Текст книги "Ветер и мошки (СИ)"
Автор книги: Андрей Кокоулин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)
Камил показал ему пройти вперед.
– Ты видишь? – спросил вдруг браслет голосом Грома.
– Нет. Где? – подал голос Шивер.
– За водопадом.
Пак включил «невидимку».
На верхней площадке внезапно брызнул цветными осколками пластиковый щит, полетели какие-то стаканчики и салфетки, закувыркался, пытаясь достать потолок, белый стул с ромбовидной спинкой, а затем из-за цветочной грядки в высоком прыжке взвился голый мокрый человек с безумно вытаращенными глазами и обломком трубы в руке.
Браслет смешал звуки. Там были и возглас Шивера: «Ах, ты ж мать!», и мат Грома, и крик Пака: «Страхую!», и короткое пумканье парализаторов.
Время для Камила сжалось – человек летел на него невозможно долго. Казалось, что он может спокойно приготовиться и принять его хоть на колено, хоть на плечо, хоть в объятья. Безумец был русоволос, бородат. Лет двадцати пяти. Кольцо на пальце, тату космолетчика на груди. Наверное, и подготовка была хорошая, и психологическая доводка, а случился Прорыв – и нет тебе человека.
Камилу даже не за детей, а вот за таких уже состоявшихся, чего-то добившихся людей было обиднее всего. Недели, месяцы реабилитации. И, возможно, космос уйдет под запрет навсегда – с недопуском к полетам.
Он поймал на ладони жертву Прорыва с иглами, торчащими из икры, голени и бедра, и, уже бесчувственного, приземлил на пол, зафиксировал, придавил коленом. Глухо стукнула выпавшая из пальцев труба.
От «психов», радостно мигая, помчались носилки, звеня расстегнутым, волочащимся ремнем. Дын-дын-дын.
– Камил, Камил… – прорезался из браслета голос шефа.
– Да, – ответил Камил, отдавая бородача Паку.
– Что от вас все бегают?
– Не знаю.
Камил отошел с пути носилок.
– А я знаю, – сказал шеф. – Это вопрос квалификации. И ответственности! Разболтались! Второй номер к «психам» попал!
Камил вздохнул.
– Шеф, какой у вас цвет эмофона?
– Что?! У меня нет эмофона! – проорал шеф и отключился.
На верхней площадке проявились Шивер и Гром, оба виновато насупленные.
– Вы слышали? – сказал им Камил. – От нас все бегают.
– Это я недоглядел, – сказал Шивер.
– Да оба мы ступили, – опустил голову Гром.
– С тренажеров у меня не слезете, – пообещал им Камил.
Носилки унесли бородача прямиком в холл, к эвакуатору.
– Камил, – проклюнулся голос Курдюмова, – как там у вас?
– Народу мало, но те, что есть, все как один буйные и изобретательные, – ответил Камил. – В общем, не скучно.
– У нас тут тоже, – сказал Курдюмов. – Вообще, хорошо, я смотрю, накрыло, качественно, на меня двое с вилками выбежали. Будто я – шницель.
– Вы там на каком? – спросил Камил.
– Седьмой чистим.
– Ого!
– А три этажа пустые. Вот и ого. Но под сотню уже где-то нагребли. «Психи» дергаются, эвакуаторов не хватает.
– Мы пока на первом.
– Ну, я смотрю, ты куклу спасал.
Курдюмов фыркнул.
– Кто? – просипел Камил. – Какая зараза…
– Шеф слил видео, – сказал Курдюмов. – Как учебное пособие. Растренированность, потеря внимания, утрата навыков…
– Гогочи, гогочи… Ладно, отбой, – Камил отрубил связь и поднял глаза на спустившихся Шивера и Грома. – Все осмотрели?
– Угу, – кивнул Шивер.
– А где прятался этот? – мотнул головой в сторону холла Камил.
– В массажной ванне. Тепловизор не считал.
– А глаза вам на что?
Шивер с Громом промолчали.
– Так, оба – в режим невидимости, – скомандовал Камил. – Двойкой впереди. Пак страхует. Я открыт. Чистим дальше.
– Принято.
Перемычка обросла скамейками и оградками из искусственной зелени. Справа, в сетчатой полусфере, тоскливо поскрипывала, вращаясь, детская карусель. Скрип ее действовал Камилу на нервы. Впереди поблескивали зеркальные пластины, в просветы между которыми уже проглядывала радиальная площадка жилого сектора.
Солнце полосой жидкого золота растеклось по стеклу.
– Камил, – произнес Пак, – ты когда-нибудь надолго уходил в красный?
Они двинулись к зеркалам, ловящим солнечные блики.
– К чему это ты? – спросил Камил, украдкой бросив взгляд на браслет.
– Ну вот Ингол… Другие люди… Они же были нормальные, и вдруг – ненормальные. И мы за ними – с парализаторами.
– Это лучше у «психов» спрашивать.
– Нет, я не про то, – сказал Пак. – Я о границе. Как ее определить самому?
– Эмофон.
– А без него?
Впереди звякнуло – Шивер задел цепочку на столбиках ограды.
– Без него? – повторил Камил. – Могу тебе на память Джерси Гибсон прочитать. «Опасные психоэмоциональные состояния характеризует „залипание“ мыслительной деятельности, концентрация и сосредоточение ее на объекте или ситуации (часто – воображаемых, искаженных), как на источниках беспокойства, опасности или угрозы жизни, требующих немедленной (постоянной, цикличной) ответной реакции». Грубо говоря, если в твоей голове начинают крутиться тревожные мысли, это уже маркер.
– Камил, я про то, что, если бы нас накрыло, как здесь, в «Ромашках», смогли бы мы адекватно реагировать?
– Не знаю, – ответил Камил.
– И я вот думаю: накрой меня, как вот космолетчика с трубой… Я ведь нашел бы, как применить навыки безопасника.
– Цвет эмофона?
– Желтый. Только что ж вколол.
– Пугаешь, Пак.
– Я сам себя боюсь, – сказал Пак.
Они, разойдясь, проверили боковые дорожки, огибающие зеркала и травяные островки-полянки. След ботинка. Стаканчик из-под кофе.
– Чисто, – сказал Камил.
– У меня тоже, – Пак ногой задвинул съехавшую клумбу. – У нас где-то пятьсот человек в комплексе, так?
– Так, – признал Камил.
– Не кажется подозрительным, что они все затаились по квартирам?
– Мы пока обошли всего пол-этажа.
– На камерах – никого, – прорезался голос Грома. – Судя по опрокинутой мебели и щитам, вектор движения однозначный – кого накрыло, тот бежал вниз, к выходу. Часть роя уже на третьем и на четвертом.
– И тоже пусто?
– Ага.
– Значит, скорее всего, те, кто остался в квартирах, считают окружающий мир опасным, – сказал Камил.
– Не понимаю механизма, – сказал Пак. – Гипновнушение? Направленное высокочастотное излучение? Дубликат чужой памяти?
– С этим к «психам».
– Если бы они что-то знали!
– Поверь, гипотез – море.
– А на деле?
– А на деле, многоуважаемый Пак, ни одна из гипотез нас не касается. Мы оперативники. Нам людей спасать от самих себя.
– Все равно, зла не хватает, – вздохнул Пак.
– Все, мы в «бублике», – сказал Гром.
– Где?
– В жилой зоне. Светим сканером.
– Ясно. Мы сейчас.
Камил прошел к изгибающемуся, дугой уходящему вверх стеклу перемычки и посмотрел вниз. Зелень парка пряталась в тени комплекса. На асфальтовых площадках было пусто. Оживление наблюдалось только если скосить глаза вправо – там взблескивали маячки и пристраивался оливково-желтым задом к входным дверям очередной транспорт службы психологической помощи.
Соединившись с «психами» по браслету, Камил попросил подогнать один из эвакуаторов ко второй башне. Все удобнее.
На радиальной площадке у овального лифтового зева лежал светло-синий чемодан. Пластиковые стикеры, разлетевшись, вносили диссонанс в узор напольной плитки. Одна из миникамер медленно кружила под потолком.
– Квартиры Б-три, Б-двенадцать, Б-тринадцать, – протаяв, сказал Шивер. – Пять тепловых отпечатков. Один, два, два.
Он указал перчаткой на двери.
– Ясно. Шивер, Гром, на цокольный этаж, – скомандовал Камил. – Проверить, разблокировать двери. Сейчас подгонят эвакуатор. Мы с Паком ждем здесь.
– Принято, – сказал Гром.
– Эмофоны?
– Желтый.
– Желтый.
Оперативники по широкому пандусу спустились в холл.
Камил, перегнувшись через перила, наблюдал, как они легкой зыбью скользят между колоннами. Парализатор держал под рукой.
Солнечный свет проникал в холл через стеклопластик, идущий по окружности, и теплыми вытянутыми прямоугольниками лежал на полу.
– Чисто, – отчитался Шивер.
– Чисто, – отозвался Гром.
Двери были заблокированы одним из пищевых автоматов. Им то ли вышибали створку, то ли, наоборот, хотели створку прикрыть. Цилиндрическими стаканчиками был усеян пол. Камил не хотел гадать, что здесь происходило. Три часа с момента Прорыва – черт-те что могло происходить. Паника. Бегство. Драки.
Убийства.
– Держу периметр, – сказал Гром.
Шивер наддул усилители и затащил автомат обратно, в нишу слева от входа. С высоты сложилось полное впечатление, что агрегат сам, осознав всю глубину несообразности стояния в дверях, бочком скользнул на привычное место.
– Готово, – сказал Шивер.
Он закрепил створки. Сквозь стекло было видно, как к широким ступенькам приподнятым задом уже выруливает эвакуатор.
– Так, – прорезался голос шефа, – около сотни человек зафиксировано на крыше.
Камил показал Шиверу и Грому подниматься к нему.
– И чего они хотят?
– Спроси их! – раздражился шеф. – Я не могу заглядывать в их головы, для этого у нас есть признанные специалисты.
– Там критическая ситуация?
Шеф взял паузу.
Камил представил, как тот, щурясь, смотрит на выведенную на стол голографическую картинку, передаваемую с коптера.
– Кажется, нет. Не понятно. Часть людей раздеты до пояса.
– Понял, – сказал Камил.
– Ни черта ты не понял! – взревел шеф и отрубил связь.
– Шеф нервничает, – сказал Камил команде. – Так, первая – Б-три. Пак!
– Норма, – ответил Пак.
– Принято.
Дверь квартиры Б-три ничем не отличалась от дверей справа и слева по радиусу. Серая. Крепкая. Шивер и Гром расположились чуть сзади. Пак контролировал пандусы.
Шелестела вентиляция.
Тепловой отпечаток в квартире не стоял на месте, его мотало из стороны в сторону – кажется, человек в волнении ходил по комнатам. Некто Ребров Виктор Астурович собственной персоной, судя по информации с браслета. Художник-визуализатор.
Камил поднял руку.
Ребята за спиной напряглись. Снизу донеслось позвякивание – носилки, словно учуяв возможность поживы, торопились за клиентами. Сюр какой-то. Группа спецов и стадо носилок. И «психи» в ожидании.
– Виктор Астурович! – Камил нажал на пластинку дверного коммуникатора. – Виктор Астурович, откройте, пожалуйста!
Тепловое пятно на сканере испуганно подпрыгнуло вверх, а потом стремительно приблизилось к двери.
– Кто там? – услышал Камил напряженный голос.
– Спасатели.
– Скажите пароль.
– Что?
– Кодовое слово! – голос Виктора Астуровича завибрировал нервными нотками. – Кодовое слово на случай непредвиденной, экстраординарной ситуации!
– Ситуация взята под контроль, – сказал Камил.
– А пришельцы?
– Какие пришельцы?
– Х-ха!
Сквозь дверь овалом протаяло лицо художника-визуализатора. Глаза вытаращены, волосы выгибаются рыжими иглами, на худых щеках – серая щетина и розовые пятна краски. Вот и пойми, это от Прорыва или с художниками всегда так?
Кроме того, кажется, он был гол.
– Вы что, ничего не знаете? – прошептал Ребров.
– Чего не знаю? – удивился Камил.
– Мы все захвачены!
– И я?
– Все! – уверенно сказал художник.
– И зачем мы им? – спросил Камил.
– Тише!
Лицо пропало.
– По-моему, с ним не стоит церемониться, – сказал Пак по каналу связи.
– Поддерживаю, – произнес Гром. – Камил, у нас еще двадцать четыре этажа впереди. Выбиваем дверь, иглу в лоб, идем дальше.
– Как у вас все просто, – вздохнул Камил.
– Вы еще здесь?
Художник-визуализатор возник вновь и за короткое время отсутствия успел испачкать нос желтым.
– Да, я здесь, – подтвердил Камил.
– Очень хорошо, – сказал Ребров, прижимая пальцы к подбородку. – На чем мы остановились?
– На том, что все мы захвачены.
– Да! Пришельцы!
– И поэтому вы мне не откроете.
– Несомненно, – энергично закивал Виктор Астурович. – Нам лучше всем оставаться на своих местах.
– Но, может быть, вы успели запомнить, как они выглядят? – спросил Камил. – Мы испытываем недостаток информации.
Он отпихнул ногой сунувшиеся было к нему носилки, и они, к счастью, уплыли вбок.
– А я их даже зарисовал! – радостно объявил художник-визуализатор. – Зарисовал! Это дикое, совершенно невозможное везение!
– Покажете?
– Труд еще не завершен. Понимаете, нет цельности. Я рисую на стенах. Мне приходится дробить общую композицию.
– Как же быть? – огорчился Камил.
– Вам очень нужно? – сочувственно спросил Ребров.
Камил кивнул.
– Хорошо, – решился визуализатор, звонко хлопнув себя по голой груди, – я пущу вас. Но ненадолго. Мне надо работать, понимаете? Творить!
Дверь поплыла в сторону.
Пок!
– Э-э…
В глазах Виктора Астуровича мелькнуло удивление от прилетевшей из пустоты и впившейся в его плечо тонкой иглы, а затем он медленно повалился вглубь квартиры – все-таки не совсем голый, в какой-то набедренной повязке, скроенной то ли из шторы, то ли из простыни.
Камил успел подхватить художника у самого пола. Пятки у него были в краске, грудь – в мелких пятнышках серебрянки.
Носилки настырно лезли в дверной проем.
Камил уложил Реброва на пластик, привычно защелкнул фиксаторы и отправил тело вниз к эвакуатору.
Н-да, инопланетяне.
Он быстро прошел по комнатам. Никого больше. Со стен смотрели на него оранжево-синие существа, похожие на китов с человеческими руками. Глаз у них было разное количество. Немаленьким стадом плыли они куда-то по искристым, мастерски выписанным волнам со стены на стену. Банки с краской стояли на полу, подоконниках и даже на кровати, пачкая постельное белье.
Как оно все непросто повернулось у Виктора Астуровича.
Камил бросил взгляд на эмофон. Терпимо. Но голова слегка плывет. Не от оранжево ли синих нездешних ребят?
– Пак, – распорядился он, вернувшись на радиальную площадку, – дальше идешь первым номером. Я вторым, на контроле.
– Принял.
Пак сделался видимым. Камил в свою очередь включил «невидимку» и взял правее, чтобы при критической ситуации иметь обзор впереди Пака. Обычная практика. Шивер слева. Гром замыкает.
Пискнул браслет. Кто-то вышел на связь.
– Да, – проронил Камил, следуя за ведущим к номерам Б-двенадцать и Б-тринадцать.
– Это Сибель, – дохнул в ухо голос давешнего знакомца из психологической помощи. – Вы просили сообщить, если к нам попадет девушка по имени Ирина Леттава.
– Да, – сказал Камил.
– Ее идентифицировали.
– С ней все в порядке?
Сибель помедлил.
– Собственно, в большей степени. Сильно порезана рука. Общее депрессивное состояние. Но, думаю, ничего критичного.
– Спасибо, – сказал Камил. – Куда вы ее повезете?
– Скорее всего, уже в «Солань».
– Как мне можно будет ее найти?
– Я скину вам маркер.
– Хорошо.
– Да, – добавил Сибель, – какое-то время будет действовать карантин, пять-семь дней, потом санатории и базы откроют для посещения.
– Я понял.
– Ваше общество ей будет необходимо. Родственники и близкие люди часто обладают лучшим терапевтическим эффектом, чем все наши методики.
– Да, спасибо.
Камил отключился и почти не глядя вколол себе стабилизатор. Что там на эмофоне? Медленно ползем из темно-оранжевого в желтый. Ну и хорошо. Ирка нашлась, живая. На время можно выкинуть из головы. Пак уже стучал в Б-двенадцать.
– Иван Леонидович!
Два тепловых оттиска за дверью лежали на полу. Словно загорающие на пляже. Не шевелились, точнее, не делали резких или амплитудных движений. Один позволил себе поворот головы, другой легко качнул стопой. Никакой реакции на голос.
Может, думают, что таким образом их не видно?
– Дарья Тимуровна!
Присев на колено на приблизительно равном удалении от лифтов и от квартиры, Камил привычно взял дверь на мушку.
– Граждане жильцы!
Пак прижал к электронному замку карточку универсального ключа. Дверь отъехала в стену, открывая овальную, всю в половичках прихожую.
– Иван Леонидович, Дарья Тимуровна, мы спасатели.
Пак двинулся внутрь, придерживаясь левой стороны. Камил пошел следом, забирая вправо. За спиной звякнули нетерпеливые носилки.
Оба жильца на Пака никак не отреагировали. И Иван Леонидович, и Дарья Тимуровна, похоже, не осознавали, ни где находятся, ни кто, собственно, и по какой причине вломился к ним в квартиру. Единственное, что сказала женщина, когда Камил фиксировал ее на носиках, это:
– Как мило.
Но улыбнулась не ему, а куда-то в сторону, на ком-то невидимом сосредоточив взгляд. Камил обернулся. Никого. Потом запоздало подумал, что это уловка, но Дарья Тимуровна не сделала попытки даже приподнять голову.
Пискнул браслет. Провожая носилки, Камил пошел вокруг лифтового ствола.
– Да? – сказал он.
– Ты нужен мне в Гореево, – сказал шеф.
– Сейчас?
– Чем быстрее, тем лучше. Твои парни пусть ждут Курдюмова, он будет за старшего. Еще двоих откомандирует Пильман. Мы решили поторопить техников с каналом. Они объявили готовность «три-четыре». Поэтому группу собираем уже сейчас. Тем более, что все вы оказались в зоне доступности.
– Понял, – сказал Камил.
– За сколько долетишь?
– От «Ромашек»? Минут за сорок.
Шеф размышлял секунду.
– Не пойдет. Выходи за оцепление и бери патрульный катер. Допуск на форсированный режим я тебе даю. Эшелон, трасса уже подтверждены. Все, удачи!
Он отключился, не дав Камилу времени на размышления. Браслет замигал, показывая направление на катер.
Камил включил общую связь.
– Парни, меня тут вызывают…
– Мы уже в курсе, – за всю группу ответил Гром. – Стоим на этаже, ждем торопыг. В сущности, последнюю мы можем и втроем.
– Разрешения не даю.
– Принял, – со вздохом отозвался оперативник.
– Тогда все, меня нет.
Отключив «невидимку», Камил спустился по пандусу, где в длинной, «живой» очереди нетерпеливо постукивали друг о друга носилки, и вышел на ступеньки крыльца. Из светло-зеленых и белых недр эвакуатора ему махнули рукой.
– Не могу, – стукнул по браслету Камил.
– Там еще много? – спросил «псих», свесившись наружу.
– За сотню на крыше.
– Ой, ё!
– Так что ждите, – сказал Камил.
На газонах, площадках, у павильонов уже вовсю суетились киберуборщики. Часть киберов меняла разбитую стойку информационного табло. На трехметровой высоте висел, покачиваясь, дрон. Камил добрался до оцепления и, не отвечая на вопросы, направился к зависшему у выезда на магистраль катеру.
Его заметили.
Катер пропустил выскользнувший из умятого грейдером проулка эвакуатор и спустился, откинув кормовую аппарель.
– В Гореево, – сказал Камил, забираясь внутрь, на одно из подвесных сидений рядом с вытянутым иллюминатором.
– Знаю, – ответил пилот.
Камил пристегнулся. Аппарель закрылась.
– Готов.
– Поехали.
Катер приподнялся и с легким шумом турбин пошел на высотный эшелон. В иллюминаторе поплыли вниз оранжевые и розовые этажи, мелькнула крыша с плоскостями солнечных батарей, затем вдруг стали видны все «Ромашки», оконтуренные с севера и запада магистральными рукавами, оплетенные, как гирляндой, проблесковыми маячками, с личинками эвакуаторов и затененными областями.
Камил закрыл глаза. Форсаж тряхнул и вжал его в кресло.
– Восемь минут! – крикнул пилот.
Глава 2
ЦКС
Невысокое, в три этажа, здание Центра Критических Ситуаций имело форму обруча, из которого вырезали фрагмент, чтобы разместить там посадочную площадку. Будто разновеликие спицы, сходились к центру окружности остекленные галереи и коридоры с чередой однообразных технических помещений и кабинетов. Диковинной, остроконечной осью в точке их схождения тянулся вверх серый, косо срезанный обелиск.
Катер опустился на площадку буквально на десять секунд.
– Счастливо! – крикнул пилот Камилу.
Он поднял машину сразу, как только пассажир ступил с аппарели на темный, ячеистый, расчерченный белыми линиями асфальт.
Высоко в небе висели точки дронов. Солнце пряталось за облаками. С пустошей рекультивируемых земель порывами, волнами накатывал густой цветочный аромат.
Камил коснулся браслета.
– Шеф, я на месте.
– Подходи, – пришел ответ.
Голоэкран у левого глаза нарисовал маршрут. В обход обелиска к «спице», помеченной маркером. Камил включил мышечные усилители «актива» и отмахал сто пятьдесят шесть метров по плитам с пробивающейся сквозь стыки травой за семь секунд. Выдохнул, проверил эмофон. Желтый, с треком в слабо желтый.
Просторный холл стремился к радиальному основанию, по левую руку темнели забранные под прозрачные колпаки ниши с оборудованием, по правую белели двери, помаргивающие глазками сканеров.
Маркер привел Камила к третьей двери по счету. Он стукнул в звонкий пластик.
– Разрешите?
– Заходи.
Створка отъехала в сторону. Камил ступил в узкое и длинное помещение без окон. К серым стенам прилагались белый потолок и темный пол. Мебели был самый минимум: два стола, составленные в форме буквы «Т», кресло и восемь стульев. Пять стульев уже были заняты. Кресло, как и полагается, зарезервировал под собой шеф.
– Садись, – кивнул шеф на один из свободных стульев.
Камил сел. Новый человек был всего один, со всеми остальными Камил так или иначе уже пересекался. С Александром Боркони и Юрой Пепельниковым по оперативной работе, по прошлым прорывам в Новосибе и Калужской технозоне. С Мишкой Купничем в составе группы дважды по каналу путешествовал на ту сторону. Ну а к доктору Штаперу в обязательном порядке наносил визиты после каждой смены.
Пока шеф занимался своим браслетом, успели пожать друг другу руки и обменяться короткими фразами.
– Как сам?
– Ничего. А ты?
– Не жалуюсь.
– Приветствую.
– Откуда?
– Только что с «Ромашек».
– Эмофон?
– Желтый.
– Уже отдохнул?
– Ага.
– Я тоже собирался.
Боркони был носатый шатен, худой и высокий, любил свитера под горло, выбивал из парализатора девяносто три из ста. Был дважды женат и дважды разведен. Смуглый, плечистый Юра Пепельников считался главным кошатником среди оперативников ЦКС и видел свою миссию в том, чтобы одарить весь персонал Центра своими подопечными. Спец-экстра по ближнему бою. Миша Купнич имел прозвище «Айсберг» и на памяти Камила во время операций ни разу не колол себе стабилизатор, неизменно оставаясь в безопасной зоне эмофона. А вот жена у него, будто в противовес, была взрывная, эмоциональная брюнетка.
О докторе Штапере, наверное, мог бы рассказать шеф, но он, увы, не имел обыкновения делиться с подчиненными непрофильной информацией. Камил же знал лишь, что у доктора – две дочери-близняшки (видел в фоторамке).
– Шелест, – новичок первым подал Камилу руку.
– Гриммар.
– Наслышан.
Новичку было под тридцать, был он невысок и крепок, чувствовалось, что недавно ходил если не в «чрезвычайниках», то в тех же оперативниках, как и Камил. Правда, в одежде сидел гражданской, неприметной, поло, брюки. Был он блондин, с ямочками на щеках, возможно, ловелас и сердцеед.
– Так.
Шеф поднял глаза от браслета. Несколько секунд взгляд его был пуст – он, видимо, получал информацию по нейроконнектору.
Шефу было под пятьдесят. Большая голова гнездилась на тонкой шее. Сухие губы, худые, сизоватые щеки, мешки под глазами. От широкого лба к затылку шла грядка, по-другому и не скажешь, редеющих темных волос.
Камил никогда не видел, чтобы он улыбался. И был почти уверен, что его начальник не спит по нескольку суток, обходясь стимуляторами.
У шефа были имя и фамилия, но ни Марком, ни господином Виккертом в ЦКС его никто не называл. Шеф и шеф. Босс. Почти бог. Руководитель кризисного направления «Прорыв».
– У нас новый человек, – произнес наконец шеф, легким кивком указав на Шелеста, – Алексей Шелест из Орштадта, прошу любить и жаловать.
Шелест встал.
– Буду рад с вами работать.
Камил на секунду встретился с ним глазами.
– Теперь, – сказал шеф, когда новичок понятливо опустился на место, – доктор Штапер введет вас в курс дела. Для Алексея, думаю, следует начать с самого начала. Да и остальным не вредно будет послушать.
– Без проблем, – сказал Камил.
– Люблю исторические экскурсы, – добавил Пепельников.
Шеф громко фыркнул. Доктор Штапер шевельнулся на стуле, несколько раз с силой прижал браслет к запястью. На стене у двери раза четыре мигнуло, пытаясь сфокусироваться, световое пятно.
– Барахлит…
– Коля, – недовольно произнес шеф, – я тебе, кажется, настоятельно советовал сменить свой кривой коннектор.
– Я в процессе.
Штапер стукнул браслетом о столешницу.
– Ко…
– Все.
Пятно на стене зафиксировалось и развернулось в изображение: несколько человек, склонившись, изучают ломкие листы с рукописным текстом.
– Первое, – сказал Штапер. – Самое раннее упоминание о прорывах зафиксировано сто тридцать семь лет назад. При всем том, что мир уже пятьсот лет был знаком с книгопечатанием, и пятьдесят лет – с пишущими машинками, единственный документ, в котором имеется описание феномена, позволяющее однозначно классифицировать его, как всплеск негативной энергии неизвестного порядка, являет собой семь страниц, исписанных в мелкий почерк не самого лучшего качества чернильным пером. Почему не сохранились иные свидетельства, хотя бы в многочисленных журналах, альманахах и служебных бюллетенях, которые тогда выпускались ежемесячно и ежеквартально, остается не до конца ясным. Впрочем, факты говорят о том, что тиражи некоторых выпусков тех лет были изъяты и уничтожены. Есть записи об уничтожении «Народного проспекта» и «Путевого» за июль семьдесят девятого года. Это позволяет нам предполагать, что на государственном уровне был введен запрет на распространение информации подобного рода. Возможно, это было связано с тем, что тогда не имели ни малейшего понятия, с чем столкнулось человечество.
– Об этом не надо, – сказал шеф. – Нет подтверждений.
Доктор шевельнул плечами.
– Как угодно. Но от себя добавлю, что, видимо, тот прорыв был все-таки единичен и локален. Он затронул небольшой город на побережье. Назывался город Катерищев, сейчас он сросся с Павловском. Из письма…
Штапер тряхнул рукой, и на стене один за другим появились листы документа.
– А это было именно письмо, написанное, но так и не отправленное адресату неким Ставицким Григорием Сергеевичем. Из письма мы имеем довольно точное описание произошедшего, воистину свидетельские показания. С чужих слов такого не напишешь.
Камил впился глазами в текст.
Он и сам не знал, почему каждый раз изучает строчки, выведенные чужой, торопливой рукой, так, словно за побледневшими чернильными буквами вот-вот должен проступить какой-то скрытый смысл. Откровение. Понимание.
Текст письма он помнил наизусть.
Ставицкий Григорий Сергеевич обращался к своей знакомой, возможно даже возлюбленной, называя ее то «дорогой Аннушкой», то Аней, то «светлым птенчиком». Первые полторы страницы он передавал приветы, справлялся о здоровье некого Ивана Кузьмича, спрашивал о, видимо, общих знакомых или же родственниках и долго и пространно извинялся, что не смог посетить Ирину Федоровну, мимо имения которой проезжал две недели назад. «Пусть простит», писал он. «Пусть простит и не держит зла».
Само «необычайное происшествие», которому Григорий Сергеевич стал свидетелем, шло по тексту дальше, уместившись на пяти листах.
«Представь, дорогая Аннушка, – писал Ставицкий, – возвращаясь пополудни из инспекционной поездки на Макарьевский тракт, который насыпают по распоряжению хорошо известного тебе Василия Игнатьевича Любимова, что нынче председательствует в тех местах, уже на въезде в Катерищев я наблюдаю форменное столпотворение. Телеги, кареты, паровые и керосиновые автомобили сбились в тесном горлышке южных ворот, все почему-то стремятся выехать из Катерищева, шум стоит до небес, гудки и крики, кто-то сидит, кто-то требует подвинуться, шумная компания растаскивает сцепившиеся ободами подводы, кто-то автомобиль бросил и идет пешком, протискивается в желании покинуть город в первую очередь. Грешным делом, солнце мое, я, конечно, подумал о пожаре. Дома в Катерищеве большей частью деревянные и ветхие, никакого надзора за ними нет, и если где полыхнет да ветер будет тому способствовать, в течение часа или двух от города может остаться одно пепелище. Ни пожарные команды не спасут, ни народ, кинувшийся проливать водой свое и чужое имущество. Но, вскинув голову, черного дыма над крышами я не увидел. Одни мирные белесые дымки печных труб открылись моему взору.
Значит, что, какая-то иная напасть?
Но какая? Мор? Нашествие? Земляной провал? Согласись, должно было случиться нечто ужасное, чтобы и старые, и малые сломя голову ринулись за городские стены. Я, конечно, остановил коляску и, гадая о возможных причинах такого поспешного бегства, стал пешком пробираться к воротам. Проехать все равно не получилось бы, уж больно грандиозным был затор и чересчур густо шли люди.
Могу признаться тебе, дорогая Аннушка, что меня до сих пор охватывает невольная дрожь при воспоминании о том, как я пробирался сквозь толпу, стремящуюся прочь от города. Словно через ряды отступающей, наголову разбитой и разношерстной армии. Но, что странно, часть людей будто бы была до сих пор захвачена этим разгромом, этой страшной новостью, осознанием поражения, и они суматошно, с криком, с завываниями, с вытаращенными глазами бежали прочь, а некоторые даже в беспамятстве карабкались по увалам, что насыпаны ограничением ко въездной дороге в Катерищев. Другие же шли равнодушно, как принявшие свою участь, смирившиеся с ней, разбредались по обочинам, по краям, отдавая середину дороги тем, кто был больше напуган, и транспорту, который нет-нет и вырывался из затора. Впрочем, были и третьи. Эти третьи стояли кучками и по одиночке и смотрели на город, будто не понимали, что их выгнало оттуда, а, возможно, и вовсе раздумывали вернуться. В их взглядах не было тревоги или страха, а одно сомнение.
Мне это показалось непонятным и загадочным явлением.
От того взгорка, где я сошел с коляски, до ворот было не более ста шагов, но я скоро уверился в том, что одолеть их мне будет также сложно, как добраться до твоего шарфика, плывущего по глади Жаровского пруда. Воды там, помнишь, было по пояс, но я, безрассудно взявшийся достать свой подарок, никак не мог нагнать его, потому что мне мешали сапоги и одежда, и каждое движение давалось с жутким трудом, к тому же я чувствовал, как от холода частит, сбивается на короткие ноты дыхание.
Здесь было также, только водой стали люди, и шел я против течения. Меня толкали, цепляли, пытались развернуть в обратную сторону и поневоле заражали паникой и ощущением, что там, откуда они бегут, разверзлись то ли небеса, то ли земля, то ли обе структуры вместе. Разумеется, пробираясь, я старался, чтобы меня не зашибли, а, оказавшись ближе к обочине, даже спросил у бородатого мужичка, опирающегося на палку и хмуро наблюдающего за столпотворением в воротах, что случилось.
Клянусь, Аннушка, так странно на меня еще никто до этого не смотрел. Даже твой покойный папа, Егор Андреевич, будучи в горячке, когда вдруг терял соображение и представлял в моем лице у изголовья инфернальных персонажей, сошедших до его души, не таращился на меня такими глазами.
Будто я комод.
Да-да, светлый птенчик мой, меня восприняли как неуклюжий предмет мебели, вдруг обнаруживший способность к общению. К чести мужичка, он довольно споро опомнился, правда, внятно объяснить происходящее не смог. Крепкие пальцы его все время крутили бороду, и я, честно говоря, стал побаиваться, что он вырвет ее клоком, да и сунет в рот.
По его словам, сам он еще полчаса назад находился в Катерищеве и шел из дома своей сестры в скобяную лавку на Константинопольской улице за ручками к сундуку и кое-каким инструментом. А вот потом – провал. Помрачение сознания. И ладно бы у него одного! Вся улица будто остановилась, чтобы запечатлеться на фотографическую карточку. Хлоп! – и кто в бег, кто вповалку на мостовую.
Мужичок, ясно, в бег. Объяснил, что его словно гнало что-то из города. Словно сила какая-то непонятная. А он уже у ворот, чуток придя в себя, обнаружил, что хохочет. Бежит и хохочет. Не управляет собой. В голове какие-то щупальца, нити, маски скоморошьи, скачет кто-то, огнем желтым дышит. Еще ему запомнилось, как из дома купца Милуевского женщина из окна второго этажа выбросилась. И треск ее черепа, приложившегося о камни, запомнился.
Отпустило его на обочине, шагах в тридцати от южных ворот, где, собственно, я к нему и обратился. Оказалось, что так дико на меня посмотрел он потому, что уже людей за людей и не воспринимал, и разума в их действиях не видел.
Думал, конец света. В его соображении конец света именно таким и представал: паника, все бегут незнамо куда, как лошади в шорах, и земля проваливается прямо в ад. Отваливается ломтями, саженями, уносится вниз, в геенну, прямо из-под пяток. Я сказал ему, что не вижу никакого ада, а вижу лишь приступ коллективного психоза. Поскольку я, как ты знаешь, одно время имел отношение к возведению корпусов Химического университета в Пернове и, достаточно часто бывая в старом здании, водил знакомство с профессорами Быковлянским и Эггером, то подумал вдруг, не распылил ли кто в городе некий газ, который и оказал такое жуткое воздействие на психику горожан. Все мы были свидетелями недавнего воззвания в „Сторожевом листке“, где Кочасов предлагал встряхнуть мещанское болото каким-нибудь чудовищным актом. Оно! – подумалось мне. Оно! Тот самый Акт! Тогда становилась понятной и разница в поведении людей. Кто-то просто вдохнул много газа, оказавшись в самом центре его распространения, и, видимо, продемонстрировал типическую реакцию, а кто-то, будучи отравлен газом на периферии, получил небольшую дозу и впал во временное помешательство. Если уж есть так называемый „веселый“ газ, то наверняка химикам известны и менее безобидные газы, с помощью которых можно легко отправить целый город на тот свет.
Памятуя это, я надушил платок подаренной тобой, душенька, пражской водой, и, прижимая его к лицу, пошел дальше. Люди все также бежали из Катерищева, но исход их замедлился, и даже столпотворение в воротах вроде как прекратилось: автомобили разъехались, часть телег и брошенный „паровик“ оттянули в сторону, кто сцепился, расцепились. При мне уже вытолкали наружу карету с испуганной дамочкой, которая осталась без кучера. Лицо у дамочки было белое, как полотно.
Так я вошел в Катерищев.
Тут, наконец, обнаружился представитель власти, а именно городовой блюститель порядка в чине старшего унтер-офицера. Основательный, крепкий человек с густыми усами, он стоял у постовой будки с непокрытой головой и не обращал внимания на творящийся вокруг хаос ровно до того момента, пока мимо него не случилось пройти мне. Видимо, сам мой ход вопреки общему течению, послужил для него сигналом к жизни. Его выстрелило за мной, будто пулю из ружья. Обежав меня в пристуке голенищ, старший унтер-офицер встал передо мной, перегораживая проход по тротуару.
– Господин! – строго произнес он, словно я что-то нарушал.
– Да? – спросил я, отнимая платок.
Полицейский пошевелил усами, должно быть, учуяв пражскую воду.
– Вы куда это? – спросил он.
Всем видом своим он старался придать значимости себе и своему вопросу, но глаза его были беспокойны и поблескивали от страха. Я сказал ему, что иду в городскую управу с отчетом об инспекции тракта. Это унтер-офицера необыкновенно взволновало, он надул щеки, несколько раз рубанул ладонью воздух и повернул голову в ту сторону, куда я направлялся.
– Туда нельзя, – сказал он отчаянно.
Пожалуй, ни мне, спроси я об этом, ни самому себе разъяснить свой запрет городовой бы не смог.
– Нельзя? – изумился я.
– Самым решительным образом!
– Но как же? Неужели там взорвали газ?
– Газ?
Обеспокоенность унтер-офицера возросла многократно, и я натурально, душенька, испугался, что его хватит удар. Какой-то дикой, раздерганной пантомимой он показал мне, что понял, почему я прижимал платок к губам, и, вдохнув, торопливо закрыл нижнюю половину лица рукавом мундира. Глаза его выпучились.
– Где взорвали? В центре? – глухо спросил он сквозь ткань.
Я едва его расслышал и сообразил, что он спросил, только когда, выражая непонимание, уже пожал плечами.
Унтер-офицер опустил рукав.
– Я про взрыв, – быстро заговорил он, стараясь не дышать между фразами. – Вы его слышали? Вы видели людей, которые это сделали?
– Нет-нет, – сказал я, – я всего лишь предположил, что причиной бегства из города стал взрыв газа.
Полицейский изменился в лице.
– Не сейте мне панику! – рявкнул он.
– Но как же… – сказал я, предлагая унтер-офицеру самому оценить то, что творится у него за спиной.
– Что?
Представитель власти шевельнул усами и, следуя моему жесту, во второй уже раз развернулся на каблуках. Видимо, все еще имеющая место, пусть и поредевшая толпа на выезде, возымела действие на унтер-офицера, и он, потрясая кулаком и совершенно забыв обо мне, поспешил на вверенный ему пост.
– Куда? – раздался его рык. – Бесовы дети! Господа! Ничего ж не горит! Что за беспорядок!
Получив таким образом свободу, я заторопился в обратную сторону.
Признаюсь тебе, дорогая Аннушка, как на духу, уже через несколько мгновений я пожалел о своем решении. Случалось ли тебе видеть сон, в котором ты оказывалась в знакомом и, может быть, родном городе, но совершенно вымершем, лишенном людей? Словно горожане исчезли куда-то буквально за секунду до твоего появления?
Между тем, путь мой по Шелеховскому проспекту до городской управы будил именно такие мысли. На выносных столиках восточной кофейни из крошечных чашек еще вился кофейный дымок, лежали шляпы и перчатки, шелестела страницами забытая книжка, портсигары и портмоне метили столешницы, но все посетители заведения, что снаружи, что внутри, как будто провалились под землю.
В лавках напротив тоже не было ни души. Два автомобиля, не поделив широкую брусчатку, притерлись друг к другу у столба вечернего освещения, но без водителей и без пассажиров. Словно на короткий миг обрели самостоятельную волю да не смогли с ней совладать. Люди не глазели из окон, не выглядывали из арок и подворотен, не прогуливались, не шли мимо. Не слышалось ни человеческой речи, ни самого малого, привычного уху отголоска городской жизни, вроде звона дверного колокольчика, громыхания тележки зеленщика или шелеста одежд. Один только стук моих каблуков гулко резонировал от стен.
Тр-рум, тр-рум.
Грудь мою стеснило. Я почувствовал себя единственным обитателем Катерищева, хотя стоило мне повернуть шею, и я увидел бы, что метрах в двухстах, за изгибом проспекта, жизни хоть отбавляй.
Но вся она будто бы уже не имела отношения к городу.
Белое, двухэтажное здание управы встретило меня полнейшим безразличием. С парадного крыльца исчез караульный, который по распоряжению Василия Игнатьевича обязан был присутствовать на входе. Внутри – полнейшая тишина. И сквозняк. Кто-то забыл притворить окно, и по коридорам, дергая занавески и шинели на вешалках, бродил ветер.
Стул регистратора был пуст – ни себя представить, ни осведомиться, на месте ли необходимый мне имярек, я не смог. С другой стороны, я уже находился в сомнении, имеет ли значение моя инспекция и бумаги с замечаниями, что я привез. Не случилось бы оказии, что нынешняя моя суета с трактом отойдет далеко на задний план.
И все же по широкой лестнице я поднялся на второй этаж, и там, представь, у начальственного кабинета нос к носу столкнулся с секретарем Ионой Федоровичем Чиляйкиным. Человек он был весьма трезвых суждений, но на меня взглянул сердито, поскольку я поднимался без предварительного доклада.
– Ай-яй-яй, Григорий Сергеевич, – закачал головой он, – нарушаете структуру хождения дел.
– А разве вы здесь? – не нашел ничего дурнее спросить я.
Во взгляде Ионы Федоровича плеснуло беспокойство о моем душевном здоровье.
– Так рабочий же день, милостивый государь, – ответил он, беря меня под локоть. – Или вам иное кажется?
– Так ведь в городе-то… – прошептал я.
– Что в городе? – заинтересовался Иона Федорович.
– Странное, – сказал я. – Нет никого, все у южного выезда… все прочь бегут…
– Куда бегут?
– Из города.
Секретарь улыбнулся.
– Похоже, вас, Григорий Сергеевич, в пути хорошенько растрясло, – он подвел меня к окну. – Сами вот посмотрите.
За отдернутой занавесью стали видны проспект, начало Александровского моста и угол казенного, кажется, гимназического здания. Ни одного прохожего или торговца в поле зрения не наблюдалось, на что я Чиляйкину и указал. Впрочем, через секунду ответом мне, звеня, с моста прикатила конка, полная народу. И, что странно, никакой ажитации среди пассажиров не имелось, никто не соскакивал и не бросался бежать сломя голову. Далее прокатили два конных экипажа, тоже без явной спешки, дамы с зонтиками, конный кавалер из кирасирского полка прибыл за ними следом, проспект вдруг сделался люден, с широким лотком прошел булочник, у моста собрались зеваки, обсуждая рыбаков, забросивших удочки через парапет.
Я попросил у Ионы Федоровича прощения и в великом смущении выскочил из управы на улицу. Я стал подозревать великолепный розыгрыш, которые, как ты знаешь, Василий Игнатьевич любит проделывать со своими подчиненными. А чего бы целому городу своему благодетелю не подыграть?
Быстрым шагом пошел я по проспекту обратно к южным воротам и увидел, что Катерищев не пуст, не раздавлен страхом. Обычное, близкое к полуденному время, возможно, и сказывалось на количестве горожан, но, могу ручаться, светлый мой птенчик, ни одно лицо не несло на себе отпечатка недавнего необъяснимого происшествия. Да и было ли оно? Я, конечно, замечал, что где-то толпились, кого-то грузили в медицинскую карету, но все это выглядело так рядово, что не давало и повода помыслить о чем-то, выходящем за привычные рамки. Подумаешь, карета медицинская.
На выезде уже и намека на скопление транспорта не было. Да, масса народа на отвалах и обочинах все еще казалась значительной, но ни растерянной, ни обезумевшей назвать ее не поворачивался язык. Многие просто отдыхали на солнышке, постелив верхнюю одежду прямо на землю. Единственно, давешний унтер-офицер, завидев меня, бочком отвернул в сторону и скрылся в караульном помещении. Но уж его осуждать я никак не могу.
Вот и гадай, Аннушка, что случилось с твоим Григорием. Наяву я увидел взбудораженный, бегущий прочь от самого себя Катерищев, или то было временное помрачение ума?
Сам я теряюсь.
Остаюсь любящим тебя,
Григорий Ставицкий».
– Из текста письма, – сказал Штапер, призывая собравшихся к вниманию, – можно сделать, как минимум, два вывода. Первое: сами прорывы не воспринимались тогда событиями, представляющими большую опасность. Мало того, они как бы вытирались из памяти, и, боюсь, Григорий Сергеевич Ставицкий, ставший для нас ценным свидетелем, в дальнейшем забыл и о черновике письма, и о его сути. В крайнем же случае, произошедшее объявлялось местным феноменом, как в Торжоеве пятнадцатью годами позже. Второе: прорывы того времени не имели сегодняшней интенсивности и были крайне нерегулярны. Если, опять же, мы не имеем дело с сознательным замалчиванием информации со стороны властей.
