдешь?

Прошин вытащил зажигалку.

– Дарю, – сказал он. – На добрую, как говорится, память.

– Ты чего это? – Авдеев разглядывал подарок.

– Бросаю курить, – поделился Прошин. – С сего момента.

– Ну, ты даешь, – сказал Коля и бережно защелкал «Ронсоном», поворачиваясь спиной к ветру.

– Садись, – предложил Прошин. – Подвезу. – И, повинуясь какой–то нечеткой идее, продолжил: – Кстати. Ты как, свободен? А то могу пригласить в гости. Хочешь? А, Никола?

– Ну, чего же, – сказал тот, с удовольствием располагаясь на сиденье. – Со всей душой. Жратвы только на завтра прикупить надо, а так…

– Творожок и пакет молока я тебе на завтрак подкину, – посулил Прошин, трогаясь с места. – А сегодня посидим, выпьем…

– Да Бог с тобой, не пью я!

– Немного не вредно. – Прошин пугнул сиреной Глинского и Воронину, в обнимочку шагавших по дороге. – Праздник любви, родившийся в трудовых буднях, – обронил он, быстро взглянув на Николая. Лицо того было сосредоточенным и злым.

Дома Прошин накрыл на стол, вытащил из бара водку и принялся за стряпню. Авдеев прохаживался у стены книжный полок, созерцая старинные книги серебряных переплетах, иконы, картины, трогая сталь древних мечей и очумело цокая языком.

– Талантливо живешь, – говорил он. – Ох, талантливо живешь, Леха! Придут с обыском – все в музей. Откуда у тебя?

– Любимая бабушка, – сказал Прошин. – Светлая была женщина. Добрая, умница. На французском и на английском без акцента… Она меня и воспитала. Оберегая от жесткой и требовательной мамы. Ладно. Не стоит травить душу. Марш мыть руки. Водка прокисает.

– Старик, – захлопал Авдеев глазами.– Это что, телевизор?! Это же сколько по диагонали? Метр? Не, больше… Откуда? Тоже, что ли, от ископаемой бабуси?

– Ты!… – Прошин скрипнул зубами. – Бабуси ископаемые у тебя были, понял? Ладно… садись. Телевизор из Японии. Подарок. Смотреть его интереса никакого, вот проблема. Ладно, давай выпьем. – Он разлил водку и ловко надел на вилку сопливый маринованный гриб. – За то, чтоб нам везло, – сказал он, чокнувшись с бутылкой.– Пей, Авдеев, пей, пока печень твою не бросили небрежным жестом в оцинкованный тазик с надписью «Морг». Я все же завидую Роме Навашину… Действительно, умирать, так в горах, на леднике… Никакие студенты тебя препарировать не будут, никакие черви не доберутся… Бр–р! А там наткнутся на твой свежезамороженный трупик потомки, оживят, и начнешь ты среди них – чистых, умных, не употребляющий водяры – чудесную, полную смысла жизнь…

– Чушь, – сказал Авдеев. – Душу не заморозишь, и ее ответственное хранение, подозреваю, от нас не зависит. А труп – чего хранить? Набор белков…

– Значит, в существование души веришь? – не без интереса спросил Прошин. – Какие же у нее частотные характеристики?

– Мы эту шкалу частот своим примитивным железом можем измерить, как рулеткой диаметр электрона, – сказал Авдеев. – Не доросли мы еще, чтобы ее постичь. И вообще не уверен, что она измеряется линейной логикой.

Водку Авдеев пил судорожно, с закрытыми глазами, покрасневшим от натуги лицом. Нездоровая его кожа собралась морщинами, длинные нечесаные пряди волос свисали до подбородка.

Со времени памятного разговора в кабинете Прошина и подаренных денег Авдеев купил дорогие лакированные штиблеты и теперь носил их под облезлые, дудочкой, джинсы, обтягивающие худые ноги. Худобу ног подчеркивал огромный свитер из грубой шерсти, болтавшийся на плоской, сутулой фигуре. Свитер был надет под куцый пиджачишко с единственной пуговицей. На месте остальных пуговиц торчали лохмотья ниток. После третьей рюмки водки с Авдеевым случилась метаморфоза: он стал заносчив, высокомерен и хамоват.

– Без меня вы … ничто, – провозгласил он. – Абсолютно.

Прошин, улыбаясь, потянулся к сигаретам, но отдернул руку обратно.

– Конечно, – подтвердил он, изучая этикетку на бутылке. – Без тебя мы провозились бы с анализатором лет десять. С тобой – лет шесть. Ты у нас гений, Коля, я чистосердечно…

– А ты знаешь?… – Авдеев оглянулся по сторонам. – Анализатор ваш ничего не изменит. Датчик не главное. Дело… в приемнике!

– Что ты городишь?! – не удержался Прошин. – Приемник – банальность. Фильтр, выделяющий сигнал на уровне шума.

– Он мне еще объясняет, корифей, – сказал Авдеев с отвращением мастера к школяру. Только к чему вы придете? Модернизация существующего.

– Друг, – сказал Прошин, –не надувай щеки. Будто ты знаешь нечто в корне новое.

– Знаю! – Авдеев запнулся, усердно проворачивая в голове какую–то мысль.– Хорошо, – начал он, – расскажу. Все равно украсть решение ты не сможешь. Слушай. Я вытянул лотерейный билет. Нашел… частоту излучения больной клетки с изотопом… ну, неважно каким. Усек? Не частоту излучения изотопа как такового, а частоту переизлучения… клетки. Правда надо знать какой дозой ее возбудить, когда замерять частоту…

– Не может быть…

– Может, Леха. Как это… Есть многое на свете, друг Горацио, что заглушают грохотом оваций… Н–да. Но как и чего – ша! Молчок!

– Значит, – сказал Прошин, – теперь мы должны сдвинуть частоту в приемнике?

– И еще кое–что, – поддакнул Авдеев. – И прекрасненько будем знать, где злокачественно и где это… все путем. Но как уловить частоту – черт не догадается! Лотерея.

– А как? – напряженно спросил Прошин и проклял себя за такой дешевый вопрос.

– А… – Коля смешливо сморщил нос. – Стырить хочешь? Не выйдет! – Он покосился на бутылку и щелкнул по ней пальцами. – Я это дело бросаю. И частота у меня тут…– Он наклонил голову и долго стучал по ней кулаком. – И потому, хоть расколи мне черепушку, ничего оттуда не выскочит! Я сам! Сам! Мне тоже жить охота. А с тебя моей кандидатской довольно. Отцапал в свое время халяву. Теперь и я пробиваться начну. В кандидаты, в доктора… Хотя чего там – сразу в доктора! Открытие… как пить дать… сразу степень, премия… Пора мне уж…

– Стоп, – проговорил Прошин. – Пусть все, сказанное тобой, правда. Теперь мы знаем, где что находится. А дальше? Как этот клад изъять?

– А на это, – отозвался Авдеев весело, – на это есть врачи, и ихние мозги пусть шевелятся и болят. А они додумаются, не боись! А я… мне достаточно. Открытие, врубился? – Он погрозил пальцем. – Э–э, ты, верно, опять купить меня хочешь? Не выйдет, Леха, я ж говорю: ты свое получил. Шабаш. Ты, Михайлов…

Раньше Авдеев работал у Михайлова.

– Михайлов? – насмешливо переспросил Прошин, – Он–то при чем?

– Жулье страшенное! – поделился Коля. – Он тоже, как ты. Любит на чужом ручонки погреть. И отдохнуть за госсчет. Тоже гнилая рыба. Собственно, вас двое таких в институте. Остальные, слава Богу, приличный народ… В Латвию скоро едет Михайлов–то…

– Чего ему там?

– Как чего? – удивился Авдеев. – Развеяться. Готика. Костелы. Древние улочки Риги.

Аппаратура к тому же у тамошних заказчиков барахлит… Не истек срок гарантии. И ответственный кадр едет… Разбираться, ха–ха!

– Он… специально допустил брак? – лениво спросил Прошин.

– Безусловно… – развел руками Авдеев. – Это такая скотина… Как ты.

– Полегче, – добродушно предупредил Прошин. – И какой брак?

– Элементарно! – с пьяной откровенностью поведал Коля. – Система проще ночного горшка : у них в приборе кассетные платы, втыкаем туда одну технологическую, без лака – это вместо заводской… все дела. А там туманы в Латвии, туманы. Балтика. Ну! Влажность воздуха, как говорят синоптики. И все параметры платы через годик тю–тю…

– Ерунда, – медленно сказал Прошин. – И впредь не надо сплетен. Нужна Михайлову Латвия! Он в Австралию ехать не хочет – мне предлагал… Текучка, говорит, запар, ничего не успеваю…

– Значит у вас общие дела, – резюмировал Коля. – Какой запар? Вечный кайф, и покой от него ему только снится. Ты мне на мозги макароны не вешай… Если едешь ты, значит, Михайлов у тебя в кармане брюк. Купил, значит, ты его. И давно пора. Он наглый, но глупый. А ты… У, кобра очкастая… – И он сделал Прошину «козу».

Тот невольно улыбнулся.

– Слушай, Авдеев… А ты не спросил себя, почему это я вдруг начал приглашать вашу милость в гости?

Авдеев насторожился.

– Ну… – опасливо произнес он. – Чего такое?

– Видишь ли… – Прошин убирал со стола. – Ты, конечно, начнешь сейчас ныть о моем коварстве, но заранее предупреждаю: не стоит. Ошибешься. Так вот. Увольняют тебя, Коля. Серега все–таки стукнул, видимо… Но увольняют, мягко, по сокращению штатов…

Авдеев буквально закачался в кресле.

– Врешь! – прохрипел он. – Врешь!

– Да не волнуйся, – благодушно продолжал Прошин. – Друзей не забываю. Вытащу.

Авдеев шарил растерянными глазами по комнате.

– Я это… – говорил он. – К Бегунову… На прием…

– Заткнись! – Прошин слабо стукнул его ладонью по щеке. – Ты думаешь, что я загорелся выудить у тебя заветную частоту? Нет. Она твоя, и знать ее не хочу. Речь о другом. Ты избил Глинского и, чтобы не плел начальству о победе над раком, слушать тебя никто не соблаговолит. Начальство – оно твердолобое, недоверчивое, мыслит конкретными категориями и фактами. Факт такой: пьяная драка. Позор! Но мы все исправим. Кое–кому сверху нужны расчеты, совпадающие с проектом многоячеечного датчика. Скажу более: потому что этому кое–кому нужен многоячеечный датчик. Это большое желание большого начальства. И ты пойдешь навстречу и начальству и желанию. То есть подобные расчеты – твой спасательный круг. И пока ты над ними потеешь, никто на тебя и дыхнуть не посмеет, будь уверен!

– Что за расчеты? – спросил Авдеев удивительно трезво. – Тебе нужна докторская?

– Фи, какие мы подозрительные, – присвистнул Прошин. – Эка, хватил! Разве это тянет на докторскую?

– Да,– сказал Авдеев в раздумье. – Для докторской… хило.

– Уже хорошо. Едем дальше. Завтра ты убеждаешь всех в нерациональности сканирующего датчика. Дело это сложное, но ты гений и потому как там… пусть твои мозги шевелятся и болят, ага? Я пытался сделать такой ход сам, не впутывая тебя в махинации и не портя тебе нервы, но у меня не вышло. Предлога не нашел. Сер я. Как штаны грузчика.

– Ах, вот почему… Спасибочки за благородство. – Авдеев недоверчиво улыбался, дергая уголком рта. Серый ты мой… Волк.

– На здоровье. Только смени тон. Я хамов не выношу. Сам хам. Так вот. Сделаешь расчетики с помощью лаборатории, затем – пожалуйста! – разрабатывай приемник со своей лотерейной частотой и становись академиком.

– Но уйдет год… Год вхолостую!

– Уйдет не год. – Прошин загибал пальцы: – Январь, февраль, март, апрель… Четыре месяца. Только четыре, не больше!

– Но это же… – сник инженер. – Это же придется вкалывать, не разгибая спины. И всех обмануть…

Ай–яй–яй, – посочувствовал Прошин. – Какая трагедия! Я понимаю, старик, но не вижу выхода. А потом, что такое четыре месяца? Дальше– то – король! – Он разлил остатки водки по рюмкам.– Дальше докажешь всем, кто ты есть, а есть ты талантливейший человек! Наташке докажешь…

– Да как ей докажешь? – беспомощно сказал Авдеев.

– Умом! – стукнул кулаком по столу Прошин, веселясь в душе. – Открытием своим! Но поспеши, Коля, поспеши. Четыре месяца тебе даю, большего, к сожалению, не могу. По рукам?

– По рукам и по ладоням, – задумчиво проговорил Авдеев. – Ладно! Черт с тобой!

– Ну, ни фига себе! – оскорбился Прошин. – За него переживаешь, а он тут выкобенивается, фрукт! «Черт с тобой!» Это с тобой… Не надо никаких расчетов. Сам выпутывайся. Катись отсюда!

– Леш, ты чего? – перепугался Коля. – Я ж в шутку…

– В шутку… – обиженно продолжал Прошин, принося с кухни жареные шампиньоны. – Шутник нашелся! Да! – Спохватился он. – Глинскому о расчетах – ни–ни! Узнает – всему хана! Он в курсе, кому из начальства они нужны, и все сумеет увязать. А если поднимется вой, я буду бессилен.

Авдеев понимающе закивал, вытирая рукавом бледное лицо.

– Что с тобой? – испытывая внезапную жалость, спросил Прошин.

– Да… сердце… пройдет сейчас…

В лице Авдеева было что–то трогательное, детское, до боли знакомое… И тут Прошин вспомнил: однажды он несправедливо ударил сына, и у того было такое же выражение лица – непонимающее, растерянное…

– Коля, – сказал он, отвернувшись. – Я обещаю… Твой анализатор будет… сделан. Во что бы то ни стало. Я обещаю.

* * *

Прошин вошел в лабораторию, кинул всем «здрасьте», поклонился и – замер в недоумении.

Вокруг Ванечки и Лукьянова толпился народ. В руках Лукьянова Алексей увидел бандитскую «финку» с разноцветной наборной рукояткой.

– Вот, – сказал Лукьянов сердито. – Ваш протеже развлекается. – И протянул ему нож с оплавленным на конце лезвием. – Поставил к стене фанерку, и стал метать в нее ножичек… Ну, и угодил в силовой кабель, что рядом... В результате – короткое замыкание и небольшой пожарчик… – Он указал на обугленный угол притиснутого к стене стенда.

– А зачем… метал? – растерянно спросил Прошин.

– Вы рационалист, – вздохнул Лукьянов. – Я же говорю6 развлекалось дитя…

– Ну-ка, – сказал Прошин собравшимся, и все торопливо начали расходиться.

Вскоре остались трое: Лукьянов, Прошин и виновник суматохи, постепенно оправляющийся от потрясения.

– Мне не нравится ваше поведение, Иван, – произнес Лукьянов, глядя на Прошина. – Удираете раньше времени с работы, делать ничего не делаете, и не хотите учиться что-либо делать! Филоните… Чукавин уже воет от вас! А сегодня? И потом – почему вы носите с собой оружие?

– Я нечаянно… – молвил Ванечка.

– Надо дать сотруднику много работы, – предложил Прошин. – Найдите ему много работы, уважаемый сотоварищ Лукьянов. Праздная голова – мастерская дьявола. – Он повертел «финку» в руках, а затем, приложив ее к плинтусу, переломил каблуком лезвие.

– Эй! – взвизгнул Ваня, бросаясь на Прошина. – Ты… сволочи… права не имеете! Личная собственность! Я жаловаться…

– Чего? – презрительно спросил Прошин.

И тут произошло то, чего Ваня Лямзин и предположить не смел. Его высококультурный шеф, свободно владеющий тремя иностранными языками, выдал столь мощные нецензурные определения в его адрес, каковых Ване не доводилось слышать даже от своего приятеля Кольки-Миллиметра, великого авторитета в данной области, в очередной раз недавно вернувшегося из колонии. После Ваня почувствовал оглушающий тычок в лоб, нанесенный тыльной стороной ладони, и в следующий миг, уже затылком, – стену, по которой сполз в кратком беспамятстве.

– Ну, сявка, к кому жаловаться попрешь? – донесся вопрос нового, неизвестного доселе Прошина.

Нет, Ванечка никуда не хотел идти жаловаться. И даже не сожалел о сломанной «финке», обменянной у одного барыги за старую икону, которую стибрил у бабки. В настоящем он испытывал одно: безусловное уважение к своему начальнику. Настолько огромное, что боялся пошевелить языком.

– Н-да, – сказал Лукьянов, помаргивая. – вы уж больше не надо так, Ваня.

– Я ж нечаянно, – повторил Ваня бескислородно, поднимаясь с пола.

– Тебе здесь скучно? – лениво осведомился Прошин.

Ванечка кряхтел и молчал.

– Ну, чем хочешь заняться? Расскажи, мы посодействуем… Или не устраивает тебя что-то?

– Я независимости хочу, – сказал Ванечка капризно. – А то чего это мне все тыкают, один одно приказывает, второй – второе… Все орут…

– А ты и так самый независимый, – улыбнулся Прошин. – от тебя ничего не зависит…

– Шутите, – процедил Ваня, с сопением усаживаясь на паяльник, гревшийся на стенде. – А я, может… – Тут в глазах его появилось небольшое удивление. Удивление сменилось ужасом, глаза Вани полезли на лоб, он резво вскочил и, прижимая ладонь к дымящемуся заду, штопором ввинтился в дверь.

Нотация осталась незаконченной. Прошин, разобрав, в чем дело, хохотал до слез. Женщины, однако, Ваню пожалели и кто-то даже вызвался залатать ему пострадавшие брюки.

Маленький внутренний инцидент был исчерпан.

Вошел Чукавин. Взор – орлиный.

– Я гений, – доложил он, опуская руки в карманы.

– Ну да? – не поверил Лукьянов.

– Ага. Я рассчитал. Полностью. Теперь паяйте, клепайте… – Он повернулся к Прошину, уточнил: – Сканирующий датчик.

Прошин перевел взгляд на Лукьянова. Лицо того застыло в торжественно-замкнутом выражении. Наконец, вынужденно кашлянув, тот произнес:

– У вас такое выражение лица, Алексей Вячеславович, будто вы на что-то обиделись.

– Обиды – это не рационально, – ответил тот. – Правильно, Ваня? – подмигнул нахохлившемуся в уголке лаборанту. – Ты вот, обижаешься на меня?

– Обижаться надо на самого себя, – проговорил Ванечка заученно.

– Видите, с какой убежденностью юноша цитирует праведную чушь, – усмехнулся Прошин.

– Почему же чушь? – спросил Лукьянов.

– Потому что я не видел еще ни одного человека, обидевшегося на самого себя.

***

Приглашений на встречу Нового года поступила уйма; приглашали всякого рода знакомые, Таня с Андреем, родственники. Но ехать никуда не хотелось. Как обычно, перед праздником у него испортилось настроение; вернее, не то, чтобы испортилось, а пропало настроение праздновать, и, пребывая в тишине квартиры, он испытывал горькую, торжественную сладость своей отделенности от мира людей, похожую на смутное приближение к мудрости. В такие минуты ему казалось, что по–настоящему понять людей можно лишь вдалеке от них, от их веселий и застолий, наедине с собой припоминая лица, слова, поступки и постепенно, будто кусочек за кусочком очищая икону от черных, непроглядных слоев, открывать характеры, оголять чувства, постигать тайный смысл человека – его души, его жизни.

Итак, он готовился встретить Новый год в компании Второго, относящегося к его затее равнодушно–положительно. Но вечером раздался телефонный звонок. Звонил школьный приятель Валера Успенский – ныне популярный артист кино и театра. Валера также приглашал… И Прошин внезапно для себя согласился.

«Наклюкаюсь», – решил он и, прихватив Второго, поехал.

Дорога к дому Валеры лежала долгая и муторная. До метро Прошин решил пройтись пешком, к тому же пробиться в троллейбус было невозможно: народ гроздьями висел на подножках.

Метро тоже было переполнено. Прошин едва влез в вагон, прижимая к груди портфель с бутылками. Он проклинал все на свете. Однако постепенно озлобление сменилось у него мрачным философским спокойствием, и, пристроившись в уголке возле двери вагона, он угрюмо разглядывал публику, размышляя:

«Надо же… Вся эта масса людская – будущее кладбище. Пройдет каких–нибудь лет шестьдесят – и…» Он представил скелеты, висящие на поручнях, тряся черепами, спорящие об освободившемся месте, читающие газеты, и усмехнулся. Но усмешка не очень–то и получилась: в плане конечной перспективы он мало чем отличался как от тех, кто ехал сейчас рядом с ним, так и вообще от всего прошлого и настоящего населения планеты.

Напор бодрой толпы вынес его на платформу. Пуговицы на пальто – как ни бывало, на портфеле – царапина. Пока он с тоскливой растерянностью оценивал ущерб, его оттеснили от выхода. Двери шипели, не в состоянии захлопнуться. Желающих было много.

– Осторожно, двери закрываются, – сказал динамик приятным, записанным на пленку голосом.

В вагон, выдергивая застрявшую между чьими–то животами сумку, протиснулась женщина. Прошин, решивший подождать следующий поезд и вставший поэтому поодаль, с изумлением признал в ней Ирину. Знак судьбы…

– Граждане, – сказал динамик грозно, – отпустите двери! – Это был уже голос машиниста.

Алексей ожесточенно заработал локтями. Он был обязан попасть в этот вагон! Неслась ругань. Под шумок кто–то основательно пихнул его кулаком под ребра. В створки дверей вцепился, раздвигая их, изрядно подвыпивший дядя. Прошин напирал на него сзади, помогая. Но дядя передумал.

– А ну… к черту! – сказал он и убрал руки.

Створки щелкнули, поезд дернулся и воющей голубой стрелой вонзился в арку тоннеля. Прошин возмущенно ругнулся на дядю. Перрон взорвался заливистым хохотом. Он непонимающе оглядел смеющихся людей и тоже невольно улыбнулся. А затем сел на скамью в мраморной нише и, закрыв лицо ладонью, смеялся долго и самозабвенно. Все кончилось. Да и зачем ему эта капризная девочка? Он ведь хотел не ее, он хотел Олечку – любящую его, наверное, и поныне, невозвратимую… Да, все кончилось. Все. Если не считать боязливого, робкого сомнения где–то в глубине: а вдруг, если все–таки нужна ему именно она, Ирина?!

Прибыл он с некоторым опозданием. Веселье, судя по звону посуды и доносившимся голосам, уже бушевало вовсю. Последовали объятия, рукопожатия, и вскоре Прошин был усажен за стол по соседству с очаровательной и обезоруживающе коммуникабельной особой, представившейся, как Анечка.

В дымном праздничном гомоне, ковыряя вилкой утку с моченым яблоком, Прошин обозревал собравшихся. Компания делилась на три части. Часть первую составляла богема, то есть коллеги по театру с женами или подругами, режиссеры и прочие сопричастные к искусству. Часть вторую комплектовала публика из сфер более приземленных, но не менее значимых по общественному своему статусу, вкратце: распределители дефицита. Услуг и товаров. В частности, восседали за столом два председателя кооперативов: жилищного и гаражного. Особа, представившаяся как Анечка, имела высокую квалификацию парикмахера и, кроме того, специалиста по вопросу облысения и как с ним бороться. Третью часть составлял Прошин. Он был просто друг детства знаменитого Валеры.

– Театр отмирает, друзья мои, – говорил раскрасневшийся молодой человек, сидевший рядом с Анечкой. – Я не собираюсь ничего доказывать, это ясно и так.

– Ну, знаете… – морщился режиссер напротив, вонзая вилку в кусок семги. – Это – какой театр…

– Ставим три ремонтных эстакады, – сообщал председатель гаражного кооператива квартирному председателю. – Вполне достаточно.

– С кузовами у нас… – вздыхал человек из автосервиса под обворожительным взором кинозвезды. – Для вас, конечно, решим, но месяца через два…

– Просто не знаю, что делать с Сашком, – жаловалась Прошину Анечка, кивая на раскрасневшегося молодого человека. – Уже завтра ему на работу. Сдавать макет. Эти газеты… Пишет, пишет…

Молодой человек был, очевидно, ее мужем.

– Литератор? – озабоченно спрашивал Прошин.

– Журналист и писатель– сатирик.

– Ого.

– Театр отмирает, – бубнил Саша.

– Сашок, хватит о театре, вот – познакомься… Э–э… как вас зовут?

– Алексей.

– Очень приятно. – Саша протянул руку. – Леша, вы артист? Театра? Каково ваше мнение?

– Отмирает, – сказал Прошин. – А может, и нет… Я не артист. Хотя…

– Ну, все равно, – напирал Саша. – Ваше мнение?

Прошин взглянул на собеседника. Редкая рыжая бороденка, круглое рыхлое лицо, маленькие голубые глазки…

– Отмирает, – сказал с запинкой.

– Ну, знаете… – сморщился режиссер, поддевая кусок горбуши.

– Пойдемте покурим, – предложил Саша Прошину. – А то я что–то… устал.

– Да сидите вы! – возразила Анечка.

Однако Саша потянул Прошина за рукав, и они вышли. Правда, зачем он позволил себя увести, Прошин так и не понял. Это была глупость, и все. Курить он бросил, и потому пришлось столбом выстаивать подле Саши и, кивая как китайский болван, выслушивать рассуждении я о деградации театра, о современной пьесе как таковой, еще о чем–то наболевшем… Прошиным овладевала тоска. Собеседник курил и говорил взахлеб, как после длительного словесного поста и столь же тяжкого воздержания от никотина. Главная же беда Саши, а вернее, Прошина, заключалась в том, что литератор никак не мог, докурив сигарету, закончить начатую мысль. Как правило, либо очередная тема кончалась на середине очередной сигареты, либо очередная сигарета кончалось на середине очередной темы. Но все–таки чудесный миг, когда и то и другое совпало, настал. Саша поправил галстук, откашлялся, отчего кадык заелозил взад–вперед по его жилистому, плохо выбритому горлу, и бодро произнес: