Текст книги "Жозефина. Книга первая. Виконтесса, гражданка, генеральша"

Автор книги: Андре Кастело

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

«Этот брак не будет счастливым…»

Ворожея с Мартиники.

«Сядь я за письмо в первую минуту бешенства, мое перо прожгло бы бумагу».

Такими неистовыми словами Александр начинает послание к жене от 8 июля 1783.

Что же случилось?

В половине июня Александр узнал – и наш читатель догадывается, что не от Розы – о рождении в Париже маленькой Гортензии. В одной из гостиных Фор-Руайаля – у барышень Юро – присутствующие поздравляют счастливого, «преисполненного чванства отца». Вот тогда эта маленькая язва, г-жа де Ла Туш де Лонпре и вмешивается в разговор с такими примерно словами:

– Дочь у госпожи де Богарне не может быть от вас, поскольку до девяти месяцев недостает двенадцати дней. А женщины чаще перенашивают, чем недонашивают.

Будущая королева Голландская была зачата по возвращении г-на де Богарне из Италии 25 июля 17 82, и с самого начала беременности жены виконт в своих многочисленных письмах, ни разу не поставив под сомнение свое отцовство, то и дело намекал на скорое рождение у него второго ребенка, чему он сильно радовался. Надеясь, что это будет сын, он даже заранее назвал его Сипионом. Спору нет, между 2 5 июля 17 8 2 и 10 апреля 17 83 всего восемь месяцев и шестнадцать дней, и мы вправе задаться вопросом, не пыталась ли Роза в ожидании возвращения мужа утешиться в чьих-либо объятиях. Конечно, зная легкомыслие будущей Жозефины в таких вопросах, есть основания проявить предельную осторожность в суждениях, но, по всей видимости, Гортензия действительно была дочерью виконта де Богарне.

Как бы то ни было, Александр сначала только пожимает плечами. Ну нет, он не простофиля! И тогда г-жа де Ла Туш де Лонпре, если уж не из ревности, то с досады на любовника за его привязанность к молодой жене, сообщает ему, что кое о чем порасспросила на острове. Она потолковала с негром Максименом, рабом с плантации Пажри, и тот рассказал ей, что у Розы до отъезда во Францию было здесь много романов. Раб даже назвал имена – некоего офицера г-на де Б., идентифицировать которого нам не удалась, и г-на д'Э. –  г-на д'Эрё.

Максимен заговорил, потому что г-жа де Ла Туш «осыпала» его деньгами. Затем любовница г-на де Богарне адресовалась к рабыне Брижитте, прислуживавшей Розе в Пажри, но попытка оказалась безуспешной. Брижитта не захотела говорить. Тогда Александр решает расспросить ее сам. Г-жа де Ла Пажри оставила нам описание этой сцены. Молодая рабыня опровергает все, что Максимен наговорил г-же де Ла Туш. Конечно, м-ль де Ла Пажри, девушка «кроткая и любезная», могла привлечь в дом своего отца офицеров из «числа знакомых отца и дяди», но одна она никуда не выезжала: «ее всегда сопровождали» мать, отец или дядя.

– Слушай, Брижитта, – перебивает Александр, – перестань притворяться. Твоя хозяйка призналась мне, что не раз писала господину д'Эрё, а ты хранила письма в своей шкатулке, чтобы их не нашла ее мать, и что у тебя еще сохранилась часть этих писем, которые она поручает мне забрать у тебя. Теперь я ее муж, и мне было бы неприятно, если бы эти письма кто-нибудь увидел. Верни их мне, а я уж о тебе позабочусь. Да, я отсыплю тебе по десять монет за каждое письмо. Дай мне хотя бы одно и получишь двадцать золотых.

Брижитта не теряет голову и отвечает, что ее хозяйка не могла сделать подобное признание «господину виконту».

– Я никогда не знала за ней никаких увлечений, никогда не видела, чтобы она кому-нибудь писала, – поясняет она.

– Не робей так, – не отстает Александр. – Тебе нечего бояться: твоя госпожа сама велела мне забрать у тебя письма.

– А я ничего и не боюсь, сударь, – возражает рабыня. – Нет у меня писем. Я не знаю никого, кому писала бы моя госпожа. Она никогда мне их не давала. И не могла вам сказать, что они у меня. Я нисколько не боюсь, что вы отдадите меня в руки правосудия, а то и подвергнете пытке, и ничего другого сказать вам не могу.

– Я понимаю: не хочешь сказать. Не вздумай рассказывать о нашем разговоре, иначе будешь иметь дело со мной. От этого зависит твоя жизнь. Поэтому никому ни слова.

Надеясь, что с Максименом повезет больше, г-н де Богарне в свою очередь допрашивает его, но раб, несмотря на врученные ему пятнадцать золотых, отказывается повторить «напраслину», которую он, как считает Александр, нарассказал г-же де Ла Туш. Тем не менее Александр верит измышлениям своей любовницы, повторенным также г-жой де Тюрон, которую, кстати, ее муж держит взаперти с тех пор, как ему стало известно о ее неверности. Г-н де Богарне допрашивает тетку Розетту, чьи ответы звучат, видимо, весьма двусмысленно. Намеки этой неуживчивой, сварливой, обозленной безбрачием поневоле особы на поведение «современных девушек» лишь усугубляют положение. У нее настолько скверный характер, что именно в связи с ней родилось выражение, что и сегодня еще употребляется в Труаз-Иле в знойные предгрозовые дни:

– Нынче день госпожи Таше.

Расследование побуждает Александра собирать даже нелепые слухи, которые должны были бы доказать ему абсурдность обвинений, выдвигаемых против его жены, Так, например, его пытаются убедить, что маленький Евгений – сын многих офицеров Мартиникского полка, в то время как он родился спустя два года после отъезда Розы с Антил!

Тем не менее 8 июля 1783 муж пишет жене такое немыслимое письмо: «Невзирая на отчаяние в душе, невзирая на ярость, которая меня душит, я сумею совладать с собой, сумею холодно сказать вам, что вы в моих глазах – самая презренная тварь; что мое пребывание в этих краях позволило мне узнать правду о вашем отвратительном поведении здесь; что мне известны основные подробности ваших романов с г-ном де Б., офицером Мартиникского полка, а затем с г-ном д'Эрё, отплывшем на „Цезаре“; что я знаю и к каким средствам вы прибегали для удовлетворения своих желаний, и людей, облегчавших вам ваши затеи; что Брижитта получила свободу в обмен на молчание; что теперь уже умерший Луи тоже был посвящен в ваши секреты… Итак, притворяться больше нет времени, и, раз уж мне известно все в подробностях, вам остается одно – честно признаться во всем. Я не требую от вас раскаяния – вы на него неспособны: у женщины, которая открывает объятия любовнику, когда тот готовится к отъезду, а она знает, что предназначена другому, нет души; она последняя из тварей на этой земле. Только вы в состоянии были обманывать всю свою семью и обречь на позор и срам другую, в которую недостойны были войти. Что – после стольких проступков и вин – остается мне думать о размолвках, омрачавших, как тучи, нашу семейную жизнь? О последнем ребенке, появившемся на свет через восемь месяцев и несколько дней после моего возвращения из Италии? Я вынужден признать его своим, но, клянусь озаряющим меня небом, он – от другого, и в жилах у него чужая кровь. Он никогда не узнает о моем позоре и – даю в этом клятву – никогда не заподозрит, что он плод прелюбодеяний: я должным образом позабочусь и о его воспитании, и о его устройстве в жизни, но вы понимаете, как я должен опасаться повторения чего-либо подобного в будущем. Итак, вы поступите следующим образом: поскольку я никогда больше не дамся в обман, а вы женщина, способная уверить окружающих, что мы с вами продолжаем жить под одной кровлей, благоволите по получении моего письма немедленно переселиться в монастырь; это мое последнее слово, и ничто не заставит меня изменить решение, Вы, конечно, будете все отрицать, поскольку лгать с детства вошло у вас в привычку, но в душе бы сознаете, что уличены и получили то, что заслужили… Поэтому рассматривайте позор, который покроет и вас, и меня, и наших детей, как небесную кару, заслуженную вами и дающую мне право на сострадание как с вашей стороны, так и со стороны всех порядочных людей.

Прощайте, сударыня, я пришлю вам дубликат этого письма, и два его экземпляра будут последними посланиями вашего отчаявшегося и несчастного мужа.

P.S. Сегодня я отбываю на Сан-Доминго и рассчитываю приехать в Париж в сентябре или октябре, если только мое здоровье выдержит тяготы такого путешествия, усугубляемые моим ужасным душевным состоянием. Надеюсь, что после этого письма не увижу вас больше в своем доме, и хочу предупредить, что вы найдете во мне настоящего тирана, если со всей пунктуальностью не выполните то, что я вам приказал».

Это обвинительное заключение вверено г-же де Ла Туш де Лонпре, возвращающейся во Францию. Она путешествует в обществе графа Артура Диллена<sup>[32]32
  Диллен, Артур, граф (1750–1794) – французский генерал, ирландец по происхождению.


[Закрыть]</sup>, сперва занявшего место Александра в ее сердце, а потом женившегося на ней.

Г-н де Богарне оказывается одновременно покинут и любовницей, и женой, продолжающей хранить необъяснимое молчание.

Нетрудно представить себе реакцию Розы на мужнее письмо, Была ли хотя бы доля правды в упреках, брошенных Александром жене? Быть может, все сводилось к каким-либо неосторожным поступкам девушки, раздутым не пожалевшей золота г-жой де Ла Туш де Лонпре? Повторим однако: там, где речь идет о будущей Жозефине, мы вправе предполагать, что не бывает дыма без огня, даже если этот огонь и не превратился в пожар.

Месяц спустя г-жа де Ла Пажри посылает письмо с объяснениями маркизу де Богарне, столь же ошеломленному поворотом событий, что и его невестка: «Я никогда не ожидала, что наш зять позволит вертеть им своей спутнице г-же де Лонпре, которая так вскружила ему голову, что он забыл о собственном достоинстве. Эта женщина, которая, видимо, никогда не испытывала никаких чувств к своей родне, распалила его воображение, пробудила в нем ревность и недоверие к жене и, чтобы навсегда привязать его к себе, задалась целью оторвать его от супруги. Для этого она опустилась до такой низости, что подучила его соблазнить одного из моих рабов, осыпав которого деньгами и обещаниями, они заставили его сказать то, что им надо было услышать. За два раза виконт передал ему пятнадцать золотых! Какой раб устоит перед такой суммой и не продаст своих господ за половину ее? Он сидит у меня в цепях, Мне, хоть это невозможно, очень хотелось бы прислать его к вам на допрос. Тогда, сударь, вы могли бы сами судить о всей той лжи, которую его, сбив с пути, заставили нагромоздить. Вправе ли умный и благородный человек позволять себе столь подлое поведение, прибегать к столь низким средствам? Моя дочь не может оставаться с ним, если только он не даст ей неопровержимых доказательств того, что по-настоящему вернулся к ней и все полностью забыл…»

Действительно, разрыв казался неизбежен.

«Все ваши знакомые, все ваши подруги, – писала г-жа де Ла Пажри дочери, – жалеют вас и негодуют при мысли, что вы так ужасно оскорблены».

Александр не поехал на Сан-Доминго, как писал жене. Беспредельное горе, – так уверял он, – вынудило его слечь. На самом же деле он заболел у г-жи де Тюрон злокачественной, или «гнилой», лихорадкой. Как нам – заметим мимоходом – известно, он отблагодарил г-на де Тюрона за гостеприимство тем, что соблазнил его жену. Богарне отбыл на фрегате «Аталанта» с Мартиники во Францию только 18 августа. Перед отплытием он набрался смелости и поехал в Труаз-Иле прощаться с тестем.

– Вот плоды вашего путешествия и блистательной кампании против врагов нашего государства, которую вы намеревались совершить, – сказал ему г-н де Ла Пажри. – Они свелись к войне против доброго имени вашей жены и спокойствия семьи.

15 сентября в Рошфоре Александр сходит с корабля, по-прежнему чувствуя себя плохо, – «от беспредельного горя», уверяет он, – и для начала отправляется в Шательро, чтобы подлечиться. Живет он у родственников г-жи де Ла Туш де Лонпре. Уж не собирается ли он помириться с былой любовницей, невзирая на «полное расстройство здоровья»? В Шательро, узнав, что его жена с детьми все еще живет у маркиза де Богарне, он пишет ей и спрашивает «без желчи и раздражения», считает ли она возможным совместное проживание после того, «что он узнал». Жизнь под одной кровлей представляется ему безумием. «Вы были бы столь же несчастны, как я, постоянно вспоминая о своих провинностях… Поверьте, вам лучше принять самое безболезненное решение и согласиться на то, чего желаю я. Однако я не вижу никаких препятствий и к вашему возвращению в Америку, если вы надумаете это сделать; словом, вам выбирать между возвращением к родителям и монастырем».

Зная, что жена находится в Нуази, он просит прислать ему к 26 октября в Париж лошадей и экипаж. «Если Эфеми захочет воспользоваться случаем и привезти туда Евгения, я буду весьма признателен за доставленную мне радость». Александр заканчивает свое послание, подчеркивая, что никакая попытка, никакие шаги, «никакие усилия, направленные на то, чтобы смягчить его», не достигнут цели, кто бы их ни предпринимал – Роза, г-жа де Реноден или маркиз. Решимость его неколебима! «Подчинитесь, как и я, болезненной необходимости, согласитесь на столь огорчительную, особенно для ваших детей, разлуку и верьте, сударыня, что из нас двоих больше всего достойны жалости отнюдь не вы».

Между тем 26 октября Роза возвращается в Париж в надежде на восстановление мира. Со своей стороны, она, несомненно, предпочитает разрыв, но тем не менее пытается избежать непоправимого. Узнав, что его жена находится на улице Нев-Сен-Шарль, Богарне устраивается в меблированном особняке на улице де Грамон, а затем прибегает к гостеприимству герцога Ларошфуко. Родственники и друзья вмешиваются в дело, чтобы не допустить окончательного разрыва, но все напрасно, и 27 ноября 1783 будущая Жозефина, препоручив Евгения Эфеми и поместив Гортензию в пансион в Нуази, удаляется в сопровождении г-жи де Реноден к бернардинкам в аббатство Пантемон на улице Гренель. В этом благочестивом убежище находят приют женщины, разошедшиеся с мужьями, брошенные ими или просто ищущие, где бы на время преклонить голову. Жить в этом «семейном пансионе» приятно: общество отборное, манеры и разговоры самые отменные, какие только можно представить себе накануне революции, когда весь этот мир бесследно исчезнет.

* * *

В понедельник 8 декабря 1783, в одиннадцать утра, Луи Жорон, королевский советник и комиссар Шатле<sup>[33]33
  Шатле – название двух крепостей в дореволюционном Париже: Большого Шатле – резиденции уголовной полиции Парижа, и Малого Шатле – тюрьмы. В данном случае имеется в виду Большой Шатле.


[Закрыть]</sup> явился со своим письмоводителем Жаном д'Эдуаром на улицу Гренель, и его тотчас же провели на третий этаж в приемную N 3, где его приняла «дама Мари Роза Таше де Ла Пажри, двадцатилетняя креолка с Мартиники». Это она побеспокоила гг. судейских, вызвав их для вручения им жалобы «на сеньера Богарне, своего мужа».

Во все времена расторгнуть брак было нелегко, Узы, скрепленные церковью, единственной блюстительницей актов гражданского состояния, были нерасторжимы. Развода не существовало, но в парламенте<sup>[34]34
  Парламент – в отличие от парламента в современном смысле слова, парламент в дореволюционной Франции представлял собой высшее судебное учреждение каждой провинции, а парижский парламент – всей страны.


[Закрыть]</sup> можно было по суду добиться права на раздельное жительство. Однако несовместимости характеров и даже пощечин было еще недостаточно, чтобы обрести желанную свободу. Известна история маленькой графини де Форкалькье, которая, получив от мужа оплеуху, надеялась добиться права на раздельное жительство. Ничего не добившись, она ворвалась к супругу в кабинет и объявила, подкрепив слова соответствующим жестом:

– Вот ваша пощечина, сударь. Мне нечего с ней делать.

Роза не могла приобщить к своему делу даже малейшего случая заушения. Оскорбительное письмо с Мартиники от 8 июля того же года – вот и все, чем она подкрепила свою жалобу.

Но у будущей Жозефины был очень красивый тембр голоса. Мы знаем это от отца Жана д'Эдуара, который в свой черед тоже навестил отшельницу. Этим мелодичным голосом она рассказала обоим законникам о своих несчастьях. В первый раз мы располагаем письменным свидетельством, относящимся к тем временам, когда ничто не давало оснований предполагать, что маленькая креолка станет важным действующим лицом Истории. Посетители нашли, что Роза «весьма интересна, тон ее благороден, манеры безупречны» и вся она «исполнена изящества». «Бог свидетель, – добавляет Феликс д'Эдуар, – видя и слыша ее, отказываешься понять, как мог муж так плохо обращаться с ней и так провиниться перед нею».

Г-жа де Богарне, действительно, описала Луи Жорону и его письмоводителю всю свою семейную жизнь. Вспомнив, насколько Александр был «внимателен» и «доволен» после свадьбы, Роза поведала о его частых отлучках и «весьма рассеянной жизни». Упрекала ли она его в «равнодушии» к ней? Разумеется, да. К несчастью, «сердце мужа» осталось для нее закрыто.

– Он был сильнее, чем я; он не выказал мне никаких чувств.

Конечно, рождение сына сделало узы, соединявшие супругов, более тесными. «Виконт, – отмечает королевский советник, – постоянно пребывал в обществе жалобщицы, пока она не оправилась от родов, когда привычка к свободе и непререкаемости в решениях побудили его отправиться путешествовать».

– По возвращении он, казалось, был в восторге от того, что вернулся ко мне, но счастье мое длилось недолго.

Виконт опять покинул «вышеназванную даму де Богарне». Однако письма его дышали исключительно чувством нежности и преданности. Недаром г-н де Богарне так обрадовался, узнав, что жена ждет второго ребенка.

– Увы, – вздохнула Роза, глядя на служителей закона, – как я могла ожидать, что весть о вторых моих родах послужит моему мужу предлогом для несправедливых упреков, которыми он меня осыпал?

И «г-жа виконтесса» предъявила комиссару два письма Александра из Фор-Руайаля и Шательро, где «содержатся самые беспощадные обвинения и где он, не довольствуясь тем, что приписывает жене прелюбодеяние, укоряет ее в низости, добавляя, что слишком презирает ее, чтобы продолжать совместную жизнь…» Затем Роза со слезами в голосе продолжает рассказ о своих несчастьях:

– Он грозил мне выказать себя «тираном», если я откажусь запереться в монастырь. Будь эти гнусности лишь следствием первого приступа ревности, я, пожалуй, извинила бы их молодостью мужа, но они настолько нарочиты и обдуманны с явной целью стряхнуть с себя тягостное для него ярмо, что я не могу терпеливо сносить его бесконечные оскорбления. Это означало бы изменить своему долгу перед самой собой и детьми.

Она добавляет, что виконт не пожелал обратиться ни к ее мартиникской родне, ни к г-ну маркизу де Богарне, «ни к одной из уважаемых особ, которые могли бы засвидетельствовать ее порядочность».

1 1 декабря г-жа де Богарне подает прошение о «прекращении телесной близости и раздельном проживании». Два месяца спустя прево Парижа разрешает наконец Розе остаться в аббатстве Пантемон и обязывает Александра, которого признает виновным в разрыве, оплачивать расходы по содержанию и пропитанию его детей. Это решение задержалось не только из-за обычной медлительности правосудия, в XVIII веке еще более поразительной, чем в наши дни, но также из-за чисто материальных интересов. Всплывает некая темная история, побуждающая стороны пролить потоки чернил. Речь идет о медальоне, подаренном маркизом своей невестке и проданном ею, чтобы оплатить ее расходы в связи с рождением маленькой Гортензии. Г-н де Ла Пажри согласился быть крестным новорожденной, но он находился на Мартинике и «физически не мог», – уточняет Роза, – взять на себя расходы по крещению. Из документов по этой тяжбе мы узнаем, что г-жа де Богарне получала на все свои потребности содержание в 3000 ливров, то есть 18 000 наших франков, а это ничтожно мало, из чего понятно, что она была просто вынуждена продать драгоценность, чтобы покрыть непредвиденный расход.

Вскоре судебная процедура уже не удовлетворяет Александра. В пятницу 4 февраля 17 85 он устраивает «открытое и насильственное» похищение маленького Евгения. Роза в слезах умоляет парижского прево о помощи и жалуется на «жестокие приемы» мужа, который обрек ее на «болезненные переживания и самые ужасные волнения». Она требует, чтобы г-на де Богарне заставили как можно скорее вернуть ей, матери, «этот самый дорогой залог» под страхом «наложения ареста на имущество и доходы».

К счастью, дело до этого не доходит.

4 марта 1785, день в день через месяц после похищения, Александр – несомненно, благодаря г-же де Реноден – складывает оружие. Роза получает полное удовлетворение. Виконт униженно признает, «что был не прав, написав 8 июля и 20 октября вышеупомянутой даме письма, на которые она жалуется, которые были продиктованы неистовством и несдержанностью молодости и о которых он сожалеет, тем более что по его возвращении во Францию как общество, так и его отец свидетельствовали в пользу его жены». Короче, Александр честно отказывается от всех своих обвинений. Он больше не попрекает жену бурной молодостью и признает Гортензию своей дочерью. Кроме того, он навещает ее в Нуази и привозит ей «игрушки с ярмарки». Наконец г-н де Богарне объявляет: он готов предоставить «г-же своей супруге» то, что она могла бы получить от него в судебном порядке.

Таким образом, не достигнув еще двадцати двух лет, Роза оказалась свободной. Она получала на себя и дочь 6 000 ливров (30 000 наших франков) в год, а Евгений должен был по достижении пяти лет возвратиться к отцу. Молодая женщина была теперь вправе жить где заблагорассудится. Но ей было так хорошо в Пантемоне, общество в нем собралось такое приятное, что она задержалась в аббатстве до осени. Там, в приемных-гостиных, в садах, в изящно обставленных комнатах «маленькая американка», как кое-кто еще называл ее, стала утонченной парижанкой, парижанкой XVIII века, усвоив неподражаемое и с тех пор непревзойденное изящество уходящей в прошлое эпохи.

Скоро из куколки появится бабочка.

Роза сумела развить в себе то, что дано креолке от рождения, – восхитительную томность, природное обаяние, ласкающую глаз походку, свойственную девушкам с Карибских островов, гибкое тело, все в ямочках и созревшее теперь для любви. Красота ее становится заметна. Роза научилась – навсегда научилась – подавать себя в выигрышном свете. Зубы у нее вскоре испортятся, поэтому смеется она полураскрытым ртом и так, что смех словно вырывается из горла, что – теперь она это знает – делает ее еще более соблазнительной. Она научилась приправлять любой разговор очаровательными мелочами, несколько легкомысленными, конечно, но так ловко поданными, так мило непринужденными, что женщина, владеющая таким умением вести беседы, этим, осмелюсь так выразиться, светским слогом, обязательно кажется умницей. Каждодневно общаясь с женщинами вроде г-жи Бетизи, г-жи де Мезьер, аббатисы Пантемона, или графини Поластрон, фрейлины Марии Антуанетты, освоившись в этом обществе, которое, смеясь и остря, шло к гильотине, тюрьме или изгнанию, Роза научилась «хорошему тону», понятию, которое немыслимо передать языковыми средствами XX века. Сегодня о ней сказали бы: «Она была умницей», но то значение, которое влагалось в это слово накануне великой бури, тоже исчезло из нашего языка. Виконтессу де Богарне высоко ценили в пансионе для женщин из хороших семей. Ее несчастье сделало ее «интересной». Ее жалели. Она не оставляла собеседниц равнодушными, и общества ее искали.

Тем не менее в сентябре 1785 Роза решает покинуть аббатство с его светскими сборищами и вернуться к маркизу де Богарне и г-же де Реноден, которым пришлось оставить особняк на улице Нев-Сен-Шарль, откуда Александр вывез всю обстановку, и из повелительных соображений экономии перебраться на жительство в Фонтенбло, в дом, расположенный на улице Монморен. Это не помешало Розе оставить за собой за плату в триста ливров небольшую квартирку в Пантемоне.

* * *

В том же сентябре, когда будущая Жозефина меняла Париж на Фонтенбло, в Парижской военной школе некий маленький стипендиат короля Людовика XVI занял на выпускных экзаменах сорок второе место из ста тридцати семи и был произведен в младшие лейтенанты.

Ему только что исполнилось шестнадцать и звали его пока что Наполеоном Буонапарте.

В понедельник 3 1 октября он отбыл дилижансом в Лион, чтобы явиться в часть, куда получил назначение, – в полк Ла Фера, расквартированный в Балансе, и остановился на обед в Фонтенбло, где уже одиннадцать дней находилась г-жа де Богарне.

Две судьбы впервые пересеклись.

На следующий день, когда лошади шагом втаскивали дилижанс на какой-то холм, будущий император вылез и, как безумный, забегал и запрыгал по дороге, крича: «Свободен! Свободен!»

Роза в Фонтенбло тоже, без сомнения, была вправе кричать от радости, что она наконец свободна и стала сама себе хозяйкой.

И для того и для другой начиналась жизнь.

* * *

Двор имел привычку проводить осенью несколько дней в Фонтенбло. Так было в 17 85, когда разразилось дело об ожерелье<sup>[35]35
  Дело об ожерелье – скандальное судебное дело в 1784–1786, значительно ускорившее падение старого режима во Франции. Кардинал де Роган, желая снискать благоволение королевы Марии Антуанетты, угодил в сети авантюристки де Да Мотт, уверившей его, что королева хочет иметь ожерелье стоимостью в полтора с лишним миллиона франков. Кардинал купил его у ювелиров и передал графине для королевы, но оно пропало. Роган не смог заплатить, обман открылся, и кардинала посадили в Бастилию. Парламент оправдал Рогана, но он был отправлен? ссылку; авантюристку заклеймили раскаленным железом и отправили в тюрьму; королеву, конечно, не тронули, но имя ее было замарано, хоть она и не была виновна.


[Закрыть]</sup>, затем в 17 86, В 1787 пришло время экономии – монархия обанкротилась и признала это, созвав нотаблей<sup>[36]36
  Нотабли – во Франции XIV–XVIII вв. собрание представителей высшего духовенства, придворного дворянства и мэров городов, в отличие от депутатов Генеральных штатов, не избиравшихся сословиями, а приглашаемых королем. Нотабли 1787 отклонили налоговые проекты правительства, нарушавшие права привилегированных сословий.


[Закрыть]</sup>. В этом году король будет охотиться на оленей и кабанов лишь в сопровождении немногих загонщиков. Роза, хотя и носящая титул виконтессы – его у нее не оспаривали, не могла, как мы знаем, притязать на представление ко двору. Поэтому она его и не добивалась. Но в это время Александр, ставший адъютантом герцога де Ларошфуко, принялся интриговать, чтобы добиться чести быть представленным королю. Капитан де Богарне втянул в свою игру герцога де Куаньи, шталмейстера Людовика XVI, кавалера ордена Святого Духа и друга Марии Антуанетты. Несмотря на столь сильных покровителей, некий Бертье, чиновник геральдической службы его величества, 15 марта 17 86 направил Куаньи письмо, которое окончательно оторвет супруга Розы от королевской власти, отказавшей ему в желанной чести.

«Господин герцог,

г-н де Богарне не имеет права на честь быть принятым при дворе, которой добивается. Его семья происходит из старинной буржуазии Орлеана и согласно древнему рукописному генеалогическому древу, хранящемуся в кабинете ордена Святого Духа, носила первоначально фамилию Бови[37]37
  Здесь, вероятно, ошибка, восходящая к Сен-Симону. Фамилия Богарне встречается в документах города Орлеана начиная с XI века.


[Закрыть], каковую сменила затем на Богарне. Отдельные члены этого семейства были торговцами, эшевенами<sup>[38]38
  Эшевеньы – в феодальной Франции члены городского самоуправления, имевшие право суда над горожанами.


[Закрыть]</sup>, заместителями бальи<sup>[39]39
  Бальи – на севере средневековой Франции королевский чиновник, глава судебно-административного округа.


[Закрыть]</sup>, членами суда вышеозначенного города, а также советниками парижского парламента. Одна из ветвей этого семейства, известная под именем сеньеров де Ла Бретеш, была приговорена постановлением от 4 апреля 1667 г-на де Машо, интенданта Орлеана, к двум тысячам ливров штрафа за присвоение себе дворянского титула, каковой штраф был снижен до тысячи ливров.

С глубочайшим почтением остаюсь, господин герцог, вашим смиренным и покорным слугой.

Бертье».

Нетрудно представить себе ярость будущего председателя Законодательного собрания! Разве владение де Ла Ферте-Орен, принадлежавшее его отцу, не было в 17 64 объявлено маркизатом? И разве 25 июня 1707 Людовик XIV не возвел в ранг баронии де Бовиль – титул барона также принадлежит маркизу – поместье Пор-Мальте, которое король целиком пожаловал одному из Богарне?

Все это так. И тем не менее дворянские титулы, особенно когда возраст их исчисляется всего двадцатью годами, еще не гарантируют дворянства, и семья Богарне не в состоянии сослаться на такое количество дворянских колен, какое требуется для принадлежности к привилегированному классу. В XVI веке Богарне носили украшенные галунами мантии судебных чиновников, президентов, генеральных казначеев или чрезвычайных контролеров, но все это еще не давало им ни дворянства, ни права ездить в королевских каретах и хлопотать о придворной должности. Не следовало также забывать, – Александр это знал превосходно, – что с ноября 1750 все офицеры недворянского происхождения, даже кавалеры ордена Святого Людовика, хоть и получали личное дворянство, но оно не давало знатных предков и не могло передаваться по наследству, кроме как при определенных условиях, которым г-н де Богарне не отвечал[40]40
  «Надлежит, чтобы отец и сын последовательно отправляли в течение двадцати лет должности, закрепленные за дворянами, или оба они умерли при исполнении означенных должностей; только при этих условиях дворянство переходит к внукам первого».


[Закрыть].

Таше, по всей видимости, относились к старинному дворянству и не могли рассматриваться как выходцы из «старинной буржуазии». К несчастью, они продали свое поместье в Блезуа – во Вьеви-ле-Раже, но сохранили за собой это имя. Разумеется, Богарне, самолично присвоив себе титулы графа, виконта или шевалье, на которые не имели права, располагая родственником, занимавшим важную должность губернатора и генерал-лейтенанта, и в силу этого начав всерьез считать себя маркизами и баронами, выглядели более знатными людьми, чем маленькие мартиникские дворянчики, но последние имели право ссылаться на неких Никола де Таше, жившего в середине XII века, и Армана де Таше, сражавшегося в Палестине вместе с Людовиком Святым. В силу этого отец Розы, хоть и не титулованный, доказав свою принадлежность к рыцарству, безусловно, добился бы приема при дворе. Однако «виконтесса» де Богарне, живущая раздельно с мужем, но так с ним и не разведенная, не могла рассчитывать ни на какое официальное признание. Быть может, именно это побудило Розу в течение трех лет, прожитых ею, в основном, в Фонтенбло, – сначала на улице Монморен, потом на Французской, – добиваться разрешения участвовать в придворных охотах? Она упрямо участвует в них, невзирая ни на какую погоду. «Виконтесса носится по полям, – пишет ее тесть. – Она участвовала в охоте на кабана и даже видела одного живьем. Вернулась промокшей до нитки, но, переодевшись и слегка перекусив, снова сделалась как ни в чем не бывало». Александр, приехавший в гости к отцу, приглашен на охоту не был. «Это очень его задело, – сообщает нам маркиз, – и он с досады уехал в Блезуа».

Впрочем, этими милостями виконтесса обязана чувствам, которые питали к ней трое придворных. По словам Андре Гавоти, который лучше всех знает постельную биографию будущей императрицы, именно в Фонтенбло, скача нога к ноге по лесу, Роза, чье тело было теперь свободно, познакомилась со своими первыми любовниками. У тестя она познакомилась со своим соседом маркизом де Монмореном, комендантом замка Фонтенбло, жена которого состояла фрейлиной графини д'Артуа. Жозефину пригласили к Монморенам, где она свела в 17 88 знакомство с графом де Крене, деверем г-жи де Монморен, сорокадвухлетним бригадным генералом и гардеробмейстером графа Прованского, женатым на другой фрейлине невестки короля. В 1786, 1787 или 17 88 добился он благосклонности Розы? Это неизвестно. Виконтесса-охотница знакомится – все у тех же Монморенов – с герцогом де Лоржем, жена которого также состояла фрейлиной при супруге будущего Карла X. Герцог де Лорж, урожденный де Дюрфор-Сиврак, пэр Франции, полковник кавалерии, настойчиво ухаживал за молодой женщиной, и молодая женщина не стала сопротивляться; это мы знаем от самого Наполеона. Герцог де Лорж, сорокалетний мужчина обольстительной наружности, еще раньше, если верить словам императора на Святой Елене, был одной из «причин разрыва» Розы и Александра Богарне.

Хотя ниже мы исходим только из предположений, третьей жертвой Розы был, вероятно, брат герцога де Куаньи, безуспешно пытавшийся вступиться за Александра. Он носил титул шевалье де Куаньи, но звали его Мими. Это был хорошенький, «очень модный» мальчик, легкомысленный, насмешливый, фатоватый, по отзывам современников. Он вполне мог понравиться Розе. Во время каждого из своих визитов Мими, похоже, отпускал остроту, «удачную или скверную», которая с восторгом подхватывалась окружающими. «Но отпустив ее, он умолкал», – замечает г-жа Жанлис. Как бы там ни было, снисходительность, более того, милосердие, проявленное к Мими при консульстве, когда под именем Гро-Вуазена он активно участвовал в заговоре против Бонапарта, и пенсия, которую он получил при новом режиме, причем она выплачивалась ему, хотя он был изгнан из Франции, – все влекло за собой пересуды. Г-жа Бонапарт явно не забыла слабости виконтессы де Богарне.