Текст книги "Новый год в октябре"

Автор книги: Андрей Молчанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

– Что с тобой?

– А? – Он прыснул коротеньким, всхлипывающим смешком. – Да так… Я болел… Болел… я.

Она приложила ладонь к его лбу.

– Да нет, все прошло, – скривился он, откидывая ее руку. – Все прошло… Ты садись… Я просто… Не обращай внимания. Хочешь есть? А, ничего не купил. Ну, кофе, да? Сейчас…

Он метнулся на кухню, заросшую грязью, вымыл валявшийся в раковине заплесневелый ковшик.

– Давай я все сделаю сама, – сказала она обеспокоенно. – А ты ложись.

– Не, не, не! – замахал он руками. – Пройдет… Устал, дорога…

Она все–таки усадила его в кресло и ушла на кухню. Некоторое время он прислушивался к лившейся из кухонного крана воде, звону чашек, скрипу линолеума, затем взял из бара початую бутылку водки; стараясь не шуметь, ногтями вытащил пробку и, одним махом, из горлышка, опорожнил все до капли, не почувствовав никакого вкуса, – только болезненной судорогой сжало желудок и подступила тошнота. Мотая головой, он еле совладал с ней.

– Я схожу в магазин, – донеслось с кухни, и вслед за этим хлопнула дверца холодильника. – У тебя ничего нет, даже хлеба.

– Не уходи никуда! – сорвался он с места, боясь, что вновь останется один. – Есть не хочу…

– Может, уснешь?

– Я спал, спал! Очень много спал! – крикнул он раздраженным, севшим голосом.

Неудержимо ему вдруг захотелось рассказать ей все. Он отправился на кухню. Встал в дальнем углу, чтобы она не услышала запах водки.

– Знаешь, – сказал он, взвешивая слово за словом. – Там… произошла жуткая вещь…

Она встревоженно обернулась.

– В общем, – испугавшись ее взгляда, промямлил Прошин. – Я жил в гостинице… Рядом соседи – муж с женой. Ну… мужик хотел жениться по–новой… Так, чтобы без раздела имущества. И – утопил ее… жену.

– Я думала, с тобой что–то, – сказала Таня облегченно. Прибавила: – Ужас какой. – И протянула ему таблетку: – Выпей. Успокаивающее…

Прошин остолбенело, как загипнотизированный, смотрел на нее. Что–то странное виделось ему в ее лице, голосе, выставленной вперед руке..

Механически взял таблетку, проглотил, позволил напоить себя теплой водой. Потом взахлеб начал что–то рассказывать… Крымские впечатления, анекдоты, вернулся к идиотской истории о негодяе–муже, придумывая все новые и новые подробности, пустился в рассуждения вокруг того, как это, было, наверное, трудно – убить и что сейчас этот убийца чувствует.

– Леша, – неожиданно перебила она. – Я ведь пришла к тебе… насовсем. Я люблю тебя…

Он запнулся. Затем безо всяких мыслей произнес удивившую его самого фразу:

– Меня могут любить либо те, кто знает меня слишком хорошо, либо те, кто знает слишком плохо. А хорошо знаю себя только я сам.

И рассмеялся – уж очень забавно вышло…

Обнял ее, ткнулся щекой ей в плечо. Почувствовал запах больницы, какого–то лекарства… Почему–то всплыло слово: «карболка».

Отстранился. Сонно с трудом сказал:

– Невозможно. Я уже… все. Раньше – может быть… теперь… не. Все. Ты очень, очень прекрасный человек. – Он причмокнул с пьяной сокрушенностью. – Ты… короче, Таня, надо уходить тебе. Ты крупно во мне ошиблась. Какая–то жизнь… Ни черта не ясно. Сплошное издевательство. Ты… – Он оттолкнул ее. – Иди же, иди! Прости только… И уходи. Не могу уже! Прошу, Танечка, пожалуйста… – Он зажмурил глаза как от боли. – Что–то… прямо меня… ну не знаю… Пр–ровалитесь вы все!

Прошин не заметил, как она ушла, и еще долго сидел, разговаривая сам с собой.

…Проснулся он одетый, в кресле, с удивительно свежей головой, в спокойном, даже приподнятом настроении. И вспомнил все. И поразился, ибо не испытал ничего, кроме равнодушного отчуждения перед свершенным. И еще – хотелось жить. Хотелось, как после тяжелой, смертельной болезни, которую одолел и вышел к свету нового, вечного дня.

«Татьяна, – возникла смятенная мысль. – Где она? Постой… Что ты ей наболтал? Пьяная скотина, трепач… Напился до состояния невесомости! Что тут было? А–а, она хотела это... Ну да».

Он встал, восстанавливая в памяти вчерашнее. И тут же спросил себя: «А если бы проговорился, мог бы убить и Таню?.. Как опасного живого свидетеля? Наверное… мог».

Он горько усмехнулся, посмотрел на телефон и вдруг понял: телефон звонит…

– Леша? – зарокотал в трубке сытый голос Полякова. – Когда прикатил?

– Да только сейчас вошел. Еще не переоделся.

– Ты готов?

– К чему?

– К защите, парень. Пока ты плескался в морской водичке, добрый дядя провернул все дела. Итак, первого сентября прошу вас к барьеру, сэр. А сегодня ко мне. Пора начинать репетиции. Времени у нас в обрез. А дел до подбородка. Не присесть. Присядешь – хана, захлебнешься. Усек?

– Й–есть! – весело отозвался Прошин. – Й–есть, господин генерал! Подготовку к параду начинаем. Сапоги вычищены, мундир выглажен.

– Болтун, – добродушно хмыкнул Поляков. – Как отпуск–то прошел, поведай…

– Командировка.

– Я говорю: как отпуск?

– Замечательно! – сказал Прошин. – Солнце, море, никаких лабораторий, нервотрепок, диссертаций, одна только мысль: подстрелить крупную камбалу. А действительно… что остальное?

– Подстрелил?

– Была возможность, но вот ружьишко не захватил…

– Жалеешь?

– Кого?

– Кого–кого… Что не подстрелил…

– Да бог с ней, пусть живет.

Глава 8

В институте о смерти Ворониной знали, и Прошину многократно и скорбно пришлось пересказывать историю ее гибели и в кабинетах начальства, и на лестничных площадках, и в лаборатории, где женщины утирали слезы, а мужчины угрюмо вздыхали и говорили: «Вот так–то… И вся наша жизнь так…» В конце концов он необыкновенно устал от объяснений, поддержания постной гримасы на лице и напряженных бесед.

У себя в кабинете он перевел дух; снял пиджак, выпил бутылочку минералки, включил телевизор.

И тут к нему пожаловал Ванечка.

– Здрас-сьте, – выгибая и распрямляя спину, начал он. – Вернулись? О, вы так загорели…

Прошин недовольно посмотрел на него.

– Я на минуточку, – мгновенно среагировал тот. – Я хотел…

– Где отец?

– Болеет. – Ваня присел на стул. – Мотор барахлит. Это у него… как? – стенокардия, во! А я… хе-хе… в институт поступал. Технический. Два балла недобрал… Такой конкурс!

Застрекотал селектор. Звонил помреж, требуя объяснительной записки относительно «внезапного инцидента», как он квалифицировал гибель Наташи.

Прошин слушал его, косясь на Ваню.

Цель его плутовского визита угадывалась без труда. Ваня пришел просить о звонке декану или иному влиятельному лицу с просьбой принять в институт обойденного судьбой юношу.

«Позвоню, – подумал Прошин. – Подлец растет, но отказать неудобно… Да и выгонят его к тому же через полгода за неуспеваемость. Дурак же… Дебил. Нет, не выгонят. Это – моя производная, а такие дерутся за жизнь грубо, нахально, до последнего… И вылезают. Несмотря ни на глупость свою, ни на умных людей, не умеющих расталкивая очередь руками, первыми заскакивать в вагон и занимать место поудобнее, у окошечка. Не позвоню.»

Представилось, как Ванечку под слезы и плач мамаши заберут в армию, как будет он там лебезить перед сержантами, есть втихомолку по ночам свои посылки, воровать из посылок чужих, стучать начальству на товарищей – хотя какие у него могут быть товарищи? – на сослуживцев! – и не единожды будет этими сослуживцами бит…

– Так я недобрал двух баллов, – повторил Ваня, когда Прошин закончил разговор. – И…

– Не-а, – сказал Алексей, перекатывая за щекой упругий комочек жвачки. – Не помогу я тебе, Ванюша.

– Да не о том я… – Ваня облизал противный, как крысиные усики, пух над губой. – Я как узнал, что по конкурсу-то не прошел… ну, короче, вы-то отсутствовали… А я слышал – декан – ваш кент. Приятель, то есть. Ну, я подошел к нему, попросил… Сказал, что у вас работаю, вы это… послали. Вы ведь обещали! В общем, я на случай всякого недоразумения поясняю. Чтобы потом… разговор какой… Вы бумажку не подпишите? Вот. Увольняюсь я. Занятия через месяц…

– Тебя… приняли?

– Ну да. Вы подпишите бегунок-то…

– Я подпишу, не беспокойся. – Прошин встал. – Но я хочу тебе сказать… Впрочем, самое страшное – говори тебе, ни говори, все впустую… Неужели ты вылезешь к диплому и… так далее?

– Вылезу! – твердо ответствовал Иван.

Прошин черкнул по бумажке и протянул ее бывшему сотруднику.

– Жалко отпускать тебя, – вздохнул он. – Я чувствую… выйдешь ты отсюда, удивительный мой лаборант, и натворишь кучу бед. И, склонен думать, немалых.

Ванечка посмотрел на подпись и, как бы осознав оборванность всяческих связей с Прошиным, сказал:

– Я… Я, может, еще и в вашем креслице посижу, Алексей Вячеславович. Не такой уж я и дурак, как вы тут меня… До свиданьица!

И он торопливо вышел.

Похороны были назначены на три часа дня.

Прошин ехал на кладбище в дурном настроении: во–первых, он ни разу никого не хоронил – так уж получилось; во–вторых, все случившееся отошло далеко, в грязный склад воспоминаний о собственном бесчестье и низости, ворошить который было неприятно и боязно; и в–третьих, Глинский на работе отсутствовал, дозвониться к нему не могли, и Прошина беспокоила смутная тревога за Сергея… Даже, скорее за себя – он почему–то решил, что в смерти Наташи тот обвинит именно его, и тогда придется делать возмущенные глаза, оправдываться… Ему вообще последнее время чудились подозрительные взгляды, и, как бы он ни переубеждал себя, переубедить не мог; издергался, измотался… И еще, как назло, грянул ливень, машину облепили ржавые пятна грязи, бурой пеленой затянуло окна, и Прошин, вымокнув не то от заполнившего салон тяжелого туманного воздуха, не то от волнения, битый час просидел за рулем у ворот кладбища, ожидая окончания дождя и задыхаясь в этой отвратительно теплой, оранжерейной сырости.

Затем, приметив кого–то из институтских, вылез, печальным голосом поздоровался, и они пошли вдоль могил к месту захоронения по узкой, тонущей в глине тропинке. Кресты, памятники с коричневыми от времени овалами фотографий, бумажные, слипшиеся от дождя цветы похоронных венков действовали на него чрезвычайно удручающе.

«А в общем–то такой настрой и нужен, – тускло думал он, прыгая через лужи в опасении измазать башмаки. – Я ведь, по идее, убит горем… Нехорошо рассуждаю, грязно, но что остается? Святого корчить перед самим собой? Хватит!»

Коллега из института что–то буркнул, указал рукой на группу людей, и Прошин, дрогнув, направился в туда.

Он сразу же очутился около гроба, и тут ему стало жутко. Лицо Наташи, казалось было отлито из пластмассы; губы обескровились, потускнели волосы, напоминая кукольный парик… И он вспомнил: они идут в стеклянном ящике аэровокзала; тополиный пух запутался в ее локонах, дрожит голубая жилочка на шее…

Он находился в полуобморочном трансе, но тут почувствовал толчок в спину и тупо понял: надо говорить. Речь. И судорожно выдохнув застрявший в горле воздух, произнес:

– Друзья…

Столько горечи было в этом «друзья», что он удивился себе. Впрочем, говорил не он – Второй, верный опекун и помощник.

– Друзья… – Мелкие, тонюсенькие иголочки щекотно укололи в нос, и он недоуменно ощутил навернувшиеся слезы. – Боюсь я казенных слов… Наташа была для меня большим другом, и говорить о ней трудно; слово мои не могут выразить ту необыкновенную щедрость души, ту доброту, исходящую от нее…

«Лукьянова их отпуска не вызвали, – соображал он, вглядываясь в лица собравшихся. – И Сергея нет…»

– … с такой теплотой, с таким искренним участием она подходила ко всем; каждый, кто знал ее…

Он быстро, по–волчьи, оглядел толпу и, уловив недоверчивый взгляд Чукавина, почувствовал, что переборщил… И тогда, повинуясь раскрепощающему таланту актера, всхлипнул и, беззащитно закрыв лицо дрожащими пальцами, пробормотал:

– Простите. Мне… Я не могу… говорить.

В застывших глазах придавленного, почерневшего от горя отца Наташи – полноватого, добродушного старика, у которого мелко тряслись губы, – появились слезы, и одна их них медленно потекла по щеке.

Прошин отвернулся. Он обманул всех. Даже отца. Хотя обмануть отца убийце нелегко. Но он обманул.

«Бог не простит мне его слезы», – с ужасом думал он, таращась на липкие комья земли, летевшие в зияющую яму и с чавкающим стуком разбивающиеся о крышку гроба.

Он видел себя как бы со стороны – с отвисшей челюстью, съехавшими очками, с прилипшими от испарины ко лбу волосами, – но вернуться в нормальное состояние не мог. Втайне, будто исподтишка, его утешала мысль, что такое выражение лица – это даже неплохо, он действительно сражен несчастьем, и, видимо, тот, Второй, и свел его физиономию судорогой.

«Но перед Богом расплачиваться не кому–нибудь, а мне! – застонал он про себя. – Мне! Одному!»

И стало страшно так, словно он хоронил себя. Но страх этот не был страхом перед Богом, нет… Страх перед Богом абстрактен, перед Богом можно отмолиться, отвинить грех, разгадав в лике иконы прощение, снисхождение к тебе – маленькому, неразумному, жалкому; а страх охвативший его, был другим – осязаемым, обрывающим сердце, поднимающимся в глубине медленными, клубящимися волнами. И не находилось объяснения и названия этому страху…

Разве что был этот страх перед самим собой.

После похорон Прошин отправился к Глинскому.

Дверь квартиры была не заперта. Сергей спал в одежде, раскинувшись на низкой кушетке. Рядом на полу валялись липкие порожние бутылки, опрокинутая пепельница с недокуренными сигаретами; забытый проигрыватель шипел иглой по пластинке.

Прошин выдернул вилку из сети и присел на край кровати. Сергей застонал во сне, выкрикнул что–то нечленораздельное и повернулся на бок, уткнувшись в подушку обслюнявленным ртом. Был он небрит; растрепанные, давно не мытые волосы торчали во все стороны; спал в одном ботинке, надетом на босу ногу, другой покоился в осколках разбитого зеркала.

– Эмоции, – серьезно сказал Прошин и пересел в кресло, наугад взяв с книжных полок какую–то книгу. Зигмунд Фрейд. Он начал читать. Вероятно, человек, просматривавший этот трактат до него, страдал катастрофическим выпадением волос. Волосы попадались на каждой странице, и Прошин с омерзением сдувал их на пол. Вскоре такое занятие ему надоело и, отложив книгу в сторону, он переключился на русскую классику, пыльными рядами громоздившуюся в самом низу стеллажа.

«Недавно я узнал, что Печорин, возвращаясь из Персии, умер. Это известие меня очень обрадовало…» – прочитал он и зевнул. Тягомотина. А герой – меланхолик и дармоед.

Вслед за Лермонтовым он, скучая, раскрыл Алексея Толстого.

«… и многое доброе и злое, что как загадочное явление существует поныне в русской жизни, таит свои корни в темных недрах минувшего».

Эти слова его поразили. С минуту он сидел, постигая их смысл, затем, посмотрев на свой перстень, буркнул: «Фрейдизм какой–то…» – и углубился в чтение. Будить Глинского он не стал, решил: пусть выспится.

Он увлеченно шелестел страницами, перенесшими его в ХVI век; он слышал звон мечей и золота, шум пиров и скорбное благозвучие молебнов, предсмертные хрипы казненных и клекот кружившего над плахами воронья, изредка, вздрагивая, поднимал глаза на Сергея, ворочавшегося и матерившегося в пьяном забытьи.

Сосланные в монастырь и отравленные царские жены, убиенные царевичи…

«Вот уж – грехи, так грехи! Не чета твоим нынешним… » – подумалось невольно.

Глинский, наконец, проснулся. Встал, мельком взглянул на бесстрастно уткнувшегося в книгу Прошина и пошел на кухню, откуда вернулся с пакетом кефира. Зубами оторвал краешек упаковки и, залпом выпив лившуюся ему на рубашку тягучую жидкость, отбросил пустую бумажную пирамидку в угол.

– Свинство в квартире – дурной тон, – сообщил Прошин, очень аккуратно вгоняя томик на прежнее место. – Старина, я великолепно понимаю твое горе, – продолжал он. – Однако что за штучки из богемного фольклора? Запой, трехдневное неявление на работу… Мне не хватало только приехать сюда и увидеть своего друга в петле с отвратительно высунутым языком.

Сергей резко встал и, оскалив зубы, подскочил к нему, небрежно развалившемуся в кресле. Лицо Глинского выражало ярость.

– Ты сказал: «своего друга»? – произнес он, тяжело дыша. – Ты, сволочь, мой друг?! – И, схватив Прошина за отворот плаща, он принялся бессмысленно трясти его.

Тот улыбнулся. А потом тычком большого пальца ударил Глинского в солнечное сцепление и тут же низом ладони толкнул его в подбородок. Сергей отлетел к стене и сполз на пол.

– Вот, сука… – сказал он с пьяной растерянностью и, шаря вокруг себя руками, облизал кровь на губах.

– Встань и успокойся, – буркнул Прошин, хладнокровно отворачиваясь к окну.

Его спасла звериная, чуткая реакция… Тяжелая керамическая пепельница вдребезги разлетелась о руку, которой он успел заслонить лицо.

Прошин по–змеиному зашипел от боли, пронзившей кость. Ненависть, дикая ненависть охватила его, лишила рассудка… Он подскочил к Глинскому и начал бить его ногами.

– Ах ты, щенок… – шептал он, – Ах ты, щенок… щенок!

Он бил его за свою привязанность к нему, даже любовь – старшего брата к младшему – к неблагодарному мальчишке, не пожелавшему ни понять его, ни подчиниться, не оценившего и предавшего их дружбу. А впрочем, какая там дружба… Пьянки, воровство да болтовня. И тут острая жалость к Сергею остановила его. Он перетащил Глинского на кровать и сел рядом. Захотелось раскаяться, объясниться, просто поговорить с ним… Но в чем каяться и что говорить? Прошин хмуро потрогал ноющую руку и отшвырнул ногой осколки пепельницы. Тихо сказал:

– Хватит истерик. И моих и твоих. И вот что. Живи, как хочешь. Я тебя больше не трону. Ни рукой, ни словом. А за сегодняшнее прости. Или, хочешь… отдубась, как только понравится. Чтоб окончательно расквитаться…

– Слушай… – Сергей приподнялся на локте. – А ведь ты ее убил… Ты. Я знаю… Мне сон, да, сон приснился.

– Ты до сих пор пьян? – устало поморщился Прошин.

Сергей всхлипнул.

– Ну–ну, дурачок… – Он обнял его и погладил по голове, как ребенка. – Не надо.

– Как дальше–то жить?! – отодвинувшись, спросил тот. – Ну?

– А знаешь что, – искренне сказал Прошин.– Я тебе завидую. Честное слово. Мне бы кого так любить… А я, собственно люблю. Жену свою. Бывшую. А вот недавно узнаю… Н-да. Что вышла замуж, что счастлива, что… все! Конец. – Он смежил веки, чувствуя на себе внимательный взгляд Глинского. – Вот так… – уже начиная играть, вздохнул и положил руку Сергею на колено. – Эх, Серега… Беда наша, что стали мы не друзьями, а сообщниками и крутились, как два спутника на орбите общих махинаций. А ведь имели в душе и что–то другое… Но, думали, из того другого кафтан не скроишь, сапоги не справишь. Нет, афер наших я не осуждаю. Без них не прожить. И дело не во всяких там социальных проблемах, а просто в том, что мы – игроки. А ошибка наша, что не смогли совместить партнерство в игре и дружбу. Партнерство поставили выше дружбы. А надо наоборот. Пропорция подвела. Ну, а Наташа… Такое раз в жизни бывает. Без повторений. Такое было… Было и у тебя, и у меня. Все. Иные, приходящие после – ложь, копии… И потому жить нам теперь остается очень просто. В ветреном, приятном одиночестве. Пошлость? Нет, трагедия! И не сочти нахалом… трагедия – извечно высокий жанр. Да. А это… – он ткнул каблуком бутылку, откатившуюся к батарее, – последнее дело. Мы должны быть сильными, здоровыми. Иметь много денег… Скажешь, не все можно купить за деньги? Есть чувства, сантименты… Философия нищих, Серега. Купить можно все, если уметь покупать… Так вот. О чем я? Иметь деньги, женщин… И – надежду. На что? На перемены, наверное. Сам не знаю в чем суть этой надежды. Да и не надо знать, вероятно. Живи… смутным предощущением чего–то хорошего, нового и меньше оставляй времени для раздумий. Будь занятым человеком. Как я. Ты знаешь, если бы… у меня было время разочароваться в жизни, я бы в ней разочаровался.

Правда!

– Господи, – простонал Глинский. – Как же ты меня отделал–то… Он осторожно ощупывал ребра.

Прошин недобро усмехнулся. Вдохновение, владевшее им в течении всей этой проповеди, исчезло, и теперь с сочувственным презрением он наблюдал за одуревшим от водки, побоев и сна Глинским.

Тот оделся, отмыл опухшее лицо холодной водой и поставил чай. Прошин, в расстегнутом плаще, сгорбившись, сидел перед ним, казавшись себе старым, усталым… И еще – каким–то безнадежно обреченным. Встал. Протянул Глинскому руку. Спросил:

– Ну, так… как? Со мной?

Боязливо, будто прислушиваясь к чему–то, Сергей повел головой и неуверенно сжал его пальцы своими – холодными и потными.

«Достигнутая и поверженная цель…» Прошин застегнул плащ, поправил пряжку пояса и двинулся к двери.

– Куда пошел? Оставайся ночевать, – предложил Глинский хмуро. – Время позднее…

– Я тоже не люблю, когда друзья уходят вечером, – не глядя на него, улыбнулся Прошин. – Но оставлять их ночевать… Утром заспанные физиономии, суета… До завтра!

«Два подлеца пожали друг другу руки и разошлись, – прошептал он в кабине лифта. – Серега скатился вновь… Плевать…».

* * *

– Алексей, – сказала секретарша, не отрываясь от бумаг. – Вам письмо.

И Прошину бросился в глаза узкий голубой конверт с сине–красной авиакаемочкой и пестрой маркой, изображавшей рыбку на фоне коралловых зарослей. Ниже белели буковки: AUSTRALIA.

«Итак…» – подобрался Прошин.

А что «итак»? Осечки быть не могло, и ее не было, и прошлогодняя встреча в гостинице обернулась этим письмом, предлагавшим ему, мистеру Прошину, к октябрю сего года прибыть в страну, где выпускаются марки, изображающие кораллы. Из письма также явствовало, что некто мистер Манчестер уже сидит на чемоданах, вероятно, мечтая увидеть Россию, столь же загадочную для него, как и Австралия для упомянутого мистера Прошина.

Он бережно сложил письмо и сунул его обратно в конверт.

«А вот теперь: итак…» – подумал он.

Следующий акт спектакля был настолько неприятен, что у Прошина не хватало духа даже задуматься, как надлежит его разыграть. Он вытащил из сейфа запылившуюся папочку с заявлением разгромленного конкурента, наотрез отказавшегося от работы за границей, и отправился к самой главной двери НИИ.

Бегунов что–то писал. Прошин молча подошел, сунул письмо ему под руку и сел напротив.

Тот искоса посмотрел на Алексея, взял конверт, спокойно прочитал текст. Лицо его ни на секунду не потеряло равнодушного выражения. Затем письмо отправилось в ящик стола, ящик задвинулся, и Бегунов сухо сказал:

– Поедет Михайлов.

– Поеду я, – отозвался Прошин. – Я поеду. Он закинул ногу на ногу. – Через две недели защита. Защищусь и поеду.

Бегунов презрительно скривил рот.

– Вы поставлены мной командовать? – спросил он.

– Михайлов от поездки отказался, – невозмутимо прибавил Прошин. – Вот его заявление.

Прочтенное заявление смятым комком полетело в корзину.

– Ты плетешь интрижки! – Бегунов встал. – Ты плетешь интрижки, негодяй!

– Зачем так грубо? Михайлов действительно не желает туда ехать, он не знает языка, был только в странах третьего мира… И потом, разве я похож не человека, который…

– Похож! – Бегунов встал. – Хорошо. Я найду порядочного молодого человека, знающего язык. Пусть хуже, чем ты, но вполне умеющего объясниться и понять слова, обращенные к нему. Но ты не поедешь! Твои бумажки… – он ткнул пальцем в корзину, – в них я между строк ощущаю всякие… фигли–мигли. Я не верю тебе и за границу тебя посылать не собираюсь! Ты… нечестный человек. Ты… знаешь кто?

Прошин закрыл глаза, чувствуя, как его заполняет рассудительная, стылая злоба. Пора было нанести удар в незащищенное место. Он не хотел делать этого, но его вынуждали…

– Знаю, кто, – медленно сказал он. – Я твой сын. Я человек, которого ты сделал несчастным; человек, которому ты причинил боль. Я знаю, кто я, знаю! А знаешь ли ты, что было со мной, когда я узнал о твоем отцовстве? Знаешь? Ты изломал мне жизнь, не дав выбрать своего места в жизни, лишив меня смысла! А теперь началась игра в принципы… Ты начинаешь вредить мне, это ты знаешь?!. – уже кричал он, кричал, внутренне скучая. – Так и знай! Папочка!

Бегунов сидел, закрыв лицо рукой.

– И еще, – тихо продолжал Прошин. – Если ты мне откажешь… я уйду отсюда. И больше ты меня не увидишь. Я прокляну тебя…

– Ты… – выдохнул Бегунов. – Езжай…

– Спасибо, – серьезно сказал Прошин. – Извини…

«Ну вот и все», – с облегчением подумал он.

* * *

Первое сентября. Утро. Вереницы школьников: девочки с цветами, неестественно приглаженные мальчишки с унынием на лицах, взволнованные папаши и мамаши… Около пешеходного перехода Прошин затормозил, пропуская эту по–праздничному оживленную толпу и чувствуя себя старым и мудрым как перед ребятишками, так и перед бедолагами–родителями, мающимися с ними. Вот мужчина в модном костюме, сверкающих штиблетах, шагающий среди остальных рядом с мальчиком – таким же чистеньким и опрятным, послушно державшимся за его руку. Стоп. Это же Михайлов! А мальчик… Какие знакомые черты… Это же… сын! Его, Алексея, сын!

Словно обмякнув, он отвалился на спинку сиденья. Нет, теперь уже не его… И предстоит ли им встретиться? А ведь пройдет время, он вырастет, женится, и вот так же водить детей за ручку в школу. Но места для него, Прошина, в своей жизни уже не найдет.

«И – справедливо, – подумал он. – Поделом тебе.»

Сзади нетерпеливо загудели. Уже горел зеленый свет, но Прошин не двигался с места, провожая взглядом того, кто, может быть, единственно был дорог ему, и чувствуя необратимую потерю настолько важного, что размышлять о смысле этой утраты было невыносимо…

Он вспомнил: после развода, когда уходил из дома жены, сына только выкупали в маленькой пластиковой ванночке, и последнее, что Прошин видел, эту салатовую ванночку с пенистой от шампуня водой и игрушками – двумя шариками, красным и белым, вздрагивая, лежавшим не ее поверхности. А затем он уехал к Глинскому. Пить. У Сергея тогда собралась компания. Тянули вино, танцевали… Он сидел там, с виду веселый и беззаботный, но душу его глодало странное чувство подавленности и стыда, будто он кого–то обокрал… Себя, что ли? И сейчас забытое это ощущение вернулось к нему вновь, и он вспомнил всех, кто был тогда у Сергея, вспомнил чужие, единожды виденные лица…

Опять перекресток, опять нога вжимает педаль тормоза, опять – школьники…

Прошин ехал в парикмахерскую.

Вчера, роясь в записной книжке, он наткнулся на телефон Ани, некогда продиктованный ему Козловским, и, решив подстричься перед защитой, позвонил ей. Неизвестно почему та обрадовалась, посулила сделать из него киногероя и сказала, что ждет в любое время.

Несмотря на утренний час, народу в парикмахерской набилось много. Алексей прошел мимо очереди, с трудом узнал Аню, колдовавшую над чьим-то обреченно полысевшим черепом, и, мигнув ей, присел рядом, поглядывая то в окно – на тронутую печальной желтизной листву тополей, то в женский зал, где дамы с яйцевидными сушильными колпаками на головах сидели в ряд, напоминая инопланетян перед пультом космического корабля.

Через несколько минут, спешно расправившись с поточным клиентом, Аня усадила Прошина в кресло и, наклонив его голову над раковиной, намылила ее вытащенным откуда-то из глубин тумбочки дефицитным снадобьем. Тут, вероятно, тоже были и свои тайны, и «свои» люди, и люди с улицы, и, возможно, даже интриги, игры и прочая ерунда…

Под вой мощного фена Прошину было поведано о новом замужестве, о пьющем супруге-артисте, уехавшем на гастроли, о скуке, одолевающей покинутую жену по вечерам…

«Сейчас – домой, – размышлял он, машинально остря с ней. – Перекушу, переоденусь… Галстук надо надеть в полоску – он к костюму подходит великолепно…»

– Так я тебя жду? – Она выпустила липкую струю лака на вмиг окаменевшую прическу. Бедро ее вроде бы ненароком прижалось к руке Прошина.

«Приехать к ней? – спрашивал он себя, глядя в зеркало на ее миленькое, смазливое личико. – Торжество-то отмечать не с кем… И вообще – пополнение коллекции…»

– К семи часам. – Он интимно улыбнулся.

– Деньги положишь в тумбочку, – шепнула она. – На свое усмотрение.

«Вот щучка! – беззлобно удивился Прошин. – Без десяти часов любовник – и такие расчеты…»

Впрочем, прическа была великолепна.

«Домой, быстрее домой», – подгонял он себя, прощаясь, благодаря и уточняя час свидания, на которое не очень-то и стремился.

До защиты оставалось два с половиной часа.

И через два с половиной часа он вошел в лекционную аудиторию института, куда уже стекались знакомые и незнакомые люди, причастные к последнему кону игры; развязал тесемки, развернув листы ватмана с чертежами узлов, схем и орнаментов формул и встал, облокотившись на кафедру.

Он сжато и очень уверенно говорил, шурша рулонами бумаги, и осекся лишь раз, вспомнив нечаянно утреннюю встречу на перекрестке. И лишь на мгновение…

Было тихо и скучно. В скрещении солнечных лучей, с трудом пробивавшихся через мутные оконные стекла, клубилась пыль, поскрипывали шеренги кресел… Кто смотрел на часы, кто в пространство; Бегунов бесцельно водил ручкой по бумаге, вычерчивая геометрические фигуры, и изредка кивал Полякову – единственному, который то и дело испрашивал у него дозволения задать диссертанту вопрос и задавал его – с ядовитейше–добродушной интонацией и, всякий раз получив сухой и четкий ответ, садился на место, смущенно разводя руками. Схватку злодея–оппонента и умницы– диссертанта они разыграли превосходно, но вскоре поняли, что вполне могли обойтись и без нее – своими придирками Поляков только всех раздражал. Второй оппонент – сонный, седобородый старичок с перламутровым носом и склеротическими прожилками на щеках, в пенсне и академической тюбетейке – регулярно и благосклонно наклонял голову, видимо, не очень–то вникая в суть доносившегося извне; третий – Таланов – грозно помалкивал. И, как только Прошин закончил, встал и, попросив у Бегунова слова, сказал:

– Красиво. Очень красиво… И чувствуется многолетняя, кропотливая работа, проведенная диссертантом… Но прошу прощения… Я слабо понимаю практическую ценность работы, прошу прощения…

– Моя работа имеет конкретное значение для новейших печатных плат, внедряющихся в радиофизическую аппаратуру, – «на дурака» отчеканил Прошин фразу из поляковского сценария.

Смысл сказанного им дальше никто из присутствующих до конца уяснить не мог. Он и сам туманно представлял себе этот смысл, твердя зазубренные слова, пространно ссылаясь на авторитеты и помня напутствие Полякова: «Выучи и дуй. Знаток этой темы на защите будет один. Я. Но если Таланов и дока, то пусть попробует опровергнуть… Я, например не смогу. Чтобы опровергнуть, надо всему нашему НИИ проверять эту брехню экспериментально».

Выслушав ответ, Таланов замычал, якобы постигая идею, и сел.

Слова попросил Поляков.

– Мне хочется отметить, – с чувством сказал он, – оригинальность диссертации. Имея под собой, фигурально выражаясь, чисто радиотехнический фундамент, она, тем не менее, выходит в смежную область… Я возлагаю ответственность в вопросах радиофизики на более компетентных коллег, присутствующих здесь, но, что касается своей специфики, нахожу работу диссертанта чрезвычайно серьезной и, главное, актуальной. Очень, очень интересно!