Текст книги "Три секунды"

Автор книги: Андерс Рослунд

Соавторы: Бёрге Хелльстрём
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)

– У меня там двое родственников.

Огестам еще никогда не видел этого спесивца таким… маленьким. Гренс потыкал пальцем в план самого большого кладбища Швеции, поискал слова.

– Тогда вы знаете… скажите… там красиво?

Дверь в конце коридора изолятора была открыта. Заключенного из сектора «G2» провели туда по подземному ходу в сопровождении бойцов из группы быстрого реагирования. Новоприбывший потребовал, чтобы ему дали позвонить на полицейский коммутатор, и спокойствие, а заодно и весь день полетели к черту. Зэк махал руками и требовал перевода на новое место, орал насчет изолятора строгого режима, колотил в стенку, опрокинул шкаф, разломал стул и нассал на пол, так что потекло под дверь и дальше, в коридор. Он был затравлен, но в то же время производил впечатление собранного, – напуганного, но не потерявшего голову. Этот парень знал, что и зачем говорит, он, видимо, не сломался, устоял. Заключенного по имени Пит Хоффманн следовало утихомирить, пока его вопли кто-нибудь не услышал. Леннарт Оскарссон сидел у себя в кабинете и смотрел поверх тюремного двора на таунхаус в отдаленном районе малоэтажной застройки, когда ему сообщили о проблеме с заключенным из добровольного изолятора в корпусе «С». Оскарссон принял решение отправиться туда лично и встретиться с незнакомым ему человеком, чей голос, однако, преследовал его со вчерашнего телефонного разговора.

– Он там? – Директор тюрьмы кивнул на открытую камеру и четверых охранников, стоявших перед дверью.

– Там.

Леннарту уже случалось видеть этого зэка. Тот убирал в административном здании. Тогда он казался выше, прямая спина, глаза – любопытные и острые. Человек, который сидел на койке, подтянув коленки к подбородку и вжавшись спиной в стену, был совершенно другим.

Только смерть – или бегство от нее – меняют человека так быстро.

– У нас что, проблема, Хоффманн?

Заключенный, которого не удалось допросить, хотел выглядеть более собранным, чем был.

– Не знаю. А вы как думаете? Или вы мне мусорную корзину принесли вытряхнуть?

– По-моему, у нас все-таки проблема. И устроил ее ты. Проблему.

Мне приказали допустить адвоката в твое отделение.

– Ты потребовал добровольного изолятора. Ты отказался сказать почему. Ты его получил, свой добровольный изолятор.

Мне приказали не допустить, чтобы тебя допросили.

– Ну так… что у тебя за проблема?

– Я хочу в погреб.

– Куда?

– В строгач.

Я смотрю на тебя.

Вот ты сидишь, в одежде, которую мы тебе выдали.

Но я не понимаю, кто ты.

– Строгач? Уточни-ка… Хоффманн, уточни, ты о чем сейчас?

– О том, что я не хочу видеть других заключенных.

– Тебе угрожают?

– Никого не хочу видеть. Это все.

Хоффманн посмотрел в открытую дверь. Заключенные, свободно передвигавшиеся по коридору, могут привести вынесенный ему приговор в исполнение так же легко, как в любом другом отделении. Пит с «Войтеком» ушли от других, но не друг от друга.

– Все не так просто. Решение о строгаче, Хоффманн, принимает директор тюрьмы. Оно не зависит от пожеланий заключенного. Тебя поместили сюда по твоему требованию, в соответствии с восемнадцатым параграфом. Тут мы дали слабину. Но погреб, строгач, – это совершенно другие правила, совершенно другие обстоятельства. Ты не можешь требовать исполнения параграфа номер пятьдесят – он о помещении куда-либо не добровольно, а принудительно. Решение о принудительном помещении принимает тюремный инспектор твоего отделения. Или я.

Они ходят там, по коридору, и они знают. Он не проживет здесь и недели.

– Принудительное помещение?

– Да.

– И в каких случаях?

– Если ты опасен для других. Или для самого себя.

Из сомкнувшихся вокруг стен не убежать.

– Опасен?

– Да.

– Опасен… как это?

– Насилие. По отношению к тем, кто отбывает срок рядом с тобой. Или по отношению к нам, к кому-нибудь из персонала.

Они ждали его.

Они шептали: «stukach».

Пит придвинулся поближе к директору тюрьмы, внимательно глядя в лицо, перекошенное от боли – ударил он сильно.

* * *

Пит сидел на жестком бетонном полу посреди камеры. Ему случалось слышать о камерах под названием погреб, или медвежья клетка, или строгач, случалось слышать, как жестокие преступники ломались здесь за несколько дней – их, скорчившихся в позе эмбриона, увозили в больничное отделение, а кто-то просто тихо вешался на простыне, чтобы прекратить все это. Отсюда человеку бежать уже некуда – от жизни, от реальности тут не убежишь.

Пит сидел на полу, потому что стульев не было. Тяжеленная железная кровать и унитаз на цементном основании. Всё.

Он тогда крепко врезал директору тюрьмы прямо в лицо. По щеке, в глаз, по носу. Оскарссон свалился со стула, обливаясь кровью, но в сознании. Ворвались вертухаи, директор прикрыл лицо, ожидая еще ударов, но Хоффманн сам протянул надзирателям руки и ноги. Надзиратели унесли его вчетвером, каждый тянул за свой конец цепи, а в коридоре заключенные выстроились в ряд и смотрели.

Он уцелел после нападения. Он выжил в добровольном изоляторе. Он сумел попасть сюда, получить максимум защиты, какую только можно найти в закрытом учреждении, но корчился, как раньше, – я один, никто до сих пор ничего не знает.Пит лежал на жестком полу и мерз, потом потел, потом опять мерз. Он не встал с пола, даже когда надзиратель открыл квадратное окошечко в двери и спросил, не хочет ли Пит воспользоваться своим законным часом на свежем воздухе – ежедневным часом в клетке, формой похожей на кусок торта, синее небо над металлической сеткой. Хоффманн помотал головой, он не хотел выходить из камеры, не хотел выставлять себя на обозрение. Ни за что.

Леннарт Оскарссон закрыл за собой дверь отделения добровольной изоляции и медленно, ступенька за ступенькой, спустился в нижний этаж корпуса «С». Рука прижата к щеке, пальцы на горящей коже. Было больно, скула опухла, вкус крови пробился на язык и в глотку. Так будет с час, потом кожа вокруг глаза постепенно посинеет. Болело лицо, его придется долго лечить, но эта боль была ничто по сравнению с другой, той, которая шла изнутри. Всю свою профессиональную жизнь Оскарссон провел с людьми, которым не нашлось места в обществе, и гордился тем, что лучше других изучил человеческих подонков, это были его профессиональные знания – единственное, что, как он думал, еще чего-то стоило.

Этот удар он прозевал.

Не смог оценить отчаяния, предвидеть силу, догадаться, сколь силен страх Хоффманна.

Группа быстрого реагирования утащила этого черта туда, где ему самое место, пусть посидит подольше в самой мерзкой из мерзейших камер. К тому же после обеда Леннарт напишет отчет, и долгая отсидка станет еще дольше. Но мысли о возмездии не помогали. Оскарссон ощупал ноющую щеку. Все это ничего не меняло, и не утихало разочарование оттого, что он так ошибся в заключенном.

Железная кровать, цементный туалет. Не более того, хотя он ждал чего-то особенно страшного. Загаженные, некогда белые стены, никогда не крашенный потолок, ледяной пол. Хоффманн снова замахал руками, а потом жал на кнопку в камере достаточно долго, чтобы разозлить надзирателей. Какой-нибудь вертухай, которому это надоест, торопливо подойдет и велит заключенному, избившему директора тюрьмы, прекратить названивать, пока не пристегнули ремнями к койке на несколько дней.

Он опять замерз.

Они знали. Он доносчик, и ему вынесен смертный приговор. Должно быть, они и сюда проникли. Его гибель – только вопрос времени; его не защитит даже постоянно запертая дверь камеры. У «Войтека» были ресурсы. Если смерть уже начала свое движение, купить можно всех.

Квадратное окошечко располагалось выше центра двери. Когда его открывали, раздавался скрежет, потом щелчок.

Глаза смотрят не отрываясь.

– Что тебе?

Кто ты?

– Позвонить.

Вертухай?

– С какой стати я должен разрешать тебе звонить?

Или один из них?

– Я хочу позвонить в полицию.

Глаза приблизились, рассмеялись.

– Хочешь позвонить в полицию? Чтобы что? Сообщить, что ты только что избил директора тюрьмы? Мы тут работаем, и нам такое не особо нравится.

– Не твое собачье дело, почему мне надо позвонить. И ты это знаешь. И ты знаешь, что не имеешь права запрещать мне звонить в полицию.

Глаза замолчали. Окошечко закрылось. Шаги затихли.

Хоффманн поднялся с холодного пола и подбежал к кнопке на стене и жал, как ему показалось, минут пять.

Дверь распахнулась. Трое в синей форме. С вытаращенными глазами – теперь Хоффманн был уверен – вертухай. Возле него – еще один, такой же. За их спинами третий, знаки отличия показывали, что он из тюремных инспекторов, пожилой мужчина, лет шестидесяти.

Пожилой заговорил:

– Меня зовут Мартин Якобсон. Я здешний инспектор. Начальник отделения. В чем дело?

– Я попросил телефон. Позвонить в полицию. Это, черт, мое право.

Инспектор внимательно рассмотрел его – заключенного в робе, которая ему велика, потного, с трудом стоящего на месте, потом посмотрел на вертухая с вытаращенными глазами.

– Привези телефон.

– Но…

– Мне все равно, почему он попал сюда. Пускай позвонит.

Пит сидел на краю железной кровати, сжимая в руке телефон.

Каждый раз он запрашивал коммутатор городской полиции. Теперь гудки шли дольше, он насчитал двадцать. Двадцать гудков Вильсону, двадцать Йоранссону.

Ни тот ни другой не снял трубку.

Пит сидел в камере, где не было ничего – только железная кровать и унитаз на цементном основании. Никакой связи ни с окружающим миром, ни с другими заключенными. Никому из надзирателей и в голову не приходило, что он здесь по заданию шведской полиции.

Он влип. Спасения нет. Он остался один в тюрьме, осужденный на смерть своими соседями по тюремному коридору.

Пит разделся догола, замерз. Сделал гимнастику, вспотел. Набрал воздуху в грудь и задерживал дыхание, пока давление в груди не стало болезненным.

Он лег лицом в пол. Ему хотелось почувствовать что-нибудь, что угодно, что не было бы страхом.

Хоффманн понял это, как только услышал, как открылась и закрылась дверь отделения.

Ему не надо было смотреть. Пит просто знал: они уже здесь.

Чьи-то медленные тяжелые шаги. Хоффманн подбежал к двери, приложил ухо к холодному металлу, прислушался. Охранники вели нового заключенного.

И вот Пит услышал знакомый голос:

– Stukach.

Стефан. Его ведут по коридору, в камеру.

– Что ты сказал?

Вертухай, который глаза таращил. Хоффманн плотнее прижал ухо к двери, он хотел расслышать каждое слово.

– Stukach. Это по-русски.

– У нас тут не говорят по-русски.

– Один – говорит.

– Давай двигай!

Они здесь. Скоро их будет больше. Скоро все, кто сидит в строгаче, узнают: в одной из здешних камер жмется по углам стукач.

Голос Стефана – сама ненависть.

Пит нажал на красную кнопку. Он не снимет с нее палец до тех пор, пока не придет кто-нибудь из надзирателей.

Они дали ему понять, что уже здесь и что его гибель – вопрос времени. Часы, дни, недели. Те, кто следил за ним, кто ненавидел его, знали: придет момент, когда ему больше нечего будет ждать.

Квадратное окошко открылось, но глаза были другие – того, пожилого инспектора.

– Я хочу…

– У тебя дрожат руки.

– Какого…

– Ты страшно потеешь.

– Телефон, я…

– У тебя дергается глаз.

Хоффманн так и держал палец на кнопке. Гнусавый вой разносился по коридору.

– Отпусти кнопку, Хоффманн. Успокойся. И прежде чем я что-нибудь сделаю… я хочу знать, как ты себя чувствуешь.

Хоффманн отпустил кнопку. В коридоре стало поразительно тихо.

– Мне надо еще позвонить.

– Ты звонил только что.

– По тому же номеру. Пока мне не ответят.

Тележку с телефоном и справочником вкатили в камеру, и седой инспектор сам набрал номер, который помнил наизусть. Он не сводил глаз с лица заключенного, смотрел на подергивающийся в тике глаз, на блестящие от пота лоб и запястья, смотрел на человека, сражающегося с собственным страхом, человека, который слушал гудки и которому никто не ответил.

– Ты неважно себя чувствуешь.

– Мне надо позвонить еще раз.

– Позвонишь попозже.

– Мне надо…

– Тебе никто не ответил. Перезвонишь потом.

Хоффманн не выпускал трубку из трясущийся руки, одновременно пытаясь взглянуть в глаза инспектору.

– Пусть мне принесут книги.

– Какие книги?

– Остались у меня в камере. В секторе «G2». У меня есть право на пять книг. Я хочу, чтобы принесли две. Я не могу целый день смотреть на стены. Книги на прикроватном столике. «Из глубины шведских сердец» и «Марионетки». Пусть их принесут, сейчас же.

Говоря о книгах, заключенный как будто немного успокоился, его уже не так трясло.

– Стихи?

– А что?

– Здесь не так часто читают стихи.

– Они нужны мне. Стихи помогают мне верить в будущее.

Его лицо, лицо заключенного, покрытое красными пятнами, как-то просветлело.

– «И вдруг мне пришло в голову, что потолок, мой потолок, – это чей-то пол».

– Как?

– Ферлин. «Босоногая ребятня». Если ты любишь стихи, я мог бы…

– Отдайте мне мои книги, и всё.

Пожилой надзиратель ничего не сказал; он выкатил тележку из камеры и запер тяжелую железную дверь. Снова стало тихо. Хоффманн опять сел на холодный пол и потрогал мокрый лоб. Его дергало, он дрожал, потел. Раньше он не знал, что страх виден со стороны.

* * *

Пит переместился с пола на кровать и лег на тонкий матрасик, без простыни и одеяла; он замерз, съежился в колом стоящей, не по росту большой робе и уснул. Ему приснилась Софья – она бежала перед ним, и он, как ни пытался, не мог ее догнать; он касался ее рук – но те растворялись в воздухе. Софья кричала, он отвечал, но она не слышала, его голос сходил на нет, а Софья становилась все меньше и удалялась, удалялась, чтобы потом медленно исчезнуть.

Пит проснулся от шума в коридоре.

Охрана кого-то вела в душ или в клетку, подышать воздухом, зэк что-то сказал. Хоффманн подошел к двери, ухо – к квадратному окошечку. На этот раз голос был другой, говорили по-шведски, без акцента. Незнакомый голос.

– Паула, ты где?

Пит был уверен, что не ослышался.

– Паула, ты же не прячешься?

Охранник с выпученными глазами велел голосу заткнуться.

Голос орал в никуда, но точно напротив камеры Хоффманна, говоривший хорошо рассчитал, где именно его услышат.

Хоффманн съежился под дверью, сел на пол, подтянул колени к груди – ноги его не держали.

Прошлой ночью кто-то раскрыл его, он стал «stukach», заработал смертный приговор. Но… Паула… этого он не понимал, пока не понимал. Говоривший знал его кодовое имя. Паула. Господи боже… кодовое имя Паула знали всего четверо. Эрик Вильсон, который его придумал. Интендант Йоранссон, который его одобрил. Только эти двое, в течение нескольких лет кодовое имя знали только они. После совещания в Русенбанде – еще двое. Начальник Главного полицейского управления. Заместитель министра юстиции. Всё.

Паула.

Значит, кто-то из этих четверых.

Кто-то из них, из тех, кто был его защитой, его спасением, – спалил его.

– Паула, эй, Паула, мы хотим повидаться с тобой!

Тот же голос, теперь чуть дальше, по направлению к душевой, потом – то же усталое «заткнись» от охранника, который ни о чем не догадывался.

Пит крепче обхватил колени, прижал к груди.

Он – дичь. Стукач в тюрьме, где стукачей ненавидят так же, как насильников.

Кто-то колотил в дверь своей камеры.

Кто-то с другой стороны вопил «stukach».

Скоро ненависть объединила всех сидящих в изоляторе; заключенные колотили в двери камер – двое, трое, четверо, потом к ним присоединились остальные. Заключенные наконец-то нашли, куда и на кого излить свою ненависть, кулаки били по железу все сильнее. Хоффманн зажал уши, но звук ударов проникал в голову; наконец Хоффманн не выдержал, нажал на кнопку и не убирал палец. Звонок потонул в монотонно-ритмичном гаме.

Квадратное окошечко. Глаза тюремного инспектора.

– Да?

– Я хочу позвонить. Я хочу свои книги. Мне надо позвонить, мне надо получить книги.

Дверь открылась. Пожилой инспектор вошел, провел рукой по жидким седым волосам, показал на коридор:

– Вот этот стук… из-за тебя?

– Нет.

– Я работаю здесь достаточно долго. У тебя тик, тебя трясет, ты весь мокрый от пота. Ты черт знает как напуган. И, думаю, именно поэтому ты так хочешь позвонить. – Инспектор закрыл дверь и проследил, чтобы заключенный увидел это. – Я прав?

Пит изучал синюю форму. У человека в ней был дружелюбный вид. Приветливая улыбка.

Не верь никому.

– Нет. Я тут ни при чем. И я хочу позвонить прямо сейчас.

Тюремный инспектор вздохнул. Тележка с телефоном стояла в другом конце коридора. Инспектор достал свой собственный мобильный телефон, набрал номер коммутатора городской полиции и протянул телефон заключенному, который отказывался признать, что ему страшно и что грохот в коридоре имеет к нему отношение.

Первый номер. Гудки отзвучали, никто не ответил.

Тик, дрожь – усилились.

– Хоффманн!

– Еще один звонок. По другому номеру.

– Хоффманн, тебе плохо. Я бы хотел вызвать врача. Тебе надо в боль…

– Наберите этот идиотский номер! Вы никуда меня отсюда не переведете.

Снова гудки. Три. Потом – мужской голос:

– Йоранссон.

Ему ответили.

Ноги. Он снова почувствовал свои ноги.

Ему ответили.

Сейчас они всё узнают. Сейчас полицейское начальство нажмет на нужные рычаги, и через неделю он выйдет на свободу.

– Господи, это вы, наконец-то, я столько раз… мне нужна помощь. Сейчас же.

– С кем я говорю?

– Это Паула.

– Кто?

– Пит Хоффманн.

Молчание – недолгое, но как будто прервалась связь, механическое молчание, в котором – пустота, смерть.

– Алло! Черт, черт, алло, где…

– Я здесь. Как, вы сказали, вас зовут?

– Хоффманн. Пит Хоффманн. Мы…

– Мне очень неловко, но я понятия не имею, кто вы.

– Что за… вы знаете… вы отлично знаете, кто я, мы встречались, в последний раз – в кабинете заместителя министра… я…

– Нет. Мы с вами не встречались. А теперь – прошу прощения, у меня дела.

Каждый мускул напряжен, жжет в животе и груди, в горле, и, пока он чувствует это жжение, ему надо кричать, бежать, спрятаться…

– Всё. Я звоню в больничное отделение.

Пит зажал в руке аппарат – «не отдам».

– Я никуда отсюда не двинусь, пока не получу свои книги.

– Телефон.

– Книги. У меня и в строгаче есть право на пять книг!

Пит разжал хватку, и телефон выскользнул у него из рук.

Аппарат раскололся, достигнув твердого пола, пластмассовые части разлетелись в разные стороны. Пит улегся рядом с ними, схватившись руками за живот, грудь, горло, жжение все не кончалось, а когда тебя жжет, надо бежать или спрятаться.

* * *

– Судя по голосу – он в отчаянии?

– Да.

– На него давят?

– Да.

– Он напуган?

– Очень.

Они смотрели друг на друга. Допустим, мы сообщим людям из «Войтека», кто Хоффманн на самом деле.Выпили еще кофе. Далее. Что организация будет делать с полученной информацией – не наши проблемы.Передвинули кипы документов с одного края стола на другой. Мы тут ни при чем, мы не можем отвечать за действия других людей.

С этим надо заканчивать.

Они устроили адвокату позднее посещение, адвокат поговорил с одним из своих клиентов. Они спалили его.

И все равно Хоффманн только что позвонил из камеры, из тюрьмы.

– Вы уверены?

– Да.

– Этого не может…

– Это был он.

Начальник полицейского управления достал сигареты, убранные в ящик стола, чтобы их не выкурили. Протянул открытую пачку коллеге, спички лежали на столе, кабинет тут же окутался белым туманом.

– Дайте одну.

Йоранссон покачал головой.

– Если вы не курили два года, не стану вас заражать.

– Я не буду курить. Просто подержу.

Он перекатывал сигарету между пальцами. Как же не хватает этого, привычного! Зато теперь начальник Управления успокоился: главное – удержаться и не закурить.

– У нас полно времени.

– У нас четыре дня. И один уже прошел. Если Гренс встретится с Хоффманном… Если Хоффманн заговорит… Если…

Йоранссон оборвал себя. Сказанного и так было достаточно. Они оба видели хромого комиссара – пожилого, упертого, из тех, которые не сдаются. Он будет искать правду, пока получается, а потом будет искать дальше – когда поймет, что правду с самого начала утаивали его собственные коллеги. И тогда он продолжит искать и не остановится, пока не столкнется лицом к лицу с теми, кто утаивал правду и покрывал ложь.

– Это вопрос времени, Фредрик. Организация, которая получила информацию и захочет действовать, будет действовать. Там, где Хоффманн сейчас, заключенные не контактируют друг с другом. Значит, все займет немножко больше времени, но случай, подходящий момент придет обязательно.

Пальцы начальника Управления мяли незажженную сигарету.

Так знакомо. Потом он понюхает кончики пальцев, чтобы растянуть запретное удовольствие.

– Но если хотите, мы можем… я имею в виду, изолятор – это ведь жуткое место. Никаких человеческих контактов. Хоффманна непременно переведут обратно, в прежнее отделение, к тем, кого он уже знает. Если там, в строгом изоляторе, ему не особенно хорошо… ему лучше вернуться к соседям по коридору. Из… общегуманитарных соображений.

* * *

Оскарссон стоял там, где привык, у окна, оглядывая свой мирок – большую тюрьму и маленький поселок. Его никогда особо не интересовало, есть ли где в мире что-нибудь еще. В окно он видел все, к чему так стремился. Солнце отражалось в стекле. Щеки, нос и лоб жгло; Леннарту было больно. Он с трудом рассмотрел свое отражение в темнеющем окне, но увидел, что синева вокруг глаза уже как будто приобрела другой оттенок.

Он ошибся, не распознал степень отчаяния.

– Да?

Телефонная трубка помогла не чувствовать, насколько натянута кожа на щеке.

– Леннарт?

Голос начальника пенитенциарной службы.

– Это я.

В трубке что-то заскреблось, звонивший находился на улице, на довольно сильном ветру.

– Я звоню насчет Хоффманна.

– Да?

– Его надо отправить назад. В прежнее отделение.

Скрежет превратился в почти невыносимый треск.

– Леннарт?

– О чем вы, черт возьми?

– Его надо перевести назад. Не позже завтрашнего утра.

– Ему явно угрожали.

– Надо вернуть его назад по гуманитарным соображениям.

– Он не вернется в прежнее отделение. Он не вернется даже в прежнюю тюрьму. Если его куда-то надо переводить, то пускай вообще увозят отсюда, в Кумлу или Халль, в автозаке.

– Вы никуда его не повезете в автозаке. Он вернется в свое отделение.

– Заключенного, которому угрожают, никогдане возвращают в прежнее отделение.

– Это приказ.

Два букета на его столе, цветы начали раскрываться, желтые бутоны перед ним – словно горящие лампочки.

– Мне приказали устроить адвокату позднее свидание с заключенным – и я выполнил приказ. Я получил приказ не дать комиссару уголовной полиции провести допрос – и я его выполнил. Но это… этот приказ я не стану выполнять. Если номер 0913, Хоффманна, вернуть в отделение, где ему угрожали…

– Это приказ. Не обсуждается.

Леннарт Оскарссон наклонился к желтому, ему хотелось ощутить запах чего-то реального. Щека на миг коснулась лепестков, и вернулось ощущение стянутости, словно его ударили.

– Лично я ничего не имею против того, чтобы отправить его ко всем чертям. У меня на то свои причины. Но пока я директор этой тюрьмы – он не вернется в прежнее отделение, для него это верная гибель. В шведских тюрьмах за последние годы произошло достаточно убийств. Человек погибает – и никто ничего не видел, никто ничего не слышал, а труп очень быстро прячут, им же никто особо не интересуется.

В трубке снова скрежетнуло – подул ветер или вздохнули прямо в чувствительный микрофон.

– Леннарт?

Все-таки вздохнули.

– Вы выполните приказ. Или распрощаетесь со своим креслом. У вас есть один час.

Он лежал на железной кровати, закрыв глаза. Мне очень неловко, но я понятия не имею, кто вы.Люди, которые должны были вытащить его отсюда, вернуть в реальную жизнь, сказали ему: тебя не существует.

Официально его приговорили к десяти годам тюрьмы.

Те, кто знал, отреклись. Те, кто организовал фальшивый судебный процесс и реестр судимостей, отрицают это. И не осталось никого, кто способен всё объяснить.

Он не выйдет. Его затравят до смерти, куда бы он ни бежал, как бы глубоко ни спрятался. По ту сторону стен нет никого, кто открыл бы дверь и спас его.

На тюремном дворе гулял ветер. Горячий воздух волной ударялся о бетонную стену и возвращался. Он почти не приносил свежести. Леннарт Оскарссон быстро шагал вперед, вытирая мокрый лоб рукавом рубашки. Дверь, ведущая в изолятор строгого режима, была заперта; Оскарссон поискал ключи – он не часто заходил в этот темный коридор, временное пристанище для тех, кто заработал срок, уже сидя в тюрьме, в отделениях, заполненных самыми опасными уголовниками страны.

– Мартин!

Будка надзирателей была расположена возле двери. Оскарссон зашел к трем своим подчиненным – Мартину Якобсону и двум охранникам помоложе; их имена он еще не запомнил.

– Мартин, мне надо поговорить с тобой.

Надзиратели помоложе кивнули; они услышали несказанное и вышли в коридор, закрыв за собой дверь.

– Хоффманн.

– Камера номер девять. Он себя неважно чувствует. Его…

– Его надо перевести назад. В сектор «G2». Самое позднее – завтра к обеду.

Тюремный инспектор выглянул в пустой коридор, услышал, как тикают большие уродливые часы на стене, секундная стрелка исправно двигалась.

– Леннарт?

– Ты все услышал правильно.

Мартин Якобсон встал со стула возле уставленного кофейными чашками стола, посмотрел на своего друга, коллегу, начальника.

– Мы работаем вместе почти… двадцать лет. Почти столько же мы соседи. Ты один из немногих моих друзей – и здесь, в тюрьме, и в поселке, – кого я приглашаю выпить коньяку по воскресеньям. – Он поискал взглядом кого-то, кого здесь не было. – Посмотри на меня, Леннарт.

– Не спрашивай ни о чем.

– Посмотри на меня!

– Мартин! Пожалуйста, в этот раз – не спрашивай ни о чем, слышишь?!

Седой сглотнул – от удивления, от злости.

– А в чем дело?

– Да не спрашивай же!

– Он умирает.

– Мартин…

– Это противоречит всему, что мы знаем, что говорим, делаем.

– Все, я пошел. Ты получил приказ. Исполняй.

Леннарт Оскарссон открыл дверь, он уже почти вышел.

– Я хочу видеть твое лицо.

Остановился, обернулся.

– Он ударил тебя. Леннарт… это личное?

Кожу саднило. Саднило при каждом движении, от щеки вниз лучами распространялась боль.

– Все дело в этом? Личные счеты?

– Просто сделай, как я прошу.

– Нет.

– В таком случае, Мартин, делай, как я приказываю!

– Не сделаю. Потому что это неправильно. Если надо отправить его назад… тебе придется сделать это самостоятельно.

Леннарт Оскарссон подошел к камере номер девять. В спине у него словно были две больших дыры. Он ощущал взгляд своего лучшего друга, тот смотрел Леннарту в спину не отрываясь. Как же Оскарссону хотелось обернуться, оправдаться, объяснить приказ, которым только что унизили его самого. Мартин был умным другом, умным коллегой, из тех, кто не боится говорить об ошибках тех, кому следует быть более компетентным.

Подходя к запертой камере, Оскарссон бессознательно провел рукой по спине, пытаясь замазать эти дыры. Безымянные охранники шли рядом, потом остановились у двери, загремели ключами.

Заключенный лежал на железной койке почти голый, в одних белых трусах, он жмурился, немного дрожал, грудь, плечи и лицо блестели от пота.

– Тебя переводят назад.

Бледный и выглядит не очень. А ведь всего несколько часов назад он бил его, Леннарта, в лицо.

– Завтра. В восемь.

Тот не пошевелился.

– В то же отделение и ту же камеру.

Как будто не слышит, не видит.

– Ты понимаешь, что я говорю?

Директор тюрьмы подождал. Посмотрел на дверь, кивнул молодым охранникам.

– Книги.

– Что?

–  Мне нужны книги.Законное требование.

– Какие книги?

– Я требовал две из пяти книг, по закону имею право. И опять требую. «Из глубины шведских сердец». «Марионетки». Они в моей камере.

– Будешь читать?

– Надо же как-то убить ночь.

Леннарт Оскарссон снова кивнул охранникам, чтобы заперли камеру и ушли.

Он сел. Назад.Он умрет. Назад.Умрет, как только переступит порог прежнего отделения, ненавидимый, преследуемый. Он нарушил главнейший закон тюрьмы, он стукач, а стукачей убивают.

Пит опустился на колени перед цементным основанием унитаза, засунул два пальца в горло и нажимал на язык, пока не вырвало.

Следовало исторгнуть из себя сосущий страх. Пит избавился от всего, что в нем находилось. Он остался один; тот, кто спалил его, собирался спалить его еще раз.

Пит нажал на кнопку звонка.

Он не умрет. Не сейчас.

Хоффманн держал палец на звонке четырнадцать минут. Наконец квадратное окошечко открылось, и надзиратель с выпученными глазами заорал, чтобы он, мать его так, прекратил.

Пит пропустил его слова мимо ушей, только крепче вдавил кнопку в стену.

– Книги.

– Ты их получишь.

– Книги!

– Они у меня с собой. Приказ директора тюрьмы. Если хочешь, чтобы я вошел, отпусти кнопку.

Хоффманн увидел их, как только дверь открылась. Его книги. Вертухай нес их одной рукой. В груди отпустило. То, что так страшно давило, от чего била дрожь, отпустило Пита, он ослаб, хотелось сползти по стенке. Хотелось заплакать. Его отпустило, ему хотелось плакать – и всё.

– Блевотиной пахнет. – Надзиратель заглянул в цементную дыру, его замутило, и он отступил. – Ну, как знаешь. Уборщиц тут нет. Запах этот… придется тебе к нему привыкнуть.

Руки охранника стиснули каждую книгу, встряхнули, перелистали, еще раз встряхнули. Хоффманн стоял перед ним, но ничего не чувствовал – он знал содержание этих книг.

Пит долго сидел на железной кровати, положив рядом с собой две книги из Аспсосской библиотеки. Они были нетронуты. Совсем недавно он стоял на коленях и его выворачивало наизнанку; теперь же он был спокоен, тело стало по-прежнему мягким, снова начало гнуться. Надо отдохнуть, поспать немного – и тело снова наполнится силой. Он не умрет. Не сейчас.