Текст книги "Ветер и мошки (СИ)"

Автор книги: Андрей Кокоулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Шутки он шутит. Она рывком приподняла таз, вытащила его к унитазу, слила коричневатую воду и вернулась в ванную.

– Что-то ты совсем бледная, – сказала тетя Зина.

– Устала.

Вдвоем они сдвинули Олежку, чтобы снова набрать воды. Дальше Таня занялась потеками, что просочились от пеленок, и какое-то время больше всего ее волновал вопрос, постелила ли тетя Зина на диван клеенку. Что-то она не заметила, когда поднимала Олежку.

– Тетя Зина, вы кленку-то стелили?

– А как же! А как же! – округлила глаза соседка. – Он бы у тебя весь диван уделал.

– Мы-а.

– Ну да, – фыркнула Таня. – Я верю, что не ты.

Она снова слила воду. Бледнокожий Олежек почему-то показался ей ощипанным пернатым, ожидающим своей участи.

– Не замерз? – спросила Таня.

– Мы.

– Это хорошо. Купаться будем?

– Мы.

– А кто тебя спрашивает?

Олежек вдруг шумно задышал носом, что у него означало смех. Таня устало улыбнулась.

– Последите за ним, тетя Зина?

– А ты куда? – повернула голову соседка.

– В коридоре подотру да воду поставлю. Мы сейчас суп готовить будем. Со щавелем!

– Ох, вы богатеи какие.

– Я вам тоже пучок дам, теть Зина.

Таня с тряпкой выскользнула из ванной. В боку кололо, голова кружилась, коридор качнулся в глазах, но кто на такое обращает внимание? Сопливые отговорки для того, чтобы бросить домашнюю работу, не принимаются! Оттирая пятна на полу, смачивая край половичка, замазанного Олежкиными выделениями, Таня думала, что все это ничего, еще минут десять, потом суп, потом она уложит Олежку спать, и у нее будут целых полтора часа отдыха. Полтора часа! Неистощимое богатство!

Попутно Таня поправила лежку на диване, протерла клеенку, которая запачкалась на удивление мало, приготовила чистые пеленки, нарезанные из прохудившихся, бабушкиных еще простыней. Хватило ведь ума не выкидывать, а отложить на годы вперед в нижние ящики шкафа. Молодец, Танька!

Ф-фух! Она распрямилась, чувствуя плечом стену. Обнаружила вдруг, что все еще парится в кофте и свитерке, в походных штанах, под которыми натянуты ретузы. Не мудрено, что качает. Вы же, милая моя гражданка, как будто в бане находитесь.

В ванной бежала вода.

– Как вы там? – крикнула Таня, выдирая себя из кофты и попутно расправляясь со штанами.

– Все хорошо, – отозвалась тетя Зина.

– Мы-ы, – подал голосом, что он в порядке, Олежек.

– Ну и хорошо, – пробормотала Таня.

Она выдохнула, заправила волосы под резинку, обмахнула лицо, на мгновение ловя в комнатном зеркале свое бледное отражение. Бывало, конечно, и лучше. Грязную воду – в унитаз, мешок с пеленками связать в горловине, чтоб не сильно воняло. Вынести сразу или подождать? Нет, уж увольте, сейчас она никуда пеленки не понесет. Завтра. Перед тем, как идти на рынок.

Щавеля в пакете оказалось не так и много. Высыпав его, Таня какое-то время с грустью смотрела на лохматый зеленый холмик на столе. Что-то на суп, что-то на салат, часть тете Зине. Что остается? Ничего не остается. Она разделила щавель, крохотный листик позволила себе поймать губами. Вкусно. Кисло.

Кастрюльку на полтора литра – на плиту. Таня включила газ, краем уха слушая, что там в ванной, и быстро очистила три сморщенные картофелины. Надо ли больше? Хватит, хватит нам с Олежкой. В последнее время он что-то плохо ест. То ли ей пытается больше оставить, джентльмен доморощенный, то ли пытается экономить общий скудный бюджет со своей стороны.

– Танечка, не поможешь? – позвала тетя Зина.

– Сейчас!

Таня быстро обмахнула руки полотенцем, посолила будущий суп и выскочила из кухни с туманом в голове и болью в боку. Ох, добром не кончится! Что там может быть? Гастрит? Панкреатит? Панкреатит – это, кажется, поджелудочная.

В ванной уже набралась вода. Вдвоем с тетей Зиной они погрузили Олежку в ванну. Вода дошла ему до шеи. Таня продела под подбородком Олежке специальный ремешок, чтобы он, чего доброго, не утонул без присмотра. Ремешок концами уходил к вешалке, на которой висели полотенца. Сделано, конечно, по-бабски, не по-мужски, но тут уж, извините, не до жиру. Мужики что-то в прихожей не толпятся. На всякий случай Таня проверила натяжку ремешка.

– Как ты? – наклонилась она к Олежке.

В прозрачной воде его тело казалось усохшим, желтым. Вызванные погружением волны плямкали о чугунные стенки.

– М-мы.

Глаза у Олежки были ясные. Таня пальчиком смахнула из уголка правого крапинку засохшей слизи. Олежек подвигал губами, потом взглядом указал – иди готовь, я, мол, без тебя справлюсь.

– Давай-ка еще петельку, – сказала Таня, цепляя лежащему в ванне веревку на запястье левой руки.

– Мы, – сказал Олежек.

Он напряг руку, приподнимая тело над водой.

– Мы.

То есть, «работает».

– Тогда лежи.

Таня потрогала воду. Горячая. Минут десять не остынет.

– Ну что, Танечка, я тогда пойду? – спросила тетя Зина. – Раз уж ты здесь, то без присмотра не оставишь Олежку своего. У меня там у Федора Ильича – давление, да и я себя не очень хорошо чувствую. Этакую тяжесть с тобой потягала, что аж руки отнимаются.

– Конечно-конечно! – сказала Таня, тут же срываясь в кухню. – Только постойте, я вам щавеля…

Старушка закивала вслед.

– А возьму, Танечка, возьму. По нынешним временам любые витамины впрок. А то вон, говорят, травят людей почем зря. То масел каких-то добавляют, то химию. Куры на прилавках то желтые, то синие. А у нормальной курицы какой цвет? Вы в вашей жизни нормальной курицы, Танечка, наверное, уже и не застали.

– Застала, теть Зин.

Успев помешать воду и поставить на вторую конфорку сковороду для обжарки лука, Таня сунула отложенное в прозрачный пакетик, потом, скрепя сердце, добавила еще пучок. Вот, хоть выглядит внушительно.

– Вот, тетя Зина.

– Ой, спасибо! – тетя Зина покрутила пакетик перед глазами. – Свежий, да?

– Свежий. Сегодняшний.

– Тоже тогда супчик сделаю Федору Ильичу. К щавелю еще очень хорошо яичко вареное добавить. Ну, все, – мелко закивала тетя Зина, отступая к входным дверям. – Пошла я, Танечка. Дай вам Бог всего!

– До свиданья, тетя Зина.

Таня закрыла дверь за соседкой. Светлая Олежкина голова в ванной торчала поверх воды. Век не смотреть бы на розовое пятнышко от ранения.

– Вода не остыла? – спросила Таня.

– Мы-э.

Ответ означал: «Отстань».

– Через десять минут выну.

Олежек не ответил. Вода в кастрюле заходилась. Таня убавила газ, ссыпала картошку, раскрошила остатки луковицы на сковороду и вместо масла наковыряла из банки с тушенкой сколько было жира. Лопаткой туда, лопаткой сюда. Таня принюхалась – есть мясной аромат, слабенький, но есть!

– Супец будет – закачаешься! – крикнула она в сторону ванной.

– Мы! – донеслось оттуда.

– Мы не мы, а есть будем мы!

Таня заглянула в кастрюлю, где одиноко желтели кубики картофеля. Пустоват супчик получается. К нему бы, конечно, еще морковки. Перловки. Чесночку зубчик. Курицы грудку. Или говяжьей кости с куском мяса.

Слезы вдруг брызнули ни с того ни с сего. Таня, неслышно, в рукав, всхлипывая, помешивала лук, и ежилась, обнимая себя, будто в кухне внезапно ударил мороз. Ох, Танька, ох, Танька-Танька. Кто-то фуа-гра лопает, а ты, видишь…

Впрочем, бывало и хуже. Было, было, два дня на одной воде сидели.

Ничего-ничего, принялась успокаивать она себя. Я выдержу. Мне деваться некуда. На что способны люди в неблагоприятных обстоятельствах, они и сами не знают. Значит, и я не знаю пока границ своих возможностей. А завтра вообще при деньгах буду. Если даже сто пятьдесят рублей выручим… Тьфу-тьфу. Таня, плюнув через плечо, постучала костяшками пальцев по кромке подоконника.

Лук прожарился. Она скинула его в кастрюлю, и в вода приобрела бледно-золотистый цвет. Худенький пучок щавеля отправился в морозильник. Это будущий салат. Оставшийся щавель Таня, шмыгая носом, порезала крупными частями. Супешник будет – в лучших домах Лондона обзавидуются.

Сволочи.

– Олежек!

– Мы-ы!

– Закругляйся!

– Мыа.

– Ничего не знаю!

Вода в кастрюле закипела. Таня скинула щавель, убавила огонь. В комнате взяла большое полотенце, на скорую руку отерла щеки. Скрывать нечего и не от кого, но мокрое лицо точно никого не красит. И вообще – держимся мы, держимся! Кто думает, что она тут сдохнет вместе с Олежкой, сдохнет раньше.

– Ну, ты готов?

Шагнув в ванную, Таня распахнула полотенце, прижала его подбородком.

– Мыы, – сказал Олежек.

Он старательно держал голову над водой.

– Я знаю, что остыла, – сказала ему Таня, – но на сегодня, думаю, хватит. А ты как думаешь?

– Мыу, – ответил Олежек.

– Тогда давай выбираться.

Таня поймала Олежку за плечо, потянула вверх, перехватывая худое тело под ребра, другой рукой отстегнула ремешок. Полотенце послужило прокладкой между одеждой и мокрым купальщиком. Еще чуть-чуть вверх.

– Мы.

– Ах, черт! Прости.

Держа Олежку на весу, прогибаясь под ним, Таня высвободила его руку из петли. Дальше на очереди были ноги. Удивляясь, откуда они такой длины, Таня отступила от ванны, вытягивая их за собой через бортик. Пятка поехала на мокром. Воздух со свистом прошел сквозь губы. Тише, тише, придержите коней. Так вот грохнуться, разбить себе голову, и все – два трупа, принимайте.

Вода капала частой капелью.

Таня нащупала бедром скамейку. Полотенце завернуть. Выдохнуть. Ткнуться лбом, останавливая опасное скольжение. Олежек помогал левой рукой как мог. Мокрый, жалкий, он смотрел в нее светлыми, извиняющимися глазами.

– Ничего-ничего, – проговорила сердито Таня. – В первый раз что ли?

Взвалив на себя, она потащила Олежку в комнату. Долго ли умеючи? А что ноги подгибаются, это не ваше собачье дело. И хрип – это мой хрип, не ваш. Вы уж сопите себе, пожалуйста, в тряпочку.

– Мы, – взмыкнул Олежек.

– Больно? – спросила Таня. – Сейчас.

Они добрались до дивана. Таня опустила Олежку на худую, постеленную на клеенку простынку.

– Где болит?

Она принялась сгибать и разгибать Олежковы руки, затем занялась ногами, угадывая под кожей схватившиеся до каменной твердости мышцы.

– Ы-ы!

– Нашла, нашла.

Таня огладила, размяла пальцами голень. Какая это мышца? Мы уже все эти мышцы наизусть, правда, Олежек? Это – трехглавая. Она сзади. А это – длинный разгибатель пальцев. Вот она, напряженная, сбоку.

– Мы.

– Отпускает? – спросила Таня, чувствуя, как под пальцами обмякает, сходит на нет вспухший, прощупывающийся через кожу бугорок.

Олежек закрыл глаза. Левая рука его вцепилась в полотенце.

– Давай-ка мы, кстати, вытремся, – сказала Таня.

Она стянула с верха диванной спинки запасенное полотенце и насухо вытерла Олежке голову, плечи, грудь. Потом пришла очередь живота. Паху и ягодицам Таня уделила особое внимание, не нравилась ей появившаяся там опрелая краснота.

– Ы, – коротко выдохнул Олежек.

Означало: «Хочешь меня?».

– Ага, щас! – ответила ему Таня.

Олежек засопел – засмеялся. Молодец он, не унывает. Она бы на его месте… Наверное, в окно бы кинулась, если б смогла. Но как кинешься, если твое тело – не твое, ничье, живет само по себе?

– Теперь – пеленки.

Таня ловко – сказывался опыт – соорудила подгузник из куска простыни, закрепила его у Олежки на бедрах, подвернула, сцепила с обеих сторон крупными булавками. Следующим этапом натянула на Олежку футболку. Красота! Ах, вспомнила, у меня же там щавелевый суп стоит!

Таня придала Олежке сидячее положение.

– Погоди, никуда не уходи! – крикнула она, срываясь на кухню.

Сопение было ей ответом. Олежек оценил юмор.

Суп уже клокотал, потихоньку выкипая. Запах шел умопомрачительный. Значит: газ – выключить. Миску приготовить. Под миску вместо подноса выделить разделочную доску. За сервировочный столик нам послужит табуретка. Не хуже иных ресторанов, господа.

Таня нарезала оставшуюся четвертинку буханки, раскрошила кусок хлеба, зачерпнула из кастрюли половником. Ух! Варево, полное пара и зеленых листьев, плеснуло на эмалированное дно. Нет, что ни говорите, а замечательный получился суп. Может и пустоватый слегка, но так у нас для фактуры хлеб есть.

Таня переждала приступ боли в боку и с миской на табуретке двинулась в комнату.

– Обед, ваше величество!

Олежку скособочило, но он все же сохранил вертикальное положение, а не нырнул лицом вниз, как бывало раньше, когда тело его не слушалось совсем. Тоже ведь хороший признак.

– Мы-а.

– Уже, ваше величество.

Таня включила телевизор, умостилась с Олежкой рядом, застелила плохонькой тканью ноги.

– Итак, – она прищурила на Олежку глаз, – дозволено ли мне снять пробу?

– Ы.

– Ну вы и жадина, ваше величество.

Ели под какой-то концерт, скакал Леонтьев, пел детский хор, выступал Хазанов. Положив доску с миской на колени, Таня черпала суп ложкой, дула и кормила Олежку. Олежка причмокивал. Олежке нравилось. Таня и сама ухватила несколько ложек. Вкуснотища! А щавель… м-м-м, нигде вы теперь не достанете такого щавеля!

Боль в боку утихомирилась. Видимо, удовольствовалась своей порцией супа. Под хрюканье телевизора Таньку чуть не сморил сон.

Ну-ну! – прикрикнула она на себя, с усилием возвращаясь из дремы. Вырубишься тут на пару, кто работать будет? Ладно Олежек, с него спросу нет, а ты? Миллионерша что ли? Так Горячева быстро тебе замену найдет.

И все же Таня дала себе еще пять минут посидеть, не шевелясь. Олежка склонился на плечо. Не муж, не жених, не брат. В сущности, совершенно посторонний ей человек, роднее которого, наверное, у нее никого и нет.

Странно.

Фамилия у Олежки была Сизов. Был он детдомовец, в восемнадцать лет его по призыву забрали в армию, а через год где-то в одной из южных, борющихся за независимость республик рядом с их бэтээром, совершавшим патрулирование окрестностей, разорвался спрятанный у обочины фугас.

Двое из тех, с кем Олежка ехал на «броне», были убиты наповал. А его вертолетом вывезли в военный госпиталь, где около четырех часов извлекали осколки из левой руки и черепа. Врачи сохранили ему жизнь, но речь и подвижность он утратил. Его, конечно, тут же комиссовали, и в местной больнице он около двух недель проходил реабилитацию. Танька тогда работала там нянечкой.

Родственников у Олежки, понятно, не было. Девчонка, которая ходила с ним до армии, навестила его всего раз, и странная улыбка не сходила с ее лица, пока она смотрела на мычащего на койке парня. В глазах ее стояло: господи, он же растение! Я не хочу за ним ухаживать! Танька ее понимала.

К исходу второй недели Олежке уже искали место, куда его можно было бы выселить из больницы. Вроде бы как сироте ему выделили комнату в общежитии, но то ли общежитие имело статус аварийного, то ли в комнате уже жила семья чуть ли не из пяти человек – в общем, с жилплощадью парню не повезло. Судиться и отстаивать свое право Олежка был не в состоянии.

Обращение в социальную службу возымело интересный эффект. Дородная дама из социального фонда пришла в больницу агитировать персонал за оформление опеки над недееспособным инвалидом. По ее словам, ни в городском, ни в областных домах инвалидов мест нет, часть домов закрыта, из воздуха она ничего сотворить не может, не волшебница, а иностранных хосписов у нас пока не заведено.

– Вашему Сизову уже присвоена инвалидность первой группы, а это самое высокое пособие, – вещала она перед собравшимися в холле больницы, тряся цветным буклетом. – Кроме того, вам будут положены социальные льготы – на оплату коммунальных платежей, на лекарства, на проезд в транспорте. А мы со своей стороны постараемся обеспечить вас продуктовыми наборами, «памперсами» и методической литературой. Покажем, как ухаживать, и поможем с документами. В конце концов, должна же быть у вас гражданская совесть! Ну нет никого у человека, так будьте людьми!

Кто-то сказал ей, что государство любит вопить о помощи и гуманизме, когда помощь нужна ему. А когда помощь нужна гражданам, так его, извините, нету. Стыдливо к стеночке отворачивается.

– Так я не за государство прошу! – краснела дама.

– Именно за него! – ответили ей.

Таня догнала женщину на выходе.

– Я, – сказала она, – я хочу стать опекуном Сизова.

Дама посмотрела на Таню.

– Вы девушка его?

– Нет, я… Если некому…

– Вы-то куда? – с какой-то странной жалостью спросила дама. – Вам делать нечего? Он, извините, завтра не встанет.

– Я знаю.

Дама поджала губы.

– Ну, если хотите…

Оформление опекунства показалось Тане стремительным. Впрочем, в голове у нее в то время путались и дни недели, и утро с вечером. Внутри звенело, стенало, стонало: «Что ты делаешь, идиотка? Что ты делаешь?». Заявление, справки, акт, заключение. Кто-то толстый и важный, кажется, с чувством тряс ее руку. Поздравляем, Татьяна Михайловна, с тем, что вы самостоятельно решились принять деятельное участие в жизни недееспособного человека. Так бы все!

Бригада «скорой помощи» транспортировала Олежку с шиком, выгрузила, подняла в опустевшую после маминой смерти квартиру, расположила на диване. Соцслужба на первую пору обеспечила подгузниками. С Таней провели курс оказания первой помощи, рассказали, чем кормить, как массировать, как не допустить пролежней. Доктор-нейрофизиолог нашел ее в больнице и долго объяснял, что домашняя обстановка и внимание могут благотворно сказаться на состоянии Сизова, осколок хоть и повредил передний отдел мозга, но бывали случаи…

Таня кивала. Бывали.

Он все понимает, говорил доктор. Это большая удача. Спазматические мышечные реакции и речевая дисфункция, они, возможно, имеют временное явление. Вам надо твердо надеяться на это.

Таня надеялась.

Наш мозг, смотрел в Таню доктор маленькими глазами, инструмент во многом загадочный. Есть вероятность, что утраченные функции возьмут на себя неповрежденные участки, заново сформируются нейронные связи…

Сколько прошло? Два года, три?

Таня вздохнула. Нет, положительные сдвиги, конечно, есть, но они такие крохотные, что, наверное, всей жизни не хватит, чтобы добиться чего-то существенного. Зато в оттенках Олежкиного мычания она уже спец.

Таня осторожно высвободила плечо, но Олежек тут же проснулся.

– Мы?

– Я на работу, – сказала Таня. – Ты как?

– Мы.

– А суп?

– Мы-ы!

– Я тоже думаю, что «мы». Потерпишь до вечера?

– Мы.

– Давай я тебя уложу.

Таня опустила Олежку на диван, поправила клеенку, подбила подушку, чтобы Олежке было удобно поворачивать голову, накрыла легким покрывалом.

– Я скажу тете Зине, чтобы зашла часа через два.

– Мы.

– Ой, прости.

Таня вложила Олежке в левую руку пульт от телевизора. Тот вытянул губы.

– Что, и поцеловать?

– Мыа.

– Ясно.

Таня чмокнула лежащего в лоб. Олежек сморщил нос. Светлые глаза смеялись.

– Я тоже думаю, что все фигня, – сказала ему Таня. – Завтра вот курицу нам куплю, сделаю бульонище.

– Мы?

– Со щавелем, конечно. Куда ж без щавеля? Ну, все.

Она поднялась, перенесла табурет с миской на кухню, проверила, сколько еще супа осталось в кастрюле, и не удержалась – торопливо зачерпнула несколько ложек. Ф-фух, вот теперь хорошо! Теперь можно и на рынок.

Королевский суп!

Олежек в комнате сделал звук телевизора громче.

– О чем я хочу сказать? – прорезался голос Задорнова. – Мы – непобедимый народ. Хотите цитату? Никогда не воюйте с русскими. На любою вашу хитрость они ответят непредсказуемой глупостью. (Смех) Это не я, это еще Бисмарк сказал…

Таня наскоро подкрасила губы в прихожей, смотрясь на себя в зеркало. Вид и правда у нее был не совсем здоровый. С другой стороны, такое где-нибудь в девятнадцатом веке назвали бы томной бледностью. И все первые городские красавицы обзавидовались бы. Ах, ах, какой утонченный цвет лица. Свинцовые белила пользуете?

Она пощупала бок. Утихомирился, мерзавец? Ладно. Таня стянула резинку с волос, прошлась по ним расческой. Мужика бы тебе приличного, мысленно сказала она отражению. Рукастого и… и ногастого, в общем. Должны же быть где-то нормальные мужики. Я, честно, без запросов. Я всего лишь с «приварком». С Олежкой.

Таня присела застегнуть туфли и обнаружила, что забыла надеть юбку. В ретузах, конечно, тоже ничего, чуть ли не весь рынок стоит за столами в ретузах да спортивных штанах. Но в юбке как-то привычнее, что ли.

Она проскользнула в маленькую комнатку. Темно-синюю юбку из бельевого шкафа доставала как шпион – лишь бы не скрипнуть дверцей. Смотрит телевизор Олежка и пусть смотрит, не отвлекается.

Но в зал все же пришлось заглянуть.

– Все, я ушла, – сказала Таня, застегивая «молнию». – Тебе что-нибудь поправить? Воды принести?

– Мы, – коротко ответил Олежек.

Означало: «Иди уже».

– Тетя Зина через два часа. Я буду через пять.

– Мы.

Замок щелкнул. Прихватив мусорный мешок, полный обгаженных пеленок, Таня побежала по ступенькам. В конце пролета, как назло, подвернулась нога. Казалось бы, куда ты, куда? Выражать солидарность с ноющей спиной? Бунтовать вместе с поджелудочной? Дура. Дура!

Слезы так и полились. Ну что не так? Сколько уже надо меня испытывать, Боженька? Ты смерти моей хочешь? Таня заковыляла вниз, едва видя ступеньки сквозь слезы. Боль вспыхивала в ноге, сосредоточие ее находилось в голени. Гадство! Хоть ложись и помирай. Не понос, так золотуха. Сколько можно-то, сколько?

Она чуть не в голос прокричала вопрос. Остановилась, сжала перила так, что побелели пальцы. Ну! – обратилась она к Богу. Давай! Еще дом на меня обрушь, если я так провинилась. В чем только, скажи.

Где-то над головой тут же хрустнуло перекрытие, посыпалась пыль, и Таня закрыла глаза, в самом деле ожидая, что здание, распадаясь на обломки, похоронит ее под собой. Бесславный конец всех бед.

Но дом не рухнул. Таня подождала где-то с минуту, пока внизу не хлопнула подъездная дверь, и с усмешкой, боком, пошла со ступеньки на ступеньку. Боль в ноге еще вспыхивала, но слабо, обещая вскорости исчезнуть совсем.

– Испытываешь, да? Пользуешь втемную? – прошептала Таня, обращаясь к нарисованной на стене рожице. – Думаешь, мне мало?

Рожица скалила кривые, острые зубы. А в спину, наверное, даже показывала язык.

– Ну и Бог с тобой.

Мимо прошел хмурый, пахнущий креозотом мужчина. Не поздоровался, мелькнул длинноносым профилем. В сумке у него звякнуло стекло. Жил он то ли на пятом, то ли на шестом этаже. Таня не часто его видела.

Разошлись. Он наверх, она вниз.

Выбравшись из подъезда, Таня присела на деревянную лавку, у которой выломали серединные перекладины, и подвигала ступней в туфле туда и сюда. Все, не болит. Пальцы прошлись по икре, как по музыкальному инструменту.

Где тут нажать, чтобы вызвать отзвук, стон, вскрик? Похоже, нигде. Хорошо? Хорошо.

Она выбросила мешок в контейнер, зашла к тете Зине, живущей через подъезд, и предупредила насчет Олежки. Потом в набитом автобусе кое-как доехала до вещевого рынка. Не опоздала. Видимо, все-таки день для нее был счастливый. Щавель. Олежек спокойный. Суп замечательный. А бок, голень… Не все, знаете, коту масленица. Дом не рухнул? Не рухнул.

Счастливый день.

На рынке она честно выстояла за одним из столов четыре часа, варясь в специфическом, кисловатом запахе одежды «секонд-хэнд». Народ ходил, смотрел, рыл залежи на поддонах рядом жадными руками, вываливал отобранное на весы. Кофточки, майки, жилеты, свитера, штаны и шорты. Отдельная группа женщин, прохаживаясь, ждала, когда подвезут «свежие» джинсы.

Таня и себе присматривала одежду, но все, что ей нравилось, быстро уплывало в чужие руки. Шутка ли, пятьдесят рублей за килограмм! А где и тридцать пять, если залеживается. Иногда среди разного белья и кашемир попадался, и шелк, и очень качественная замша. И детские комбинезоны были. И халаты.

К шести ей удалось только попить из фонтанчика для общего пользования. Ни крошки больше во рту. Рядом с фонтанчиком молчаливым укором стояли отключенные аппараты газированной воды. Подоспевшие джинсы хватали по пять-шесть штук, не глядя на размеры. Кому-то да сгодятся. И были же у людей деньги!

Потом под навесами зажгли освещение. Количество народу как-то разом упало, одиночки еще что-то выбирали, копались, но даже с электричеством разобрать что-то самой Тане удавалось с большим трудом. Взвешивала она одежду, едва замечая, на каком делении замирает стрелка.

Появившаяся Горячева, крепкая, сухая женщина с резко обозначившимися морщинами в углах рта, объявила конец работе и выдала Тане аванс в пятьдесят рублей.

А вы говорите: обычный день. Счастливый, как ни крутите.

Таня не удержалась и за семь рублей там же, у рынка, купила холодную сосиску в тесте. Слопала в момент, принесла дань поджелудочной. Та и не пискнула, тьфу-тьфу. А по дороге домой зашла в один продуктовый, в другой и купила десяток яиц и упаковку длинных макарон. Живем, Олежек.

Вечер был теплый.

Таня опоздала на автобус, который делал на Свиридова целых две остановки, и побрела пешком. Во дворы, чтобы срезать, не заходила, держалась центральных улиц. Газеты, спасибо, про беспредел и разгул читаем и по сторонам оглядываемся. Девушке с томной бледностью, понятно, уготованы испытания.

Только – тьфу-тьфу-тьфу – сегодня все складывалось так, что пьяные компании, если и попадались, то были исключительно добродушно настроены, в темных местах в кои-то веки горели фонари, а на самом опасном отрезке Таню вдруг взялся сопровождать милицейский автомобиль, подсвечивая дорогу фарами. Во дворе дома было непривычно пусто, и только со стороны детской площадки доносилось тихое треньканье гитары.

– Олежек, я дома!

Скинув туфли и пропахший «секонд-хэндом» плащ, Таня скользнула в большую комнату. Олежек спал. Лицо его было напряжено и поблескивало от пота, но приступ, если он был, Олежек одолел самостоятельно. Мерцал экран телевизора, приглушенный звук не давал разобрать слова. Бу-бу-бу… встреча… бу-бу-бу…

Время было к восьми. Глядя на спящего, Таня задумалась: разбудить или урвать часок самой? Завтра в любом случае надо будет встать полшестого. Пока Олежек, пока чай. До рынка минут сорок добираться в любом случае.

Ох, нет, суп надо подогреть.

С яйцами и макаронами в пакете она неподвижно стояла, наверное, минут пять, пока в телевизоре встречались делегации в хороших, отутюженных костюмах, вздымались дымные облака далеких разрывов и трактора вспахивали чернозем.

В голове крутилось: суп подогреть, подогреть суп. Потом Таня опомнилась, тряхнула головой и погрозила телевизору пальцем. Вот уж точно аппарат для зомбирования. В «СПИД-инфо» целая статья была о том, что через частоту кадров телепередач пытаются влиять на людей. Мол, достаточно добавить всего один кадр с рекламной надписью или призывом, и человек подсознательно станет выбирать нужный товар и поддержит того, кто скажет на выборах отмеченные в кадре слова.

Убрав яйца в холодильник, а макароны в кухонный шкафчик, Таня включила газ под кастрюлей с супом. Самой бы тоже поесть. Сосиска уже и не поймешь, была или нет. Да и нечего суп жалеть. Утром она приготовит яичницу, а вечером устроит себе и Олежке настоящий пир. Давно, ох, давно они не лакомились курицей. Зажаристой, с корочкой…

– Мы-ы!

– Я здесь, здесь!

Таня кинулась в комнату. Олежек пытался шевелиться на диване, упирая пальцы левой руки в диванную спинку.

– Что, приступ?

– Мы.

– Сейчас.

Таня приподняла Олежку, прижалась и принялась оглаживать окаменевшие мышцы груди, живота, рук своего подопечного мягкими, уверенными движениями. Сами собой потекли успокаивающие слова.

– Тише, тише. Сейчас мы разомнем, успокоим, скажем твоему телу, что оно немножко дурью мается. Ведь так? Чего бы ему уже за ум не взяться? Взбрыкивает и взбрыкивает. Как будто ты – лошадь, нет, конь.

– М-мы, – выдавил Олежек.

– Правильно, какой ты конь, ты человек, – продолжила бормотать Таня. Ее пальцы прошлись по худым Олежкиным бокам. – Только надо очень-очень хотеть встать на ноги. Ты старайся, пожалуйста.

– Мы.

– Правильно, – кивнула Таня, прижимаясь носом к чужой щеке. – Нам ведь с тобой деваться некуда. У нас вроде бы ничего нет, но сами мы есть. И упорство у нас есть, да? И вера. Такая вот, знаешь, твердокаменная. Куда до нее твоим мышцам!

Остатки супа успели выкипеть на треть. Но и без того обоим хватило поужинать. Вымотанный болью Олежек ел вяло, в конце даже мотал головой и отмахивался от ложки рукой, едва не разбрызгивая ее содержимое.

– Эй-эй! – сказала ему Таня. – Тебе силы нужны? Думаешь, все само собой произойдет? Нет, миленький. Чтобы твоя голова вспомнила, как управлять телом, мозг должен питаться. А чем он питается, знаешь?

– Мым.

– А мне доктор рассказал! Мозг питается глюкозой. А глюкоза, представь, вырабатывается печенью в процессе поглощения чего? Пищи. Углеводов и жиров. Так что будешь отмахиваться…

Олежек открыл рот.

– Правильно, – сказала Таня, вливая в него ложку супа, – я могу бубнить и бубнить, поэтому лучше будет, если ты со мной согласишься. У нас впереди, знаешь, сколько планов? Ого-го! Продадим завтра щавель, я тебе обещаю, будет у нас жареная курица. Может быть, даже курица-гриль! Ел когда-нибудь?

– Мы.

– Что? Не верю.

– Мы! – Олежек задергал головой, отстаивая свое мычание, что с курицей-гриль он знаком. И близко.

– Ну, хорошо, – Таня погладила его по волосам, старательно обходя кусочек розовой кожи. – Я же не возражаю. Я интересуюсь.

Где-то через полчаса она поменяла Олежке пеленки, вытерла в паху насухо, размяла ноги. Они попили чаю с последними сушками. По телевизору после вечерних новостей начался концерт Петросяна. Таня даже удивилась. Кучно пошло. Днем Задорнов, вечером Петросян. Видно, действительность настолько печальна, что ее через телевизор приукрашивают клоунами. Отвлекитесь, забудьтесь.

Петросян корчил рожи. Олежке было смешно. Таня устроилась у него в ногах, таращила на экран глаза, но, хоть убей, смысл реприз и сценок до нее совсем не доходил. Посреди монолога с похохатыванием зрительного зала она вдруг задремала, но всего на несколько секунд, потом вскинулась, собрала посуду и оставила Олежку в зале одного.

– Если что…

– Мы.

В общем, пароль – отзыв.

Горячую воду опять отключили. Последнее время после семи – регулярно, чуть ли не до полуночи, – горячую воду отводили, видимо, на какие-то секретные военные нужды. Зато холодная текла – высшей пробы, ледяная, и руки от нее в момент зябли и становились красными. Но ничего, ничего. Где наша не пропадала? Оттирая тарелки содой, Таня прислушивалась – Олежек фыркал, а не мычал. Замечательно. Работай, Петросян! Только глаза слипались. Еще бы прислониться к сушилке лбом – и спи, Танька.

Можно? Нельзя. А может немножечко можно?

В борьбе со сном Таня плеснула в лицо холоднющей водой. Этого хватило на то, чтобы развязаться с посудой, протереть наскоро стол и плиту и прибраться в прихожей. Но, водя губкой по стенкам ванны, Таня поняла, что еще немного, и она отключится прямо там, где сидит.

Нет, спасибо. Это мы проходили. На деревянных ногах она заковыляла в свою комнатку. Как бы в проем попасть.

– Олежек, я отдохну. Ты кричи…

– Мы.

– Да, мычи.

В полутьме комнатки Таня, не раздеваясь, рухнула на кровать. Какая я хрюшка, пронеслось в ее голове. Кое-как она выгребла из-под себя одеяло и краем набросила на плечи. Завтра в пять, с раннего ранья…