Текст книги "Ветер и мошки (СИ)"

Автор книги: Андрей Кокоулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

– Олежек! Я здесь!

Женщину унесло в квартиру. Застыв на пороге, Камил несколько секунд переваривал случившиеся с Кривовой перемены, потом нахмурился и осторожно шагнул за дверь. О том, что Кривова с кем-то живет, в ЦКС информации не было. Странно, на самом деле.

Его встретила простенькая прихожая с вешалкой на входе, с тумбочкой, полкой, светлыми, в желтый узор обоями и зеркалом портретного размера. Половичок. Не самый чистый пол. Кухня налево, туалет и ванная направо.

Двери в комнату были распахнуты, и Камил видел, как Кривова, присев на стул у дивана, мнет руками бледную голую ногу лежащего человека. Самого человека разглядеть Камил не мог – мешала боковая спинка, но голос его слышал.

Больной, стонущий голос.

– М-мы-ы!

– Сейчас, сейчас будет полегче, – приговаривала женщина. Пальцы ее не знали остановки, вдавливаясь в кожу. – Я рядом. Куда же я тебя брошу? Я не могу. Как-нибудь проживем со всем нашим горем. Мне сейчас, кстати, пообещали чай с шоколадом.

– Мы?

Камил вдруг почувствовал себя отвратительно. Словно о нем были хорошего мнения, а он… он…

– Вы здесь? – отклонилась, нашла его глазами Кривова.

– Да.

Подумав, Камил снял ботинки и прошел в комнату в носках, попутно отметив за кухней короткий проход к еще одной комнате.

На диване лежал слегка заросший, молодой парень, жмурящий от боли глаза. Кривова тем временем принялась массировать ему вторую ногу. Мычание то затихало, то прорывалось с дыханием сквозь стиснутые зубы.

– Вот, Олежек, нашла, нашла гадину, – сказала Кривова.

Наклонившись и закинув ногу лежащего себе на плечо, она стала оглаживать ладонями вздувшийся желвак бедренной мышцы.

Камил стоял, не зная, что делать. Что-то в нем сломалось еще раз. Он сразу понял, что парень – парализованный, и в голове засвербела мысль, что у тех, кого он убил в прошлые разы, тоже, наверное, были родные и просто люди, которые их любили или зависели от них. Раньше он не считал это важным.

Сейчас, без эмофона, с носителем внутри, несколько раз попавший под пресс чужих, негативных эмоций, Камил испытал режущее чувство вины. И тяжесть будущего убийства.

Они – убийцы! Они сами убийцы! – подумал он. «Ромашки»! Сто девятнадцать человек! Но, возможно, уже больше. Очнись, парень!

Камил чуть ли не кричал на самого себя. И тут же возражал себе: А если Шелест прав? Если они не убийцы, а такие же жертвы? Если они ни сном, ни духом? Получается, что мы только умножаем негатив. Умножаем.

Он мотнул головой и встретился с глазами парня.

– Мы? – выдохнул парень.

– Привет, – сказал Камил.

– Мы.

– Я – Ка… Я – Василий.

– Он – Олежек, – представила парня женщина, – а я – Татьяна. Можно Таня. Вы, Василий, забудьте, пожалуйста…

– О чае? – округлил глаза Камил.

Вышло смешно. Вызвав у Кривовой улыбку, Камил почувствовал, что ему хочется, чтобы Кривова улыбалась чаще.

Странное желание. Теплое.

– Нет, другое.

– Про другое я уже и не помню! – заявил Камил. – Я помню только чай!

– Это очень хорошо.

Женщина отпустила ногу парня, укрыла его пледом и только тогда вспомнила о том, что надо раздеться.

– Мы! – сказал Олежек.

– Конечно, и ты тоже будешь пить вместе с нами, – сказала Кривова, освобождаясь от куртки.

– Мы!

– Разумеется, с шоколадом.

Камил вытянул плитку из-за пазухи. Шоколад не выдержал подъема Татьяны по лестнице и оказался поломан, но блестел гордо.

– Вот! – сказал Камил.

Глава 6
День и ночь

Шипение чайника наполняло кухню уютом. Простой, казалось бы, звук, простое понимание, что скоро вскипит вода и можно будет, прихлебывая, пить кипяток из чашек, почему-то будили в Камиле странное, радостное ожидание.

Вряд ли это было связано с носителем и с его воспоминаниями. Нет, Василий тоже был не против чая, но трепет и внутреннее ерзанье Камил все же посчитал собственными, личными. Давно, давно не пил чай.

Шоколад был вскрыт, расправлен на серебристой изнанке, изломы прошли по плитке, деля ее на четыре части. Самую маленькую так и хотелось положить под язык.

– Простите меня, пожалуйста, – сказала Таня.

Она выставила на стол три чашки и села на стул напротив. Лампочка в кухне давала достаточно света, чтобы Камил разглядел ее лицо. Ни круги под глазами, ни морщинки, пролегшие в уголках рта, не делали его менее красивым. Что с ней не так? – подумал он. Почему вдруг она стала проводником, линзой, одной из пяти, составивших прорыв в «Ромашки»? Заставили?

– Ничего, бывает, – сказал он.

– А у вас, Василий, ко мне какое-то дело? Вы говорили…

Камил шевельнул плечами. Вздохнул.

– Я увидел, что вам плохо, и подсел. Главное было, завязать разговор, перевести на себя внимание…

– Спасибо, – тихо сказала Таня.

– У вас что-то случилось? – спросил Камил.

Таня хотела мотнуть головой, но движение замедлилось на полпути и трансформировалось в едва заметный кивок.

– Да.

Слово Камил не услышал, но угадал по приоткрывшимся губам.

– Вы сделали что-то плохое? – спросил он.

Таня вздрогнула.

– Наверное, только маме, – сказала она тихо. – Я иногда ее очень сильно… сильно расстраивала. Она злилась.

– А потом?

– Потом она умерла.

– Давно?

– Почти четыре года назад.

Таня встала, шагнула к тумбочке и склонилась там над выдвинутым ящиком. Внутри ящика что-то звякнуло – вилка или ложка. Только спустя долгих двадцать секунд Камил сообразил, что что-то неладно. Таня не двигалась, замерла, уперев подбородок в грудь.

– Эй!

Откинутый стул упал на пол. Сам не понимая, почему, Камил устремился к Тане и приобнял ее, стараясь заглянуть в лицо. Убийца! Убийца же! Какого черта он делает? Пальцы женщины вцепились ему в плечо.

– Сейчас пройдет.

Голос у Тани напоминал дверной скрип.

– Что? Где болит? – спросил Камил.

Чайник шипел, выдувая пар из носика. Из комнаты вопросительно мыкнул Олежек. Камилу казалось, что он держит электрический провод под напряжением. Таня стояла спокойно, а его колотило. Камил не мог утихомирить руки – они тряслись, они пытались трясти Таню. Что-то остро кололо сердце.

– Спасибо, – сказала его усилиям Таня. – Уже все.

– Точно?

Камилу казалось, что не все. Он даже был в этом уверен. В нем звенела эта уверенность, говорила: держи и не отпускай. Он держал. Они стояли, обнявшись. Подбородок Тани лежал у него на плече.

Чайник клокотал.

– Вы хотите меня? – спросила Таня.

Она не отстранялась, но и не льнула к Камилу. Была равнодушна.

– Не знаю, – сказал Камил. – Я пока не думал об этом.

– А о чем думаете?

– О странностях мира. О том, что происходят вещи, которые я не мог себе представить. О людях.

– И обо мне?

Таня, повернув голову, заглянула ему в глаза. Камил кивнул.

А Рябцев с Эльвирой, должно быть, уже на второй круг зашли, заметил Василий из отнорка. Я тоже не прочь. На место, сука! – рявкнул на него Камил. Ты не видишь? Ты, правда, не видишь, что с ней?

А что с ней? – удивился Василий.

Ей очень больно.

Камил прочитал это в глазах Тани. Слова обманывали, глаза – нет. Ей. Очень. Больно. Так, что ничего уже не хочется, жить не хочется.

Она была чужой человек. Возможно, невольная убийца. Только Камил внезапно осознал, что это не имеет значения. Прижимая к себе Таню, он подумал, что окажись здесь Боркони, Пепельников, Купнич или Волков, то бился бы с ними насмерть.

Бился бы со всеми четверыми.

Да явись сюда сам шеф с любезным доктором Штапером, он и тогда Таню бы им на растерзание не отдал, какими бы высокими словами и смыслами они не прикрывались.

Как, если ты чувствуешь, что человеку нужна помощь, можно отказать в ней? Отвернуться и не смотреть? Не моего мира боль, и ладно? И кто он тогда, Камил Гриммар в теле Василия? Человек ли?

Не хочу умножать негатив, подумал Камил, не хочу. Он также ломает людей и здесь. Достаточно предположить, что сгусток негативной энергии бьет и отскакивает от одного человека к другому, к третьему, используя их как отражающую или преломляющую поверхность, и все наши построения летят к чертям. Сколько таких «линз» попалось на пути сгустка прежде, чем он нырнул к нам, никто ведь не знает. Тане просто выпала учесть быть одной из последних.

А мы засекли и рады: убить! Срочно! Расправиться!

– Мы – ы! – крикнул из комнаты Олежек.

– Чайник, – сказала Таня.

– Что? – заморгал Камил.

– Вода выкипит.

– Да, конечно, – Камил, помедлив, разжал руки. – Чай бы не помешал. Прости… Простите, если…

– Еще есть яйцо, – сказала Таня, повернув ручку на плите.

Газовый цветок под чайником увял, и тот сразу убавил тон.

– А яйцо зачем? – спросил Камил.

Таня сняла чайник.

– Если вы голодны, я могу яичницу. Или отварить.

Она разлила кипяток по чашкам. Камил смотрел на ее пальцы, на плечи, на грудь, на сосредоточенное лицо.

– Яйцо, наверное, последнее?

– Ага, – кивнула Таня.

– Серьезно?

Таня шевельнула плечом. Камил открыл холодильник. В нем было пусто. Совсем. Ах, нет, в лотке сбоку действительно имелось яйцо. Синий круглый штампик был как распахнутый в мир глаз.

– А как же…

– Никак. Мы привыкли. Нам три дня продержаться, а там Олежке пособие на книжку переведут. А через десять дней вообще…

– Что?

– Зарплата.

Камил скрипнул зубами. Да как вы здесь живете! – чуть не крикнул он и сердито зашарил в брючных карманах. Купюры и монеты полетели на стол. Набралось сорок семь рублей. Взять бы шефа за рукав да отвести сюда. И спросить: с этим, с этим мы боремся? Здесь же невозможно… Я сам здесь схожу с ума!

– На сорок семь рублей что можно купить? – поднял он глаза на Таню.

– Полкило сосисок, хлеба. Макарон или картошки.

Камил сгреб деньги.

– Где?

– На Гончарном, – сказала Таня. – Это через дом, если от торца направо. Магазин на углу.

– Я сейчас, – сказал Камил, устремляясь в прихожую. – Денег у меня, видишь, тоже немного, но хоть что-то принесу.

– А чай? – спросила Таня.

– Вы пейте, а я потом.

Камил, чертыхаясь, втиснул ноги в тесные ботинки. Воздух, едва он выскочил из подъезда, обжег ему лицо. Нормальный был воздух, но Камил хлопнул ртом, повел шеей. Горячо. Жарко. Дома и деревья покачивались, в голове плыл туман.

– Не могу, – прошептал Камил.

Быстрым шагом он направился по дорожке в пространство между домами. Дневной свет мигал, узкие тени резали его от верхнего века к нижнему.

Чего легче, думалось ему, пока он шагал по асфальту мимо куцей зелени и панельного дома, отвернул голову – и готово. Отомстил. Отметился. Сделал то, что просили. А исчезли прорывы? Хренушки! Год от году все больше и больше. А шеф: давайте, давайте. А доктор досье подсовывает: будьте любезны, ваш кандидат.

Суки.

Камил тряхнул рукой, словно пытаясь сбросить с запястья невидимый браслет. Я «потек»? – спросил он себя. Ах, это так называется?

Эмофон – красный. Краснее некуда. И плевать, плевать, плевать.

Он зарычал. Его заколотило, он даже сплясал что-то на тротуаре, с силой вбивая каблуки в асфальт. Сама попросила: убейте. А за что? За что ее убивать? Явился, придурок, с благородной миссией. Только вот яйцо – последнее.

Последнее!

Чувствуя, как от досады и отчаяния его чуть ли не выворачивает наизнанку, Камил едва не врезал кулаком по косяку магазинной двери, но вовремя опомнился. Косяк-то причем? Это я причем. Себе бы…

В магазине было два куцых продовольственных отдела и богатый вино-водочный. У Василия – слюна, у Камила – отвращение. Морду бы тебе, Василий, набить. Что у тебя денег-то всего – и полтинника не наберется.

Сам дурак, ответил Василий. Поживи здесь.

И что? – спросил его Камил, останавливаясь у мясного прилавка.

Полдня, а тебя корежит, отозвался Василий. Жизнь у нас тяжелая, вот что. Водки лучше купи.

Заткнись, сказал Камил.

Он встал в очередь из трех человек и взвесил и купил полкило сосисок, называющихся молочными. Тридцать семь рублей упорхнули, как не было. Десятки хватило на буханку ржаного, и еще рубль ему дали сдачи.

Василий в отнорке вздохнул.

Ты вот купил ей продуктов, сказал он, а мне жить на что? Это были мои деньги. У меня, между прочим, ни пособия, ни зарплаты.

Камил закрыл глаза, стоя на крыльце магазина. Прости, сказал он. Я не знаю. У вас тут все навыворот…

Прекрасно, прошептал Василий.

Ты можешь как-то… – сказал Камил. У тебя две руки, две ноги. Что, не найдешь работы?

Ты – дурак? – спросил Василий. Здесь полгорода только этим и занимаются. Был вот завод, как-то держал в рамках…

Сам дурак, сказал Камил.

– Чего-о? – остановился, взявшись за ручку магазинной двери, высокий, плечистый мужик.

От него плеснуло такой готовностью ввязаться в драку и выместить накопленную на душе злобу, что Камил отшатнулся, запоздало сообразив, что последнюю фразу произнес вслух.

– Простите. Это я себе.

Мужик хрустнул костяшками пальцев.

– Ладно, – процедил он, блуждая взглядом по худому лицу Камила-Василия. – Прощаю на этот раз.

Дверь хлопнула. Камил торопливо сбежал по ступенькам.

Во дворе дома на куцей детской площадке играли дети. Два карапуза трех-четырех лет под присмотром молодых мам, сидящих на скамейке поблизости, катали по асфальту игрушечные машинки. Девочка лет пяти выступала комментатором и арбитром.

– Дима, ты неправильно! – звенел ее голосок. – Ты не толкай мальчика. Не толкай! Ты просто едь рядом.

Камил неожиданно умилился. Среди сгущающейся тьмы – такое светлое пятнышко. Дети.

– Эй, чего вылупился? – тут же крикнула ему одна из женщин на скамейке. – Иди, куда шел.

– Иду, – буркнул Камил.

– Давай – давай, пока милицию не вызвали, – поддержала подругу вторая.

Острый запах кошачьей мочи ударил Камилу в нос в подъезде.

Из темноты под лестничным пролетом на него уставились четыре желтых глаза. Одна из кошек мяукнула, видимо, выпрашивая сосиску.

– Не вам, – сказал Камил.

Он поднялся на третий, на втором едва разминувшись с хмурым, пахнущим креозотом мужчиной. В пакете у мужчины звякнуло стекло.

Дверь в квартиру Тани была открыта. Стукнув в накладку, Камил вошел. Таня выглянула из мерцающей телевизионным светом комнаты.

– Это вы?

– Я, – кивнул Камил.

– А мы вашу шоколадку раздраконили.

– Ну и правильно. Вкусная?

– Ага.

Татьяна встала на пороге комнаты, глядя, как Камил избавляется от ботинок.

– Во! – он вскинул руки с пакетом с сосисками и буханкой хлеба. – Этого хватит продержаться?

– Ну, если с вами, – вдруг улыбнулась Таня.

– Со мной? – Камил посмотрел ей в глаза.

Со мной? – зашевелился в нем Василий.

– С вами, – повторила Таня, придерживая бок рукой. – Я вам не сказала, но у нас есть еще немного макарон.

– О, сосиски с макаронами! – выпрямился Камил. – Блюдо богов!

– Тогда я сейчас займусь Олежкой, а потом уже будем с вами кашеварить, – сказала Таня.

– Макароны можно готовить сразу с сосисками, по-походному, в одной кастрюле, – сказал Камил, беззастенчиво воспользовавшись воспоминаниями Василия. – Если еще сливочного масла добавить, то вещь получается изумительная!

– А мы делали гречу с тушенкой. Когда в школе ходили в поход. Еще картошку пекли в костре.

– Однозначно уважаю, – кивнул Камил.

Улыбка Тани сделалась светлее.

– А у вас…

– Мы! – выдохнул в комнате Олежек.

– Извините, – сказала Таня, погрустнев.

– Помочь? – спросил Камил.

Таня обернулась уже от дивана.

– Олежке надо в туалет.

– Без проблем.

Камил шагнул в комнату.

– Вы несите это на кухню, – он передал Тане продукты. – А я займусь нашим лежащим.

– Мы! – сказал Олежек.

Он вытянул шею, пристально рассматривая склонившегося над ним Камила.

– Постойте! – крикнула Таня.

Она сбегала на кухню, чтобы оставить там сосиски и хлеб, и через пять секунд вернулась обратно.

– Нам лучше вдвоем.

– Хорошо, – сказал Камил.

– Сейчас я еще пеленки…

Присев, Татьяна занялась тряпицами, обернутыми вокруг бедер Олежки. Пальцы ее были неуловимо-быстры и вместе с тем деликатны. Мгновение, и пеленка, имеющая желтеющее пятно, выскользнула из-под ягодиц молодого человека. Камил отвернулся, чтобы никого не смущать своим вниманием.

– Как у лежащего с руками? – спросил он.

– Плохо пока, – ответила Таня. – Только левая чуть-чуть двигается. Ой, нет, правая недавно ожила.

– Он сможет держаться за меня?

– Нет, наверное. Но я помогу.

– Мы – а, – сказал Олежек.

Таня заторопилась, придавая больному сидячее положение.

– Надо быстрее, – сказала она, предлагая Камилу поднырнуть рукой под мышку Олежки. – Он иногда чувствует, что сейчас… ну, вы понимаете… Все лучше, чем пеленки пачкать, ведь так?

– Понимаю, – сказал Камил.

Он подсел и приобнял Олежку, кисло пахнущего болезнью и потом. Сам, наверное, тоже пах не слишком ароматно, поскольку Олежек наморщил нос.

– Пошли-пошли.

Камил приподнял парня. Он оказался легкий, килограмм шестьдесят, чуть тяжелее стандартного мешка с цементом. Таня прилепилась с другой стороны. Как раненого бойца, они вынесли голого, повисшего между ними Олежку в коридор. Там его прислонили к стене (Камил послужил подпоркой), чтобы Таня смогла открыть дверь.

– Я сам, – сказал Камил, оценив узость туалета.

Он развернулся и перехватил Олежку в талии, как борец, собирающийся произвести прием. Ему вдруг подумалось: что я делаю? Разве я здесь за этим? Какое мне дело до парализованного мальчишки? Бред!

У него – задание. Свернул голову – и обратно.

Но потом он щелкнул на себя зубами («Что – то ты хуже Василия, Камил») и шагнул с Олежкой в охапке к проему, за которым белел унитаз, отлитый из санитарного фаянса. Вот так поступают такие, как я.

– Мы, – выдохнул парень.

– Осторожнее, – сказала Таня.

– Я вижу.

Чуть присев, Камил сначала завел в проем правое плечо Олежки, сделал подшаг и вместе с левым плечом оказался внутри тесного помещения, облицованного плиткой лишь по одной стене. Стена с другой стороны была покрашена в отталкивающий коричневый цвет. Следующий этап – ноги.

Опустить Олежку на унитаз аккуратно не получилось. Руки у носителя сдались – все-таки тяжело для похмельного, и сиденье бумкнуло под парнем. Как бы не разломилось.

– Все-все, Василий, дальше я, – просунулась Таня.

– Простите, – сказал Камил, выбираясь из тесноты в коридор.

– Ничего.

Таня прикрыла дверь.

– Мы! – словно жалуясь на Камила, сказал Олежек.

Камил, постояв, прошел на кухню.

Ему опять словно кто-то врезал под дых. Прочертил железом наискосок. Вырезал внутренности и наполнил тело горечью. Он скрючился, цепляясь за кухонный стол, и дышал ртом, чувствуя, как тяжел и гадостен воздух, вырывающийся из легких. Ох, нет, хоть ложись и помирай. Все в труху, весь мир в труху, все сволочи! Ненавижу! Ненавижу всех! Света бы, света побольше…

Цвет эмофона… наверное, черный.

Запястье пустое и грязное. Стол, клеенка, крошка под пальцем. Крошки на душе. Яд, яд вокруг.

– Василий?

Голос Тани словно повел Камила из темноты.

– Да-да, – просипел он, не в силах выпрямиться.

– Вам плохо?

– Не совсем.

– Болит? Где болит?

Камил запоздало сообразил, что смотрит в лицо Тани, как в отражение. Оно просунулось, заполняя пространство между ним и столешницей. Усталое, бледное лицо с обеспокоенными глазами. Красивое.

Подумалось: надо же так извернуться. Ради чего? Ради него? Но, как ни странно, Танин взгляд придал ему сил.

– У меня… у меня бывает… – выдохнул Камил, разгибаясь.

Таня, работая отражением, повторила его движение.

– Вы в порядке?

– Да, все, схлынуло.

– Там Олежку обратно…

– Не, ну как же. Это конечно.

Камил отлип от стола. Таня поймала его локоть. Тьма от прикосновения шарахнулась по углам. Камил даже заморгал – ну, света-то набрызгали!

– Спасибо.

Он шагнул к проему. Второй шаг дался легче. Третий – еще легче. Отпустило. Отпустило совсем.

– Ну, что, парень, сделал свои дела? – спросил Камил, заглянув в туалет.

– Мы, – коротко ответил Олежек.

Он опирался спиной на сливной бачок и левым плечом на кафель. Видно было, что даже такое сидение дается ему с трудом. Наверное, еще минута, и он сложился бы в щель между стеной и унитазом, проскользив лицом – носом, губами – по плитке. Голые ноги от освещения казались синеватыми.

– Ты удивительно точен в формулировках, – сказал Камил.

Олежек фыркнул.

– Мы.

– Тебе смешно? – в шутливом возмущении вздернул брови Камил. – Используешь меня как вьючное животное…

Он подхватил больного, подставил плечо.

– Я уже спустила, – сказала Таня, вступая вторым держащим. – И вытерла. На диване уже насухо…

Камил мотнул головой.

– Опустим подробности.

Олежек солидарно мыкнул. Ему тоже подробности были не нужны.

Втроем они протиснулись в гостиную. Олежек был определен на диван, где оранжевая клеенка выбивалась из-под сложенной вдвое простыни. Зрачок телевизора слепил разноцветьем. На стуле перед диваном темнели мокрые пятна от чашек.

Камил отступил, чтобы не показывать, как ему тяжело дышится. Таня, впрочем, была слишком занята больным, чтобы обратить на него внимание. Задело ли это Камила? Да, слегка задело.

Ревнуешь? – шепнул изнутри Василий. Соперника в парне видишь? Ну-ну.

А ты? – в свою очередь мысленно произнес Камил. Все пропил, десять метров с грузом пройти не можешь. Ножки трясутся, сердце в пляс.

Зато я не убийца, сказал Василий.

Заткнись!

Пошатываясь, Камил вывернул в коридор.

– Я – на кухне, – бросил он Тане.

Она вряд ли слышала, опять протирая и пеленая, опять массируя.

На кухне было светло. Камил подставил табурет ближе к холодильнику, ткнулся виском в его гудящий, вибрирующий бок. Ты работаешь вхолостую, приятель. Внутри тебя – ничего нет.

Оставленные на столе сосиски пахли одуряюще. Носитель, похоже, ни черта не ел с прошлого дня. Нет, с утра прошлого дня. Хлеб с сырым яйцом и почти поллитра водки. Вот вам завтрак, обед и ужин. А до этого… До этого был незабвенный «Колокольчик». Но там хоть удалось закусить каким-никаким салатом. Капустным, кажется. Он помнил, он до сих пор чувствовал его вкус.

Камил сел, спрямив спину, и обнаружил вдруг, что совершенно спокойно, наблюдая за собой как бы со стороны, сворачивает целлюлозную оболочку с одной из сосисок. Желание вгрызться в розовую мясную мякоть было столь велико, что его даже начало подташнивать. Рот заполнился слюной. Сам купил, сам съел. Инвалиды побоку. Лишить пропитания – это ведь тоже, пусть и неординарный, но способ убийства.

– Василий?

– Да?

Камил так и застыл с сосиской в кулаке, наблюдая, как Таня подсаживается рядом.

– Вы тоже голодный? – спросила она.

Камил кивнул.

– Так лопайте, – сказала Таня.

Камил мотнул головой.

– Я это… если уж вместе…

Он протянул сосиску, как протягивают цветы.

– Ешьте, ешьте, – сказала Таня. – Вы вон совсем зеленый.

– Это не голод, это похмелье, – сказал Камил.

– Вы пьете?

– Пил.

Эй-эй! – зашевелился Василий. Как это пил? Почему как о покойнике? Потому что ты бросил, сказал ему Камил. Когда? – поинтересовался Василий.

Сегодня.

Сосиску он все также держал на весу.

– Ну, давайте я откушу, и вы откусите, – предложила Таня. – Мне, если честно, тоже хочется.

– Ну, если вдвоем… – сдался Камил.

– Только вы первый, – сказала Таня.

– Я – первый?

– Ну, сосиска же у вас.

Камил вздохнул.

– Умеете вы уговаривать.

Он откусил где-то четверть сосиски и протянул остаток Тане. Жевать пока не стал, катая откушенное языком от щеки к щеке.

– Вы.

Таня кивнула, осторожно вытянув шею, зацепила сосиску губами и тоже откусила четверть.

– Жуем по счету?

Камил кивнул.

– Ой, постойте, – выплюнув свою часть сосиски в ладонь, Таня соскочила со стула. – Сейчас!

Она вернулась за стол с ножом и откромсала от купленной Камилом буханки часть горбушки, сломала ее в пальцах.

– Берите, – сказала она, подавая кусок Камилу, – так вкуснее.

– Под язык? – спросил он.

Таня фыркнула.

– Ага, как лекарство.

– Тогда я ффитаю, – с куском хлеба за одной щекой и цилиндриком сосиски за другой шепеляво сказал Камил. – Ф-фаз.

– Секундочку!

Из своей части порции Таня составила крохотный бутерброд и отправила его в рот. Махнула рукой – можно!

– Ф-фа! – произнес Камил, тараща глаза.

Он хотел уже сказать: «Три!», но Таня, призывая к вниманию, подняла палец.

– Ф-фа с фолофиной, – объявила она.

– О! – сказал Камил.

– Ф-фи! – крикнули они хором.

Вместо сосиски Камил едва не прокусил носителю губу. Но как это было вкусно! Не выразить, не описать. От работы челюстей что-то щелкало за ухом. Камил едва не урчал. Рядом быстро-быстро жевала Таня, и глаза у нее были совсем иные, чем раньше. Какие-то светлые. Веселые.

– Ф-фу! – выдохнул Камил, ощутив, как теплым сгустком проваливается в желудок пища.

Не заглядываться на вторую половину очищенной сосиски не получалось. Во рту царило мясное послевкусие.

– Еще? – спросила Таня.

Камил хотел согласиться, но потом мотнул головой. Ему было хорошо. Впору удивляться, что еще пятнадцать минут назад он ненавидел весь здешний мир. И вот – щелк! – четвертинка сосиски перенесла его в экстаз.

Такова жизнь, шепнул из отнорка Василий.

– Нет, – вздохнул Камил, – теперь можно и макарон подождать.

– Точно! – сказала Таня.

Вместе они принялись лущить остальные сосиски. Те вылуплялись из целлофана непонятными розовыми личинками. Почему-то казалось, что тем самым прерывается цикл сосисочного развития. Глядишь, в конце срока образовалась бы сосиска-бабочка. Подумав об этом, Камил едва не заржал в голос.

Хорошо!

– Хорошо? – спросил он Таню.

Та кивнула, чему-то тихо улыбаясь.

– Знаете…

– Знаешь, – поправил Камил.

– Знаешь, – сказала Таня, – мне кажется, будто я вас… тебя давно знаю.

Камил избавил от целлофана последнюю сосиску. Сложенные в розовый ряд они стали походить на крупнокалиберные патроны.

– Мне тридцать шесть, – сказал Камил. – Я был женат. Давно. Есть сын, но, кажется, мы забыли друг о друге. Из богатств – только квартира.

– Почти мой случай, – сказала Таня.

– Олежек – жених?

– Нет, он… Я оформила над ним опекунство.

– Родственник?

– Нет, – качнула головой Таня. – У него никого нет. А я решила, что у него должен быть дом и человек, который может ему помочь. Видите… Видишь же, какой он. Он бы умер давно.

– И никто не помогает?

– Соседка помогает.

Таня поставила на стол тарелку и, пока Камил складывал в нее сосиски, налила в кастрюлю воды. С чуть слышным хлопком вспыхнул газ на газовой плите.

– Извини, – сказал Камил, – а власти? Какие-нибудь структуры?

– Нам пособие перечисляют.

– Большое?

– Да нет, откуда? Жалко, что иногда задерживают.

– Ты поэтому… ну, просила меня…

С пакетом с макаронами Таня села напротив Камила. Над переносицей у нее появилась тонкая морщинка.

– Ты хочешь услышать?

– Да, – сказал Камил. – Это важно.

Из комнаты слабо взмыкнул Олежек.

– Подожди. На, – Таня вручила Камилу макароны. – Загрузи, когда закипит, хорошо? Я Олежку пошевелю.

– Без проблем.

Таня вышла. Камил встал к плите. Он смотрел, как вода в кастрюле, тихая и прозрачная в начале, вдруг вспухает буруном в одном месте, в другом, потом принимается колыхаться и бурлить, как пузырьки воздуха, множась, лопаются на поверхности, и как пар туманит то, что только что было ясным. Камил увидел в этом сходство с собой, с собственными ощущениями. Он подумал, что и под ним словно включили конфорку. Минута, час, два часа – бумм! И он уже шипит и плюется.

А если все здесь так? Если люди не по собственной воле горят и дышат негативом? Просто кто-то включил газ. Что он делает здесь тогда?

Допустим, ветер несет мошек на стекло. Нет, в лицо несет мошек. Маленьких человечков. Которые, может, и злы, но не от того, что злы сами по себе, а от того, что подхвачены воздушным потоком, сорваны со своих стебельков, листьев, палочек. И вместо того, чтобы защищаться от ветра, он, Камил, давит этих человечков, предпочитая видеть угрозу в них, а не в буре.

Дурак? Дурак.

– Василий.

– Что? – опомнился, заморгал Камил.

Таня тронула его за плечо.

– Уже кипит, – сказала она, кивая на кастрюлю.

– Прости, задумался.

Макароны шустрым ручейком сбежали в кипяток. Камил помешал их ложкой. Нашел соль и посолил.

– Если мы готовим по моему рецепту, – сказал он, – то очередь сосисок придет минут через десять.

– Я готова подождать, – сказала Таня.

Она вновь опустилась на стул, сложила руки на коленях. Камил чуть убавил газ и залюбовался ее лицом.

– А я готов слушать. Как Олежек?

– Хорошо. Думает, что мы лопаем тут сосиски без него.

– Он не так уж и не прав. От тебя должно было ими пахнуть.

– Мы, наверное, зря все счистили.

Камил пожал плечами.

– Всего-то девять штук.

– С половиной.

– Максимум на два дня.

– Ты не умеешь растягивать, – улыбнулась Таня.

Камил выпятил губу.

– Я – мужик. Я не привык растягивать. Сожрал все сразу, поорал, лег спать. Такова мужицкая доля.

Таня фыркнула.

– Ты уйдешь или останешься? – спросила вдруг она.

– Не знаю, – сказал Камил, ощущая, как внутри закопошился Василий.

Василию и хотелось остаться, и нет. Он боялся отношений и того, что может быть далек от представлений Тани о себе самом. Кричать, что мужик – легко, соответствовать – гораздо сложнее.

Камил взвихрил воду ложкой, заставляя макароны желтыми тушками на мгновение подняться к поверхности.

– Я бы хотела, чтобы остался, – сказала Таня.

– Сначала рассказ, – предупредил Камил.

Таня погрустнела.

– Чтобы решить, стоит ли со мной связываться?

Камил фыркнул.

– Чтобы наметить план работ, необходимых по выводу тебя из суицидального состояния. Оно мне не нравится.

Таня усмехнулась и решительно потерла щеки.

– Хорошо, – сказала она. – Только ты сядь. Я должна смотреть тебе в глаза.

Камил еще раз поворошил макароны, высыпал к ним сосиски, оставив две про запас, и убавил газ до крохотных лепестков голубоватого огня. Таня сжимала и скручивала пальцы, пока он подставлял под себя табурет, усаживался и фиксировал взгляд на ее лице.

– Все, я готов.

Таня выдохнула.

– У меня нет денег, – сказала она.

Камил пожал плечами, замечая у нее коричневую родинку над левой бровью.

– Из-за Олежки мне тяжело устроиться на полный рабочий день, – продолжила Таня. – И, возможно, скоро я останусь без работы.

– Один в один я, – сказал Камил. – Только я уже без работы. Чувствую, нашел родственную душу.

– Но это еще не все.

– Я понял.

– Я думала, что мне везет. У Олежки – правая рука… Это как чудо, честно. Взяла и заработала. Ну, не долго, конечно, но все-таки. Это значит, что потом, дальше… И щавеля мы собрали… – Таня шмыгнула носом. – С подругой… с бывшей подругой…

Камил слушал и каменел.

Глядел в бледное лицо, в глаза, мертвеющие, стекленеющие от воспоминаний, на губы, на тонкие лучики морщинок и думал: ну как же так? Что они здесь, все с ума?.. Не должно такого происходить, просто не должно.

Слова Тани погружались вглубь него, будто донные мины. Камил их почти не слышал. Но чувствовал, как они взрываются внутри, наполняя его отчаянием и надеждой, злостью, болью, сомнением, мимолетной радостью, беспокойством, глухой тоской. Хотелось бежать, биться в стену, пить, пить, пить до умопомрачения.

Нет, шалишь, Василий. Эмофон – разбалансирован.

– Я ведь ничего плохого…

Камил стискивал зубы. Пальцам было больно – тоже стиснуты.

– И ладно бы просто сказала, что ей очень нужно…