Текст книги "Три секунды"

Автор книги: Андерс Рослунд

Соавторы: Бёрге Хелльстрём
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)

Пятница

Он проснулся, обливаясь потом, снова заснул, неглубоко, и видел бессвязные бесцветные сны, черно-белые, далекие, снова проснулся и сел на железной койке. Долго смотрел на пол, на лежащие там книги. Лучше не спать. Тело отчаянно требовало отдыха, но такой сон забирал больше сил, чем давал, и Хоффманн решил сидеть и дожидаться, когда рассветные сумерки станут утром.

Было тихо, темно.

Коридор строгача давно спал.

Вчера Хоффманн очистился. Страх застил ему свет, и от него следовало избавиться. Над дырой в бетоне все еще висел сильный запах. Хоффманн опустошил себя. Страх ушел, уступив место желанию выжить.

Пит поднял книги, положил перед собой. «Из глубины шведских сердец». «Марионетки». В одноцветном твердом переплете, помеченном синим «ХРАН» и красным «Аспсосская библиотека». Он открыл первую книгу, крепко ухватил переднюю крышку переплета, оторвал, дернул еще раз – оторвал корешок, рванул в третий раз – и задняя крышка последовала за корешком. Хоффманн поглядел на запертую дверь. По-прежнему тихо. За дверью никто не ходил, никто не подслушивал, не обводил камеру торопливо-изучающим взглядом через «глазок». Хоффманн сел к двери спиной. Если кто-нибудь вздумает подсматривать, то увидит только беспокойного долгосрочника, которому не спится.

Осторожно провел рукой по разорванной книге. Пальцами по левому полю, по прямоугольной дыре.

Он лежал там. Все одиннадцать деталей.

Пит повертел книгу, выдавил из углубления металл, который через пару минут станет пятисантиметровым револьвером. Сначала крупные детали – рамка с дулом, осью барабана и спусковым крючком; легкий удар ручкой отвертки для швейной машины по миллиметровому гвоздику, потом надульник с первым винтиком, щеки рукоятки со вторым, стабилизатор приклада с третьим.

Обернулся на дверь, однако шаги звучали только у него в голове, как и раньше.

Пит крутанул барабан крошечного револьвера, опустошил его, выложил на железную раму кровати шесть патронов длиной с ноготь мизинца. Боеприпасы, вместе взятые, весили меньше одного грамма.

Он видел, как человек перестал дышать – в том проклятом туалете, в паромном терминале Свиноуйсьце. Короткое дуло уперлось в вытаращенный глаз, крохотный револьвер убил одним-единственным выстрелом.

Пит подержал оружие, поднял, прицелился в загаженную стену. Указательный палец левой руки легко лег на спусковой крючок (скоба спилена, и места хватает), плавно надавил (Пит видел, как курок меняет положение). Спуск нажат до упора, курок ушел вперед. Тихий щелчок. Оружие действует.

Таким же манером Пит разорвал вторую книгу, нашел дыру, прорезанную в левом поле, капсюль-детонатор величиной с толстый гвоздь и приемник величиной с монету в пятьдесят эре. Распорол бабушкиной отверткой передний и задний форзацы по сгибу, разъединил склеенный шов и выковырял два отрезка тонкого детонирующего шнура по девять метров каждый и такой же тонкий пластиковый кармашек, в котором было в общей сложности сорок миллилитров нитроглицерина.

Одна минута восьмого.

Пит услышал, как в коридоре за запертой дверью сменились надзиратели, ночная смена стала дневной. Еще час. А потом его поведут назад.

«G2», левая сторона. Назад.Там ему конец.

Он нажал на кнопку в стене.

– Что?

– Посрать.

– У тебя есть дыра возле кровати.

– Там засор. Я вчера все заблевал.

В примитивном динамике затрещало.

– Тебе срочно?

– Прямо сейчас.

– Через пять минут.

Пит остался у двери; шаги, еще шаги, двое надзирателей привели кого-то, в камеру,отперли и заперли дверь, водили в туалет,нельзя, чтобы заключенные встречались в коридоре, в камеру, я сказал, в камеру!Револьвер покоился посреди ладони; Пит откинул барабан, сосчитал все шесть патронов, сунул оружие в глубокий передний карман штанов. Плотная ткань скрыла его, как до этого скрыла капсюль-детонатор и приемник в другом кармане. Детонирующий шнур и кармашек с нитроглицерином уже была заткнуты за резинку трусов.

– Открой заключенному в «девятке».

Надзиратель стоял прямо перед его дверью.

Хоффманн отскочил к койке, лег, увидел, как открывается квадратное окошечко и охранник заглядывает в камеру, смотрит достаточно долго, чтобы убедиться: заключенный лежит, где ему положено.

Загремели ключи.

– Ты собирался в туалет. Поднимайся и иди.

Надзиратель стоял у двери камеры. Еще один – поодаль в коридоре. И еще двое сейчас в прогулочном дворе.

Хоффманн бросил взгляд на «стакан» охранников. Там сидел пятый – тот, пожилой, Якобсон. Инспектор с седыми жидкими волосами. Сидит спиной к коридору.

Они далеко друг от друга.

Хоффманн медленно пошел к душевой и туалетам. В коридоре трое вертухаев, и они далеко друг от друга.

Хоффманн сел на загаженное пластмассовое сиденье, спустил воду, потом открыл кран и оставил воду течь. Он глубоко дышал, следя, как при каждом вдохе раздувается живот. В животе находилось спокойствие, оно так нужно ему сейчас. Он не умрет. Не сейчас.

– Всё. Можешь открывать.

Надзиратель отпер дверь; Хоффманн бросился вперед, нацелился и крепко прижал миниатюрный револьвер к глазу этой суки, которая таращилась на него через окошко в двери камеры.

– Твой сослуживец. – Он говорил шепотом. – Сюда должен прийти твой сослуживец.

Инспектор не шевелился. То ли не понял, что происходит. То ли испугался.

–  Сейчас.Он придет сейчас.

Хоффманн, не спуская глаз с личной рации на ремне у надзирателя, еще крепче прижал револьвер к закрытому веку.

– Эрик?

Инспектор понял. Осторожно махнув рукой, он еле слышно позвал:

– Эрик, подойди сюда…

Хоффманн коротко глянул на следующего надзирателя. Тот двинулся было им навстречу, но вдруг остановился, сообразив, что его коллега стоит неподвижно и что к его голове прижато что-то похожее на кусок металла.

– Подойди.

Надзиратель, которого звали Эрик, поколебался, потом пошел, взгляд вверх, в камеру слежения, картинку с которой видит сейчас дежурный на центральном посту.

– Еще так сделаешь – убью. Убью. Убью.

Пит еще сильнее прижал револьвер к глазу надзирателя, а другой сорвал с форменных ремней две пластмассовые штуки, которые давали единственную возможность поднять тревогу.

Надзиратели ждали, подчиняясь ему во всем. Оба понимали – Хоффманну терять нечего, тюремные охранники такое хорошо понимают.

Остался еще один.

Еще один человек, который мог свободно передвигаться по коридору. Хоффманн посмотрел на будку надзирателей. Третий по-прежнему смотрит в сторону, шея склонена вперед, как будто читает.

– Вставай!

Тот пожилой, седой, обернулся. Между ними было двадцать метров, но инспектор прекрасно понимал, что именно он видит. Заключенный держит что-то у головы надзирателя. Рядом неподвижно стоит и ждет второй.

– Тревогу не поднимать! Не запирать дверь!

Мартин Якобсон с трудом проглотил комок.

Его всегда занимало – что он будет чувствовать? Теперь он это знал.

Все эти чертовы годы он ждал нападения, по-идиотски тревожился из-за такой вот ситуации.

Спокойствие.

Он чувствовал спокойствие.

– Тревогу не поднимать! Не запирать дверь! Убью!

Тюремный инспектор Якобсон знал инструкции безопасности Аспсосской тюрьмы наизусть. При нападении: 1. Запереть двери. 2. Включить тревожную сигнализацию.Много лет назад он присутствовал при разработке правил поведения разоруженной охраны, и вот теперь ему впервые приходилось применять их на практике.

Сначала – запереть будку надзирателей изнутри.

Потом – послать сигнал тревоги на центральный пост.

Но в голосе (он слышал его) и мышцах (он видел тело) Хоффманна ощущалась агрессия. Якобсон знал, что зэк, который кричит, вцепившись в оружие, способен на насилие; Якобсон читал заключение Государственной пенитенциарной службы, читал дела своих подопечных с психопатическими склонностями, но жизни его коллег, человеческие жизни, значили неизмеримо больше, чем принятые раньше инструкции о безопасности. Поэтому Мартин не остался в будке, не запер дверь изнутри. Он не нажал ни на кнопку тревоги у себя на рации, ни на кнопку на стене. Вместо этого он медленно пошел вперед – куда указывала рука Хоффманна. Якобсон прошел мимо первой камеры, и кто-то снова заколотил в дверь, однообразный тяжелый звук покатился между стенами коридора. Какой-то заключенный среагировал на происходящее снаружи и устроил то, что зэки всегда устраивают, когда злятся, требуют внимания к себе или просто радуются какой угодно хрени, лишь бы не эта тоска. Стук поднялся во всех камерах, в двери начали колотить другие заключенные, которые понятия не имели, что произошло, но подключались к тому, что все-таки лучше, чем ничего.

– Хоффманн, я…

– Молчать.

– Может, мы…

– Молчать! Убью.

Трое надзирателей. Теперь они все рядом. Эти, которые во дворе… пройдет еще какое-то время, прежде чем они окажутся здесь.

Он прокричал в пустой коридор:

– Стефан!

Еще раз.

– Стефан, Стефан!

Камера номер три.

– Сука-стукач.

Истеричный голос резал слова и стены.

Стефан.

Всего в нескольких метрах, его и Хоффманна разделяет только запертая дверь.

– Тебе конец, сука-стукач.

Хоффманн крепче прижал револьвер к глазу молодого охранника, оружие чуть скользнуло.

Жидкость, слезы, он плачет.

– Поменяетесь местами. Ты войдешь туда. В третью камеру.

Охранник не двигался с места. Как будто не слышал.

– Открывай и заходи! Это все, что от тебя надо. Открывай, мать твою!

Охранник механически вынул связку ключей, уронил на пол, поднял, долго поворачивал ключ. Дверь медленно заскользила, он двинулся в камеру.

– Стукачок. Со своими новыми приятелями.

– Меняйтесь местами. Ну!

– Крысеныш-стукач. А, черт… что это у тебя за херня?

Стефан был гораздо выше и тяжелее Пита.

Он полностью заполнил дверной проем – темная тень с глумливой ухмылкой.

– Выходи!

Он не стал долго размышлять, ухмыльнулся, двинулся навстречу Питу – слишком быстро, слишком близко.

– Стой!

– А почему я должен стоять? Потому что один крысеныш приставил пистолет к голове какой-то суки?

– Стой!

Стефан продолжал надвигаться на него, открытый рот, сухие губы, горячее дыхание, его лицо слишком близко, оно напирало, нападало.

– Ну стреляй. Будет у нас одним вертухаем меньше.

Когда большое тело оказалось прямо перед ним, Хоффманн уже ни о чем не думал. Он хотел захватить заложника и угрожать «Войтеку», а не тюремной охране, но недооценил опасность. Когда Стефан бросился к нему, мыслей не осталось никаких, только страх, который и был волей выжить. Пит оттолкнул охранника, навел дуло на глаза, в которых застыла ненависть, и выстрелил. Один-единственный выстрел – и пуля сквозь зрачок, хрусталик, стекловидное тело вошла в мягкий мозг и остановилась там.

Стефан, ухмыляясь, сделал еще шаг. Казалось, с ним ничего не случилось, но вот он рухнул плашмя, и Хоффманн отодвинулся, чтобы Стефан не повалился на него, потом нагнулся, прижал дуло к другому глазу. Еще один выстрел.

На полу лежал мертвый человек.

Равномерный, упрямый барабанный грохот, потом эхо от выстрела – и вдруг внезапная тишина.

– Давай заходи.

Он кивнул одному из молодых в сторону открытой камеры, но старший, Якобсон, ответил:

– Хоффманн, слушай, мы должны…

– Я умру не сейчас.

Он изучал трех надзирателей, которые были ему нужны и которые ему мешали. Двое молодых и перепуганных, вот-вот сорвутся. Пожилой, довольно спокойный, из тех, кто может вмешаться в происходящее. Такой не сломается.

– Заходи в камеру.

Металл в темный плачущий глаз, на расстоянии какого-нибудь пальца.

– Входи!

Молодой охранник вошел в пустую камеру и сел на край железной кровати.

– Закрой! И запри!

Хоффманн бросил связку ключей Якобсону. Никаких слов, никаких фальшивых попыток наладить связь, выйти на контакт, цель которых – сбить с толку, создать видимость понимания, чувства.

– Тело. – Он пнул тело, сейчас главное – сохранить власть, удержать дистанцию. – Я хочу, чтобы оно лежало перед шестой камерой. Но не очень близко, чтобы можно было открыть дверь.

Якобсон покачал головой:

– Он слишком тяжелый.

– Живо.Перед шестой камерой. Ясно? – Он несколько раз поднес револьвер то к виску, то к глазу, то к виску, то к глазу. – Как по-твоему, что будет, когда я нажму курок?

Якобсон схватился за обмякшие руки, в которых уже не сокращались мускулы, жилистое немолодое тело поехало по полу, инспектор потащил сто двадцать мертвых килограммов по жесткому линолеуму. Хоффманн кивнул, когда тело легло так, чтобы дверь камеры можно было открыть.

– Открой.

Пит не знал его в лицо, они никогда не виделись, но узнал голос человека, который вчера проходил мимо его камеры и несколько раз назвал его Паулой. Кто-то из многочисленных мальчиков на побегушках, прикормленных «Войтеком».

– Stukach сраный. – Тот же пронзительный голос.

Человек бросился на Пита, но внезапно остановился.

– Что за… – Он смотрел на того, кто лежал у него под ногами неподвижно, бездыханный. – Бля, что за…

– На колени! – Хоффманн ткнул в него револьвером. – На колени!

Пит ожидал угроз, может быть – презрения.

Но человек без единого слова опустился на колени возле неподвижного тела, и Хоффманн на мгновение замер. Он приготовился к необходимости убить еще раз, но теперь перед ним была сама покорность.

– Как тебя зовут?

Молодой надзиратель. Зажмуренный глаз, плачущий от прижатого к нему дула.

– Ян. Янне.

– Заходи, Янне.

Когда Якобсон запирал дверь камеры номер шесть, на краю еще одной пустой койки сидел еще один человек в тюремной форме.

Грохот. Снова началось.

За каждой дверью пытались достучаться друг до друга сидящие в изоляции заключенные, которые не знали, что происходит, но слышали и чувствовали неладное – отчетливый выстрел, громкие голоса и внезапную тишину. Теперь зэки били в двери камер еще сильнее. Им было страшно, и они снова и снова колотили в закрытые двери.

Пит быстро соображал. Ему казалось, что все тянется уже очень долго. На самом же деле с тех пор, как он открыл дверь туалета и вскинул револьвер, прошло минут восемь-десять, не больше. Двое вертухаев сидят взаперти, третий стоит перед ним, четвертый и пятый еще какое-то время пробудут во дворе. Но дежурный на центральном посту в любой момент может посмотреть на монитор, на который идет изображение со здешних камер слежения, и в любой момент мимо могут пройти охранники из других отделений. Надо торопиться. Пит знал, куда ему нужно попасть. Ведь он стремился туда с той самой минуты, как понял, что брошен, осужден на смерть, что его спалил кто-то из тех немногих, кто знал о его задании и кодовом имени. Пит давно присмотрел себе это место, чтобы избежать гибели, если то, чего не должно быть, все же случится.

Пит и Мартин стояли рядом. На правильном расстоянии. Достаточном, чтобы Пит мог полностью контролировать ситуацию и в то же время не быть обезоруженным; безымянный пока заключенный был опасным, он может и убить.

– Принеси лампу.

Хоффманн показал на простой торшер, горевший в углу надзирательской будки, и подождал, пока Якобсон поставит лампу перед ним.

– Свяжи его. Проводом.

Руки заключенному – за спину; Якобсон затягивал белый провод до тех пор, пока он не врезался в такую же белую кожу. Хоффманн потрогал, проверил, потом сам намотал остатки провода охраннику на пояс и погнал своих пленников вверх по лестнице. В отделениях за закрытыми дверями, как в капсулах, остались громкие разговоры вечно раздраженных заключенных и всепроникающий стук тарелок (там как раз готовились к завтраку), голоса озлобленных игроков в карты и бубнеж громко включенного и забытого телевизора. Один-единственный крик, пинок в дверь – и Хоффманна схватят. Он наставлял дуло револьвера в глаз то заключенному, то тюремному инспектору. Они узнают, узнают.

Все трое поднялись на самый верхний этаж, в тесный коридор перед мастерской.

Дверь открыта. В огромном помещении темно.

Работавшие здесь заключенные еще не позавтракали, до начала рабочего дня оставался час.

– Еще. Ниже!

Когда они дошли до середины мастерской, Хоффманн приказал заключенному встать на колени и наклониться.

– Ниже, ниже! И нагнись вперед.

– Зачем?

– Нагибайся!

– Ты можешь убить меня. Можешь убить вертухая. Но, Паула – ведь так они назвали тебя, твои суки-приятели? – Паула, детка, ты такой же мертвец. Здесь. Потом. Не имеет значения. Мы знаем. Мы тебя не отпустим. И ты знаешь – именно так мы работаем.

Хоффманн с силой ударил его по лицу свободной, сжатой в кулак рукой. Он не знал зачем, просто тот подступил так близко, что не ответить было невозможно. Ведь он прав. Эта шестерка из «Войтека» права.

– Возьми упаковочную ленту! Обмотай ему руки! Потом стяни провода!

Якобсон, встав на цыпочки, дотянулся до полки над прессом, где лежали мотки серой упаковочной ленты из жесткого пластика, этой лентой обматывали картонные коробки. Потом он отрежет два полуметровых куска и одним обмотает руки заключенного (кожа порвется, начнет кровоточить), потом разденет скорчившегося на коленях и разденется сам, одежда каждого ляжет на пол двумя аккуратными стопками, он повернется голой спиной к Хоффманну, острый жесткий пластик намотается и на его запястья.

Пит хорошо запомнил помещение, пропахшее маслом, соляркой и пылью. Он засек камеры слежения над сверлильным станком и небольшими автопогрузчиками, измерил шагами расстояние между длинными верстаками и тремя большими столбами, державшими внутренний потолок, он точно знал, где стоит чан с соляркой и в каком шкафу сколько инструментов хранится.

Безымянный заключенный и седовласый охранник скорчились голые на коленях, руки за спиной, спины согнуты. Хоффманн еще раз проверил, крепко ли они связаны, потом подобрал обе стопки одежды и отнес на рабочий стол у стены с большим окном, выходящим на церковь. Достал из переднего кармана приемник, сунул в ухо, послушал и улыбнулся, взглянул в окно на колокольню. И услышал ветер, который тихо дул в передатчик. Все работало.

Потом послышался другой звук.

Громкий, повторяющийся.

Тревога.

Хоффманн подбежал к куче одежды, рванул с ремня на форменных брюках пластмассовый прямоугольник, мигавший красным, и прочитал сообщение.

B1.

Изолятор строгого режима. Отделение, из которого они только что ушли. Персонал среагировал быстрее, чем рассчитывал Пит.

Пит посмотрел в окно.

На церковь. На колокольню.

Самые первые доберутся до ограды не раньше чем минут через пятнадцать. И еще пара часов пройдет, пока правильно обученные люди добудут правильное оружие и займут правильное место.

Сигнал тревоги поступил от одного из тюремных инспекторов, который, спускаясь на прогулочный двор и проходя мимо закрытой двери, заглянул поздороваться с надзирателями и убедиться, что у тех все в порядке. И вот первая волна охранников уже бежала по слабо освещенному коридору; вбежав, они как по команде остановились – все увидели одно и то же.

Мертвого человека на полу.

На запертые двери камер сыпались размеренные удары не понимающих, что происходит, озлобленных зэков.

Из шестой камеры охранники выпустили бледного, потного как мышь коллегу.

Молодой надзиратель нервно ткнул пальцем в направлении третьей камеры.

Выпустили еще одного охранника, молодого мужчину, который плакал, глядя в пол, и наконец пробормотал: «Он его застрелил», потом еще раз и гораздо громче, словно чтобы перекрыть грохот или снова произнести эти слова: «Он его застрелил, через глаз».

Пит услышал, как бегут по лестнице, увидел в окно, как еще одна толпа бегом пересекает прогулочный двор. Два голых тела на полу беспокойно шевелились. Он переводил револьвер с одного лица на другое, целил в глаза, чтобы не забывали. Ему нужно было еще немного побыть нераскрытым.

– Так в чем дело?

Пожилой охранник корчился, стоя на коленях. Ломило суставы; он не жаловался, но это было понятно по тому, как он покачивался взад-вперед, чтобы распределить тяжесть тела.

Пит Хоффманн слышал его, но ничего не ответил.

– Хоффманн! Посмотри на меня. В чем дело?

– Я тебе уже ответил.

– Я не понял.

– Я сказал, что умру не сейчас.

Шея. Якобсон выгнул шею и смотрел одним глазом в дуло револьвера, а другим – на Хоффманна.

– Ты не выйдешь отсюда живым. – Он смотрел на Хоффманна, требуя ответа. – У тебя семья.

Стоит заговорить – и превратишься из объекта в субъект, в человека, который общается с другим человеком.

– У тебя жена и дети.

– Я понимаю, к чему ты клонишь.

Хоффманн переместился за спины голых тел, проверить, на месте ли пластиковая лента, которой обмотаны их руки, а главное – чтобы уйти от настороженных вопрошающих глаз.

– Ты знаешь, у меня тоже есть семья. Жена. Трое детей. Все уже взрослые…

– Якобсон? Твоя фамилия Якобсон? Придержи язык! Я спокойно объяснил, что отлично, отлично понимаю, к чему ты ведешь. У меня нет семьи. Сейчас – нет. – Он потянул ленту, пластик глубже вошел в кожу, снова показалась кровь. – И я умру не сейчас. Если вместо меня должен умереть ты – это меня ни фига не тревожит. Ты просто моя защита, Якобсон, мой щит, и ничем другим не будешь. Хоть с женой и детьми, хоть без них.

Тюремный инспектор из «В2» уже несколько минут пытался наладить разговор с коллегой, которого только что выпустили из камеры номер три. Молодой человек, не намного старше его собственного сына, подменил ушедшего в отпуск сотрудника, не успел проработать даже месяца. Вот, значит, как. Кто-то всю жизнь ходит на работу, ждет и боится дня вроде этого. А кто-то попадает в переделку, проработав двадцать четыре дня.

Одна-единственная фраза.

Он повторял ее, отвечая на все вопросы.

«Он его застрелил, через глаз».

Молодой охранник пребывал в сильнейшем шоке, он видел человеческую смерть, к его глазу прижимали оружие (на мягкой коже все еще отчетливо виднелось кольцо от дула), потом он сидел и ждал, запертый в камере изолятора с мертвецом. Больше он и не мог ничего сказать, во всяком случае сейчас. Инспектор велел коллеге позаботиться о молодом человеке и перешел ко второму, сидевшему в камере номер шесть. Тот был бледным, мокрым от пота, но его шепот был вполне внятным:

– Где Якобсон?

Инспектор положил ладонь ему на руку – тонкую, дрожащую.

– В смысле?

– Нас было трое. Якобсон. Якобсон тоже был здесь.

Разговор давно окончен.

Пока звучали те взбесившие его слова, он еще надеялся, что продолжение смягчит сказанное, успокоит, вот-вот уверит его, что все хорошо. Но продолжения не последовало. Инспектор из сектора «В2» сообщил то, что имел сообщить.

Двое посаженных под замок охранников. Один убитый заключенный.

И предполагаемый захват заложников.

Директор тюрьмы швырнул телефонную трубку на стол, а вазу с желтыми тюльпанами – на пол. Третьего надзирателя, инспектора Мартина Якобсона, увел вооруженный долгосрочник из изолятора строгого режима. Некий номер 0913. Хоффманн.

Оскарссон сел на пол, бездумно перебирая пальцами желтые головки, разбросанные в луже разлившейся воды.

Конечно, он протестовал. Точно так же, как потом протестовал Мартин.

Я солгал в глаза комиссару, ведущему расследование. Я солгал, потому что ты приказал мне солгать. А я не лжец.

Желтые лепестки… он обрывал их методично, один за другим, рвал в маленькие пористые клочки и бросал на мокрый пол. Потом потянулся к телефонной трубке, которая так и висела на проводе, набрал номер и говорил, не останавливаясь, до тех пор, пока не убедился, что начальник понял все, каждое слово, каждый намек.

– Я хочу объяснений.

Покашливание. И все.

– Пол, объясните!

Еще покашливание. Больше ничего.

– Вы звоните мне домой поздно вечером и приказываете без вопросов перевести заключенного назад в отделение, где ему угрожали. При этом перевод должен состояться не позже следующего утра. И сейчас, Пол, именно этот заключенный целится из заряженного боевыми патронами оружия в одного из моих подчиненных. Объясните, какая связь между вашим приказом и захватом заложников. Иначе мне придется задать эти вопросы кое-кому еще.

В каптерке у самого входа, которая, как и в прочих шведских тюрьмах, называлась центральным постом, было жарко. Дежурный по фамилии Берг, в измятой синей форме, потел, хотя за его спиной косо резал воздух настольный вентилятор, отчего трепыхались бумаги и жидкая челка дежурного. Берг обернулся и поискал носовой платок, который обычно лежал между контрольной панелью с красной и зеленой кнопками и рядом из шестнадцати мониторов.

Голые тела.

Черно-белое изображение с плохим разрешением чуть подергивалось, но Берг все ясно рассмотрел.

Картинка на мониторе, возле которого лежал носовой платок, являла два обнаженных тела на полу и человека в тюремной робе, который держал что-то возле их голов.

Он посмотрел вверх, в прекрасное голубое небо. Несколько прозрачных облачных клочков. Ласковое солнце и теплый ветер. Великолепный день раннего лета. Если отвлечься от воя сирены – вон первая полицейская машина, на переднем сиденье – двое в полицейской форме, оба из Аспсосского полицейского округа.

– Оскарссон?..

Директор Аспсосской тюрьмы стоял на асфальтовой парковке возле главных ворот, позади него остались некрашеная бетонная стена и серые стены.

– Какого хрена вы…

– Один раз он уже стрелял.

– Оскарссон?

– И угрожает стрелять дальше.

Они сидели на переднем сиденье, окошки опущены, – молодая ассистентка полиции, которой Леннарт Оскарссон раньше не видел, рядом с ней – полицейский инспектор его возраста, Рюден. Леннарт не знал его лично, но слышал о нем. Рюден был одним из немногих полицейских, служивших в Аспсосе так же долго, как Оскарссон – в тюрьме.

Полицейские выключили мигалку и вылезли из машины.

– Кто?

Я только что из больничного отделения. Вы не сможете увидеться с ним.

– Пит Хоффманн. Тридцать шесть лет. Десять лет за наркотики. По заключению Государственной пенитенциарной службы – очень опасен, психопат, склонен к насилию.

– Я не понял. Корпус «В». Изолятор строгого режима. И заключенный вооружен?

Его надо перевести назад. В сектор «G2». Самое позднее – завтра к обеду.

– Мы тоже этого не понимаем.

– Но оружие? Черт возьми, Оскарссон… как? Откуда…

– Я не знаю. Я не знаю.

Рюден посмотрел на бетонную ограду и поверх нее. Он знал, что там, дальше – третий этаж и крыша корпуса «В».

– Мне нужно знать больше. Какое у него оружие?

Оскарссон вздохнул.

– По словам охранника, которому он угрожал… у парня шок, он себя с трудом помнит, но описывает что-то вроде… миниатюрного пистолета.

– Пистолета? Или револьвера?

– Какая разница?

– С магазином? Или с барабаном, который поворачивается?

– Не знаю.

Взгляд Рюдена задержался на крыше корпуса «В».

– Захват заложников. Человек, о котором известно, что он опасен и склонен к насилию. – Он покачал головой. – Нам нужно совершенно другое оружие. Абсолютно другие навыки. Нам нужны полицейские, которых специально готовили к таким ситуациям. – Он подошел к машине, сунул руку в открытое окошко, дотянулся до рации.

– Вызываю дежурного командира центра связи. Мне нужен спецназ.

Голые лодыжки ощущали твердость и холод загаженного пола.

Мартин Якобсон осторожно пошевелился, пытаясь перенести вес назад, от боли сводило суставы. Сгорбившись, наклонившись вперед, задом вверх, они бок о бок с безымянным заключенным корчились на коленях с тех пор, как вошли в мастерскую. Якобсон покосился на зэка рядом с собой, он чувствовал его дыхание. Имени этого человека он не помнил – сидящие в изоляторе строгого режима редко обретали индивидуальность. Парень откуда-то из Центральной Европы, насколько Якобсон мог судить, высокий, кипящий ненавистью. Что-то было между ним и Хоффманном, какие-то старые счеты; когда их глаза встретились, заключенный сплюнул, ухмыльнулся, а Хоффманн устало прокричал что-то на языке, которого Якобсон не понял, пнул его в лицо и пластиковыми лентами с острыми краями обмотал парню еще и ноги.

Мартин постепенно начинал ощущать то, что не сумел почувствовать, когда мир превращался в хаос и он пытался вызвать взбунтовавшегося зэка на разговор.

Ползучий, гнусный, липкий страх.

Все было взаправду. Хоффманн целеустремленно шел вперед. Другой человек остался лежать на другом полу, и он никогда уже не будет мыслить, говорить, смеяться.

Якобсон снова покачнулся, глубоко вздохнул – больше от страха. Он никогда еще не испытывал ее – предсмертной тоски.

– Тихо!

Хоффманн пнул его в плечо, не сильно, но достаточно для того, чтобы обнаженная кожа покраснела, потом пошел по мастерской, вдоль верстаков, останавливаясь возле каждой камеры слежения. Потянулся к первой, отвернул ее к стене, потом – отвернул к стене вторую, третью, но четвертую несколько минут держал в руках, наведя объектив себе на лицо. Он посмотрел в камеру, подтянулся еще ближе к ней, чтобы лицо заняло всю картинку, и заорал, он заорал, а потом повернул и эту камеру к стене.

Берг продолжал обливаться потом, но уже не замечал этого. Он притащил стул в стеклянную будку центрального поста и теперь сидел, ссутулившись, перед мониторами. На четыре монитора шла картинка из мастерской корпуса «В». Через пару минут у него появилась компания – за его спиной встал директор тюрьмы. Теперь оба одинаково сосредоточенно, почти замерев, смотрели черно-белые кадры. Вдруг что-то изменилось. Один из мониторов, на который шло изображение с ближайшей к окну камеры, почернел. Но не электронной чернотой – монитор был исправен; камеру словно заслонили – кем-то или чем-то. Потом почернел следующий монитор. Камеру торопливо отвернули, кажется – к стене, темнота, видимо, появилась из-за того, что объектив теперь показывал серый бетон, до которого было несколько сантиметров. Вот отвернулась и третья; Берг с Оскарссоном напряглись – прямо перед тем, как камера стала показывать стенку, на экране мелькнула рука. Какой-то человек с силой отвернул и камеру, и штатив.

Осталась одна камера. Они ждали, не отрывая глаз от монитора, и оба дернулись.

Лицо.

Близко, очень, слишком близко. Нос и рот – и всё. Рот что-то прокричал перед тем, как исчезнуть.

Хоффманн.

Он что-то беззвучно произнес.

Он замерз.

Не от холода, шедшего от пола, – от страха, от того, что не хватало сил выдержать мысли о собственной смерти.

Заключенный рядом с ним снова начал с ненавистью угрожать, снова ухмылялся. Наконец Хоффманн принес тряпку с какого-то верстака, заткнул тому рот, и слова превратились в ничто.

Оба не шевелились, даже когда он на время оставлял их. Деловитые шаги к дальней, стеклянной стене, внутреннее окно в кабинет. Мартин, вывернув шею, мог разглядеть, как Хоффманн ходит в комнатушке, как наклоняется к письменному столу и берет что-то, издалека похожее на телефонную трубку.

Губы двигались медленно. Узкие напряженные губы, растрескавшиеся, почти израненные.

«Я».

Они переглянулись, кивнули.

Оба поняли, как движения губ формируют первое слово.

– Дальше.

Оскарссон стоял возле Берга в тесной будке, усердные пальцы нажимали на кнопки повторного проигрывания, покадрово. Рот заполнил весь экран монитора, они тут же различили четыре гласных – губы полностью разъединились.