Текст книги "Новый год в октябре"

Автор книги: Андрей Молчанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

Он привлек ее к себе, поцеловал в дрогнувшую шею, тут же опьянев от запаха ее кожи, волос, от прикосновения к ней – нежной, желанной…

– Милая, – выдохнул он, вполне, впрочем, искренне. – Какие же мы глупцы, что не были вместе, какие же…

Он почувствовал, как в ней просыпается настороженность; поцеловал вновь, попав губами в подбородок; подхватил на руки; не давая опомниться от растерянности и шепча что-то страстное, невнятное, понес к постели…

Движения его были по-кошачьи мягки, точны, они предугадывали и унимали любое зарождавшееся в ней сопротивление, и на какой-то кратчайший, как чувство укола, миг он подумал, что хладнокровие его и сноровка просто-таки изумительны, но тут же прогнал эту мысль в боязни нарушить безукоризненную и этим даже преступную гармонию своих действий. Малейший сбой ритма означал неудачу – он понимал это всем существом, каждой опаленной желанием клеточкой…

– Нет! – Голос ее сорвался, перейдя в хрип…

Но теперь, меняя откровенную силу небрежной лаской, он уже грубо и просто подчинившись стремлению овладеть, все же добился своего. И в ту секунду, когда почувствовал, что сопротивление и отчаяние уступили в ней тупой, самоубийственной покорности, озарено и подло обрадовался. Но тоже на миг. На краткий миг мига, смененный затем долгим часом их немой, бездумной близости, в которой ему действительно желалось полюбить эту женщину.

На судно, никого не стесняясь, они вернулись вместе.

***

На следующий день Наташе вновь пришлось возвращаться в город: предстояло позвонить сестре в Москву, поздравить ее с днем рождения и получить денежный перевод: курортный город требовал незапланированных трат.

В холле гостиницы, под фикусом, в теплом от солнца кресле, сидела пожилая старуха дежурная, водя остекленевшими от жары глазами по строкам газеты. Увидев Наташу, вскочила, засеменила к ней.

– А к вам приходили – с оттенком конспиративности доложила она. – Очень интересный такой мужчина. Он сейчас в павильон пошел, напротив. Муж, наверное…

«Сергей…» – Она обернулась и… увидела Авдеева.

– Ну, – он смущенно, как бы извиняясь, развел руками, – вот и встретились…

– Ты как здесь?..

Она не узнавала его: Коля? Уверенный взгляд, жесткое лицо, короткая стрижка… И где прежняя сгорбленность, приниженность, испитость?

– Что произошло? Почему ты уволился?

– Пожалуйте ключик от номера, – любезно вставила дежурная.

– Да–да, – рассеянно кивнула Наташа. – Спасибо… – И боком, не сводя с Авдеева глаз, поднялась по лестнице в номер.

Авдеев присел на стул, на мгновение замер, закрыв глаза, затем ровным, чужим голосом сказал:

– В общем… Я приехал за тобой. Я люблю тебя, Наташа. И не могу без тебя! Конечно, ты замужем…

Она мотнула головой потерянно:

– Кто это меня успел выдать замуж?

– Как? Прошин сказал… Ах, вон оно что! – неожиданно зло протянул Авдеев и, сунув руки в карманы, прошелся по комнате. – Опять купил!

– Ты о чем?

– Да–а, – скривился он, отмахнувшись, – долго объяснять. Лучше скажи: как мне быть? Хочешь – вернусь в Москву, хочешь – здесь останусь, хочешь… вместе поедем… – Он притянул ее за плечи. – Наташа, я…

– Пусти! – Голос ее ломался от боли. – Не надо, прошу тебя!

– Но почему, почему нет? – крикнул он. – Смотри! Разве я тот? Я другой, понимаешь? И чем, чем я хуже этого… Сережи? Чем? Любишь его, да?!

– Нет.

– Тогда… не понял…

– Не понял! – Она сухо, неприятно рассмеялась. – А я, думаешь, понимаю? Да и кто объяснит причины наших ошибок, падений, запутанности нашей? Коля, я просто вздорная, живущая наугад баба. – Она закусила губу. – Прошин сказал, что я вышла замуж? Зачем?

– Причин вагон. – Авдеев вздохнул, как бы раздумывая. – Я же был у него за пешечку. И анализатор мы с ним на пару гробанули. Да–да. Помнишь, Сереге я в глаз залепил? Приревновал… ну! Естественно, просят явиться к Леше. Тот: пиши по собственному… А каково мне такое писать? Это значит – все, это уже без тебя… Ну, порешили миром: захороводим мозги Роману, а с его помощью Лукьянову, что нужен, мол многоячеечный датчик; расчеты кое–какие от меня потребовал… А я в это время натыкаюсь на такое дело: нахожу частоту излучения клетки с изотопом. Самой клетки… понимаешь?

– Но это же…

– Ага, – кивнул Авдеев. – Пришлось заткнуться. Невыгодное открытие для Леши оказалось… Ну, молчу. Корплю над расчетами. Жду, короче. Дождался! Денег мы ухлопали кучу, результатов никаких… И тему сняли. Леша знал, что делал. И сделал. В своем стиле: просто, ловко и нагло. Со мной творилось не понять что, какая–то апатия; тут еще новость о твоем замужестве… Я плюнул и уехал.

– Но ведь… Нет, он не мог! Даже, если он думает только о выгоде…. Твое открытие принесло бы ему почет!

– Почет, – буркнул Авдеев. – Тигры мясо лопают, а не конфетки! Соавторство – это еще туда–сюда… Но с соавторством не выходило – обчистить себя по второму заходу я бы не дал.

– По второму?

– Не знаешь? Его кандидатская – моя работа. Лень было минимум сдавать, пробиваться… Потом я пил… ну! Короче, продал дьяволу часть души. Интересно? – Он распахнул настежь окно и, глядя на ползущий с пляжа поток отдыхающих, говорил уже через плечо: – Лешка мыслил реально. Решение анализатора – мелочь, отблеск моего успеха на его карьере, благодарность за чуткое руководство. Да и поблагодарили бы его лет этак через пять – там была еще тьма работы. А так… так он защитит на этих расчетах докторскую… – Он обернулся. – Нет, все же темная, но… личность! Такие комбинации. В науке ноль, но в комбинировании наукой – гений! Ведь как он докторскую состряпал? Датчик ему рассчитала лаборатория, плюс готовая кандидатская, плюс к этому исследования двух блоков «Лангуста» – и все дела. Мне бы, конечно, такое барахло при всем желании в люди не вывести, но он защитит! Вот увидишь!

– Но это же… Его надо…

– Все гораздо проще и будничнее, – грустно улыбнулся Авдеев. – Кто–то не захотел определенной работы и избавился от нее. Если особо принципиальные поохают, то и это уже до фига.

– Ты можешь доказать все, что здесь говорил?

– Настаиваешь? – Авдеев покопался в бумажнике, вытащил вдвое сложенный конверт, поднял его за уголок, как карту. – Вот. Его ценные указания. Завалялось письмецо в книжке. А тут наткнулся…

Она читала записку долго, отделяя слово от слова. Сказала:

– Ты должен приехать в Москву.

– Новая кампания супротив начальника, – понял Авдеев. – Нет. Играйте в эти игры сами. Решение прибора дам… Действуйте! А мне живется неплохо: свежий воздух, люди… свежие. Кстати, обитаю я ныне на родине, в Сибири. Тружусь в золотодобывающей артели. Здоровый коллектив, здоровый режим. Никаких интриг. Мне очень нравится. Ну, а если заболею раком, тогда уж не откажите в милости – положите меня под мой… анализатор.

– Не юродствуй.

– Ну, хорошо. – Он отвинтил колпачок авторучки и присел к столу. – Постарайся запомнить… Это, конечно, не победа над раком, но, может статься, что и шажок к ней. Вот частота, схема приемника..

Наташа бережно сложила листочки и сунула их в толстую тетрадь.

– Ну, и надо проститься в Лешей, – шутливо подытожил Авдеев.

– Я прошу… не делай этого, – медленно сказала она. – Прошу…

– Ладно. – Он опустил голову, сплел пальцы. – Проводишь меня?

Они вышли из гостиницы и направились к морю. Стоял невыносимый, выбеливший небо зной. Стайки чаек словно вросли в неподвижное море, сверкавшее миллиардами зеркальных осколков.

Авдеев зачерпнул воды и обмыл разгоряченное лицо.

– Теплая, – сказал недовольно. – А я каждое утро бегаю к родничку. Припадешь к нему, и годы с тебя слетают, как шишки кедровые, когда тряхнешь ветви… Поедем, Наташ, а?

– Поздно, Коля, – сказала она.

– Тогда так. Будет трудно – пиши. Передумаешь, захочешь меня увидеть, только свистни…

– Я буду тебе писать. Но ты приедешь в Москву, ты обязан…

– Не знаю. – Авдеев горько взглянул на нее. – Не знаю, как там сложится… А теперь… прощай. – Он прежней, неуверенной походкой пошел к вокзалу.

«Коля. – хотелось крикнуть ей. – Подожди! Я… с тобой!» Но она промолчала. Она не любила его; ей хотелось любить этого человека, но не было того суждено.

И она промолчала.

* * *

Прошин валялся на узкой панцирной койке, привинченной к полу, и ел одно за другим маленькие кисловатые яблоки, бросая огрызки в эмалированный тазик, до половины заполненный косточками слив и черешни. Он будто физически ощущал, как сила солнца и южной земли, переданная фруктам, становится силой его мощного, жадного к жизни тела, нежащегося на чистых прохладных простынях.

В дверь постучали. Воронина.

– А, Наташенька, – молвил он, накидывая рубашку на плечи и запихивая тазик с объедками под стол. – Как город? Все ли персики сожрали отдыхающие и командированные массы?

– Алексей… – медленно начала она, – какой же ты подлец...

– Чего еще такое? – недовольно спросил Прошин.

– Я видела Авдеева. И теперь… теперь я все знаю. Все! Твои аферы, диссертации – та и другая; провал анализатора! – Она устало провела ладонью по лицу. – Ты… матерый, последовательный негодяй!

– Ну–ну, – сказал Прошин. – Давайте на полтона ниже, мадмуазель…

– Но я это так не оставлю, – перебила она, не слушая. – Я докажу, что подпускать тебя к науке… Да и вообще тебя в клетке держать надо! Рвач, вредитель, убийца.. Анализатор – это жизни! И ты знаешь! Я говорю откровенно, можешь обижаться, можешь нет, дело твое.

– Один мой знакомый, – заметил Прошин хладнокровно, – тоже любил говорить гадости и тоже называл это откровенным разговором. Так вот – в итоге он оказался без собеседников. Теперь относительно твоих обличий. Все, что ты плетешь, бездоказательно.

– Почему же? – Она вызывающе вскинула голову; не глядя достала из нагрудного кармашка записку. – Узнаешь? Твое послание к Коле. Чукавин как–то сказал, что ты и под меловую черту на асфальте пролезешь. Посмотрим, как это выйдет у тебя на сей раз.

Он быстро схватил ее за руку.

– Стоп! – Она спрятала бумагу за спину. – Ты поступаешь не по– мужски… Я могу поднять крик, получится безобразная сцена…

Прошин нехотя разжал пальцы.

– Удивительно, – сказал он со смешком. – Я видел десятки начальников лабораторий – вообще десятки всяких начальников! – и у всех дело поставлено так, что их гаврики пикнуть не смеют против, а уж если говорить про слежку и сбор улик… Н–да. Невероятно. Ну, а что касается анализатора, им ничего бы не стоило свернуть таковой на нет в первый же день упоминания о нем. И почему мне так не везет? Размазня я, что ли?

– А ты набрал себе не тот экипаж. Сплотил таланты, будучи бездарью. Ты думал, с такими легче, думал – такие все сделают быстро и красиво, удовлетворяясь подачками, о которых ты вчера так воодушевленно говорил, а ты выиграешь свободное время и почести. Однако выигрывая в одном, проигрываешь в другом. Закон. Физики и жизни. Какая же я дура! – Внезапно всхлипнула она, ударив себя по щеке ладонью. – В какую же мерзость влипла! Как теперь с этим жить!

– Наташа. Он безуспешно пытался говорить просящим голосом. – Я… заклинаю тебя. Давай… так. Я уйду из лаборатории, уступлю свое место Лукьянову и… тему восстановлю! От тебя требуется одно – подарить мне эту бумагу. Все. Договор взаимовыгодный…

– Да брось ты это делячество! – поморщилась она. – Если на то пошло, Лукьянов так и так займет твое место. И тему восстановят. А бумажка получит ход. Я… не могу сделать иначе.

– Жаль, – сказал Прошин. – Но дело твое… Унижаться не стану. Только что бумажка? Ее можно трактовать как материал мелкой производственной склоки, определяющей, ну… мои субъективные научные воззрения, скажем. Не преступление, что мне нравилась одна система датчика, а кому–то другая. Правда, лишний шум… Но – переживем.

– Ошибаешься. Все будет разбираться в далеко не радужном для тебя варианте: на фоне всех твоих дел, твоего облика… Будет скандал, уверяю тебя. Более того: твоей давешний прокол замазан благодаря недальновидности начальства. И всяким режимным нормам. Но моя сестра – в Генеральной прокуратуре. И вхожа к первому лицу. Если за дело возьмется квалифицированный и независимый следователь, вся твоя линия защиты, уверена, окажется ватной… – Она помолчала. – Слушай, скажи… Зачем ты… все это жульничество… вообще… зачем?

– Угу, – молвил Прошин, кивая в пустом раздумье, – Детская непосредственность. Хочу все знать. Да ты понимаешь, что я с тобой… всерьез! Что сейчас, руководимая своей глупейшей твердолобостью, ты разрушаешь наше будущее, на краю которого мы стоим… Вот на каком краю – не знаю…

– Я не верю тебе. Вообще не верю. Тебе было нужно мое тело. Что же, ты все получил.

– Наташа, ты оскорбляешь и себя, и меня… Пройдет время, и ты раскаешься в этой своей глупости. Раскаешься не раз! Хорошо. Расскажу о тебе о своих планах, которые, надеюсь, будут твоими. Честно расскажу. Вскоре мне предстоит длительная командировка. Минимум – на год. Мы оформим отношения после приезда в Москву, и ты поедешь вместе со мной. В шикарную, высокоразвитую страну. И пусть Лукьянов подавится этой лабораторией и всякими анализаторами!

– Ах, вот каковы перспективы… – брезгливо протянула она. – И неизвестно, насколько затянется эта командировка, так?

– А это мы посмотрим… Вместе посмотрим.

– Очень полезная информация, – сказала она. – Меняющая все для тебя к худшему.

– Вот что… высокоидейная девочка… – тяжело дыша, произнес Прошин. – Катись отсюда! Вон! Действительно – дура! К черту! Ненавижу! – Он сжал кулаки, и глаза его потемнели от бешенства.

По стеклу иллюминатора скользнула туманная розовая вспышка. Глухим раскатистым переливом прогрохотал гром. Тяжелые нити невидимого дождя дружно вонзились во вздыбившуюся волнами плоскость моря. С палубы донеслись обеспокоенные голоса и топот матросских башмаков.

Надвигался шторм.

– Переживем, – повторял Прошин, хватаясь за ползавшие по столику и по полу предметы и не зная, куда их приткнуть. – Переживем!

***

К утру качка улеглась.

Зябко ежась, Прошин вышел на полубак; сомкнул пальцы на холодной металлической трубе поручня, выпрямившись, окинул взглядом измученных бессонницей глаз белую нить прибоя, вытянувшуюся вдоль далекой песочной желтизны берега.

На судне кипело рабочее оживление. Матросы в замасленных робах и драных тельняшках грузили под вопли научного состава аппаратуру, устанавливая ее на станину. Готовился решающий комплексный эксперимент; под воду спускался «Лангуст» и еще несколько приборов. В случае, если их симбиоз будет успешным, предполагалось поставить на испытаниях точку. Возле «Лангуста» с отверткой в руках сидел глава океанологов Кеша: щуплый молодой человек в выцветших шортах цвета хаки. Этот более других раздражал Прошина своей крикливостью, излишней восторженностью и чудаковатостью, граничащей с идиотизмом. Недавно то ли спьяну, то ли под влиянием сумасбродной идеи, что посещали его ежеминутно, Кеша сбрил свою непривлекательную, худосочную бородку и жестоко пострадал: загорелое лицо его казалось теперь перемазанным сметаной. Отвинтив крышку с разъемом энергопитания, Кеша разглядывал внутренности прибора. Разглядывал из соображений праздной любознательности, не подозревая, как дорого таковая могла обойтись: восстановление герметизации требовало определенного навыка. Прошин скрипнул зубами, готовя ругательство. Но сдержался. Напряженно, еще не веря в то беспорядочное переплетение мыслей, что несло в себе законченную планомерность дальнейшего, он наблюдал, как Кеша, обратной стороной приложив к крышке прибора прокладку, закручивает винты. Закрутив последний, вытер жало отвертки о шорты и, воздев лицо к небу, проорал в приливе, видимо, славного настроения, некое пронзительное междометие, отчего испуганные чайки взметнулись со снастей и, горланя, помчались в сторону берега. Кеша, растянув в улыбке рот до ушей, сунул пальцы в рот, готовясь свистнуть им вслед, но, поймав на себе стеклянный взгляд Прошина, смутился и, вместо того, чтобы свистнуть, с серьезным видом принялся ковырять ногтем в зубе.

– Как спалось? – спросил он.

– Плохо спалось, – отозвался Прошин хмуро. Простыл я. Знобит. Температура, наверное. – И он отправился завтракать.

Поковырял вилкой холодную овсяную кашу, хлебнул чай… Аппетита не было.

«Ну, – обратился он ко Второму, – что делать будем?»

«А ничего, – мгновенно откликнулся тот. – Ты болен, иди в каюту и спи. Ты ничего не видел».

«Если она полезет в воду… Там 220 вольт на корпусе!»

«А что делать, если она встала поперек?»

«Это я встал поперек! Поперек всем.».

«Тем более. Встал, значит, стой. И крепко стой, чтобы не сбили и не растоптали».

«Я – убийца?!».

«Хе. А ты знаешь, сколько было, есть и будет убийц? Жизни не хватит, чтобы счесть. Ты не один… Конечно, это… неприятно, но посуди сам – здесь четкая альтернатива: или ты, или тебя. Выбирай.».

Прошин отодвинул тарелку встал. Пошел в каюту; дверь за собой притворил неплотно, чтобы слышать, что делается на палубе. Прилег, не раздеваясь, на койку.

– Спускай! – донесся крик Ворониной и одновременно заскрипели на блоках тросы – станина уходила под воду.

«Слушай, ты, – мертвея от страха, спросил он Второго. – А кто будет платить? Нет, я знаю, неправдой можно прожить, и здорово можно прожить и сдохнуть легко; но платить–то все равно придется… И если здесь не заплатишь, то заплатишь там…»

«Никакого там, – последовал веский ответ. – нет и не было. Не впадай в мистику. Ты плод эволюции земных организмов, выползших из первичного океана. Вспомни школьную биологию – с возрастом ее упорно стараются забыть! Вспомни! Обезьянки, питекантропы, прочие австралопитеки… Затем ты. Боги и всякие «там» рождены в темных головах питекантропов или… знаешь, что я тебе скажу… трусов! Так что живи, и живи так, как лучше. Привет, друг!»

Прошин закрыл глаза, чувствуя, что впадает в обморочное забытье. Где–то в глубине души он надеялся, что весь этот уже окончательно выстроенный план пойдет прахом, разладившись сам собой в каком–то неприметном, но слабом своем звене, что обязано было существовать, ибо задуманное казалось неправдоподобно чудовищным, чтобы свершится; но когда пробило пять склянок, с палубы донесся встревоженный гам, и он понял: есть! Обмерев, с минуту он лежал в оцепенении; затем спрыгнув с кровати и по–кошачьи подкравшись к двери, прислушался:

– «Лангуст» мозги полоскает, сволочь, – сказал кто–то расстроенно, и вслед за тем послышалось еще несколько голосов.

У Прошина, как от укола, побежали по спине мурашки. Сердце остановилось и тут же, будто сорвавшись, застучало захлебывающимся боем. Дыхание пресеклось, глаза заволокло теменью, испещренной плавающими золотистыми червячками…

– Ну, так что? – поинтересовался старпом. – Поднимать станину?

– А эксперимент? – завопил предводитель океанологов. – Мы же сорвем эксперимент! Там общая цепь! Надо нырнуть и снять эту «лангустину».. да!

– Тогда давайте нырять, – рассудил капитан.

Нырять выпадало Ворониной – Прошин «болел», а кроме них двоих грамотно отсоединить прибор не смог бы никто.

– Акваланги заряжены? – спросила Воронина.

– А этот…. шеф твой? – вмешался один из матросов. Где он–то? Сейчас штормом воды холодной нанесло, простудишься. А тот – здоровый кабан, пусть и лезет. Заодно рыбку подстрелит. Федя, дай ему ружьишко, уха нам будет. А то макароны уже в глотку не идут!

Гогот.

– Болен он, – серьезно объяснил кто–то. – Яблок за вчерашний день объелся. Килограмм пять умял. Как пить дать пробой на корпус у мужика. Седни и носа не кажет – в гальюн переселился, поди. Как бы нам, братва, холеру какую через него не подцепить!

Гогот усилился. Прошин закусил губу от досады. Чем же он не полюбился этим морячкам? Характером не угодил? Э, просто все разъяснялось. Надо было с ними и перемолвиться при встрече, и пошутить, и за «жизнь» по две минутки с каждым потолковать… А он и не смотрел на них. Оттого все и… Но только ли оттого? Школа, институт, работа… Ведь было же так, что старался он стать «своим», старался! Но все равно его не любили. И он спрашивал, почему, и ему не могли ответить.

Он повалился на койку. Зубами до ломоты в челюстях впился в подушку. Потом встал. Нет! Это была не его игра и не его выигрыш. Он понял – не его. И метнулся на палубу.

Выскочил, тяжело дыша. Светило солнце. Матросы покуривали, привалившись к рубке. Океанологи сидели, как мусульмане на молитве, возле контрольного пульта и, чавкая от удовольствия, ели арбуз. Розовый липкий сок тек по их небритым подбородкам. Несколько обглоданных корок покачивалось за бортом. С равнодушным видом Прошин подошел к ним; выдержал необходимую для правдоподобия паузу, глядя на уныло качающиеся стрелки приборов, отвел книзу рукоять рубильника…

– Да… ты…. чиво?! – возопили исследователи океанов, вскакивая с мест.

– Герметизация, – объяснил Прошин. – «Лангуст» надо снимать… Это не ты там копался? – с презрением обратился он к Кеше и, не дожидаясь ответа, прибавил:– Под водой напряжение…

– То есть… как? – Лицо Кеши теперь побледнело полностью. – Там же смотрят…

– Что смотрят? Кто?

– Наташа… Я думал…

– Акваланг! – заорал Прошин, сдирая рубаху. Пуговицы бисером брызнули по палубе. Ну, матерь вашу!

Он схватил баллоны, натянул маску и, сунув от соли горький, как хина, загубник в рот, плюхнулся спиной в воду. На миг оцепенел от колодезного ее холода; затем поплыл вниз, проклиная реявшую перед глазами взвесь ила и песка, поднятую со дна штормом, и тщетно пытаясь различить в окутавшим его буро–голубом тумане очертания станины. Началась глубина. Одолевая давящую боль в ушах, он несколько раз сглотнул вязкую, с противным чернильным привкусом слюну. Полегчало. Мутную пелену внезапно снесло, показалась станина, неснятый «Лангуст»… И он понял: она лежит там, на сером песке; понял, но не почувствовал ничего, кроме тупого деловитого спокойствия перед свершившимся, даже когда увидел ее тело, топляком висевшее у самого дна. Ладонями он охватил ее голову, повернув к себе; отвел со стекла маски волосы, встретив покойное безучастие взгляда, коснулся загубника – тот был на месте… и уже приготовился всплыть, как вдруг усмотрел в метре от себя толстый блин камбалы, выискиваемой уже месяц. Подумал невольно:

«Ружье бы…»

И тут же, содрогнувшись от вопиющего цинизма этой мысли, суча ногами, дернулся вверх, к кораблю, прижав к груди одеревенелое тело Наташи.

«Спасут? Только бы спасли!» – шептал он про себя, с отчаянием глядя не ее безвольно мотавшуюся голову.

Жемчужный шар медузы крапивным ожогом опалил ему шею, но боль эту он принял как должное – с благодарностью, бесконечно и люто ненавидя себя за все свершенное и за то, что еще предстояло свершить, изощряясь во лжи там, наверху, среди людей.

Он не помнил, как ему помогли подняться на палубу, как кричал он на подавленного задохлика Кешу, как хлопотал над Наташей судовой медик…

А вкрадчивый голос Второго втолковывал:

«Ты был болен… болен… болен…»

Совершенно оглохший, мучимый нервным ознобом, он вошел в каюту, присел на койку, упершись лбом в сжатые кулаки…

И увидел…

…Летний парной ливень. Мальчик бежит по лугу босиком, смеется струйкам воды, стекающим с мокрых волос на глаза, губы… А кто–то родной и любимый машет ему вдалеке рукой, ждет его… Отец.

Было ли это?

Он обернулся. На пороге стоял капитан, мял фуражку.

Прошин все понял.

– Беда, – произнес тот и вышел, вздохнув.

«Беда», – эхом отозвалось в сознании, и долго еще Прошин переворачивал в уме громоздкую тяжесть этого короткого слова.

Через два часа «Отшельник» снялся с якоря и пришвартовался к пирсу. Перебросили трап, и на судне появились люди с официальными лицами и портфелями.

Прошин переоделся в сухое, прошел по коридору, открыл дверь в каюту Наташи. Тумбочка, спортивная сумка в углу, застеленная кровать…

Чисто интуитивно он приподнял подушку, увидел толстую тетрадь в коленкоровом переплете. Раскрыл ее. И сразу захлопнул – то, что искал, закладкой лежало между страниц. Втянув живот, он быстро сунул тетрадь за ремень, оправил футболку и шмыгнул к себе.

Вплотную приблизившись к овалу вмонтированного в перегородку зеркала, с холодным любопытством очень долго изучал возникшее перед ним лицо, будто искал нем какие–то новые, несомненно обязанные появиться черты.

Как непоправимое, но уже пережитое и привычное, с чем смирился навек, он понимал, что перешагнул в другую жизнь, в другой мир и что не он, а тоже некто другой, хранивший лишь память о нем прежнем, теперь осматривался в новизне этого мира, опустошенно примеряясь к нему, не в силах еще что–то сопоставить и над чем–то задуматься. С ясной жестокостью очевидного сознавалось одно: теперь счастье, успокоение, радость неосуществимы, и будущего, по сути, нет, как нет надежды на возвращение к людям; отныне он отделен от них пороком преступной тайны, и жизнь его – жизнь по краденым документам; жизнь в ожидании возмездия. Пусть невероятного, но ожидать он его будет.

«Не казнись, – утешал Второй с непривычным бабьим сочувствием. – Ты ведь хотел спасти ее… Но опоздал.»

Он цеплялся за эту мыслишку, но гнилой нитью обрывалась она, и снова начиналась явь свершенного и продолжающегося падения.

К вечеру, достаточно ловко сочетая деловитость и скорбь, он дал показания следователю и отправился в город.

Долго бродил по темным, утопающим в кипарисах и шиповнике аллеям, вдыхая напоенный ароматом чайных роз воздух, прислушиваясь к доносившейся с танцплощадки мелодии танго, к вторящим ей сухим трелям цикад; срывал и машинально растирал в пальцах пахучие листики лавра, ни о чем не вспоминая, ни о чем не думая… Он понимал: главное сейчас – это ни о чем не вспоминать и ни о чем не думать.

В открытом ресторанчике, лепившемся к склону горы, он заказал шашлык, графин коньяка; сел в уголочке, глядя на огни кораблей, на звезды, будто разбрасываемые в поднебесье методичной рукой знающего свое дело сеятеля; затем без удовольствия проглотил кусок жесткого, в застывшем жире и холодном томате мяса; вытащил из тетради, с которой не мог расстаться, письмо и зажег спичку, завороженно глядя, как пламя пожирает бумагу, превращая ее в сморщенный черный лоскуток. В тетради лежала еще какая–то записка. Он развернул ее, мгновенно узнал знакомую схему… Так вот он, секрет Авдеева, вот его лотерейная частота – несколько цифр и в них – судьбы…

«Выбрось, – проронил Второй. – Это дело такое… Себе не припишешь, друзьям не подаришь… Выбрось!»

Он чиркнул спичкой, покрутил ее… И погасил. Возникла идея: анонимно отправить листок Лукьянову, а там будь что будет…

Полистал тетрадь. Недоуменно уяснил: дневник… Перевернув последнюю исписанную страницу, вновь возвратился к ней, прочел: «… вошла к нему. Крупный красивый хищник с сумасшедшим, немигающим взглядом. Но что–то в этом взгляде больное, измученное… Все рассказала. Кричала на него. Выслушал. Предложил сделку: удовлетворяю, дескать, требования экономического порядка. Ну хоть бы что–нибудь человеческое промелькнуло, хоть бы устыдился – нет… Смотрел на меня, как лорд на кредитора–плебея, которому продул в карты полсостояния. Но все–таки, продираясь через заслон этой хамоватой напыщенности, на миг я разглядела его истинного… Он невероятно несчастен, я знаю и сегодня коснулась – не помню уж как, но коснулась – его души; и он прогнал меня, взбешенный… Не знаю, что делать… Дико, ужасающе глупо, но он тот единственный, кого бы я могла полюбить, если бы он был… не он. Неужели я ненавижу его?..»

Строчки, написанные крупным округлым почерком, поплыли у Прошина перед глазами. Задумчиво нащупав на столе графин с коньяком, он ухватил его за длинное скользкое горлышко и хрястнул о мраморные плиты пола. Выложил перед подбежавшей официанткой несколько смятых червонцев и, шатаясь, побрел к выходу.

– Человек… дошел… до кондиции, – донесся из–за спины пьяненький, блатноватый голосок кого–то из «местных».

– Эти столичные фраера… – подтвердила официантка, подсчитывая деньги. – Ужас!

Потом он долго шлялся по портовому городу. Пил, пил, пил… Неизвестно откуда появилась размалеванная девка; он запомнил только ее сигареты, пахнувшие паршивыми, сладенькими духами, и сбивчивый рассказ, как благодаря нелегкой судьбе она встала на путь легкого поведения. Помнил еще забегаловку, именуемую «кафе», тусклый блеск декоративных иностранных бутылок в углу бара, сытые взмокшие физиономии за соседним столиком; затем пустота ночного пляжа, алкогольный дурман, прилепившиеся к его шее губы, что–то грязное, бесстыдное, жаркое…

Очнулся. Город виднелся вдали, за мысом. Берег. Откос, стекающий с него водопад дикого винограда. Прохлада высветленной солнцем прибрежной гальки. Мягкий плеск моря. Антрацитовый блеск скал. Небо – нежные, сиреневые облака, пронизанные рассеянным светом. Восход. Он нашел валявшуюся рядом тетрадь, вытащил спички. Поджег ее. Зашипела, плавясь обложка. Синие язычки огня, вздрагивая, поползли по бумаге; набирая силу, они желтели, тянулись вверх, сталкивались и вновь отрывались друг от друга, словно соперничая в своем торопливом переплясе.

Несколько раз он порывался загасить пламя, но неизменно отдергивал руку, понимая, что больше никогда не должен видеть этих строк. Он обязан забыть их!

Странички постепенно сгорали и, подхватываемые воздушными течениями, черными бабочками отлетали в спокойную синеву моря.

Он поднялся. Пора было идти. И как–то жить.

* * *

В квартире стоял тяжелый нежилой дух.

Прошин распахнул все окна, лег на тахту, закрыл глаза, и вдруг показалось, будто никуда он и не уезжал, а то, что случилось, безумное видение; уродливый гротеск того, что не может быть никогда.

Голова кружилась от недосыпания, ресницы слипались; он до красноты тер шершавыми пальцами набрякшие веки, мечтая об отдыхе, но уснуть не мог; как только блаженная темнота, сгущаясь, начинала уносить его прочь, ее прорезал чей–то крик, в котором мгновенно угадывался голос Наташи; он вздрагивал всем телом, как будто оступившись в этой тьме, проваливался в трясину и, опомнившись, находил себя на постели – жалкого, изможденного, с нелепо дергавшейся от испуга ногой… И вновь, крадучись, подступал сон, но Прошин уже не поддавался ему, напряженно ожидая неотступного крика и следовавшего за ним падения во мрак.

Звонок в дверь вырвал его из полубредового забытья. Сжав зубы, пытаясь прогнать жужжащий шум в ушах, он, пьяно качнувшись, шагнул в прихожую, крутанул вертушку замка…

Увидел Таню.

– Леша, – торопливо заговорила она, теребя уголок легкого шелкового платка, повязанного на шее. – У меня как сердце чувствовало, что ты сегодня вернешься… Я…

– Входи, входи, – судорожно закивал он, внезапно до слез обрадовавшись, что теперь не один. – Это хорошо… ты пришла… очень… прекрасно.

Она удивленно посмотрела на него.