Текст книги "Ветер и мошки (СИ)"
Автор книги: Андрей Кокоулин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)
Получается, сейчас где-то около девяти. И к десяти она точно доберется до Северного.
Лидка, должно быть, в восемь была уже на месте. Если ворюга сразу рванул на этот Северный, то распродать весь щавель он все равно не смог бы. А если переуступил? Если долг кому-нибудь пучками отдал? Таня сбилась с шага. Тогда, пожалуй, все. Все. Не кому предъявлять претензии… Она остановилась на перекрестке. Взгляд ее сделался растерянным и тоскливым.
Можно было повернуть к дому. Только зачем? Сказать Олежке, что их жареная курица пока еще не родилась? Нет, он поймет, поймет, но сообщить об этом Таня хотела как можно позже. Можно было двинуть сразу к Горячевой на вещевой. Только кто ее там ждет раньше времени? Не поблагодарят и премию не выпишут. Нет, некуда деваться. Северный рынок так Северный рынок.
Интересно только, где шарашится все это время Николай?
Таня, вздохнув, пошла дальше, и в голове ее медленно оформилась догадка, что Лидкин Николай, возможно, потерял сумку не просто так. То есть, ничего он ее не терял. Скинул кому-нибудь рублей за двести. Или за триста.
Ах! – поняла она. Напрасно мы с Лидкой бросились искать вора! Пока мы бегаем, как безголовые курицы, щавель уходит пучками там, где и планировалась торговля в самом начале. Возможно, вся сумка оптом досталась тому же Махмуду, который продает пучок за десятку. Сидит Махмуд за прилавком сейчас и в ус не дует. Неужто щавель за день не уйдет? И все в прибыли, кроме Тани с Лидкой.
Или же…
Таня мотнула головой, прогоняя нехорошую мысль. Ну зачем это Лидке? Ведь дружим же. И деньгами она все время… Правда, там десятка, здесь бутерброд с килькой, а тут сразу триста рублей. Десять жареных куриц. Или почти одиннадцать. Запросто можно голову потерять.
Ноги сами понесли Таню обратно к «Колхозному».
Боль в боку врезала у самого рынка, заставила спиной влипнуть в ограду, схватиться за нее и стоять, не видя белого света. Пятна в глазах, одно пятно жрет другое, меняет цвет, темнеет, дробится на мелочь, которая расползается куда-то за границы черепной коробки. Ни одна зараза из проходящих мимо не поинтересовалась, как она себя чувствует, хорошо ей, плохо. Кто-то только, приняв ее за проститутку, спросил, сколько стоят ее услуги. Таня послала интересующегося грубыми словами.
Потом как-то ожила.
Их щавель лежал на одном из столов под крышей, занимая место между перьями лука и бледно-зелеными листьями салата. Обернутые в аккуратно нарезанную газету пучки темнели из пластиковой ванночки.
– Десять, – сказал носатый продавец, заметив, как она смотрит на щавель.
Таня сглотнула.
– И много у вас?
Продавец поднял на нее выпуклые глаза.
– А сколько нужно? Это щавель. Его в суп хорошо. Десять пучков за девять продам. В убыток почти.
– Нет, спасибо.
Таня отошла, побродила еще, как-то оказалась на воздухе, двинулась куда глаза глядят. Мой щавель, шипело внутри. Мой щавель! Как же так? Лидка, значит, специально на Северный поехала. То есть, показала, что поехала, а сама, наверное, на следующей остановке вышла. А меня, значит, в край, на сельхозбазу направила, чтобы времени побольше прошло. Пока туда, пока обратно… Ох, черно, черно!
Таню стошнило салатом. Нагнувшись, она долго цеплялась за какую-то шершавую стену. Кошка прошмыгнула мимо. Брызги яичного белка покачивались на стеблях травы. Все покачивалось.
Таня сплюнула. Такой перевод продуктов! Только вот растянуться на травке не хватало еще. Хотя, наверное, было бы неплохо. Постояв, переждав, пока боль утихнет, Таня шагнула прочь. Небо закружилось, дома принялись перекидываться балконами, асфальт тут же заплясал, не попадая в туфли. Таня, как пьяная, добрела до лавочки под деревом и села. Как еще не промахнулась? Так, подумала, не пора ли кричать: «Спасите?». Она закрыла глаза. Тихо-тихо. Все болячки от нервов. Ни щавель, ни Лидка того не стоят.
Сколько без нее протянет Олежка?
Ответ был: нисколько. Хотя, может, куда-нибудь и определят. За два-то года хоть одно место освободилось.
Шумела листва. Ветерок холодил виски и шею. Где-то в темноте, справа, тявкала собака. Дальше слышался автомобильный шум, там была улица. За спиной скрипнула оконная рама. Плеснула вода. «Я на секундочку!» – взвился мальчишеский голос. Знаем мы эти секундочки!
Таня чуть растянула губы в улыбке. Звуки были обыденные, приятные, умиротворяющие. Она, честно, сидела бы и сидела. Кто-то неторопливо прошел мимо, и запах сигаретного дыма коснулся ноздрей.
– Девушка?
– Да?
Таня с усилием открыла глаза. Какой-то пузатый, одышливый, лысеющий мужчина в пиджаке, наклонившись, тряс ее за плечо. Брюки у него были мятые. Из заднего кармана торчал хвостик целлофанового пакета.
– Все в порядке с вами?
– Да.
С лавочки пришлось встать, показывая, что она просто присела на секунду.
– Просто у вас лицо… – сказал мужчина.
– Что – лицо?
– Бледное.
Мужчина протянул ладонь. На ладони, запертая между линиями головы и жизни, желтела таблетка.
– Что это? – спросила Таня.
– Дротаверин. Но-шпа. Мне помогает.
– Спасибо.
Таня взяла таблетку.
– Только надо запить водой, – посоветовал мужчина.
– Хорошо, я запью.
– Это поможет.
– Спасибо.
Таня пошла наискосок, чтобы сердобольный мужчина не увязался следом. Ноги понесли ее не к рынку. Ноги понесли ее к Лидке домой. Она бы не смогла сказать, который сейчас час, какими буераками и как пробиралась к чужому дому, но обнаружила себя на лестничной площадке прямо перед знакомой дверью. Второй этаж, квартира третья. Руки протяни – и вжимай кнопку звонка, пока мир не треснет.
Ведь если Лидка дома…
Думать об этом, наливаясь отчаянием и болью, можно было до морковкина заговенья. Но решиться сил не хватало. Таня стояла, а пальцы так и не могли преодолеть короткий, десятисантиметровый отрезок по воздуху. Словно им нужен был какой-то сигнал, знак свыше. Или же стоило просто повернуться и уйти?
– Я мигом, солныш…
Дверь перед Таней распахнулась, и Лидкин сожитель шагнул за порог, грозя с ней столкнуться. Было забавно наблюдать, как мелкая улыбка пропадает с мордатого лица, а в маленьких глазах искорками рассыпается испуг.
– …ко.
– Здрасьте, – сказала Таня.
Несмотря на то, что Коля весил, наверное, под сотню кило, она легко, тычками, загнала его обратно в прихожую.
– Лидочка! – издал вопль сожитель, которому, видимо, показалось, что сейчас его будут убивать.
– Ну что там?
Лидка в халате, с руками, белыми от муки, появилась из кухни. Почему-то не само наличие подруги дома, когда она должна бегать по городу в поисках украденного щавеля, не домашний вид, а именно эти руки, легкомысленно обвалянные в муке, произвели на Таню самое черное впечатление.
– Вот как? – каркнула она во все горло. – Блины печем?
– Таня!
Ох, черно, черно. Воздуха! Ее словно ветром выдуло из квартиры, и крик догнал ее уже на ступеньках. Таня обернулась, чтобы поймать в поле зрения всплывшее над перилами Лидкино лицо.
Что там было в этом лице? Досада?
– Танька!
– А я-то думала…
Горечь не дала договорить. Слезы в глазах размыли и белый потолок, и стену, и Лидку, которая и шага не сделала на пролет. Могла, но не сделала. Могла.
– Тань, я потом… Послушай! Тут ситуация, Коля задолжал… Я бы тебе со временем… Пойми же, пойми, нам сейчас больше нужно!
– А мне? – вскинулась Таня. – Мне не нужно? Зачем цирк этот? Чтобы я, как дурочка, повелась?
– Ну…
– Зачем? – спросила Таня, чувствуя, как слезы жгут щеки.
Лидка выпрямилась и отряхнула руки.
– Да иди ты в задницу, подруга! – неожиданно сказала она и скрылась в квартире.
Хлопнула дверь. Крупинки муки еще сыпались как мелкий-мелкий снег.
– Это мой… – просипела Таня перехваченным горлом. – Мой щавель.
Только увещевать пустоту лестничной площадки было бессмысленно.
Разевая рот, Таня вывалилась из подъезда. Казалось бы, открытое пространство должно помочь. Помогает же рыбе большая вода? Но по факту сделалось только хуже.
Тварь! Тварь! За что? Со школы ведь дружили! Таня не понимала перемены. Только что щавель в четыре руки… Ну, объяснила бы, все мы бывали в разных ситуациях, жизнь у нас как дорога с ямами, то яма, то канава, черт с ней, потерпела бы жареная курица в изгнании, но вот так, надеясь выручить пятьсот рублей втихую? Пятьсот рублей! Не бог весть какое богатство. Ой-ой, Коля задолжал!
Да хоть бы он сдох!
Небо опрокинулось чашей, и Таню замотало под ним, как шарик в стаканчике у вокзального «наперсточника». Кручу-верчу. То деревья совершали набег, брызгали листвой в глаза, то асфальт прыгал, грозя поцеловать в колено, то провода, расчертившие воздух, тянулись к горлу.
Как? Куда? Зачем? Прочь, прочь от дома, с ненавистной улицы, от предавшей подруги. Слезы со щеки тоже прочь. Не дождешься, Лидочка! Ладно, подумаешь, и не такое переживали. Ох, черно!
Запутать хочу.
Остановилась она, только когда боль хищным зверьком вцепилась в бок. Вздрогнула, вскинула голову, прижала ладонь и оглянулась, переступая. Что за блажь? Куда это ее умотало? Из зарослей репейника да крапивы выглядывала косая изба с дырявой крышей, горбом выгибалась грунтовая дорога и белело кирпичное здание с проломами в обращенной к Тане стене. Казалось, в здание дважды ударили чугунной «бабой». Перекрывая часть пространства, висела решетчатая воротная створка. А там, откуда Таня пришла, кренился дощатый забор и тянулся к хмурому небу короткий палец водонапорной башни. И никого. Ни транспорта, ни людей. Собачий силуэт только промелькнул и пропал.
Сюр какой-то.
Наверное, надо было просто повернуть назад. Это было самое разумное. Но в голове у Тани почему-то топографически сложилось так, будто дальше, за проломленным зданием, может, метрах в пятидесяти, находится старое депо, и, обогнув его, по рельсам можно легко выйти с окраины на улицу, соседствующую с вещевым рынком. Ну, возможно, не совсем соседствующую, не ведущую в верном направлении. Город-то она все-таки знала.
Поэтому по тропке она пошла вперед, внимательно смотря под ноги. Пролом открыл вид на внутренности здания, усеянные строительным мусором. Какое-то оборудование ржавело в углу. Потом потянуло дымком.
Но странно – никакого депо Таня не обнаружила. Скрипнув воротной створкой, она оказалась на пустыре, заставленном бытовками. Бытовки были горелые, часть была едва-едва подпалена с торца или с фасада, другие же были угольно-черны целиком, некоторые и вовсе представляли из себя одно основание на колесах. Все они казались нежилыми, но дымок вился над крышами, утекая с дальнего конца пустыря. Там, похоже, все же имелись люди.
Прекрасно, подумала Таня. Хоть есть, кого спросить.
Она двинулась на дым, по пути оправляя одежду, чтобы не выглядеть уж совсем неряхой. Несколько движений ладони уложили волосы. Кофту можно чуть расстегнуть, надеясь на разговорчивость тех, кто сидит у костра.
– Здравствуйте.
Таня поняла, что совершила глупость, когда слово уже слетело с языка. Ох, по-хорошему следовало бы сначала выглянуть и убедиться, что сидящие не представляют опасности. Читано и перечитано про похожие случаи.
Поздно.
Внутри стало не холодно даже, льдисто. Таня замерла.
– Ничего себе ляля!
Они поднялись все трое. Поджарые, худые, двое бритых, один со светлой шевелюрой, крайний блеснул железным зубом. На одном синие спортивные штаны были закатаны до колен, другой носил майку под светлой кофтой, третий щеголял в брезентовой куртке на голое тело и в холщовых штанах, густо измазанных в саже.
Двум, наверное, было лет по тридцать, старшему – под сорок. Или за сорок.
Таня растерялась до полной несвязности в мыслях. Она, как кролик, смотрела на хищные, разгорающиеся в чужих глазах огоньки.
– Мне пройти…
– Конечно!
Самый старший с улыбкой первым шагнул в сторону. Двое других отступили тоже, образовывая коридор для прохода. Впереди на кирпичах стояло ведро, под ведром был разведен костер, потрескивали доски, дым обтекал жестяные стенки и тянулся вверх, что-то булькало внутри, дышало мясным запахом. Казалось, невысказанное: «Разделите с нами трапезу, барышня» висит в воздухе.
Стараясь не наступить на разложенную на песке одежду, какие-то газеты, Таня перенесла ногу. Ну вот, подумалось, нормальные же люди. Совсем не страшные. А дальше ее аккуратно поймали на удушающий. Раз, и рука, просунувшаяся под подбородок, дернула назад, пережимая горло.
– Тихо-тихо-тихо.
В глазах у Тани потемнело.
– Вы что… зачем… – прохрипела она, чувствуя, как внутри, остро, клином в подвздошье, вздергивается страх.
– Не рыпайся, ляля, – дохнули ей в ухо. – Получишь море удовольствия.
Чужая ладонь легла на грудь, потом без стеснения заползла под кофту, под блузку, выцепляя пуговицы. Кто-то поймал ногу.
– Куда? – услышала Таня полный вожделения голос.
– А на балку, – ответил тот, кто держал горло.
– Понял.
Таню отняли от земли и, похохатывая, пофыркивая, понесли. Все, что она смогла, это царапнуть пальцами по вкопанной в песок доске, мелькнувшей в поле зрения. Торопливая рука одного из несущих между тем скользнула между ног и сбила ткань трусиков, пытаясь проникнуть внутрь.
– Не надо, – прошептала Таня, умудрившись извернуться телом и едва не выскользнуть на землю.
– Куда, сука!
Тот, кто поддушивал ее, пристукнул Таню по голове. Искры брызнули из правого глаза. Ее подхватили снова. Голоса доносились до слабеющей Тани как сквозь вату.
– Сюда.
– Ага.
Ее перекинули через что-то деревянное, не больно толкнувшее в живот. Таня повисла, из опоры для рук имелась только лежащая шаткая колода, обрезок от столба, и то на нее можно было опереться только левой.
Тот, кто держал шею, присев, возник вдруг в поле зрения. На небритом, костистом лице плавали холодные глаза.
– Пасть открой, ляля, – услышала Таня.
Один из тех, кто был сейчас невидим, поймал ее руки. С треском ткани другой рванул с нее юбку. Таня заболтала ногами, чувствуя, как жадные ладони мнут ее ягодицы.
– Попка, что надо!
– Пасть…
Холодноглазый до боли сдавил Тане щеки, переключая внимание на себя и заставляя разжать челюсти. Слезы брызнули из глаз.
– Не на…
Вонючая тряпка заполнила рот. Веревка, продавив губы, схватила кожу наискосок. Узел врезался в шею.
– Дыши носом, ляля, – пожелал, поднимаясь, холодноглазый. – Будешь тихая, жить оставим.
Махнула перед носом грязно-зеленая пола брезентовой куртки.
– Мы же по очереди, Пешня? – спросил заискивающий голос. – Я, если что, за тобой. Я – второй.
– Ну а то.
Таня вздрогнула и забилась на балке, когда с нее стянули трусики.
– Норовистая.
– Так даже лучше.
Таня замычала. Где-то внутри нее росла обжигающая чернота, сковывала космическим холодом. Ну как же? Ну почему? – звучал в этой черноте отчаянный Танин голос, заслоняя собой возню за спиной. За что? Господи, неужели насчет меня у тебя такие планы? Я же никому не сделала зла. Никому! Я Олежку… я одна… Я не сдалась, когда к тебе ушла мама, я пережила… Эта дурацкая перестройка, постоянное безденежье, ни работы нормальной, ни жизни, ни перспектив… Что там впереди? Жопа впереди. Но ничего-ничего, говорила я себе, не буду сдаваться.
И ты решил меня добить? Ответь!
– Ну, ляля, – сказали, пристраиваясь к ней сзади. – Принимай гонца.
– Из Пизы? – спросил, хохотнув, наверное, тот, с железным зубом.
– В Пизу!
С первым же толчком тьма в Тане взбурлила, стянулась в точку в подвздошье и рванула Сверхновой. После нее осталась только пустота, и ничего уже не было важно. Ни мир, ни она сама.
Глава 4
Интерлюдии
Памятника еще не было. Три холмика, три деревянных креста с табличками, на которых по трафарету были выведены имена и годы жизни. Инна. Аня. Дима. Начало июня этого года. А он жив. Вот так. Даже не слишком пострадал. Перелом ключицы и два треснувших ребра и считать-то за повреждения совестно.
Субботин усмехнулся. Боль, на вдохе царапнувшая в боку, его только порадовала. Давай, давай, сильнее. Но нет, утихла.
Он сел на скамеечку у соседних могил. Своей скамеечки у Инны, Ани и Димы пока не было. Земля свежая. И на глубине полутора метров тела еще хранили форму. Можно раскопать, вытащить, трясти до умопомрачения, пытаясь вдохнуть, втиснуть жизнь. Вдруг да получится?
Рот повело. Субботин с трудом унял клокочущее в груди, опаляющее внутренности отчаяние. Отвернулся.
Он – здесь, они – там.
Вдалеке зеленел лес, а здесь рябило от разномастных оградок и серых и черных каменных огрызков, прямоугольных, скошенных, с резьбой или фотографиями. Велико кладбище, вольготно раскинулось. Скоро вцепится в лесную опушку и начнет выгрызать живое, расчищая место для мертвого.
На ограде через узкий проход висел облетевший живой венок. Рядом стоял пластиковый, белели искусственные цветы.
Субботин разгладил брюки на коленях и вновь обратился к Инне, Ане и Димке.
Ну вот, сказал он, вздохнув и собравшись с силами. Все в нем восставало против такого общения, но иного теперь было не суждено. Как вы там, родные мои? Впрочем, я знаю, вам хорошо. Вам должно быть хорошо. Вы вместе. Димка, ты не шали. И слушайся сестру. Анечка, я тебя очень люблю. Инна…
Субботин не выдержал, закусил палец зубами. Чуть ли не до хруста кости. Ин-на-а-а!
Хорошо, час ранний. Некому смотреть, как воет, плачет человек. Дальний край кладбища.
– Не, не поможет, – вдруг услышал Субботин.
– Что?
Он обернулся, торопливо вытирая щеки.
Из размытого мира вылепилась долговязая фигура в длинном плаще и шляпе. С худого лица смотрели нетрезвые, мутные глаза.
– Вам-то какое дело? – спросил Субботин.
– Да, в сущности… – долговязый тип пожал плечами. – Ваши? – кивнул он на могилы и кресты.
– Мои.
– Тогда понятно.
Не спрашивая разрешения, незнакомец сел на край скамейки. Даже не сел – сложился, как складываются ножи. Только правая нога не поместилась – проехала сквозь прутья ограды.
– И когда? – спросил он.
– Там написано, – глухо произнес Субботин.
– Да? – долговязый тип наклонился, сощурился. С остротой зрения у него были проблемы. – Не вижу.
– Шестого.
– Этого месяца?
– Да.
Собеседник выпрямился, что-то считая в уме. Физиономия в колючей двухнедельной небритости выразила задумчивость.
– Не сходится, – сообщил долговязый тип.
Субботин почувствовал резкую антипатию к человеку, который самым наглым образом присоседился к его горю да еще принялся сокрушаться о каком-то несхождении дат. Сейчас еще на выпивку попросит. За упокой.
– Вы знаете… – сказал Субботин, ломая лицо в гримасе.
Но наткнулся взглядом на выставленный палец, призывающий к молчанию.
– Здесь важно, – сказал тип, выцеливая взглядом переносицу Субботина, – что сегодня пятнадцатое.
– И что?
– Не сходится.
Субботин поднялся.
– Уйдите, – сказал он долговязому, сжимая кулаки. – Или я вышвырну вас сам!
Собеседник покивал.
– А прорыв произошел три дня назад, – пробормотал он. – Связано? Или не связано? Что вы делали три дня назад?
Субботин потерял дар речи и смог только прохрипеть:
– Вы… вон!
– Да-да, – сказал долговязый.
– Вон!
Субботин дернул рассевшегося негодяя за рукав.
– И все же, – сказал тот, нехотя встал на ноги, но совершенно не уделил внимания пальцам, сомкнувшимся у него на плече, – было бы интересно узнать… Вы участвовали в каких-то обрядах, экспериментах?
– Что?
– В чем-то, связанном с энергетикой?
– Вон!
Субботин затолкал долговязого типа к границам кладбища. Благо у опушки оно кончалось извивом проселочной дороги. Кресты Инны, Ани, Димки скрылись за оградками, смешались с другими крестами. Я сейчас, сказал им Субботин. Тут недолго. Долговязый не упирался, но и не шел самостоятельно. Субботину приходилось выступать локомотивом.
– Три дня назад…
– Иди!
Субботин вытолкнул навязавшегося незнакомца на дорогу. Было пустынно. Ветрено. Близкий лес шумел, качал ветвями. Этой стороной кладбища редко кто ходил.
– Ладно, – повернулся долговязый, – ладно. Но ты должен кое-что увидеть.
– Что?
– Здесь рядом.
Смешно вздергивая ноги, долговязый тип перебрался через проселок и полез в кусты. Оттуда последовал взмах рукой.
– Ну же! Это тебя касается! – крикнул он.
Субботин раздумывал секунд десять. Под ботинком желтел песок. И наверное, если бы незнакомец позвал его снова, он плюнул бы и вернулся к могилам. К Инне, Ане, Димке. Но долговязый, подождав, исчез в шелесте листвы, словно ему было все равно, пойдут за ним или нет. Как ни странно, это решило. Что там может его касаться? Какие обряды? Какая энергетика? Или смерть семьи не случайна?
Чувствуя, как зажимает грудь, Субботин шагнул вперед.
– Эй! – прохрипел он, съезжая в кювет по гравийной подсыпке.
Ветки хлестнули по лицу. Под ногой влажно хлюпнуло. Правый ботинок тут же наполнился водой. Субботин перемахнул через канаву, выбрался на сухое и завертел головой.
– Эй!
– Сюда, – позвали его.
За ивой, за земляным бугром с частоколом молодых осинок прятался квелый, с неохотой струящийся ручей. Несколько валунов обрамляли топкий берег. Долговязый тип, встав на четвереньки, изучал что-то в наполненной водой выемке. То так, то эдак поворачивая голову, он словно разглядывал что-то на ее дне, не решаясь сунуть туда руку.
– Что там? – спросил Субботин.
– Смотрите сами, – незнакомец, поднявшись, отер ладони о плащ. – Надо только совсем близко…
– Так что там?
Долговязый тип противно улыбнулся.
– Напрямую касается.
Что за бред? – подумал Субботин. Но будто под гипнозом шагнул на то место, где только что на четвереньках стоял собеседник, и согнул колени.
Вода в выемке была мутная.
– Не вижу.
– Ниже наклонись.
Долговязый подшагнул, показывая. Субботин, хмурясь, приблизил к воде лицо. На дне что-то мерцало, но течение и взвесь мешали рассмотреть находку. То ли какая-то монетка, то ли желтый бок обычного голыша.
Субботин повернул голову.
– А как это…
Камень, с силой опущенный ему на затылок, брызнул фейерверком в глазах и погасил сознание. Субботин кулем упал в ручей. Долговязый, хмыкнув, подтянул его ближе к глубокому месту и минут пять держал его голову в воде. Проверив пульс и не обнаружив его, какое-то время незнакомец стоял над трупом, глядя, как волосы Субботина колышет течение, потом умылся и побрел в лес, закладывая крюк на обход кладбища.
Долговязого носителя звали Мишаней, и Купнич, переместившийся в него сознанием, повел мужчину домой. Свою миссию он выполнил, но время еще оставалось, и можно было сходить по одному из вторых адресов.
Шагая по случайной тропке, он подумал, что Субботина, пожалуй, найдут через день или два. Хотя может случится и так, что он спокойно пролежит в ручье неделю. Или даже месяц. Как повезет, насколько интенсивно его станут искать. Если семья вся здесь, то заинтересованными в поисках остаются только знакомые и коллеги по работе. О кладбище, конечно, вспомнят в первую очередь, стоит закладываться, что Субботин кого-то предупредил, куда намерен идти утром, но вряд ли кто-то сообразит, что он забрался в лес через дорогу и погиб там.
Мишаню вряд ли кто видел. Не свяжут. Нет мотива.
Гематому на затылке, конечно, впоследствии обнаружат. Но уверенности в том, что Субботин получил ее от злоумышленника, а не при падении, у следователей не будет. Документы и деньги на месте. Человеку стало плохо после посещения кладбища, он пошел к ручью, упал, ударился, захлебнулся.
Купнич Мишаней, кажется, не наследил. Во всяком случае, смотрел, куда ногу ставит и за что держится. А найдут следы (обязательно что-то сохранится), то вряд ли сопоставят с Субботиным. Мало ли кто ходил, мало ли кто что делал. Грибники. Хотя нет, не сезон. Тогда охотники.
Купнич остановился, посмотрел по сторонам и выбрался из леса. Слегка сутулясь, попылил по обочине. Отмахал от кладбища он, пожалуй, километра полтора. Кстати… Купнич достал из кармана плаща еще мокрый булыжник, которым приложил Субботина, присев, отер о траву, и забросил далеко на зеленеющее всходами поле.
Вот и все.
Что же касается самого Мишани, то Купнич был уверен, что после того, как он покинет долговязое Мишанино тело, тот воспримет все с ним случившееся в последние два дня как острую фазу интоксикации. И вряд ли раскаяние об убийстве, которое то ли было, то ли нет, погонит его в ближайшее отделение милиции. Скорее всего, Мишаня предпочтет, чтобы воспоминания канули в алкогольную Лету. Тем более, что к этому времени как раз должна подойти бражка, сотворенная на дрожжах и забродившем брусничном варенье.
С легкой душой можно будет отпускать Мишаню восвояси.
Купнич услышал за спиной урчание автомобиля и, повернувшись, поднял руку в универсальном жесте. Водитель затормозил. Дверь со стороны пассажирского сиденья открылась, в образовавшуюся щель просунулась физиономия с надвинутой на лоб кепкой. Водителю пришлось чуть ли не лечь на сиденье.
– Куда?
– В город, – показал Купнич.
– Деньги есть?
– Десятка.
Водитель окинул Купнича взглядом, оценивая платежеспособность.
– Садись.
Купнич схватился за ручку и, рывком переместив себя в кабину, умостился на продавленном сиденье «ЗиЛа». Потом достал из-за пазухи выловленную в нагрудном кармане купюру.
– На все!
Водитель фыркнул, глядя на мятую десятку.
– Я тебе не такси. Высажу за мостом, а дальше, как хочешь.
Купнич качнул легкой Мишаниной головой.
– Годится.
И дал себе время подремать.
Рожи, рожи, рожи.
Господи, как он ненавидел их всех!
– А теперь! – вызнялся над столом уже набравшийся и раскрасневшийся Поляров. Рубашка его, потеряв где-то нижнюю пуговицу, разошлась на объемном животе. – Я хочу выпить! За нашего!
Он поднял рюмку, в которой плескался виски, в направлении главы стола. Пришлось растянуть губы.
– Ну что ты, Петя!
– Нет-нет-нет! – пьяно мотнул лысеющей головой Поляров. – За Григория Евгеньевича! За нашего, не побоюсь, благодетеля!
Стол загудел. Бокалы, рюмки, стопки вздернулись вверх.
– Ура!
– У-у-у!
– За Григория Евгеньевича!
– Евгеньич– за тебя!
– Ты – наше все!
Рыжов закивал, принимая здравицы, но внутри изжогой разгоралось безумное желание расстрелять орущее, галдящее, раскрывающее рты жирное, ублюдочное сообщество из крупного калибра. Из ДШК или «Утеса». Друзья, коллеги, соратники! Все суки, все до одного. Рыжов сжал кулак левой руки под столом и потянул вверх правую с бокалом. В бокале рубиново играло французское каберне, какое-то «Шато де Бланш» или «Шато де Руж», Рыжову было без разницы, он не разбирался, ему только пригубить.
– Друзья!
Он поднялся. Кто-то из официантов понятливо приглушил звук телевизора, наполнявшего скромный ресторанный зал дерганными ритмами музыкального канала. За столом притихли. И только слоноподобный Мещерский секунд пять звякал вилкой в хрустальной салатнице, вылавливая остатки квашеной капусты.
Мещерского стоило бы первым…
– Друзья!
Рыжов улыбнулся, представляя, как все безвольными мертвыми куклами валятся мордами в тарелки.
– Простим Игоря Валерьевича за некоторую невоздержанность в употреблении пищи, – сказал он. – Видимо, молодая жена его не кормит, изо дня в день потчуя чем-то другим.
Собравшиеся захохотали.
– В точку, Григорий Евгеньевич!
– Брависсимо!
– Возможно, он и жену съел! – крикнул кто-то.
Захохотали еще пуще.
– Кого? – не понял Мещерский, поворачиваясь то к соседу справа, то к соседу слева.
Салатницу он прижал к груди.
– Сядь, Игорь! – потянули его за поясной ремень.
– Так вот, – продолжил Рыжов, когда Мещерского усадили на место, и установилась внимательная тишина. – Я хочу всех вас поблагодарить за то, что вы решили отпраздновать мой день рождения вместе со мной. Не такая уж и примечательная дата, конечно, не круглая, незначительная, пятьдесят два года всего, но все же мне приятно. Дорогие мои! Я пью за всех вас!
Он чуть не добавил: «Чтоб вы все сдохли уже!» и пригубил из бокала. Сладость не успела растаять на языке, как в скрипе отодвигаемых стульев, шорохах одежд и стуке откладываемых приборов встали все. И надушенная Эльвира Сергеевна. И худой, похожий на богомола Вершков. И мордатый Лопахин с супругой, увенчанной рыжими кудряшками. И небритый Каракаев. И две какие-то дуры, которых привел с собой любвеобильный Экнер. И сам носатый Экнер с криво повязанным галстуком. И Поляров. И Алексей Максимович из мэрии. И Союстиков, как навязанный вертухай от правоохранительных, зорко бдящих за любым бизнесом органов.
И, конечно, Мещеряков. В нашем зоопарке, да без слона! Где ж это видано, чтоб без слона? Вот он, наш слон, что, вставая, подвинул стол так, что весь фарфор на нем, все стекло и хрусталь зазвенели, как при землетрясении.
– Григорий Евгеньич!
– А мы – за вас!
– За Григория Евгеньевича – до дна!
– Долгие лета!
Рыжов едва не стошнило.
– Все, все! Садитесь. Я ненадолго вас оставлю.
Он кивнул шкафоподобному охраннику и коротеньким коридорчиком мимо кухни вышел на задний двор. В глубине его имелась скамейка. Позади скамейки находилась стена, расписанная каким-то любителем пагодами и драконами. Сбоку произрастал клен. Умиротворяющий пейзаж.
Рыжов выдохнул, распуская, дернул узел галстука, расстегнул ворот рубашки. Всех бы. Всех! Знакомых, незнакомых, красивых и некрасивых. Всех. Иногда он думал, что в прошлом был палачом и рубил головы. Уважаемая, между прочим, профессия. Была.
Рыжов сел на скамейку.
Он не смог бы сказать, откуда у него такая нелюбовь к роду человеческому. Внутреннее чувство. Изжога. Генетическая аномалия. Бесили его люди, просто бесили. Бесили, когда говорили, бесили, когда молчали, бесили, когда стояли рядом и в отдалении. Бесили даже едва видимые, заставляя сжимать кулаки.
А деться некуда. Социум, мать его! Невидимые ниточки отношений связали, опутали, стянули, как ни старайся, не вырваться из человеческой паутины. И вся пакость в том, что и без нее нельзя.
Рыжов посмотрел в небо, которое заслоняющие его здания стиснули в серую фигуру сложной формы, и подумал, что он представляет собой, наверное, похожий конструкт, если смотреть на него с точки зрения душевной организации. Там пережато миролюбие, здесь выпукло флюсом раздражение, сбоку нарывает глухая злость.
А вокруг люди, люди, люди.
Нет, он держался, держался, но иногда самая незначительная мелочь, оброненная фраза, какая-нибудь дамочка в телевизоре, жалующаяся на нелегкую жизнь, выводили его из себя и обрушивали в черное, иссушающее безумие.
Три дня назад он разгромил загородный дом. Свой дом. Любовно обставленный. И хорошо, что он был пуст. Дьявол знает, чем могло бы обернуться присутствие в нем посторонних людей.
Вспоминать об этом было неприятно, но вместе с тем нотка сладости жила в воспоминании. На какое-то время рамки, державшие его, разжались, и он лупил, бил, неистовствовал, творя симфонию разрушения снаружи и ощущая мощь безумия, хлещущую изнутри. Двое суток потом он ходил тихий, как ангел, и, наверное, также кротко смотрел на людей. Но не сегодня, не сегодня…
Рыжов проводил взглядом толстую женщину в халате, вышедшую с мешком мусора из ресторанной кухни. Присутствие другого человека в укромном уголке заднего двора заставило его передернуть плечами. Нигде не спрятаться. Женщина, переваливаясь, прошла к мусорным бакам.
