Текст книги "Ветер и мошки (СИ)"
Автор книги: Андрей Кокоулин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)
Вот же дура, подумал Рыжов. Откормила себя. И вряд ли замужем. Наверное, каждый вечер заедает одиночество пережаренной на масле картошкой. Да салом. Да майонезом. А потом бесится, что ее никто не любит и любить не желает. А если все-таки замужем – еще хуже. Мужик, возможно, уже постройнее нашел, летает, так сказать, из тесного семейного гнездышка в чужое гнездо.
Яйца откладывает.
Ладно, надо успокоиться, оборвал себя Рыжов. Еще пару минут – и возвращаюсь обратно к застолью. А то ведь забеспокоятся, высыплют сюда всем кагалом, ломая остатки настроения. Ой, где это у нас именинник? Чего он прячется? От нас прячется? Ну так мы ему не дадим!
Рыжов закрыл глаза. Твари. Уроды. Сволочи.
Он услышал, как к нему, шаркая, со стороны мусорных баков, подходит женщина, и заранее скривился, чтобы ответить, что ему ничего не нужно, что у него все хорошо, и нет, он не выступит в роли утешителя ее обильных форм. Но жирная тварь без предисловия повалила его на ложе скамейки, погребла под собой, и готовый позвать охранника Рыжов обнаружил вдруг на голове плотный полиэтиленовый пакет.
Воздуха сразу не стало.
Рыжов задергался, но туша, насевшая на него, оказалась непомерно тяжела, тем более, она грамотно блокировала все его попытки вытянуть из-под себя хотя бы одну руку. От пакета на голове в глазах поплыли фиолетовые пятна. Рыжов раскрывал рот, но дышать было нечем. Он задергался, засучил ногами, но женщина на нем лишь усилила хватку.
– Это тебе за «Ромашки», – прошипела она. – От Волкова.
Ускользающим сознанием Рыжов успел удивиться: какие «Ромашки»? Детский сад? Или какая-то фирма? Его «заказал» какой-то Волков, которому он со злосчастными «Ромашками» перешел дорогу? Это ошибка! – сверкнуло у него в мозгу.
Впрочем, последняя мысль в его жизни была другой.
Она была: ненави…
Пепельникову не повезло с носителем. Перенос сознания состоялся штатно, но далее он обнаружил, что тот, в кого он проник, буквально находится при смерти. Что-либо предпринимать было уже поздно.
Мутный взгляд носителя плавал от одной стены с ободранными обоями к другой, противоположной, застревая в желтой пустоте дверного проема между ними. Пальцы скребли по клеенке, на губах было солоно. С трудом опустив взгляд, Пепельников разглядел торчащую из груди рукоять ножа.
Прекрасно, подумал он. Очень кстати.
Боль забивала мысли. Полотно ножа, судя по массивности рукояти, имело в длину сантиметров восемнадцать-двадцать. Сквозь намокшую от крови рубашку Пепельников не видел лезвия. Получалось, что все оно сидит глубоко в теле.
Кровь испачкала спортивные штаны и лужей растеклась по неровному, грязному линолеуму. И еще предпринимала попытки продвинуться дальше, из-под ступни выворачивая к холодильнику.
Пепельников попробовал двинуться, но носителя тут же затрясло, управлять им было невозможно. В совмещенном сознании плавали сожаление и обида на собутыльника Витьку, который оказался жадной тварью. Кому водки пожалел? Другу своему армейскому! Он его в квартиру, а этот… Он же не заначил, не скрысил, а отложил! Это понимать надо! Отложил на завтра, на опохмел…
Пепельников попробовал зажать рану, из которой текло и текло, и обнаружил, что ран несколько, и одна, сквозная, распорола предплечье левой руки. Час от часу… Впрочем, значения это уже не имело. Носитель умирал, и Пепельникову ничего не оставалось, как ждать запуска обратного переноса. Смерть делала эту процедуру автоматической.
Пепельников надеялся, что остальные ребята оказались в лучшей ситуации. Возможно, кто-то доберется и до человека, устранить которого полагалось ему. Ну а он, похоже, пополнит статистику неудачных переносов.
Бывает.
Носитель захрипел. В поле его мерцающего зрения появилась тень. Приложившись плечом о косяк, тень эта подошла к столу и потрясла перед носом умирающего полулитровой бутылкой водки.
– Во, Саня, – прохрипела она, – я же говорил, что найду…
Все, что смог Пепельников, это в последнем усилии вскинуть голову.
– С-су-у…
Тень пьяно раззявила рот.
– Саня, – развела руками она, – ты сам виноват. Водка чья? Моя. Думал, я не замечу, как ты лишний «пузырек» – того?
Пепельников выдул воздух сквозь губы. Тень потопталась, ползая пальцами по тарелкам и собирая нехитрую закуску.
– Все, Саня, все, – сказала она и мазнула грязной пятерней по щеке, заставляя Пепельникова вновь свесить голову. – Отговорила рожа золотая…
Все.
Кровь из-под ступни вдруг прыгнула вверх, закрутилась спиралью, добавляя алых блесток в заклубившуюся темноту, и Пепельников, опрокидываясь, вытягиваясь в тонкую белую линию, покинул чужое тело и чужой для него мир.
Душевина была у нее фамилия.
Красивая. Значимая. Непростая. Так она считала. Правда, понимание этого к Марте Андреевне пришло после сорока, когда в пусть и плохонькую, но семью ни с одним мужчиной жизнь не сложилась и усохла сама собой до двух неприметных точек – дома и института, соединенных пуповиной пешеходного маршрута.
Тогда-то Марта Андреевна и открыла в себе необычную, яркую способность – сопереживать.
При этом происходящее вокруг ее не трогало совершенно. Казалось, непроницаемое и вместе с тем гибкое и прозрачное стекло отделило ее от окружающего бардака, бомжей и пьяниц, грязи, мусора, облезающих всюду фасадов, плакатов и вывесок, толп очумевшего народу, ищущего работы, еды и денег, и сопутствующих этим толпам эманаций махрового недовольства и мрачного отчаяния. Марта Андреевна поняла, что тем самым ее спасают от сумасшествия. Она бы не выдержала, включись ее способность утром или днем посреди улицы. Возможно, она тут же бы и умерла.
Но, слава Богу, время Марты Андреевны начиналось позже. Она приходила с института, где работала старшим лаборантом, раздевалась, заворачивалась в халат, наводила себе большую кружку чая, делала бутерброды (когда пустые, из одного батона, когда с сыром или кусочком колбасы) и садилась перед телевизором.
Ее «Funai» показывал пять каналов. Останкино, РТР, НТВ, ТВ-6 и местный кабельный канал «Призма», по которому, в основном, крутили американские боевики и ужастики, а поздно вечером – эротику.
Но «Призму» она не включала, ее способность на фильмы почти не распространялась. Фильм же что? Выдумка. А Марта Андреевна к выдумкам была равнодушна. Даже «Рабыню Изауру» и «Просто Марию» не воспринимала всерьез, хотя южноамериканские страсти и злоключения, казалось, должны были задеть ее за живое.
Но нет, нет.
Время Марты Андреевны приходило с новостями. В семь часов – «Сегодня». В восемь – «Вести». В девять – «Время». Исторические и публицистические передачи, наполненные трагедиями и перипетиями судеб, попавших в жернова войны, времени или системы, также были Душевиной нежно любимы. Но, конечно, фаворитами, волнующими ее неимоверно, оставались выпуски криминальных и дорожных происшествий. Это настолько глубоко отзывалось в ней, что уже с заставки и первых титров Марту Андреевну охватывали тревожный трепет и озноб, усиливающийся с каждой последующей секундой.
Всей душой она сопереживала жертвам. Живым и мертвым. Счастливо избежавшим смерти и стремившимся к ней. Раненым, покалеченным, ничего не понимающим, таращащим глаза в объективы снимающих их камер. Марте Андреевне казалось, что она перенимает, вбирает в себя их боль, их страхи, их нелепые страсти и надежды, еще более нелепые грехи, все их жизни.
– Это моя вина, – шептала она в лица, которые ее не видели.
– Я все беру на себя, – успокаивала она тех, кто был и так уже покоен, прикрыт простыней, одеялом, лежал на носилках.
– Я – Душевина, – бормотала она и закусывала губу, сжимала пальцы, а морщины стискивали ее узкий лоб. – Значит, мне отвечать. Моя вина. А вы очищены, очищены. Боль будет не ваша, а моя.
Марта Андреевна была твердо убеждена, что таким образом делает мир чище. Темная, негативная энергия собиралась в точку в центре экрана, а потом перетекала в нее, проявляясь покалыванием в ногах, туманом в голове и тяжестью в животе.
Она ощущала, как тьма, пойманная, бьется в ней.
О, это было неимоверно тяжело! Сдерживать, связывать, пеленать эту тьму, как непослушного, вырывающегося ребенка. Обычно после «Времени», часам где-то к десяти вечера, Марту Андреевну начинало тошнить, живот вспухал, разглаживался и надувался, как барабан. Немножко беременна, так это называется. Она чувствовала, как тьма извивается в ее внутренностях, ища выход, и мысленно создавала для нее ящик, пробивала его золотыми гвоздями и все ближе и ближе сводила незримые стенки.
В эти мгновения халат на Марте Андреевне можно было выжимать – он был тяжелый и мокрый от пота. Она держала руки на животе и дышала так, будто действительно готова была родить.
Изнутри шли толчки и холод.
Марта Андреевна дрожала и хрипела, выгибаясь головой к расставленным ногам, и шептала придуманные молитвы. Спаси… Охрани… Моя вина… Другие слова не годились, только те, что шли спонтанно, из горла и сердца, срывались с губ, иногда кощунственно перемежаясь надсаженным матерком.
Борьба длилась десять, пятнадцать, двадцать минут.
Но скоро ящик, а значит, и тьма в нем, становились не больше горошины, озноб отпускал, пот сох на щеках, и Марта Андреевна тяжело поднималась с дивана. Она ковыляла к окну, боясь потерять эту горошину, засевшую где-то у солнечного сплетения, и непременно, несмотря на время года, открывала форточку.
Потом следовало ждать момента.
Он приходил с размеренным дыханием и током воздуха, овевающим лицо. Марта Андреевна разводила руки в стороны, мысленно выталкивала горошину из себя и посылала ее в черное вечернее небо.
Зло, прощай!
Ей виделось, мнилось, как горошина, обожженная космическими лучами, безвредным, распавшимся пеплом плывет в безвоздушном пространстве.
Блаженство, которое Марта Андреевна испытывала после, с лихвой искупало ее страдания. Это было ощущение безграничной распахнутости и света. Радость захлестывала ее с головой. Она плакала и ложилась в кровать с потаенным знанием, что хотя бы часть мира, часть людей спасены от тьмы.
Старенькие родители ее жили в деревне, и она выбиралась к ним раз в год, осенью, на неделю. Телевизор у них показывал всего два канала, при этом периодически то один, то другой канал уходили в рябь помех. «Время» родители тоже смотрели, но тянуть тьму при них не могло быть и речи. Поэтому всю неделю она маялась, хороня в себе разрастающееся раздражение. Работы по огороду, прополка и полив, помощь маме по дому хоть и отвлекали, но совсем перебить болезненное ощущение оторванности, вынужденного простоя не могли. Марта Андреевна чувствовала, как мир гибнет без нее.
Впрочем, об этом думать было еще рано.
Июнь.
Институт дышал на ладан. Ходили разговоры, что его вот-вот закроют. Финансирование за полгода урезали дважды. С середины месяца начиналась сессия, к которой, похоже, наплевательски относились не только большинство студентов, но и внушительный контингент преподавателей.
Марту Андреевну это беспокоило мало, она жила другим. Ей думалось, что, на худой конец, если ее уволят, она устроится или в библиотеку, или в редакцию местной газеты (звали, между прочим, второй год), или примется подтягивать знания многочисленным желающим поступить в столичные вузы.
Ей, в сущности, на себя денег нужно чуть.
– Марта Андреевна?
Душевина остановилась, наблюдая, как со скамейки перед подъездом поднимается мужчина где-то одного с нею возраста в джинсах, в светлой рубашке и темном пиджаке. Опрятный. Приятный. Шатен.
Неожиданно.
– А по какому поводу? – наморщила лоб Марта Андреевна.
Мужчина шевельнул плечами.
– Это, извините, приватный разговор. Нам лучше пройти в квартиру.
– В мою квартиру? – уточнила Марта Андреевна.
Мужчина кивнул.
– Если, конечно, не хотите проехать со мной, – сказал он, показав глазами на видавший виды «мерседес», приткнувшийся бампером к ограждению газона. – Но, боюсь, тогда наша беседа затянется до позднего вечера.
Марта Андреевна думала недолго. От мужчины веяло спокойной уверенностью. Понятно, он был из спецслужб.
– Ну, пойдемте, – вздохнула Марта Андреевна.
Никаких грехов, могущих обратить на себя внимание органов безопасности, она за собой не ведала. Кафедра экономики и социологии, как рабочее место, пожалуй, тоже никакого ущерба стране нанести была не в состоянии. Оставалось…
Оставалось одно.
Открывая дверь, Марта Андреевна уже знала, о чем мужчина будет ее спрашивать. Видимо, догадалась она, есть какая-то высокочувствительная аппаратура, по которой вычислили ее ежевечерние сеансы. Но значило это также и то, что ее усилия по очищению от тьмы были не напрасны.
– Обувь снимайте, – сказала она мужчине.
– Конечно, – ответил тот.
Сняв ботинки, он остался в серых носках.
– На кухню? – предложила Марта Андреевна, освободившись от легкой курточки и берета.
– Без разницы, – сказал мужчина.
– Я угощу вас чаем.
– А вы одна?
Взгляд мужчины сделался острым, профессиональным и впился в дверной проем, ведущий в комнату.
– Не беспокойтесь, – сказала Марта Андреевна. – Нам никто не помешает. У меня нет семьи. Но вы, должно быть, знаете. Проходите.
Она открыла гостю кухонную дверь и включила свет. Мужчина прошел смело и бесшумно, не глядя на обстановку. Выбрал табурет, умостился за столом и показал ей сесть напротив.
– А чай? – спросила Марта Андреевна.
– Может быть, позже.
– Что ж…
Марта Андреевна последовала жесту гостя из спецслужб. Несколько секунд мужчина молчал, потом качнулся:
– Назовите себя, пожалуйста.
– Душевина Марта Андреевна, – сказала Марта Андреевна. – Вы записываете?
Мужчина с заминкой кивнул.
– Да, записываю, у меня скрытый микрофон.
Марта Андреевна огладила юбку на коленях.
– Тогда спрашивайте, что хотите узнать.
Мужчина посмотрел ей в глаза.
– Расскажите мне о негативной энергии.
– Я знала, что однажды так и будет, – помолчав, улыбнулась Марта Андреевна. – Вы, значит, отслеживаете?
– Если я здесь…
– Да, это понятно.
Марта Андреевна тихо рассмеялась.
– Я, знаете, одно время думала, что у меня бзик, – поделилась она с гостем.
– Простите?
– Ну, думала, что это никому не помогает. Что немножко «поехала» умом. Ну как это, тянуть зло из телевизора? Ведь совершенная глупость. Бесконтактное сумасшествие.
Мужчина нахмурился.
– Рассказывайте по порядку.
И Марта Андреевна рассказала.
Про не сложившуюся жизнь, открывшуюся способность и ежедневные выстрелы горошин в космос. Вся история уложилась в пятнадцать минут. А вот мужчина молчал долго. Поглядывал на голое запястье, напрягал мышцы лица, не давая прорваться эмоциям наружу, и легко постукивал кончиками пальцев по столешнице.
– А всплеск три дня назад? – наконец спросил он.
– Всплеск?
– Да. Выход негативной энергии.
– От меня?
– Да.
Марта Андреевна покачала головой.
– Не припомню. Все было как обычно. Чтобы как-то особенно сильно… Нет, я ничего не заметила.
Мужчина выпрямился.
– Сейчас я назову вам имена, постарайтесь сказать, знаете ли вы кого-нибудь.
– Хорошо, – сказала Марта Андреевна.
А ведь все очень серьезно, подумала она. Что-то случилось три дня назад.
– Субботин, Алексей Михайлович, – произнес мужчина.
– Нет, – сказала Марта Андреевна, – не знаю.
– Рыжов Григорий Евгеньевич?
– Нет.
– Славиков Максим Всеволодович?
– Нет.
– Кривова Татьяна Михайловна?
– Нет.
– Вы уверены?
– Они тоже все… ну, работают с энергией? – спросила Марта Андреевна.
– Я не могу вам дать эту информацию.
– Но, получается, что вы как-то связываете их со мной.
Мужчина вздохнул и поднялся.
– Видите ли, – сказал он, – три дня назад случился прорыв. Психоэнергетическая субстанция негативной природы… Пока у нас нет других определений… В общем, она накрыла один из районов города.
– Москвы? – почему-то, обмирая, спросила Марта Андреевна.
– Нет, другого города.
Мужчина оказался рядом с женщиной и положил ей руку на плечо.
– Дело в том, – сказал он, как бы невзначай подводя пальцы к шее, – что мы зафиксировали источники, формирующие этот прорыв. Составные потока. И здесь не может быть ложных посылок. Источниками прорыва являются пять человек.
– Это те люди, что вы перечислили мне?
– Да.
– И я.
Он наклонился ближе.
– И вы.
– Но я…
Марта Андреевна почувствовала, как сознание покидает ее. Эти пальцы на шее… Она так хотела сказать, что не желала никому причинить вред.
Мужчина пережимал сонную артерию еще три минуты, отсчитывая время про себя. Потом, когда убедился, что женщина умерла, он позволил ей завалиться грудью на стол, создавая впечатление внезапной и естественной смерти.
Конечно, если попадется толковый следователь, а к нему – толковый судмедэксперт… Впрочем, его это волновать уже не будет.
Мужчина обулся, постоял в прихожей, слушая звуки на лестничной площадке, потом осторожно вышел из квартиры и прикрыл за собой дверь до щелчка «собачки». Надо же, подумалось ему, тянула негатив из телевизора!
Глава 5
Камил
Придя в сознание, Камил с минуту лежал, запрокинув голову. Грязный потолок с пыльной люстрой вращался все медленнее, слепящая спираль потихоньку раскручивалась в пятно дрожащего света, обжатого рамой окна. Камил сжал-разжал пальцы. Впрочем, какой он теперь Камил? Он – Василий Изварин, человек с мутным прошлым и еще более мутным будущим.
Память Василия на время стала его памятью, родные и знакомые – его родными и знакомыми. Сам Василий был смещен куда-то на задворки своего разума, как жилец, поставленный перед фактом уплотнения. Въехал новый сосед, занял пространство, определив бывшего хозяина жилплощади то ли в кладовую, то ли в стенной шкаф. Вот оттуда Василий и выглядывал в щелочку.
Камил сел.
Василий не обладал ни высоким ростом, ни тренированным телом. Он был щупл и не слишком опрятен. Тридцать шесть лет. Разведен, есть ребенок, которому уже… то ли двенадцатый, то ли тринадцатый год пошел. Давно Василий о нем не вспоминал. Последний раз лет десять назад видел. Может, и к лучшему.
Квартира от родителей, кооперативная. Уже три дня Василий официально числился безработным. Завод-работодатель отпустил его и еще пять тысяч человек на все четыре стороны. По этому поводу день назад, то есть, вечером позапрошлого дня, состоялась грандиозная пьянка в кафе «Колокольчик», которая оставила боль в затылке и ссадину на душе.
Что делать дальше, Василий еще не знал. Иногда думал – не повеситься ли?
Какая-то незадавшаяся и вместе с тем обычная жизнь.
Камил встал. Пол качнулся, словно его подбили снизу, и накренился, пытаясь сбросить человека с себя. Обстучав плечами косяки, Камил протиснулся в коридор, подергав двери, ввалился в ванную, свинтил «барашек» на кране и долго держал голову под струей холодной воды. Если ему и стало легче, то не намного.
В холодильнике у Василия имелся пакет ряженки, четыре яйца и банка кильки в томате. В морозилке нашелся кусок мяса на кости. Это было все. Глядя на снежную «шубу», оформившуюся вокруг мяса, Камилу вдруг стало жалко Василия. Человек не нашел себя, не нашел семью. Тут уж, конечно, мысль о самоубийстве напрашивается сама собой. Но ведь не плохой же человек?
Пока кипятился чайник, Камил посвятил несколько минут самым простым упражнениям, разгоняя кровь. Желание опохмелиться и охоту курить он без сомнений задавил. Занимался под звуки черно-белого телевизора, в котором унылый персонаж в очках рассуждал о месте человека в природе и о том, должен ли человек подстраиваться под изначальные условия или же менять их под себя.
– В конечном итоге, – рассуждал персонаж, печально заглядывая глазами в камеру, – мы должны определить для себя, является ли изменение природы необходимым, является ли оно критерием выживания человека…
– Это точно, – кивнул Камил.
Он лег на пол и несколько раз отжался. Черные мушки запрыгали в глазах. Все, кажется, хватит на сегодня.
Чайник вскипел.
После ревизии кухонных шкафчиков Камил обнаружил, что является счастливым обладателем невскрытой банки с цикорием и небольшой упаковки грузинского чая. В сущности, хоть что-то. Чай он заварил прямо в кружке, глядя, как поднимается на поверхность темнеющего кипятка мелкая стружка чайного листа.
Вкус был непонятный. Но Камил выпил.
В голове прояснилось. Всех денег, собранных по квартире (в брюках, в пиджаке, в ящике стола), было около шестидесяти рублей. По памяти Василия – мало на что хватит. Впрочем, на них можно было экономно прожить два-три дня. Только Камил не собирался жалеть своего носителя. Несмотря на слабый протест из уголка сознания, он выгреб все.
План, сформировавшийся в его голове еще до переноса, был прост. Первое: найти место жительства. Второе: познакомиться с Кривовой. Третье: убить, по возможности замаскировав убийство несчастным случаем. Почему так? Потому что в ЦКС таким образом пытались перестраховаться от вызова нового прорыва. Вдруг насильственная смерть одного из тех, посредством кого пострадали «Ромашки», станет руководством к действию для сил, его сформировавших?
Хотя ни черта, ни черта неизвестно! Ни про силы, ни про людей, ни про сами прорывы. Все они во главе с шефом ЦКС бьются лбом… Камил по привычке посмотрел на запястье. Постоянный контроль уже въелся в подкорку. Какой фон? Какой фон?
Здесь – хоть красный.
Он оделся. Гардероб Изварина был беден – трое штанов, пять рубашек, спортивное трико, два свитера, майки, трусы и пиджак. Все уже ношеное, стиранное, большей частью мятое, поскольку не знало после стирки утюга. В бельевом шкафу пристойно выглядел только пиджак, повешенный на деревянную вешалку. Остальное, мешаясь, комкалось на полках.
Камил посмотрел на себя в зеркало. Серая рубашка в крапину. Свободные штаны. Пиджак. Без пиджака никуда. У носителя было своеобразное, удлиненное лицо, жидкие темные волосы отползали с белого лба в стороны, открывая раннюю залысину. Щеки впалые. Глаза серые. Губы тонкие. Не красавец. Но и не отталкивающий тип. А улыбка… Камил улыбнулся. Улыбка нормальная, только зубы желтые и не слишком целые, изъеденные кариесом в глубине рта.
– Хорошо бы втереться в доверие, – пробормотал Камил.
Он потер подбородок, ощущая под ладонью легкую небритость. Встряхнуть бы эту Татьяну Михайловну, припереть к стене: «Что делаете? Кто главный?». Ведь как слепые котята, подумал Камил. Тычемся, тычемся. А частота прорывов растет. И люди все время разные. Не само же по себе…
Он повернул голову на звонок в дверь. Носитель никого не ждал, но, судя по всему, гости для Василия не являлись чем-то экстраординарным. Сосед сверху, Тема, бывало, одалживал у него десятку-другую. Колька Забойщиков с работы иногда заглядывал – то ключ ему нужен был разводной, то жаждал посидеть с пивом за компанию. Рябцев опять же… Этот вообще как клещ, как банный лист. И пили они, кажется, вчера с ним на скамейке у подъезда, пытаясь развеять мрачный туман будущего.
Камил прошлепал к двери.
– Кто? – выдохнул он в коричневый, схваченный гвоздиками дерматин.
– Я, – сказали с той стороны.
Носитель узнал голос.
– Миша?
– Да, – подтвердил Рябцев. – Собственной персоной. Открывай!
– Я занят, – сказал Камил.
– У меня с собой, – сказал Рябцев. – И я не один, Васек. Я с дамой. Неужели ты откажешь женщине? Элечка, подай голос.
– Василий, мы нуждаемся в приюте, – прозвучало за дверью.
Не открывать стало глупо и подозрительно. Камил открыл.
– О-па! Вот и мы!
Рябцев втолкнул полноватую женщину в квартиру. Женщине было под сорок. Она была в цветастой кофте и темно-синем платье и сразу приветственно наклонилась к хозяину:
– Эльвира.
Фиолетовые тени. Пьяные глаза. Рот в жирной помаде. Веяло от соискательницы приюта отчаянной неустроенностью и пустотой.
Камил содрогнулся внутренне.
– Очень приятно, – сказал он, отступая в сторону.
– Проходи, Элька.
Рябцев, напирая сзади, протиснулся в прихожую вслед за женщиной. Во вздернутой руке его желтела наклейкой бутылка водки.
– О! – сказал Камил.
Внутри пробудился, пророс предвкушением Василий. Но Камил оттиснул его обратно на задворки. Рябцев закинул кепку на полку над вешалкой, рукой с водкой приобнял Эльвиру за сомнительную талию, другой рукой пригладил светлые волосы и подмигнул Камилу над женским плечом.
– А ты чего вырядился?
– Так идти хотел, – сказал Камил.
– Куда? – спросил Рябцев, потихоньку проталкивая неторопливую Эльвиру к проему в кухню.
– Так это…
– Работу что ль искать?
– Ну, да, – кивнул Камил.
Ответ был прост. Ответ был логичен. У Рябцева загорелся глаз. Он отпустил женщину и шагнул к Камилу, который никак не мог сообразить, как отделаться от настырных гостей.
– А слушай, – сказал Рябцев, тыкая в плечо приятеля пальцем, – это мысль! Я – на мели, ты – на мели. Это же никуда не годится! Иди! Мы тут с Элькой без тебя чуть-чуть покувыркаемся…
Женщина громогласно фыркнула из кухни.
– Элечка! – выгнул шею Рябцев. – Только по обоюдному согласию! Непременно! Я же не идиот.
– Водка где? – выглянула Эльвира.
Она расстегнула кофту, открыв вырез платья.
– Будет. Сейчас, – прижал ладонь к груди Рябцев, успокаивая спутницу, и вновь оборотился к Камилу. – У тебя как с закусью?
– Ряженка, – ответил Камил. И добавил в скривившуюся физиономию: – И килька. В банке. В томате.
Рябцев воодушевился.
– Килька – это хорошо! Килька – это супер! Ряженку с водкой, извини, хлебать противно. А кильку мы за милую душу. Ты же не против, Василий? Эльвира иначе не согласится, – понизил голос он.
Камил пожал плечами.
– Ладно.
– Ты нам еще простынку дай, – попросил Рябцев.
– В шкафу там, любую, – сказал Камил.
– Ага, а мы тебя здесь… – Рябцев, покопавшись в карманах, выудил из брюк десять рублей одной купюрой. – Ты это, добавь и еще один фуфырик купи, когда обратно… А то Эльке одного мало будет. Да и тебе…
Камил дернул Рябцева за ворот.
– Только попробуй меня обнести, – проскрипел он.
– Вася! Что ты, Вася! – приподнялся на носках Рябцев, словно от этого слова его делались весомее. – Ты же меня знаешь!
– Смотри.
– Мы будем ждать тебя здесь, – заверил Рябцев. – Из квартиры – ни ногой. Все будет в порядке. Тип – топ, Вася. А ты куда устраиваться?
Камил дернул плечом, мол, не Рябцева это дело, и распахнул дверь. Не удержался от того, чтобы обернуться:
– Я, может, до вечера.
– Ничего-ничего, – затряс головой Рябцев. – Ты не торопись, мы, если что, заночуем.
– Миша! – позвала из кухни нетерпеливая Эльвира.
– И закройся на замок, – сказал Камил. – У меня ключи есть.
– А я при тебе…
Сунув ноги в разношенные кроссовки, Камил шагнул на лестничную площадку, и Рябцев споро захлопнул за ним дверь. Два раза щелкнул замок. Носитель хотел вернуться, но Камил одернул его и спустился по пролету к выходу из подъезда. Дело перво-наперво, Василий. А дело у нас – Кривова Татьяна Михайловна.
Взгляд так и тянуло к голому запястью – что там, как там. Ничего там.
Толчок подъездной двери, и Камил словно перешел из одной среды в другую. Из воздушной в водную. Или даже нет, из воздушной – в безвоздушное пространство. Хлопай ртом, хлопай глазами – терпи.
Странные были ощущения, непонятные. Вроде светло, зелено, ярко, а Камилу казалось, что свет по краям будто схвачен плесенью, темной траурной каймой. И крапины перед носом – то нет их, то вот они, дрожат. Может зрение у Василия, конечно, было не очень. Но ощущения все же касались не только зрения. Кожу рук покалывало, в горле першило. Внезапно зачесалась спина. И где-то внутри волной поднималось раздражение – зеленью, асфальтом, домами, всем вокруг.
Как будто он встал в эпицентре прорыва без защиты, вот на что это было похоже. И ни стабилизатора, ни родных «психов» поблизости.
«Спасите меня!» – чуть не крикнул Камил, но стоило ему напрячь горло, как ощущение прошло, растворилось. Он поморгал в недоумении, шевельнул плечами и пошел в обход дома на улицу, разглядывая нехитрую здешнюю жизнь.
Грязный двор. Автомобили, люди. Дети. Здесь было начало лета.
– Здрасьте, дядь Вася! – пробежал мимо вихрастый мальчишка лет четырнадцати.
– Домой, Леха? – выудив имя из памяти носителя, спросил Камил.
– Ага.
– Что у тебя там долбит по вечерам?
Мальчишка потянул подъездную дверь.
– Это ж «Слейер», дядь Вася!
– Да хоть Лещенко! Звук убавляй, да?
Мальчишка заржал и исчез. Камил сунул руки в карманы. Десятка, данная Рябцевым, сложилась в пальцах.
– Сколько времени? – спросил Камил у какого – то курящего мужика с рулоном линолеума под мышкой.
– День уже, – ответил тот.
День.
Камил остановился на тротуаре, соображая, в какую сторону ему двигаться. На противоположной стороне улицы стоял ларек, стекла которого были заклеены пивными этикетками, и Василия потянуло туда. Камил даже почувствовал щекочущую горло жажду, но усмехнулся и прошептал:
– Вот ты придурок.
Он сориентировался по памяти носителя. Налево – к окраине и выезду из города. Направо – в центр. Ему, значит, в центр. Автобус номер три, автобус номер семь. Это понятно. «Семерка» получше, потому что делает остановку на Свиридова. А там найти пятнадцатый дом. Третий этаж, квартира одиннадцатая.
Камил добрел до остановки. Бетонное сооружение, предназначенное для ожидания транспорта, поразило его нелепостью и неприспособленностью. С плакатов внутри звал на выборы и в светлое будущее человек с перекинутым через плечо пиджаком. Большая часть плакатов была оборвана и изрисована. В углах остановки копились окурки и фантики. Никому до них не было дела. Подъехала «тройка». Из передних дверей выскочила щуплая девочка в красной курточке, далее проход заслонил крепкий дядька лет пятидесяти в пальто.
– Куда? – спросил он.
– В автобус, – сказал Камил.
– Полтора рубля.
Дядька повернулся боком, показывая на рукаве повязку с надписью «кондуктор». Камил подал десятку.
– Ну, хоть так, – произнес дядька.
Он отодвинулся, освобождая проход, и полез рукой в кожаную сумку на ремне. Зазвенела мелочь. Больше в автобус никто не вошел, водитель, глянув в боковое зеркало, закрыл скрипучие створки. Камил сел на ближайшее свободное сиденье. Автобус был полупустой. Человек десять вольготно распространились по салону.
– Тут ведь как, – поделился с Камилом кондуктор, отсыпая сдачу в ладонь. Он, видимо, посчитал нового пассажира достойным беседы. – С ума посходили. Ездить хотят, платить не хотят. Жизнь, понятно, не сладкая. Можно и в положение войти. «Сельхозмеханизацию» вон, тоже закрыли. И маслозавод в прошлом месяце. Ел сливки с нашего маслозавода? Теперь все, теперь только облизывайся.
– Я с завода оснастки, – сказал Камил.
– Токарь?
– Слесарь.
– Я и говорю, – кивнул дядька и протянул ему крохотный клочок билета, – если никто платить не будет, то скоро и парк автобусный встанет. И так автобусов в ремонте больше, чем на маршруте. Что получим? Хрен с маслом!
Он махнул рукой и сел на сиденье ближе к месту водителя. Камил, посчитав разговор законченным, отвернулся к окну. За пыльным стеклом текли назад замызганные дома и аллейки, серые фасады обрывались тротуарами, перекрестки делили улицы. Прохожие все как один казались сгорбленными, сутулыми, прижимающимися к земле.
