Текст книги "Ветер и мошки (СИ)"
Автор книги: Андрей Кокоулин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)
Глава 3
Таня
Что было хорошо, щавель пошел.
Они с Лидкой на окраине набрали по две объемные сумки, драли чуть ли не с корнем, уконопатили, еле в автобус влезли. Недовольная старуха еще встала бдительной сволочью в проходе. Куда, мол, они с таким багажом? Мосластая, закаленная тварь. Морда морщинистая, будто кто специально смял ей кожу.
Ох, и сказала бы Таня ей, ох и сказала бы! Хорошо, какой-то мужик, пробираясь к выходу, так притиснул старую дуру к поручню, что она аж скрипнула и погасла. А Лидка, боевая баба, сразу отвоевала место для сумок у самых дверей, на узкой площадке сзади – выставили одну на другую, чем не Тадж-Махал?
За проезд не платили.
– У тебя картоха есть? – спросила Лидка, надвигаясь и давая кому-то за спиной пройти к дверям.
Растрепанные поля соломенной шляпы так и примеривались к глазам подруги. Полоснет случайно – считай, калека. Было тесно. Все с чего-то ехали по делам. Или просто катались. Аппетит нагуливали. Хрен ли делать-то, если не кататься?
– Картофелин пять или шесть, – тихо сказала Таня, отклоняясь на сумки.
– Ты осторожней! – поймала ее за кофту Лидка.
Округлила зенки в пять царских копеек.
– А чего?
– Ничего! С мятого щавеля никакого вкуса. Про ферментацию слышала?
– Нет, – мотнула головой Таня.
Прядка волос выбилась из-под платка, и она быстрым движением заправила ее за ухо.
– В общем, киснет щавель быстро, если его помнешь, вянет, – заявила Лидка. – Или сразу в суп, или на помойку.
– Зачем же на помойку?
– Затем, что толку нет! – окрысилась Лидка. – Трава и трава, без вкуса и запаха. Травы вон, рви не хочу.
У нее никогда не хватало терпения что-то объяснять, и она вместо этого злилась. Лицо делалось краснющее, будто краской помазали.
– А если поморозить? – спросила Таня.
– Ну, разве что.
Лидка сморщилась, когда ее притиснули сбоку. К остановке площадка перед створками набивалась страждущими, словно от того, кто выберется из автобуса первым, зависела жизнь или премия.
Таня снова подивилась количеству пассажиров. Решительно не понятно, куда все едут. С окраины же? С окраины. Ну, кто-то на промежуточных влез… А на окраине и нет ничего, промзона. Ремонтное депо да завод инструментальной оснастки.
Ах, вдруг поняла она, это ж все заводские. Только чистенькие, не со смены. Да и какая смена в девять утра заканчивается? Не в три же смены работают. Дай бог, что вообще по нынешним временам работают. Но едут. Не туда, обратно. С собрания что ли какого?
Таня подняла глаза на крупного мужчину, похожего на актера Бориса Андреева, который, чуть склонив голову под низким потолком, пустым взглядом смотрел ей в вырез куртки, не на грудь даже, там все плотно было упаковано, а на шею.
– С завода? – спросила она, отстраняясь от режущей кромки Лидкиной шляпы.
В глазах мужчины проступила некая осмысленность.
– Екнулся завод! – громогласно объявил он.
От его голоса по салону прошло движение, и все вдруг заговорили разом, объединенные общей болью. Таня в этом гвалте выхватывала только отдельные фразы, то про расчетные листки без денег, то про мордатого директора с охраной («на „мерсе“ приехал»), то про то, что уникальные станки пойдут на металлолом. Уже решено, контрактов нет, ничего никому не нужно.
Автобус остановился.
– Пять тысяч харь – на улицу! – объявил крупный мужчина, снова найдя глазами Таню, и в людской толчее пропал снаружи.
Стало просторнее. Все-таки ближе к центру города.
Пять тысяч, обмирая, подумала Таня. Господи, где ж они в наших палестинах работу найдут? Все ж на рынок ринутся, перепродавать свое и чужое. Покупать только кто будет? Ох, мать-перемать.
Она расстегнула куртку, только сейчас осознав, как употела. Вон жар в щеки так и отдает. Фуууу.
– Следующая – наша, – сказала Лидка.
Таня кивнула, пролезая рукой под одежду и отирая грудь и плечи.
– Так тебе картошка нужна? – спросила она.
– Найду где-нибудь, – отмахнулась Лидка, вытаскивая сумки в проход. – Сделаешь супешник Олежке, вмиг на ноги встанет!
– Ох, если бы.
– Ничего-ничего, терпи, – Лидка распрямилась, повела шеей. – Значит, сейчас ко мне. Я это все отсортирую, и завтра на рынок. Место козырное нам заняли.
– Я только возьму пучка два в пакет.
Они вывалились из автобуса в пыльный день, на грязный, заплеванный тротуар и побрели в Лидкин микрорайон. Лидка взяла сумку на плечо. Таня, поскольку была повыше, тащила свою сумку за ручки. Выглядели они, конечно, как две «челночницы» из Турции, за каким-то дьяволом прущиеся с товаром у всех на виду.
Аварийное общежитие вылупилось на них битыми окнами. Стайка мальчишек в спортивных штанах и кофтах проводила изучающими взглядами. Самый наглый выщелкнул изо рта потухший «бычок».
– Тетеньки, а что у вас в сумках?
– Кто? – обернулась Лидка.
Нагнувшись, она подобрала мелкий камешек.
– Так а че? – сразу пошел на попятную мальчишка, замирая. – Я к тому: вдруг помочь надо…
– Какие мы тебе тетеньки? – Лидка швырнула в него камешком, и тот, не долетев, звонко заскакал по асфальту. – Мы тебя на семь-восемь лет всего старше! Тетеньки!
– Да я так! – крикнул парень, ища поддержки у своих приятелей.
Те предпочли сосать дешевое баночное пиво.
– Штанам своим помоги!
Лидка подбила сумку и потянула за руку Таню, которая разворачивающееся представление смотрела в роли зрителя.
– Пошли-пошли, – сказала Лидка.
Скоро тротуар кончился, и между приземистыми, серыми домами пришлось пробираться то по дощатому настилу, то по разъезженной, перемешанной с песком, кочковатой земле. По правую руку потянулась раскопанная тепловая магистраль. На кучах песка лежали рыжие трубы. Вразнобой кренился штакетник.
– Второй год делают, – кивнула на магистраль Лидка.
– Может, до зимы-то доделают, – сказала Таня, поднимая сумку, чтобы не зацепить дно гвоздями, торчащими из поваленного щита.
– Ага, жди!
Пока пропускали «ЗиЛ», за каким-то дьяволом забравшийся в их места, пока шли мимо бараков, которые по документам вроде как уже снесли, но в которых все еще жили люди, Лидка, распаляясь, успела поведать Таньке, какая пестрая и напряженная сексуальная жизнь выдалась бы у тех, кто имеет к раскопкам какое-либо отношение, если бы у Лидки была такая возможность.
О, знаменитой немецкой киноиндустрии и не снилось!
Таня как представила все это непотребство, голых мужиков среди труб, совершающих тяжелые, грубые движения, так чуть не поперхнулась. Одурела совсем на безрыбье-то. От одной мысли голову кружит.
По отношению к Олежке – почти предательство. Не муж, не жених, а все же семья. Не выставишь из квартиры, занавесочкой не прикроешь. Совестно. Да и чего она там у мужиков не видела?
– Танька, не спи! – прикрикнула на нее Лидка, отмахавшая метров десять от случившейся с подругой фантазии.
– Бегу.
С сумкой на сгибе локтя Таня припустила вдогонку.
Ух! Щавель-щавелек! Пролил растительного масла – салат. Сварил в кипятке – суп. Измельчил, закатал в блины – начинка. И витамины. В магазине таких витамин не купишь. Деньги на магазины нужны.
Солнце качалось из стороны в сторону. Горели щеки и шея. Сумка мягко била в бедро. Впереди рос деревянный домина, то ли контора, то ли склад какой, обшитый серыми от времени досками, а уже за ним, выглядывая сбоку, желтел Лидкин жилой дом.
Ну вот, полдела сделано.
Первый подъезд. Второй этаж. Квартира номер три.
Лидкин сожитель защелкал замками, не дожидаясь звонка в дверь. Высмотрел, выглядел в окно. Улыбочка заискивающая, как у воришки, проделки которого вот-вот обнаружат.
– Лидонька, ты уже все? Сумища-то какие здоровые!
Сожитель отступил в сторону, давая подругам пройти в прихожую. С сумками не помог, но дверцу прикрыл. Щелк!
– А я, Лидочка, все съел! – поделился он новостью о себе, любимом.
Таня никак не могла взять в толк, что Лидка в нем нашла. Мордатый, с пузиком, лет на пятнадцать, пожалуй, старше ее. Оно, конечно, полюбишь и козла. Но то козла! А не пойми что.
– А нам ты что-нибудь оставил? – сердито спросила Лидка, перенимая сумку от Тани.
– Вам – фигуру беречь.
– Ты серьезно? – уставилась, высверлила глазами сожителя Лидка.
– Ну что ты, что ты! – засмеялся тот. – Конечно, оставил. Кефирчика вам оставил. Пол-литра кефирчика.
Бочком он сместился Лидке за спину и принялся высвобождать ее от верхней одежды, что-то мягко приговаривая, обволакивая тихими словами. Приютила его Лидка где-то три месяца назад, но Таня, хоть убей, никак не могла запомнить его имени. То ли Леша, то ли Леня. Не имя, а подвох один.
– Перекусишь? – обернулась Лидка.
– Если только чаю, – ответила Таня.
– А чай есть, есть! – обрадовался сожитель.
С Лидкиными вещами он протиснулся мимо Тани к вешалке, совсем легко задев ее грудь. Вроде бы случайно, а вроде бы не случайно. Таня только распахнула куртку да расстегнула кофту под ней.
– Жарко? – спросил то ли Леша, то ли Леня.
– Ты чайник ставь! – скомандовала Лидка, присаживаясь на низкий стульчик.
– Да-да.
Сожитель протиснулся снова, теперь уже ненароком коснувшись Таниного бедра. Словно бы она мешала ему пройти. Клеится что ли? Таня нахмурилась.
– Ты садись, садись, – показала глазами на застеленный газетой пуфик подруга. – Передохни.
– Ага.
Таня угнездилась на пуфике, чувствуя себя изношенной и старой. Это в двадцать-то пять лет! Кошмар. Хотя, конечно, собирая щавель, отмахали они с Лидкой километра два туда да два обратно. Да с сумкой. Бедро, которого коснулся Лидкин сожитель, горело. Тепло отдавало в низ живота. Это уж совсем, тихо, про себя, вздохнула Таня. Еще немного – и под любого мужика брошусь. Может, с Лидкой также случилось? Она на полгода старше. Бандита какого-нибудь подцеплю…
Таня отклонилась на стену. Под затылком зашуршал календарь.
– Чайник стоит! – объявил то ли Леня, то ли Леша, возникая в проеме. – Я вам там печеньица…
– Ты лучше газет нам нарежь, – распорядилась, выдохнув, Лидка, – хоть какой-то толк от тебя будет.
Он потянула к ногам одну из сумок.
– А газетки куда? – заулыбался сожитель.
– Щавель будем заворачивать!
– Понял.
– Разворот на четыре части.
– Понял-понял.
Сожитель исчез. Лидка потянула «молнию» на сумке.
– Тань.
– Что?
Таня заморгала, обнаружив, что едва не отключилась у подруги в прихожей. Что-то развезло ее после тряски в автобусе. А может это уже голодный обморок? Так-то с прошлого утра – две кружки чая всего. И вафелька.
– Танька!
Таня улыбнулась, мотнув головой.
– Прости, я что-то…
– У тебя есть, куда щавель сложить? – наклонилась Лидка.
От нее остро пахнуло потом.
– Ага.
Таня охлопала карманы куртки и вытянула из левого сине-белый пакет «Rothmans».
– Ух, какая красота! – восхитилась Лидка. – Сюда не щавель, сюда подарочные наборы складывать.
– Ага. Всего побольше.
В комнате, куда ушел сожитель, звонко защелкали ножницы.
– Ты знаешь, – сказала Лидка, накладывая темно-зеленые комья щавеля в пакет, – завтра-послезавтра мы с тобой поднимем рублей по триста. Это я тебе точно говорю.
– Откуда столько-то? – спросила Таня, а у самой затянуло под сердцем от тайной радости.
Триста рублей. Триста! Пир на весь мир.
– Так по пять рублей пучок. У Махмуда будет по десять, не меньше, это если будет еще, а у нас – в сторонке, но по пять. С руками оторвут! И за сотню пучков в сумках точно будет. Я сегодня все промою, разложу и рассортирую. И ночь проморожу. Не скиснет, думаю. А ты на рынке чтобы к семи была, как штык.
Таня кивнула, наблюдая, как пухнет, выпячивает синее брюхо «Rothmans».
– Все, – Лидка передала пакет. – Немного, но на суп и салат тебе хватит. Остальное – на продажу.
– Тогда я пойду? – спросила Таня.
– А чай? Коля! – крикнула Лидка, поднимаясь. – Килька-то у нас осталась или нет?
Коля, с удивлением подумала Таня. А Леня где?
– Солнышко! – ответил сожитель, с хрустом разрезая газетные листы. – Килечку я не ем! Килечка в холодильнике лежит.
– Во, килька есть.
Лидка потащила Таню с пакетом на кухню. Там уже постукивал крышкой стоящий на плите чайник.
– Садись, – Лидка усадила подругу на табуретку. Глянула подозрительно: – Бледная ты что-то.
– Устала, – улыбнулась Таня.
– Ясно-понятно.
Лидка выключила чайник и засуетилась, собирая на столе блюдца, чашки и какую-то нехитрую еду. В ладони у Тани вдруг оказался бутерброд – две рыжие от томатного сока кильки на куске батона. Кажется, это надо было съесть. Рот заполнился вязкой слюной, мешающей разжать челюсти. Все куда-то поплыло. Не кухня, а аморфное, бесхребетное помещение. Разве так строят?
– Не спи, наворачивай, – возникла в поле зрения Лидка, впихивая в свободные пальцы чашку с чаем.
Хлоп! – растворилась в тумане.
– Спасибо, – сказала Таня, тараща глаза.
Ах, бутерброд был восхитителен! Она и не заметила, как он кончился. Килька – какое богатство! Всю жизнь бы ела. Только не две, а четыре штучки, ровным рядком и на пахучий ржаной… Вот мечта на блюдечке с голубой каемочкой.
– Еще? – спросила Лидка.
– Нет-нет, побегу.
Таня отхлебнула из чашки несладкого чаю и отставила ее в сторону. В животе сделалось тепло.
– Точно?
– Олежек один.
– Десятку тебе одолжить? – спросила Лидка.
Таня испуганно мотнула головой.
– Ты чего? Зачем? У меня есть.
Ложь вышла натуральной, во всяком случае Лидка не попыталась втиснуть купюру в ладонь или сунуть в карман. А может так спросила, для формальности. Хотя Коля у нее (запомнить, не Леша и не Леня) вон какой откормленный.
Как обувалась, как прощалась, как выбиралась из Лидкиных трущоб, Таня совсем не помнила. Минут двадцать где-то шарахалась и куда-то шла. Потом включился свет, и Таня обнаружила себя на Инструментальном проспекте в обнимку с пакетом, и брела она почему-то совсем не в ту сторону. Куртка расстегнута, губа закушена. Все. Приехали.
Она остановилась. Это уже совсем, устало подумалось ей, это уже клиника, Танечка. Ополоумела? Куда тебя несет-то?
Как будто с прекращением ее движения вокруг прорезалась, завертелась повседневная городская жизнь, откуда-то высыпали, рядясь под прохожих, люди, стайка школьников пробежала к стоящему на углу киоску, хорошо б за жвачкой, а не за сигаретами, стукнула дверь, дзонкнул велосипедный звонок, с перекрестка вывернул и, постреливая сизыми выхлопами, прокатил мимо мусоровоз.
Таня выдохнула, покивала и развернулась. Домой, милая, домой.
Ей пришлось буквально уговаривать свое тело, которое вдруг запротестовало, засбоило, объявило о ломоте в пояснице и в плечах. Но если первый шаг был полон борьбы, то второй дался Тане уже значительно легче. Еще, еще, еще. Она почти побежала, выискивая глазами желтый щит автобусной остановки. Ах, вон он, дальше, чуть ли не через квартал! На старт, внимание…
Щавель мялся в пакете, но это было не страшно. Она такой супешник сейчас забацает, что пальчики оближешь! В банке из-под тушенки предусмотрительно оставлен кусок мясного жира как раз для такого случая. И навар даст этот кусок, и вкусом поделится. А если получится с него вытопить два-три мясных волоконца, то воо…
Живот прихватило спазмом, и мысль лопнула. Нога едва не заплелась за ногу. Таня хватанула воздух ртом, согнулась, но тут же выпрямилась, вынырнула, как пловец из-под воды, вверх. Спокойно, спокойно.
Через два судорожных вдоха боль ушла без следа. Даже легкой тени не оставила. Гадай теперь, что так организму не понравилось. Неужели килька? Или гастрит развился от нерегулярного питания? Что ж, посоветуйте, как регулярно питаться, добрые люди, на те крохи, что зубами приходится выгрызать у пенсионного фонда.
Не знаете? Молчите? Прискорбно.
Таня зашагала дальше. Подумала, что надо раздышаться, и сразу за остановкой повернула в проулок. Бог с ним, с автобусом. Одной рукой держала пакет, другой щупала живот сквозь одежду. Хотя что так можно определить? Не болит, зараза. Болело, и не болит. Деревянные дома напирали на узкие тротуары, окна с облупившимися от времени наличниками приглашали заглянуть внутрь – в бязь, в тюль, в скромные комнатки и кухни.
Тетя Зина Олежку, наверное, проведала, ей бы тоже надо щавеля, шевельнулась мысль. Полмесяца уже без пенсии сидит. Таня покачала головой. Куда все валится? Вроде и кредиты берем, а денег нет. Работы нет. За куриными ножками – как в последний бой. И морды у депутатов и в правительстве одна другой шире. То есть, их там, похоже, кормят. Даже так – раскармливают. Ах, если бы на убой!
Она перешла улицу. Может, это не гастрит, а невралгия? – подумалось ей. Ясно же, что все болезни от нервов.
– Эй, красивая! – крикнули ей из проезжающей иномарки.
Таня повернула голову в другую сторону. Куртка на ней, кофта, штаны, но нет, разглядели, что красивая. Лестно? Нисколечки. Историй – миллион. Садись, подвезем. Нам все равно куда. Только к другу сейчас заедем. Ах, у друга – праздник. Как не уважить? Уважим! Посидим пять минут, неудобно совсем, что о нас человек подумает? Ты пей, пей. И закусывай. Видишь, как люди на тебя смотрят? Мужской коллектив!
Глаза блестят похотью. Теснее, ближе. Одна рука – на грудь. Другая – на ногу, рыбкой между ног. Только пикни, шалава!
Где очнешься? Может, на дне реки. Даже милиция предупреждает: не садитесь в автомобиль к незнакомым людям. Без вести пропавших и так хватает. Статистику портите.
Иномарка какое-то время медленно, пофыркивая, ехала рядом. Краем глаза Таня видела улыбающуюся рожу, высунувшуюся в окошко с переднего пассажирского сиденья. Рожа так и хотела, чтобы на нее обратили внимание.
– Ну, девушка!
Капот иномарки сдвинулся вперед, грозя заехать на тротуар. Таня остановилась.
– Что?
Рожа оказалась увенчана пшеничного цвета волосами и тут же треснула в широкой улыбке.
– Девушка, куда вас подвезти?
С заднего сиденья пялились еще две рожи, смуглые и носатые. Сердце коротнуло, боль снова, как самая паскудная тварь, завозилась в боку.
– Никуда! – выдохнула Таня, стараясь не скрючиться, не сложиться тут перед придурками, жаждущими развлечений.
Секунда, другая – и ноги пошли сами. Только, как назло, свернуть было некуда, тянулся и тянулся высокий забор, за которым темнела крытая рубероидом крыша какого-то длинного и угрюмого, без окон здания. Поверх забора вилась колючая проволока. То ли режимная территория, то ли какое-то производство.
– Девушка!
Таня больше не останавливалась, а иномарке пришлось, затормозив, объезжать темную лужу, раскинувшуюся метров на десять посреди проезжей части и окантованную отбитым асфальтом.
– Сука! – успел крикнуть улыбчивый блондин.
Он несколько раз громко хлопнул ладонью по дверце, и Таня от души послала его на три буквы. Забор, слава богу, кончился, мелькнули будка и шлагбаум, за которым, весь в рытвинах, кренился неухоженный двор. Бульдозер с зарывшимся в землю ковшом памятником стоял с краю.
Ковыляем, ковыляем, ковыляем, милая. Автомобиль, понятно, опять нагнал ее, упрямые попались любители подвезти, но Таня уже втиснулась в узкую прореху между забором и жилым домом, где только человеку и возможно было пройти. Вслед ей понеслась ругань. Ругань отдавала подтекстом. Ты… я… в следующий раз… Словом, обещала то, что случилось бы и в том случае, если Таня согласилась сесть в автомобиль.
Какие люди пошли озабоченные, подумала она, пробираясь с пакетом по тропке к выходу на родную улицу мимо ржавого гаража, кустов и досок. Чуть что – отымеем. Кошмар. Нет чтоб накормить.
Таня представила, как в новом контексте звучала бы ругань, и смех прыснул сквозь губы. Знаешь, что мы с тобой сделаем? Мы тебя – накормим! Солянка! Салат! Шашлык! Сама добавки просить будешь! А еще мой брат подъедет. С вермишелью!
Таня захохотала, испугав шаркающего навстречу старичка в клетчатом пальто.
– Простите, – выдавила она и захохотала еще пуще.
Старичок поспешил ретироваться.
В арке через дорогу желтел дом, за которым, как за старшим братом, прятались родные пенаты. Двести метров пройти.
Нет ли там запавших на нее автолюбителей?
Улицу Свиридова, похоже, в городском хозяйстве планировали с большого перепоя. Дома стояли девятиэтажные и шестиэтажные. Девятиэтажки формировали фасад улицы и какую-то протяженность имели понятную нумерацию, в том смысле, что за первым домом шел третий, за третьим – пятый, а по четной стороне, соответственно, четвертый дом тянулся за вторым, а шестой – за четвертым.
Но с одиннадцатого дома все пошло наперекосяк, и втиснувшаяся между типичными корпусами поликлиника получила номер одиннадцать-а. Сдвинутая в глубину шестиэтажка получила номер тринадцать, следующий за ней дом стал семнадцатым, а примкнувшее к нему с тыла здание детского сада семнадцатым-а.
Дом номер пятнадцать разместили к улице торцом и искать его можно было до морковкина заговенья, поскольку он как бы вклинивался в строй зданий по переулку, идущему параллельно. И номера не видать. Сбоку, меленько, стыдливо. Какому бы умнику пришло в голову, что искомый дом по улице Свиридова находится между зданиями номер восемь и номер десять по Гончарному переулку?
Ага, знайте наших!
Кстати, дальше улица Свиридова, до этого прямая, и вовсе кривилась, и постройки сбивались в тесную кучу, прижимаясь к трассе, имеющей федеральное значение. Там с номерами дело обстояло еще хлеще.
У магазина с распахнутой входной дверью Таня замедлила шаг, вдыхая аромат свежей выпечки. Жалко, денег совсем нет. Но ничего, завтра уже все поправится. Буханочку ржаного, еще теплого…
– Девушка, подайте!
Заскорузлая рука с грязными пальцами чуть не порвала пакет. Заросший, сизомордый бомж выступил из арки по соседству с магазином и скривил в улыбке толстые, потрескавшиеся губы. Рваный плащ, мешковатые штаны, серый свитер и толстыми кольцами намотанный на горло шарф.
– Нету. Извините.
Таня отступила, обошла бомжа по дуге. Тот следил за ее передвижениями, как пес на привязи.
– Дура! – крикнул он уже в спину Тане и добавил что-то еще, уже нечленораздельное, но, должно быть, обидное.
Можно было, конечно, попробовать вручить бомжу пучок щавеля. Убудет от нее? Ведь нет. Только вряд ли ей засчитается сколь благородный, столь и бессмысленный порыв. Какой бомжу от щавеля опохмел?
Нет никакого.
Но Таня все же развернулась и, вслепую прихватив в пакете травяной ком, сунула его бездомному под нос.
– Щавель. Хотите?
Несколько мгновений сизомордый бомж таращился на пучок зелени, на листья щавеля, прорастающие с узкой, женской ладони между пальцами, а затем разразился такой хриплой бранью, что осталось только, вжав в плечи голову, поспешно отправиться восвояси. Ну, все, Танька, сказала она себе, почувствовала себя самаритянкой? Понравилось? Оно да, оно такое. Нефиг.
Тропка, проложенная в обход детского садика, раскисла, ее истоптали в бурую грязь, которая разъезжалась под подошвами. На третьем-четвертом шаге Таня не удержалась и шлепнулась на бедро, успев выставить демпфером руку с пакетом. Бедный щавель! Штаны она, конечно, измазала, но, кажется, ничего себе не повредила. Хотя синяк, наверное, проявится отменный. Мимоходом заметила торчащий из земли буквально в нескольких сантиметрах от падения железный пруток – то ли остаток какого-то знака или указателя, то ли арматурный росток от закопанного и забытого железобетонного блока и выдохнула. Могла бы тем же бедром насадиться. Но не насадилась. Какой все-таки удачный день!
В подъезде воняло кошками. У Аллы Прокофьевны в квартире на первом этаже их жило семь или восемь штук. Соседка питала к ним почти материнскую слабость. Кошки часто шмыгали по двору, и Таня удивлялась, как их количество сохранялось на прежнем уровне, не претерпевая взрывного роста. То ли все кошки были коты. То ли Алла Прокофьевна топила приплод.
Поднимаясь по ступенькам на свой третий, Таня прислушалась. Тихо. Опять хорошо. Значит, поотпустило Олежку, иначе бы его мычание, то громкое, то утробное, глухое, слышалось на площадке. Ох, Олежка, Олежка, только ты и можешь, что мычать. Но ничего, ничего, нам же сказали, что нужно время…
Таня на секунду зажмурилась, закопалась в одежде, вытягивая наружу ключи.
– Мы-ыа, – донеслось из-за двери.
Олежек!
– Я уже, уже! – заторопилась Таня.
Ключи зазвенели, выскользнули, упали в пакет. Секунд десять Таня выковыривала их из листьев.
– Мы-ы!
– Да, Олежек! Я уже здесь!
Тане стало не хватать воздуха. Спешка заставляла промахиваться ключом по замочной скважине. Звенело, дергало: как он там? Плохо ему, кажется, очень плохо. Мозг рисовал картины, что Олежек упал, упал с кровати, разбил лицо…
– Все!
Она распахнула дверь и в обуви, швырнув пакет в сторону кухни, рванула в зал. Бог с ним, с ковром, бог с ней, с грязью! Тетя Зина, подбив подушки, оставила Олежку на диване, и сейчас он, скрутившись, дергал левой, кое-как действующей рукой. Лицо его было мучнисто-белым, лоб и впалые щеки влажно блестели, ловя электрический свет.
– Ы-а!
Таня на секунду словно переняла, прочувствовала боль, вгрызшуюся в неподвижное Олежкино тело. Пол ушел из-под ног. Она упала в двух шагах от дивана и поползла к нему на коленях.
– Сейчас, Олежек, сейчас.
Куртка мешала. Таня освободилась от нее в треске пуговиц-кнопок. Коричневым комком куртка отлетела к окну.
– Сейчас, – зашептала Таня, – сейчас я все поправлю.
Она осторожно, бережно принялась разворачивать, распрямлять Олежку, чувствуя под ладонями, под пальцами гудящие от напряжения, окаменевшие мышцы, медленно поворачивала, перекладывала, гладила, массировала, разгибала, словно из частей составляла новое. Один момент лицо Олежки уткнулось ей в правую грудь, но на легкий укол возбуждения обращать внимание было некогда. Совсем вы, Татьяна Михайловна, офонарели в своем несчастном, незамужнем положении. Что у вас с головой?
– Мы-ы.
– Да-да.
Таня взвалила Олежку на себя, чувствуя вонь обгаженных пеленок и идущий от коротко стриженных волос густой запах хозяйственного мыла.
– Нам бы с тобой – к ванне.
– Ы.
Олежек пускал слюну, увлажняя Тане шею. Боль в нем стихала, тело становилось податливым, мягким, похожим на кисель. Это было хорошо. Иногда они и в полчаса не укладывались.
– Ты голоден?
Олежек несколько раз оскреб Таню по боку левой рукой. Благодарил. Жаловался. Извинялся. Все было в простом движении.
– Мыа.
– А у меня щавель есть, – шепнула ему в ухо она.
– Мы?
В односложном мычании Олежки Таня давно уже различала смыслы. Сейчас он спрашивал: «Это что, щавель уже пошел?».
– Вовсю, Олежек, – ответила она, вздергивая парня и чуть заваливая его на себя. – Мы с Лидкой две таких сумищи приволокли, каждая рублей на триста. Завтра торговать будем. Но на суп и салат у меня – целый пакет.
– Мы.
– Не кислый он, а полезный. То есть, кислый, конечно…
Обняв, Таня поволокла Олежку в ванную. Он, помогая, оттолкнулся левой рукой от косяка. Ноги волочились по полу, скомкав половичок в прихожей. Пакет, попавшийся на пути, Таня протолкнула носком подальше в кухню. Не до тебя, дорогой. Вроде и худ Олежек, а весит все равно за шестьдесят. С пеленок, сползающих вниз, капало. Кап-кап. Где ванная? Вот ванная.
В очередной раз приподняв Олежку, Таня хлопнула по выключателю. Брызнул свет.
– Давай-ка мы, давай-ка мы, Олежек, еще шажочек с тобой…
Как-то так получалось, что обращалась она к Олежке, а говорила самой себе. В горле клокотало. Опять загрызло бок. Олежек сопел сосредоточенно, куда-то рвался, вытягивал шею. Взгляд хоть посветлел, и то хорошо.
– Ай!
Узкая, облицованная кафелем ванная бросила под ноги деревянную приступку. Ударив об нее пальцы, Таня навалилась на стену, чувствуя, как обдирает уже травмированное бедро о неровный угол. Еще Олежку приходилось держать одной рукой. Господи, когда все это кончится? Сил ведь никаких нет.
– Танечка! Танечка, ты здесь? – раздалось в прихожей.
– Мы-ы! – замычал Олежек.
– Здесь! – выдохнула Таня, застыв в шатком равновесии.
– Ой, что ж ты так!
Тетя Зина, заглянувшая в ванную, не расстегнув простенькое драповое пальтецо, бросилась помогать. Она была деятельная, хоть и забывчивая, а иногда и бестолковая старушка. Но сейчас ее участие было неоценимо. Вдвоем они определили Олежку на скамейку, подставили тазик, стянули пеленки, которые Таня, не боясь испачкаться, выскочив в кухню, бросила в мусорное ведро. Ух, дух пошел!
– Что ж ты мычишь опять, бедный? – приговаривала тетя Зина, не давая Олежке свалиться со скамейки.
Пальцы ее оглаживали волосы парню.
– Мы-ы!
Таня, вернувшись, включила воду. Напор был хороший. Сил нет, а напор есть. Как так? Вода под ладонью потеплела, потом стала горячей. Вот ведь счастье какое, горячая, греть не надо.
– Теть Зина, вы рубашку ему…
– А как же! Сейчас, сейчас.
Тетя Зина тут же завозилась с Олежкиной одеждой. Таня, присев на мгновение на бортик ванны, чуть не уплыла в зыбкую дрему, спохватилась – встряхнись! – и сняла с гвоздя тазик. Вода застучала о пластиковое дно.
– Ну, мой хороший, ручку вот сюда…
Тетя Зина разоблачала Олежку. Голова Олежки тряслась. Таня прикипела взглядом к розовому, не зарастающему волосом пятнышку сантиметров на пять выше виска. Вода бежала, а она все смотрела и смотрела, представляя стремительный росчерк осколка, иглой воткнувшегося в череп.
– Танечка.
Таня повернула голову на голос тети Зины, но не отвела глаз от пятнышка.
– Да, теть Зина.
– Танечка, вода.
– Что? Ой!
Таня очнулась, опомнилась. Через край тазика поплескивало горячей. Вода аж парила. Разбавляя ее, Таня включила холодную. Олежек сидел ссутулившимся комочком. Бледные плечи, темная голова. Не придерживала бы его тетя Зина, давно уже упал бы. Ноги у него были худые и грязные, в светло-коричневых потеках.
Таня потрогала воду.
– Все, можно.
Она выкрутила кран и выставила на бортики ванны деревянную перекладинку. Вдвоем с тетей Зиной они посадили на нее слабо мычащего Олежку, как на насест.
– Держись! – сказала ему Таня и, прижимая своей ладонью пальцы левой его руки, заставила обхватить край доски.
– Мыы, – промычал Олежек.
Значило: «Держусь».
– Тетя Зина.
Тетя Зина взяла Олежку за недействующую правую, присела, подставила плечо. Таня с треском разорвала марлю, сложила полученный кусок в тряпочку из нескольких слоев, смочила, выжала в кулаке.
Мыть Олежку было уже привычно.
Раньше стеснялись и она, и он. Олежек запрещал себя трогать до истеричного мычания. Таня в силу неопытности и смущения обтирала его наспех, неуклюже, оставляя в межножье комочки кала. Потом оба сообразили, что ничего хорошего из такого взаимодействия не получится, покрасневшую, зашершавившую кожу полумеры не спасут, и стыд отпал как-то сам собой.
– Вот так.
Таня, перегнувшись, мягко водила марлей, желтеющая вода капала обратно в тазик. Ягодицы, бедра, пройтись между ягодицами. Новой тряпочкой аккуратно омыть мошонку, отдельно протереть член, тоненький, немощный, обмахнуть жиденькие волосы в паху.
– Ы, – сказал Олежек, интересуясь, нравится ли ей забавляться с его хозяйством.
– Молчи уж, – сердито сказала Таня.
