Текст книги "Новый год в октябре"

Автор книги: Андрей Молчанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

– Ну, пожалуй, пора… – И тут же, опомнившись: – Кстати. Фамилия моя – Козловский. – Последовало короткое рукопожатие. – А запишите–ка мой телефон, – предложил Саша воодушевленно. – По–моему, нам есть о чем поговорить…

Прошин с каменным лицом вытащил записную книжку и записал продиктованное.

Вернулись в гостиную.

– Да, – обратился Саша к режиссеру, усаживаясь. – Такая просьба… У вас как с билетами?

Режиссер ядовито усмехнулся.

Пальцем, осторожно, Прошин отодвинул тарелку. Внезапная, как приступ хронической лихорадки, отчужденность охватила его. Зачем он приехал сюда? Он не нужен здесь никому, как и никто друг другу. Хотя нет, насчет остальных – неправда; остальные не умеют праздновать и веселиться в одиночку, а умеют только сообща, скопом… А не праздновать и не веселиться им нельзя, поскольку как прожить без этого, как пройти путь без привалов и вех, без попутчиков и провожатых?

До Нового года оставалось меньше часа. Зажигались свечи, был приглушен телевизор, мутно и пестро светивший в глубине комнаты; стихали разговоры… Осознание времени уходящего и наступающего, чувство скользкой грани между прошлым и тем неизвестным, что впереди, неуклонно постигало каждого, и каждый был полон затаенного раздумья ни о чем и обо всем.

– Если об итогах, – рассудил Козловский, – то на старый год мы не в претензии… Во–первых, квартирный вопрос. Потом, извините, что касается семейной жизни…

Стрелки часов ползли в вех циферблата, провожаемые взглядами нетерпения и ожидания. А чего ожидать? С балкона доставали оледенелые мортиры бутылей с шампанским; снимались с их горлышек проволочные сетки, дамы морщили носики, боясь, что вино «выстрелит»;горела елка тусклыми лампадными огоньками, разлапистая тень ее веток охватила потолок и стену; елка – вселенское дерево, символ вечной жизни… который бестрепетно полетит через пару недель на помойку.

«Поохав, швырнут за окна, не думая, не жалея… Где пусто и одиноко, где снег белизны белее…»

Строки сложились сами собой. С минуту Прошин сидел, испытывая томительную благость от рождения этого экспромта. Потом, озлившись на благость, встал из–за стола. Все – к черту!

Он ехал домой. Он хотел быть один.

На лестничной площадке выясняли отношения соседи – тоже, вероятно, из богемы, – дом был кооперативно–ведомственным, – оба в белых рубашках, в «бабочках»; оба в подпитии. Один, пожилой, закрывался дрожащими костлявыми руками, торчавшими из расстегнутых манжет, от второго, молодого мордастого парня с курчавой шевелюрой, избивавшего его.

– Стасик, – шептал пожилой умоляюще, – остановись, если можешь…

Алексей постоял, выжидая когда освободится проход, но проход освобождать не спешили… Тогда, подумав, он отшвырнул Стасика к стенке и сбежал по лестнице на улицу. Ему повезло: к подъезду как подруливало такси с зеленым глазом фонаря за лобовым стеклом: свободно.

За полминуты до полночи Прошин, не снимая пальто, вошел в квартиру и сел за стол.

Хлопнуло шампанское, и он постарел на 365 дней.

ГЛАВА 4

Курить хотелось изнуряюще. Все валилось из рук, и мысли были об одном: о серовато–голубом дымке сигареты, о его сладкой горечи и еще – как заставить себя не думать о нем, как, наконец, удержаться в колее того невыносимого режима ( холодный душ, физкультура, еда по часам ), что сулил жизнь относительно долгую и не отягощенную хворобами.

Перспектива была увлекательной, но слишком уж далекой и нереальной по сравнению с реальными муками ради перспективы. И не заглушали этих мук ни самоуверения, ни мятные конфетки, ни жевательная антиникотиновая резинка – упругая и твердая, от которой ныли зубы; ничто. Разве сон… Но спать Прошину не хотелось. Оставалось одно: прогуляться по морозцу! – и вскоре он шагал запорошенной дорожкой к обступавшему институт лесу. Было светло и студено. Над ажурными чашами антенн, в зимней, глубокой синеве поднебесья висели, окоченев, крепенькие, будто сдавленные морозом облачка.

Прошин протиснулся в разломанный стык бетонный секций забора и увидел Лукьянова; тот тоже, видимо, решил прогуляться в лесу и теперь стоял растерянный – как же, застукали! И кого, самого примерного! Прогулки по лесу в НИИ были строго запрещены.

– Ну, чего, – сказал Прошин. – Нарушение трудовой дисциплины налицо. Иду докладывать. Готовьтесь к каре.

– Каюсь. – Тот наклонил лобастую голову. – Нарушение. Но только те полчасика, которые побродишь да веточки потрогаешь – в актив. И не столько себе, сколько государству.

– Процесс воспроизводства рабочей силы на производстве непосредственно, – сформулировал Прошин. – Охране вас не понять, но я согласен. И более того – предлагаю повоспроизводиться совместно. Мне одному скучно, ей–богу, а вы потрогаете еще пару веточек во благо отчизны… Ну, пошли!

– Вы знаете, – тот направился по тропинке, – а у нас чепе…

– Ага, – Прошин шел следом. – Какое?

– Дискуссия с самого утра. Выступление Авдеева о том, что многоячеечный датчик – это хорошо. Доказательства вообще–то подозрительные…

– Вы занимаетесь «Лангустом», – сказал Прошин. – Прекрасная тема.

– Слушайте.. – Лукьянов обернулся. Глаза его были внимательно– враждебны. – Я не мальчик. И советов не надо. Я… имею право на работу с анализатором. – Отвернулся, молча пошел вперед.

Теперь они шагали по узкой тропинке решительно, словно с какой–то целью; торопились, провалились по колено в снег… Густели тени старых елей и сосен на глубоких, сумрачных сугробах; здесь был до тяжести свеж воздух, и Прошин, хватая его рассерженным ртом, думал: «А мог бы я убить человека, шагающего впереди? Вот так – снежок скрипит, сосны шумят… А в руке – маленький, скользкий пистолет. Или лучше – какой–нибудь фантастический распылитель материи, чтобы не мучиться при виде трупа. Елозит палец по спусковому крючку… и странно одной подошвой обрывается след – другая нога уже не ступила на землю… Да! – еще полная безнаказанность, разумеется. А вообще действительно… мог бы убить? А? Нет… наверное. Страшно! И не то, чтобы убить страшно, а то, что потом, после… И все дело в этом «потом», все дело…»

– Я слышал, – сказал Прошин наобум, – вы преподаете в институте?

– Да, вы об этом прекрасно знаете.

– Так, может, вам стоит уйти на кафедру? Прекрасная работа, зарплата вполне…

Он посмотрел на верхушки деревьев. За ними было небо.

– Я вас чем–то не устроил?

– Всякие фокусы с датчиками – не очень красиво…

– А это не фокусы. Это желание коллектива, обоснованное производственной целесообразностью.

– Но над коллективом есть начальник… – молвил Прошин.

– И этот начальник я. – Лукьянов указал пальцем себе на грудь.

– Да? А кто же я в таком случае? – Прошин всеми силами старался держаться корректно.

– Ну, мы же все понимаем. – Лукьянов развел руками. – Зачем вопросы?

– Я вижу, вы обнаглели. – Злость закипела у Прошина в горле, он даже дернул шарф, задыхаясь. – Вы…

– Ну–ну, – сказал Лукьянов, усаживаясь на ствол поваленного дерева и запахивая воротник пальто. – Где ваша чарующая невозмутимость? Давайте тихо и откровенно… Хотите?

– Ха… – Прошин, болезненно усмехнувшись, притулился к березе. – Давайте… откровенно.

– Тогда слушайте. Вы – человек не на своем месте. Вы наносите вред делу. Лишний вы. Это я насчет лаборатории. Насчет иностранного отдела так: половина ваших зарубежных командировок не более чем болтовня по общим вопросам и наслаждение экзотикой за счет государства.

– Что–то вы много печетесь о государстве. – Прошин сплюнул твердый комочек жвачки, пробивший дырку в сугробе.

– Так кому–то надо… Потом в этом что–то есть. Идея хоть какая, смысл.

– Как же насчет кафедры? – перебил Прошин.

– Вынужден вас огорчить. Никак. Здесь мне больше нравится и работа, и коллектив.

– Договорились, – равнодушно произнес Прошин. – Но тогда впредь рекомендую без глупостей. Без умничания, вернее. Приказано делать многоячеечный датчик – вперед! И чтобы за моей спиной никаких шорохов!

– Многоячеечный датчик, – столь же спокойно ответил Лукьянов, – нам не подходит. И пока доводы Коли не подтверждены математикой, то бишь Навашиным, ваши грозные распоряжения в силу не вступят. В них, по моему разумению, имеется определенная сверхзадача.

У Прошина затяжелели, дрожа, все мышцы, все жилы… О, как он хотел ударить сидящего перед ним человека! Ударить не расчетливым приемчиком, а грубо, слепо – в лицо; смяв все, что попало бы под кулак; вложить в удар всю силу, всю ярость…

– Вы… – Он придумывал самое большое оскорбление. – Вы мой подчиненный! И вообще… обязаны…

– Ладно… – Лукьянов досадливо стряхнул перчаткой снег с брюк и встал. – Наш спор разрешит директор. Он, думаю, не опротестует практичный вариант прибора.

Какую–то секунду Прошин стоял, раскрыв рот. Затем, спотыкаясь, двинулся вслед за собеседником.

– Но постойте, – заговорил он ему в спину, растерянно сознавая, что все произносимое им сейчас, глупо и унизительно. – Я не настаиваю на этом датчике, я… Тьфу, черт, ерунда…

Около забора они остановились.

– Федор Константинович! – Прошин улыбнулся застывшей улыбкой злодея. – Мы враги?..

– Наверное, – отрывисто ответил тот и, издевательски вскинув глаза, бочком полез в пролом.

Прошин за ним. Он думал. Думал, что если бы сейчас в его руке был пистолет… или этот фантастический распылитель… Хотя бог с ним! Пистолет, да еще безнаказанность…

* * *

– Извини, Леша, я без звонка… – В дверях стояла Татьяна.

– Конечно– конечно, – забормотал Прошин, отступая в прихожую. – Я ждал, причем здесь звонки…

Он помог ей снять пальто. Она встала у зеркала, закинула назад волосы, отвела за голову тонкие руки, заколола шпильку… Два локона кручеными колечками упали вдоль шеи – нежной, высокой; влажно блеснули темные большие глаза.

Прошин молчал. Он любовался этой женщиной, испытывая сложное чувство: и привязанность, и сопротивление этой привязанности, отрицание ее – нельзя, безумие, чур меня, чур! Цепенящее это чувство было минутно, но как часто оно мучило его, даже когда ненароком он вспоминал Таню – такую пленительно–женственную, прекрасную любой своей черточкой, жестом; и видел ее, как воочию, и слышал ее голос – низкий, хрупкий; и снова хотел встречи, хотя знал, насколько будет та утомительна и безрадостна. Он страшился ее любви к себе, потому что не мог отплатить ничем; близость с ней была для него неимоверно постыдна и тягостна, как предательство или жестокое воровство; он мечтал порвать, но как порвешь с тем, что стало привычкой, частью твоей жизни, твоего «я»?

– Слушай, кстати, я вспомнил… – промямлил он. – Я тут сумку тебе купил. Где она только… сейчас…

– Ради бога, милый! Никаких сумок! – Она прошла в полутемную комнату. – Я и так задыхаюсь от вещей. И вообще… Я поняла, как мне надо жить.

– И… как же надо?

– Очень просто. И невозможно. Иметь один чемодан и скитаться по свету. Или… Знаешь, я бы уехала в Африку, а может, на Север – все равно. Чтобы работать с утра до ночи; на машинах, на самолетах от одного больного к другому… Это жизнь!

– Я уверен, – Прошин протирал полотенчиком бокалы для вина, – предложи твое место тем, кто в Африке или на Севере… А потом – не понимаю! Какая–то чушь! Ты же там, где хотят скрутить бич человечества. Это большая игра. И ты можешь попробовать… Вот она, жизнь!

– Слова дилетанствующего романтика. – Таня грустно улыбнулась. – Ты думаешь, онкология – проблема для одного человека? Сотни точек зрения, направлений, десятки школ, неисчислимость мелочей, наконец… Огромная организация. И, к сожалению, иначе нельзя. А что такое организация, сам знаешь; фронт поиска – для лидеров, для остальных – фронт работы.

– И как же одолеть эту гадость? – спросил Прошин.

– Может быть, необходим всего лишь один человек, – качнула плечом Таня. – Человек, умеющий обобщать. Не обязательно гений. А у нас ведь такая же проблема, как и везде: куча узких специалистов, поднимающих на щит лишь собственную область знания. Один знает, что такое клизма, другой – как ее ставить, третий – куда.

« А если такой человек – я? – укололо Прошина. – И даже не в том дело, что я большой умелец обобщать! Я взялся бы за такую игру и бился бы до конца… Но ведь и тут есть своя кухня, интриги, выгоды… И что? Это бы устрашило? А если… попробовать?»

«Поздно, Леша», – сказал Второй.

– Так что твои изречения о биче человечества – красиво, конечно, но слишком уж идеально… – Продолжила Таня. – Вот Андрей, кстати, матерый материалист, рассуждает с полным пониманием обстановки, трезво: надо писать докторскую, становиться зав.отделением, потому как зарплата у меня – милостыня и сижу я на его шее; вообще лентяйка, ничего не добилась… Три пункта его нытья: должность, звание, деньги. Третий пункт основной. Творится с ним чертовщина какая–то… На уме только рубли и валюта с пересчетами туда и сюда. Вычисляет любой свой шаг. И не дай бог, чтобы где–то на копейку не в его пользу! Тогда трагедия.

– Андрюша жаден как таксист, – поддержал ее Прошин. – Ну, а благоговение перед громкими званиями: «доктор наук», «министр», «генерал» – это болезнь. Застарелая, Тань… И больной, как говорится, неоперабелен… Ты уж смирись. Терпение – главная добродетель слабого пола.

– Леша, я не могу с ним. – Она опустила голову, пальцы ее сжались, зябко ссутулились плечи, словно она готовилась произнести то, что хотела сказать давно, но не решалась, не находила сил…

Прошин затаил дыхание. Он понимал, он знал ее слова, пока еще не высказанные слова о том, что она хочет быть с ним, и только с ним, что он нужен ей, что она любит его, что… Давно, как неминуемого выстрела в упор, он боязливо ожидал этих слов и давно научился выбивать у нее оружие, упреждая ее на какой–то миг, но успевая упредить непременно.

– Да брось ты, – сказал он, отправляясь на кухню. – У кого без недостатков? Он хочет тебе добра – это главное. А по сравнению со мной Андрюха не мужик, а ангел.

Мысли его катались, как бильярдные шары:

«Вот оно… Сейчас начнется… Сцена».

Все складывалось совершенно не так, как хотелось. И виноват в этом он сам, желавший разговора с ней, как с человеком, способным помочь в делах ни больше ни меньше как деликатно–служебных, но по дурацкой, смехотворной близорукости не рассмотревший деталей: настроения, места и еще – кем приходится ему этот человек.

«Деловые переговоры с любовницей. Первый раунд! – гоготал Второй, заставляя Прошина холодеть от раздражения. – И где? Ладно бы за столом в кафешке…»

Поджав губы, молча, Прошин выставил на стол бутылку вина, положил коробку конфет, ощущая на себе взгляд Тани – ироничный, тоскливо–сосредоточенный… Он читал ее мысли: «Аксессуары любовного рандеву. Винишко, шоколад…»

Она встала. Прошин замер – сейчас подойдет, обнимет, начнутся мольбы, убеждения, всхлипы… Но нет.

Она дернула свисающий по стене канатик, зажгла люстру; свет метлой мазанул по интиму полумрака, вымел его прочь, стало удивительно светло и сразу даже легко как–то…

– Знаешь, Леша, – сказала она устало, – давай–ка я приготовлю тебе ужин. Ты пришел с работы, хочешь есть, зачем эти конфетки? Где мясо?

Прошин мотнул головой, удивляясь вроде бы.

– Ну… в холодильнике… Рыба.

Глаз на нее он не поднял. Почему–то не мог. Услышал шелест платья, шаги, чиркнула спичка, громыхнула плита.

Он смежил веки, постоял так чуть, затем прошел не кухню. Там, брызгая маслом, шипела сковорода. Таня обваливала в муке карпов.

– Идиллия, – высказался Прошин, и тут будто кто–то изнутри пропихнул следующие слова – скользкие, но сглаживающие все, что было до них: – Смотрю и думаю: везет же дуракам на жен.

– Ну, так отбивай этих жен, что же ты?

– Боюсь. – Прошин зевнул. – Я ведь тоже вычисляю. Плюс относительно ужина, еще некоторые подобные плюсы… Но и минусы – нервы, силы, слова… – Он оперся на косяк двери.

– Есть жены, экономящие нервы, силы и слова.

– Чьи, свои собственные?

– Нет, мужа, разумеется.

Она не оборачивалась. Руки ее работали механически, а спина была напряжена, будто в ожидании удара.

– Да, но идти в загс, – Прошин усердно зевал, – лень…

– Разве дело в бумажке?

– Конечно. В бумажке большая сила. Документ – это барьер. Много разводов не состоялось именно из–за него. Морока. А женщина спокойна только тогда, когда чувствует, что держит мужчину, что он в узде. И как только замечает, что ему не до нее, начинается паника. Вот тут–то и вступает волшебная сила бумажки. Это опора для любой бабы… Да ты рыбу–то переворачивай – глянь подгорела! Н–да. А словеса типа того, что загс – мещанство, главное чтобы вместе и свободно, – трюк старый и дешевый. Провокация! Пройдет годик– другой этакой свободной любви, и кончится она черной реакцией: претензиями, проблемами, скулежом и волей–неволей надевает очередная жертва мужского пола черный траурный костюмчик и идет регистрироваться в этот самый загс. А сияющая невеста поддерживает его за локоток – кабы не оступился драгоценный от огорчений, не упал и не испортил себе что–нибудь. В организме. Да ты переворачивай, переворачивай рыбу–то, подгорит! – Он говорил грубо, с хрипотцой даже, преисполняясь досадой от пошлой топорности своего монолога, но зная, что это единственно верная и жесткая защита, а может, и избавление в конце концов… Ведь она вспомнит все, сказанное им, и вспомнит не раз, а это оттолкнет… – Ты чего насупилась? – продолжил он так же простецки–невинно. – А? Не то я ляпнул?

– Да нет, – она качнула плечом. – Логика железобетонная. – И в сердцах: – Ладно…

Горькая мысль–усмешка: «Выиграл…»

– Слушай… – Он отнес в комнату хлебницу, тарелки, дождался, когда Таня сядет напротив. – У меня миль–пардон, производственный вопрос: в данное время вашу фирму ссужают финансами, не так?

– Наверное… – ответила она рассеяно. – Нет, правильно. Я слышала… будут закупки аппаратуры, строительство… Вам, кажется, должны заплатить… Можно я погашу люстру?

– Конечно–конечно.

И вновь вкрадчивый полумрак.

Прошин кашлянул.

– Так, значит… Как там, кстати, друг Соловьев?

– У него неприятности. – Она поправила волосы, аккуратно взяла вилку, ковырнула золотистую корочку карпа. – Оперировал на днях старуху с застарелой язвой, а необходимости, как оказалось не было… Итог плачевный: сердце не выдержало наркоза. Умерла на столе. Ошибка банальная…

– Он может, – кивнул Прошин, вытаскивая из нежного мяса рыбы тоненькие лапки костей. – Дерганый какой–то, несобранный. Генератор шизоидных идей. Ну, и что теперь?

– Замешаны влиятельные лица, – сказала Таня. – Дело замяли, но понижение в должности, всякие сопутствующие кары…

– Да гнать его надо, малахольного, – сказал Прошин. – Дурак какой – человека зарезал.

– Да что ты на него взъелся? Ему и так кругом не везет. А старухе, между прочим, было под девяносто.

– Так что отжила, – констатировал Прошин и пригубил вино. – Ну, хорошо. Я сочувствую им обоим. И закончим на этом. А у меня к тебе большая просьба, Танюш… Сможешь – сделай, не сможешь… Ты сказала: часть финансов отдадут нам. А мне надо, чтобы они ушли на другие вещи. Лекарства там… не знаю… Пусть и на аппаратуру. Цитологическую, гистологическую… У тебя есть выход в кабинеты?..

– Есть… но зачем? Не нравится анализатор?

Прошин скривился и неопределенно поболтал кистью руки.

– Я в нем не уверен, скажем так. А возьму деньги – возьму ответственность. Это я тебе по–родственному… То есть я от денег вроде пока отказываюсь… А ты пользуйся, а? Блеск предложение?

– Я постараюсь, – сказала Татьяна. – Только если это не во вред Соловьеву.

– Да что ты! – воскликнул Прошин. – ему–то как раз на пользу!

Ужин закончили молча. Молчание это было отдаленно неприятно Прошину, но от сумел занять себя, отстранившись размышлениями: как вести разговоры с медиками, что скажет Бегунов, поможет ли действительно Татьяна? Затем, споткнувшись на ее имени, спохватился. Заулыбался, завязал болтовню о том о сем, недоуменно, вторым планом, смекая, что пытается о, пошлость! – расположить ее к себе, как нужного дядю; вернулся к анализатору, напомнил… Вскоре, окончательно отойдя, взвинтив себя рожденной в потугах веселостью, обнял Таню, поцеловал… И отстранился: изо рта ее пахло едой.

Пауза была ничтожной, миг…

– Мне пора, – неожиданно сказала она, поднимаясь. – Ты накормлен, я спокойна.

Он вновь отрезвленно, тяжело и постыдно осознал их полное понимание друг друга.

– Как хочешь…

– Не хочу, – сказала она. – Ваше приказание, мсье любовник, будет исполнено.

«А ну все к черту!» – Прошин проводил ее до дверей, стараясь погрузиться в пустоту мыслей.

* * *

Утром он приехал на работу, посидел в кресле, перебарывая привычное в этот ранний час кабинетного одиночества желание закурить; дождался, когда мертвые провалы окон лабораторного корпуса оживут, осветившись; наполнятся силуэтами людей, и ткнул наконец пальцем в кнопку селектора, под которой меленько было выведено: «Михайлов».

Мнение о Михайлове сложилось у Прошина давно, бесповоротно и формировалось оно так: коммуникабельный нахал, успешно изображающий трудолюбие.

Главный противник явился незамедлительно. Главный противник процветал. Твердая уверенность в себе придавала его энергичной, до блеска выскобленной физиономии гордое высокомерие и ироничность. Он был безукоризненно причесан, одет в отлично сшитый костюм, и от его шевелюры распространялся пряный запах одеколона, настолько пряный, что Прошин не выносивший резкой парфюмерии, приоткрыл форточку.

Михайлов расстегнул пиджак и артистически устроился в кресле, закинув ногу на ногу. На подошве его ботинка Алексей заметил прилипший окурок.

– Я закурю? – спросил Михайлов, закуривая.

– Друг мой, ты, как я информирован, собираешься в Ригу?

– Да… – скорбно отозвался Михайлов, играя кончиком широкого попугаистого галстука. – Работа.

– Судя по тону, подобная поездка тебе не импонирует?

– Странные какие–то фразы… – Михайлов сдувал табачным дымом перхоть с лацкана пиджака. – Надо ехать – еду!

– Так–с, – процедил Прошин. – Выверенный ответик. Тебе фатально везет последнее время… Путешествуешь. По просторам отчизны, а потом и того – на целый год в Австралию. Счастливчик, а?

– Я уезжаю не прохлаждаться, а работать, – строго изрек Михайлов. – А там уж счастливчик или нет – какой есть…

– Приятная работа – исправлять заранее известные ошибки, – философски заметил Алексей.

– Как ты сказал? – спросил Михайлов сухо.

– Заранее привнесенные в работу ошибки, – поправился Прошин.

– Не понимаю… – Михайлов снял очки и начал протирать их стекла с таким усердием, что рисковал протереть в них дыры.

Прошин выждал паузу. Сообщил доверительно:

– Аппаратура–то продуманно выведена из строя. Поработала она, сколько могла, и теперь ты, паразит, едешь за счет НИИ прогуляться, зная, как и что исправлять. А НИИ платит заказчику штраф, тебе на дорогу, жратву и мелкие удовольствия.

Михайлов потемнел, как ужаленный.

– Слушай, друг Леша, – сказал он неуверенно, но злобно. – Ты… выбирай слова. За такой поклеп можно и…

– А это не поклеп, – мягко перебил Прошин. – Это констатация печального факта. Ты поставил в генератор технологическую, не покрытую лаком печатную плату. Ты надеялся на балтийские туманы, друг Михайлов, и черные твои надежды оправдались.

– Ч–чушь какая–то! – Михайлов рассматривал мысок своего ботинка. В лице его было что–то бесстрастно–козлиное.

– Ах, Михайлов, нехорошо.You are a shady type.

– Что?

– Я говорю темная ты личность, преступный тип. Диверсант. Почему же ты английский не изучаешь? А еще в Австралию навострился. Ты вообще–то что можешь сказать? Ит из вери нессесери бат итс вери диффикульт, да?

Михайлов деланно засмеялся. Прошин тоже.

– Да, – коварно улыбаясь, продолжал Алексей, – все тайное становится явным. Права пословица. Ворюга ты брат и вредитель.

– Это наглость, – задумчиво сказал Михайлов, пуская колечки дыма в потолок.

– Это откровенность, – столь же задумчиво отозвался Прошин. – И мы часто путаем ее то с наглостью, то с лестью.

– Но все нуждается в доказательствах, извиняюсь… – Михайлов расплылся в улыбке, но глаза у него были маленькими и злыми.

– В доказательствах? – изумленно спросил Прошин. – А вот тут уж ты братец, воистину наглец! Впрочем, доказать труда не составит. И будет это выглядеть так: иду, сообщаю, дело оперативно проверяется…

– Ну и… – произнес Михайлов дрогнувшим голосом, – что ты хочешь… по этому поводу… например?

– Да успокойся, – милостиво отмахнулся Прошин. – Никуда я не иду и ничего не сообщаю. А ты бери бумажку и пиши заявление на имя директора.

Михайлов, поколебавшись, взял авторучку.

– Во–первых о своих художествах. – Прошин сверлил его затылок неподвижным взглядом. И поподробней, пожалуйста.

После непродолжительных пререканий Михайлов накропал несколько предложений. Закончил: «…в чем и сознаюсь».

– Не раскаиваясь, – заметил Прошин, отбирая листок. Пояснил: – это в целях моей личной безопасности и вообще для нашего дружественного сосуществования в дальнейшем. Теперь… – Он выдернул из пачки новый лист, придвинув его раскисшему донельзя противнику. – Тоже на имя директора. Пиши: «Ввиду непредвиденных семейных обстоятельств, я, Михайлов… свои инициалы ставь… отказываюсь от работы в австралийском институте космических исследований…»

Михайлов с силой зажмурил глаза, но написал.

– Распишись, – елейно диктовал Прошин. – О, какая у тебя красивая подпись. – С завитушками. Как думаешь, у всех жуликов красивые подписи? Вот и умничек. – Он сложил листки и сунул их в сиреневую полиэтиленовую папочку.

– Чистая работа, – сказал Михайлов, жалко улыбаясь.

– Грязь одна, – отозвался Прошин, засовывая папочку в сейф. – Примитивный шантаж. – Он повертел ключи от сейфа перед носом Михайлова и опустил их в карман. Гуляй, Михайлов, – сказал он. – Ты более не интересен мне. Ты свободен, и я отпускаю тебе грехи. Кстати, на будущее: влезать в подобные аферы категорически не рекомендую. Заиграешься и сгоришь. Потом к чему тебе это? Ты способный, эрудированный парень и многого добьешься, если будешь хотя бы умеренно честен.

– А ты не заиграешься? – спросил Михайлов ядовито. – Ты неуязвимый, да? Не спорю – нагрел ты меня нормально, но и тебя нагреют, не распускай перья. Найдутся люди! Человека без поражений нет, как и без родимых пятен!

– Представь, насчет родимый пятен – у меня ни одного!

– Значит, по примете несчастен ты, Лешенька…

– Угу. Скажи это больным меланомой.

– Кому? А… Остри, что ж, сегодня твой день.

– Понимаешь, – сказал Прошин печально, – в последнее время я тоже склоняюсь к жизни честного человека. Ее трудно начать, как всякую непривычную и утомительную работу, но она восхитительна, черт побери! Но вот как ее начать? Подсказал бы кто… А, Михайлов? Ты–то ведь не подскажешь, не сечешь ты в этом вопросе… Ну да ладно. Иди.

После того как Михайлов, страшно хлопнув дверью, покинул кабинет, Прошин долго сидел с закрытыми глазами, отдыхая и переваривая сладкий плод победы. Затем встал, отодвинул примерзшую к оконному стеклу штору, посмотрел вниз. Возле гаража, одетый в синий рабочий халат и поверх него – в телогрейку, стоял Зиновий с ржавым ведром в руке и что–то кричал шоферам, заталкивающим в бокс изрядно покореженный, видимо, после аварии, микроавтобус. Запахнувшись в наброшенные на плечи пальто, скользили по ледяным дорожкам в столовую сотрудники. Из леса брели Глинский и Воронина. Их конвоировал топавший сзади начальник охраны – угрюмый низкорослый человек с морщинистым красным лицом и неживыми прозрачными глазами, ветеран внутренних войск.

« Решили голубки попорхать в лесочке, – подумал Прошин. – И нате, неприятность. Сейчас начнут мне названивать: принимай меры! А чего? Обоим по выговору!»

От мысли, что Сергей все–таки ускользает из рук, он помрачнел. Снова уселся в кресло, полистал рекламный журнальчик, где нежные блондинки с розовой кожей и в белоснежных шортах пили «Мартини» и демонстрировали часы, духи и бижутерию. Скукота. Хоть бы приятель какой завелся, посидели бы сейчас, поболтали… Да только откуда их взять, приятелей этих?

Явился Глинский, положил на стол пухлую папку.

– Все! Мы квиты, Леша. Вычисления сделаны полностью, теперь разрешите откланяться.

Разорвав веревочные тесемки, Прошин быстро просмотрел бумаги. Неплохо. Кусочек готов. Теперь расчеты от Авдеева и – докторская… Профанацией от нее попахивает… Но, может, запах отобьет Поляков? Прошин покосился на диск телефона и мысленно набрал номер. Нет, спешить не стоит. Это козырь крупный, он хорош под конец игры, он – страховка. И дай ему бог, как всякой страховке, остаться неиспользованным. Ибо за такую страховку надо платить по изрядному счету. Потому как он, Прошин, играет изредка, а Поляков – много, крупно, нагло, и если подставит его, Алексея в игре «услуга за услугу», то полетит он не в яму, а в пропасть, где синяками и царапинами не отделаешься…

– Я могу идти? – спросил Глинский с вызовом.

– А, – Прошин поднял глаза от бумаг, – моральный перерожденец… Можешь. Только сначала поясни, почему такой недовольный вид?

– Почему? Не ясно? Кончилась… наша дружба… Я все понял! Авдеев… он… ничего не знает! И это, – он ткнул пальцем в раскрытую папку, – часть твоей диссертации. Я сделал ее, да! Подавись! Короче, бывай здоров. С сегодняшнего дня я занимаюсь анализатором.

– Жаль, – отозвался Прошин. – А ведь я тебя любил когда–то. Анализатором, говоришь? Нет. Поезд дальше не пойдет. Освободите вагон, наглый пассажир. И идите добивать тему «Лангуст».

– Леша…

– Что Леша? – Прошин откинулся в кресле и сонно прикрыл глаза. – Пойми, Серега, тебе надо быть со мной. Со мной ты привык. Насколько лучше мне, настолько лучше тебе. Оторвешься – очутишься, как щенок в джунглях. Не лезь в бутылку, старик.

– Но ты ведь врал.

– Врал, – легко согласился Прошин. – Хотя могу убедить, что не врал. А что оставалось делать, мил человек? Да. Мне нужна докторская. Появился шанс, и не воспользоваться им – идиотизм. А ты начал финтить. Пришлось тебя, дурака, объегорить.

– Да ты…

– Не знаю, кто я, – сказал Прошин торопливо, – действительно не знаю… Но вот ты – паршивец неблагодарный. Шкет. И не особо кукарекай. Такому петуху, как ваше благородие, я враз шею сверну.

– Леш, – просяще сказал Глинский. – Не трогай меня, а? Давай по–хорошему, без мести и злобы.

– Без мести и злобы, – раздумчиво повторил Прошин. – Ладно, ступай. А если невмоготу будет – возвращайся. Поезд пока стоит… Но запомни: как бы они тебя ни улещивали, против меня не становись. Удавлю. Ты меня знаешь.

Сергей рассеянно кивнул и вышел, в дверях столкнувшись с Навашиным.

– О–о–о! – радостно протянул Прошин, поднимаясь навстречу. – Кого я вижу? Наконец–то есть с кем потолковать по душам.

Навашину он обрадовался. Он любил этого грустного, странного человека, чей интеллект был истинен в отличие от интеллекта того бойкого, кусачего племени философствующих трепачей и умников, что, скрывая за шелухой красивых словес гнилое ядрышко жажды начальственных и денежных высот, на десять лет вперед знали, когда, сколько и где им надо взять от жизни.