Текст книги "Слухи о дожде. Сухой белый сезон"

Автор книги: Андре Бринк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)

5

Вскоре после того, как уехали полицейские, прибыли гости: Вейдеманы с соседней фермы, Герт и Луки, оба моложавые, на четвертом десятке. У Герта была мощная осанка, мускулистые ноги футбольного форварда и большие мясистые уши. В его самоуверенной манере держаться чувствовалась какая-то раздражавшая меня напористость. Луки, напротив, была тихая и бесцветная. Ее тело быстро сдавало после трех родов и напоминало под мрачным платьем большой гнилой гриб. Вспоминаю, какой она была сразу после замужества: бойкая девица, полная энтузиазма и готовая ввязаться в любой спор. Не особенно хорошенькая, но привлекательная вызывающей оригинальностью. Она, кажется, была преподавательницей иностранных языков и довольно одаренной пианисткой. Но с годами поблекла, стала вялой, пассивной и унылой.

– Добрый день, – сказал Герт, крепко пожимая мне руку. – Дай, думаем, заедем. По воскресеньям на ферме так скучно. Готов общаться даже с незнакомыми.

– Надо бы предложить гостям что-нибудь, – сказал я матери.

– Думаете, у нее есть пиво? – захохотал Герт.

– Чаю или кофе? – не улыбнувшись, спросила мать.

– Что хотите, – сказала Луки. – Не беспокойтесь, пожалуйста.

– Пусть будет кофе, – распорядился Герт, усаживаясь и раскинув ноги так, что джинсы обтянули его ляжки.

– Кристина!

– Я слышал, у вас тут ночью поразвлеклись немного? – игриво спросил Герт. – Не правда ли, такое для них весьма типично? Я тоже припоминаю один забавный случай. Я возвращался из Куинстауна. Играл там в регби, а потом надрался, – он вызывающе ухмыльнулся в адрес Луки, она потупилась, – Мы возвращались после полуночи, да еще в тумане. Едем мы в автобусе и вдруг видим целую ораву черномазых. Странные создания, вечно идут прямо посередине дороги. Нам пришлось так тормознуть, что мы едва не угодили в канаву. – Он засмеялся, его грудь ходуном заходила под рубашкой с короткими рукавами, которую он носил круглый год. – Но потом мы вышли из автобуса и немного проучили их, тут же, посередине дороги. Когда мы поехали дальше, ни один из них не мог стоять на своих черных ножках. Думаю, с тех пор они больше не мешают движению на дороге.

Из отдаленного прошлого всплыло неприятное воспоминание: наша университетская команда регбистов субботними вечерами возвращалась в Стелленбос, пьяно горланя песни. Я тогда играл нападающим во втором составе. И кто-нибудь неизменно говорил: «Ну что, ребята, не отделать ли нам парочку готтентотов?» Автобус останавливался каждый раз, когда мы замечали на дороге чернокожих. Дикарское упоение насилием, потные тела, налетавшие на людей, как огромный пчелиный рой. Я никогда не участвовал в этом. Конечно, я не мог оставаться в автобусе, я выскакивал вместе с остальными, но держался в стороне. В этом возрасте нельзя быть «белой вороной», но, повторяю, я никогда не участвовал в избиениях. Да и остальные парни не были слишком жестоки. Это просто помогало сбросить лишнюю энергию. Впоследствии, я уверен, все они переросли это. А вот Герт меня раздражал. В конце концов, он уже давно не подросток.

Я невольно поглядел на Луи, но он сидел, закрыв лицо газетой, костяшки его пальцев побелели. Подъехала еще одна машина. Вытянув шею, я выглянул в окно.

– Держу пари, это старик Лоренс, – сказал Герт.

– Да, это Лоренсы.

– Тоже, наверное, прослышали про вчерашнее.

Я пошел открыть дверь. По цементным ступеням в дом поднялась похожая на мышонка женщина, за нею следовал ее супруг, огромный и тучный, в бесформенном зеленом свитере и болтающихся потрепанных кордироевых штанах. Старый Лоренс был на редкость волосат: длинная грива, густые брови, усы и борода, закрывавшие пол-лица. Больше всего он походил на подмышку, в которую воткнута трубка.

Трубку он вынул. В буйной растительности на его лице ярко поблескивали глаза.

– Привет, Мартин. Как дела, мой мальчик?

– Ничего, мистер Лоренс.

– Скверная история, а? С этими людьми вечно что-нибудь случается. И что теперь собирается делать ваша матушка?

– Ей будет непросто, – уклончиво ответил я, не желая, чтобы соседи что-нибудь заподозрили. – Я слышал, вы продали ферму?

– Да, старый бездельник, – прокомментировала мать из глубины комнаты. – И Герт тоже. Все они сматывают удочки.

– Полегче, тетушка, – возразил Герт. – Мы вовсе не сматываем удочки.

– Неужели? – В ее насмешливом тоне слышалось осуждение. – Я еще могла ожидать этого от мистера Лоренса. Но вы, африканер! Луки, почему ты его не отговорила?

– Ах, тетушка, вы же знаете, как трудно с мужчинами. И потом, Герт лучше меня во всем разбирается.

– Нельзя всегда уступать мужу, – упрямо сказала мать. – В старые времена, если мужчина поджимал хвост, всеми делами управляла женщина.

– Луи, – сказал я, пытаясь сменить тему разговора, – ты, кажется, не поздоровался с гостями. Ты что, разучился вести себя, старина?

Он с явной неохотой отложил газету и пожал им руки.

– Ну, как в армии? – спросил мистер Лоренс.

– Он демобилизован, – поспешно вставил я.

– Задали им жару? – продолжал допытываться старик. – Вот и хорошо. Будут знать, с кем имеют дело.

– Надо бы стереть этот сучий сброд с лица земли, – сказал Герт.

– Что же вы не присоединились к нам? – спросил Луи со сдержанной агрессивностью. – Вместо того чтобы отсиживаться на ферме.

– Ну, не всем же воевать, – ответил Герт, на мгновение растерявшись. – Кто-то и пахать должен.

– А разве вы не продали ферму? – спросил Луи с насторожившим меня выражением лица.

– Вот-вот, задай ему, – сказала мать. – Удирают отсюда, оголяют наши границы.

– Ну и что с того, – возразил Луи. – Мы все время создаем новые границы. Ангола, Родезия, Мозамбик, Юго-Западная Африка. А теперь и здесь за это взялись.

– Погоди-ка, – сказал Герт. – Не стоит судить так поспешно. Мы хорошо все обдумали, прежде чем решили уезжать. Жизнь в здешних местах больше ни черта не стоит. Вкалываешь до полусмерти, а не можешь купить и гвоздя, чтобы почесать затылок. Не успеешь моргнуть глазом, а черные тут как тут. Что им дали три века цивилизации? Они такие же дикари, как и раньше. Подумай о том, что случилось у вас сегодня ночью.

– Удираете в город, – сказала мать.

– При чем тут «удираете»? Но надо же внять голосу разума. Если хочешь чего-то добиться, то сделать это можно только в городе. Не так ли, Мартин?

– Совершенно с вами согласен.

– Герт собирается открыть фабрику, – преодолев смущение, с гордостью пояснила Луки. – Сельскохозяйственное оборудование.

– Все помешались на машинах, – презрительно фыркнул Луи со всем ожесточением юношеского романтизма. – Скоро для людей места не останется.

– А кто собирался стать инженером? – спросил я.

– Ты же знаешь, что я послал все это.

– Так что, назад к двуколке?

В дни моего детства многие фермеры в нашей округе еще разъезжали на двуколках. По воскресеньям не меньше дюжины их стояло под перечными деревьями вокруг церкви. Даже тот, кто ездил в город на автомобиле, отправляясь в гости к соседу, по-прежнему садился в двуколку.

Все, что прежде казалось неуклюжим и примитивным, приобрело романтическую патину, когда мне пришлось уехать за границу. (Так же я потом романтизировал свое пребывание в Англии. А разве сейчас, когда пишу эти строки, я бессознательно не искажаю события того уикенда? Не это ли происходит со мной все время, хотя я и убежден в абсолютной правдивости своих воспоминаний?)

Моя ностальгия в те два года в Англии была смягчена дружбой с Велкомом Ниалузой. Ночь в Ламбете, шумная вечеринка. Стояла зима, было холодно. Первый снег выпал за неделю до этого и превратился в мокрую грязь. Я чувствовал себя погано. В кармане у меня было довольно пусто после чрезмерных трат с целью произвести впечатление на мою первую заграничную подружку, которая, несмотря на это, все же сбежала от меня к кенийскому скульптору. Вот дьявол, а я-то думал, что у нее есть вкус. Я пытался успокоить себя, ругая всех англичанок: корчат интеллектуалок, а на самом деле им нужно совсем другое, а тут, уж конечно, не обойтись без черномазых.

Перспектива приятной вечеринки несколько развеселила меня. Спиртного там было более чем достаточно. Скверного и дешевого, но вдосталь. Скопление тел в захламленной квартирке. Как годы спустя на днях рождения у тетушки Ринни. Беа. Нет, в тот вечер был Велком. Среди гостей были англичане, американцы, французы, скандинавы, немцы, греки, японцы и даже несколько поляков и русских. Как мне удалось найти Велкома в этом вавилонском столпотворении? Или в этом не было ничего особенного? Не раз за два года в Англии я бывал поражен одним и тем же: двое людей, уединяющихся на вечеринке, непременно окажутся африканером и африканцем. Странно.

В начале вечера под действием спиртного мое настроение только ухудшилось. Я мрачно сидел в углу, полускрытый занавесом. И тут я услышал:

– Вам, кажется, одиноко?

Сквозь дымку я увидел узкое тощее черное лицо в больших очках, похожее на лицо Чарли, но гораздо моложе.

– Как вы догадались?

– Потому что одинокий человек всегда узнает другого такого же. – Он уселся на пол возле меня. – Давайте выпьем, – Мы говорили по-английски, но, подняв рюмку, он воскликнул на африкаанс: – Ваше здоровье!

– Только не рассказывайте мне, что вы из Южной Африки, – сказал я, бесцеремонно уставившись на него.

– Разумеется, из Южной Африки. А вы тоже? Ах, приятель! – Он расхохотался, и мы перешли на африкаанс.

– Побудь здесь с мое, тогда поймешь, что значит быть одиноким, – сказал он.

– А сколько ты уже здесь?

– Десять лет.

– Чего ради?

– Эмиграция. Без права на возвращение.

– Замешан в политике?

– Был в АНК. Ничего особенного. Ты знаешь, как это бывает. Буры не любят образованных кафров.

Мы наполнили рюмки и вернулись в наше убежище, продолжая говорить без умолку. Все эти «а помнишь», характерные для земляков, встретившихся в чужом краю. Перечные деревья, двуколки, тишина по воскресеньям, гудение базаров, запах горелой древесины зимой, вкус зеленых абрикосов, локвы, сладкого винограда и дынь. Мальчишки, купающиеся нагишом в грязных прудах. Птичьи гнезда, сползающие по склонившимся ветвям ивы и падающие в воду. Черепаха, запеченная в собственном панцире. Драки глиняными комьями. Флюгера на плоских железных крышах. Сладкий картофель. Грязь между пальцами босых ног. Иней на хрупкой зимней траве. Говоришь о том, о чем больше всего тоскуешь. Я рассказал ему о своих самых ранних воспоминаниях: как мать, когда не могла со мной справиться, перепоручала меня заботам старой Айи, нашей черной няни, и та носила меня в одеяле, привязанном к спине, и, завернутый в одеяло, я покоился на ее огромном заду – мое первое и самое отчетливое ощущение безопасности. И как мы с Тео, когда чуть подросли, завтракали вместе со слугами, сидя возле котла и хватая путу прямо руками.

Позже тем же вечером, надравшись до полусмерти, я поведал ему о Жанет, бросившей меня ради кенийского скульптора, а он рассказал мне о Нозивзе, которая осталась дома, хотя он полностью выплатил за нее лобола; он думал, что она последует за ним при первой же возможности, но почему-то этого не случилось. Да, решили мы с ним, мужчине нелегко обходиться без женщины.

Когда он заметил, что я уже очень пьян, он обнял меня за плечи и вывел на улицу. Ледяной ветер валил с ног. Он взял такси и настоял на том, чтобы отвезти меня домой. Что оказалось нелишним, ибо, как выяснилось, я забыл свой адрес. Остаток ночи я помню весьма смутно. Не знаю, сколько времени мы колесили по Лондону в поисках дома с черными колоннами. В конце концов Велком велел водителю остановиться, так как сумма на счетчике совпала с той, что была у него в кармане; что случилось с моими деньгами, неизвестно, мой бумажник бесследно исчез. И нам пришлось брести пешком откуда-то из северной части города, где мы вылезли из такси, в его обитель в Степни. Зимняя заря уже занималась, когда мы наконец добрались до его жалкого жилища. Как он, такой тощий, ухитрился протащить меня всю дорогу почти что на себе, уму непостижимо. Едва мы вошли в его комнатенку, я грохнулся на пол. Он, должно быть, уложил меня на кровать; проснувшись, я увидел сквозь грязное окно тусклое зимнее солнце, а Велком сидел в ногах развороченной постели с чашкой чая на коленях.

Мы стали неразлучны. Мой друг по имени Белком Ниалуза. Что-то я очень расчувствовался насчет него: по-видимому, теперь его очередь быть идеализированным моей памятью. Но мы действительно были друзьями. Одно время, когда меня вышибли из моей квартиры, я делил с ним его клетушку, пока не подыскал себе жилье. К тому же он был моим ментором, заставляя читать то, к чему бы я сам и не притронулся: не только книги по экономике и политике, но романы и даже стихи – последний раз в жизни, когда я этими занимался. Белком уже получил степень доктора и преподавал. Мне вспоминается невероятно широкий круг его знакомств: от бродяг до ядерных физиков, от скульпторов и художников до палеонтологов, от банковских клерков и мусорщиков до владельцев «мерседесов».

Узнав об Элизе и о моих опасениях насчет нее и Бернарда, он был тверд: «Ничего раздумывать. Ты должен вызвать ее сюда. Хватит того, что один из нас уже потерял женщину в такой передряге».

Я в свою очередь изо всех сил старался помочь ему получить разрешение возвратиться на родину. Но по случайному совпадению в тот самый день, когда от Элизы пришла телеграмма, извещавшая о ее приезде, ему окончательно отказали в нашем посольстве. И так получилось, что он никогда не встретился с Элизой. Он был приглашен в Станфорд (он всегда был завален приглашениями со всех концов света) и за неделю до ее прибытия покинул Англию. В день его отъезда я во второй – и в последний – раз за все время за границей напился до бесчувствия. И снова Велком был со мной. Мне было так плохо, что он едва не опоздал на самолет.

Мы пообещали друг другу, что он прилетит на мою свадьбу, а потом мы с Элизой навестим его в Штатах. Но ни то, ни другое не состоялось. Наша переписка постепенно увяла и умерла. Со мной происходило нечто странное: за все месяцы нашего общения я ни разу не задумался о том, что он черный. Единственный случай в моей жизни, когда это действительно не имело никакого значения. Но, как только приехала Элиза, я почувствовал в себе какое-то предубеждение. Порой, начав рассказывать ей о нем, я сам прерывал свой рассказ, прежде чем она начинала проявлять к нему интерес. Они почему-то для меня не сочетались.

Помню его последнее письмо через три месяца после нашей свадьбы. Он напоминал о моем обещании приехать вместе с нею в Штаты. Я чувствовал себя виноватым, не из-за того, что нарушил обещание, а просто из-за самой необходимости знакомить их. Я ничего не сказал Элизе об этом письме. Я так и не ответил на него. Впрочем, это не имело значения, ибо несколько месяцев спустя я прочел небольшую заметку где-то в середине газеты о южноафриканце Велкоме Ниалузе, упавшем с верхнего этажа здания в Нью-Йорке и разбившемся насмерть. Предполагали самоубийство. Как уж тут надеяться понять душу ближнего своего?

* * *

В гостиной продолжалась беседа, внешне спокойная, но с каким-то подспудным напряжением. Женщины образовали свой маленький кружок, беседуя о слугах, ценах, воровстве и растущей дороговизне. Луки начинала каждую свою фразу словами: «Герт считает, что…», «Герт говорит, что…» или «Я спрошу Герта».

В какой-то момент мистер Лоренс обратил взор на пейзаж с алоэ, который он терпеть не мог, и сказал:

– Этот шедевр еще здесь? – Он хихикнул. – Славные штуки, картины. Красиво закрывают стену. Знаете, в молодости я порядком поколесил по Европе. И вместо борделей посещал музеи. На всю жизнь объелся этим. По-моему, ажиотаж вокруг искусства сильно преувеличен. Просто отвлекают людей от настоящих дел. В стране вроде нашей можно обойтись и без искусства.

– Ну уж не вам об этом говорить! – сказала мать. – А кто упаковал вещички и сматывается от настоящих дел?

– Подождите-ка, тетушка, – упрямо сказал Герт, снова переходя в атаку. – Отъезд с фермы не означает отъезд из страны. Мы никогда не покинем последний плацдарм.

– В Анголе были люди, говорившие так же, – заметил Луи, не глядя на Герта. – Мы видели их фермы. Огромные поместья. Многие богачи вкладывали деньги в землю. А потом грянула война.

– Не сравнивай нас с этими идиотами португальцами, дружище.

Но Луи не слушал его.

– Помню одну ферму. Не очень большая. Красивый голубой коттедж. И поля, похоже, были неплохи, пока по ним не прошла война. Сначала были партизаны МПЛА. Потом УНИТА. А потом мы. И все же нам пришлось разбить окно, чтобы попасть в дом. Внутри было чисто. Не то что в других попадавшихся нам домах, взломанных и изгаженных дерьмом и навозом. Этот коттедж был пока не тронут. Ни морщинки на покрывалах. Только несколько подтеков на обоях, потому что каждый день шел дождь. В столовой в нише стояла дешевая раскрашенная статуэтка мадонны с милым, скучным лицом. И множество фотографий. Свадебное фото: жених с усиками и гладко зачесанными волосами и невеста, довольно некрасивая девица в вышитом подвенечном наряде. Фотография мужчины с двумя маленькими детьми. И опять она, с пожилой четой, по-видимому с родителями, приехавшими навестить ее из Португалии. И все было брошено, когда они бежали.

– Трусы они, вот и все, – сказал Герт.

Луки вздрогнула, быстро поднялась, словно ощутив, как по спине у нее пробежали мурашки, и подошла к окну, чтобы убедиться, что трое ее бойких детей по-прежнему резвятся на газоне.

– Всюду, куда бы мы ни попадали, мы видели беженцев, – продолжал Луи. – Сотни, тысячи беженцев. Черные, коричневые, белые, всех дерьмовых цветов радуги. Одни шагали на своих двоих, толкая перед собой тележки и волоча рюкзаки. Другие ехали на старых фургонах с деревянными кузовами для цыплят, свиней, постелей, пожиток и бабушек с дедушками. Богатые, с маслянистыми глазками козлы в роскошных автомобилях. Фургоны для перевозки мебели. Детские коляски. Одни машины ломались по дороге, у других кончался бензин. Они предлагали все, что угодно, лишь бы мы помогли им. Была там одна хорошенькая леди с золотыми сережками. Так вот она тут же начала раздеваться, предлагая переспать хоть со всеми нами за несколько литров бензина. Мы видели их каждый день, начиная с самой границы и до Луанды. Когда наглядишься на такое, в тебе словно что-то умирает. Потому что понимаешь: когда-нибудь и нам придется выйти на дорогу такими же беженцами с нашими фургончиками, чемоданчиками, скатанными одеялами и запасами воды. А кто нам поможет?

– Кровавый то будет день, – сказал Герт. – Я буду стрелять до последнего патрона, а потом накинусь на них с кулаками.

(Профессор Пинар: «Я сам готов сражаться, пока потоки крови не омоют уздечки наших коней».)

– Ну, Луи, ты слишком молод, чтобы разговаривать в таком тоне, – сказала мать недовольно. – Уж не стал ли ты трусом в Анголе?

– Дело не в трусости, бабушка. Просто я видел, что там случилось.

– Не думай об этом, – сказал мистер Лоренс. – У нас такого случиться не может. Не говори глупости.

– Но вы уже сматываетесь отсюда.

– Ради бога, при чем тут «сматываетесь»? Мы свободные люди в свободной стране.

– Как все это страшно, – пожаловалась миссис Лоренс. – Что это мы о таком заговорили?

– Этой ночью произошло убийство, – напомнил ей Луи.

– Пусть они убивают друг друга, если хотят, – выпалил Герт. – Нас они и пальцем тронуть не посмеют.

– Верно, – согласился старый Лоренс, процеживая слова через заляпанную кофе и табаком бороду. – Таковы их племенные обычаи. К нам это не имеет никакого отношения. С ними нужно быть очень терпеливым. Несмотря ни на что, они сущие дети.

– Вы думаете, что долго будете чувствовать себя спокойно в городе? – продолжал Луи. – Это всего лишь вопрос времени. А потом наши границы начнут сжиматься, и наш лагерь будет становиться все меньше и меньше. И что тогда?

– Глупости, – сказал Лоренс, засовывая длинный чубук своей трубки в мокрую дыру посреди волосатого лица.

– Вы думаете, вам удастся удержать их с помощью апартеида? – настаивал на своем Луи, словно муха, упрямо бьющаяся о стекло. – Белые здесь, черные там. Но это не шахматы. Это люди.

– Я не знаю другого пути, каким можно разрешить наши проблемы, – твердо сказал я, – Это было довольно легко для Англии, Франции и других стран: их колонии лежали за морем, и, когда там становилось жарко, можно было просто бросить все на произвол судьбы. А мы живем в самом сердце нашей колониальной империи. И если мы не отделим друг от друга конфликтующие стороны…

– Конечно, что же вам еще остается, как не защищать систему, благодаря которой вы стали богатыми и могущественными, – возмущенно сказал Луи.

– Твое «богатые и могущественные» не более чем ходульное выражение, – сказал я. – Ты слишком упрощенно на все смотришь. Ты готов немедленно переходить к решительным действиям. А у меня побольше опыта. И я знаю, к чему могут привести поспешные решения.

– А я знаю, что случается с людьми, которые отказываются от перемен!

– В юности мы тоже стремились в первую очередь решить вечные вопросы, – с важностью заметил Лоренс, словно цитируя кого-то.

– Я считаю, что защищать свои интересы мы можем только живя в городах, – сказал Герт, – Только там белые и должны жить. Здесь, на границе, мы беззащитны перед чернокожими. Если начнется заваруха, будьте уверены, правительство пожертвует нами не моргнув глазом. В наше время они заботятся только о своих уютных гнездышках.

– Да и для чернокожих им следовало бы сделать побольше, – устало добавил Лоренс.

– Для нас им следовало бы сделать побольше! – воскликнул Герт.

– А я знаю только, – продолжал Лоренс, выпуская дым, – что такого не было бы, если бы был жив Ян Смэтс.

– Мне хорошо заплатили за ферму, – сказал Герт. – Гораздо больше, чем она стоит. Такой шанс нельзя было упускать.

– Да, Герт говорил это с самого начала, – покраснев, добавила Луки.

– Вот это в самом деле важно, – сказал я, стараясь не встречаться взглядом с Луи, – Совершать каждую сделку на максимально выгодных условиях.

* * *

Как только гости уехали, мать поспешила на кухню, чтобы убедиться, что обед уже готов. Она беспокоилась, потому что было уже половина первого, а по воскресеньям мы всегда обедали ровно в полдень.

– Ну вот, мама, – сказал я, усаживаясь за стол, – ты слышала, что они говорят. Почему бы и тебе не призадуматься и не поступить разумно?

Она некоторое время внимательно разглядывала меня. Затем сказала:

– Призадуматься нужно не мне, сынок. И я даю тебе на это время.

– Время на что?

– Открыть глаза и увидеть, что ты затеял. А теперь прочти, пожалуйста, молитву.