Текст книги "Заботы пятьдесят третьего года"

Автор книги: Анатолий Степанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

– Ты к чему это рассказал? – поинтересовался Иван Павлович.

– К слову пришлось. Забавно.

– Забавного мало. Запуганные люди, запуганные. Все боятся. Начальства, соседа, что люди скажут.

– А лучше, чтобы ничего не боялись, Иван Павлович?

– Человеку нужна свобода, Александр. Свобода от страха.

– Вон мои клиенты получили свободу. Никак не расхлебаем.

– Вы им не свободу дали, а из тюрьмы выпустили.

– Не вижу разницы.

– Твои клиенты – пена, грязная пена. Для них свобода вседозволенность. Свобода нужна народу, который избрал в истории свой путь. Свобода позволяет каждому сознательно с внутреннего своего согласия идти этим путем. А страх ждет палки. Палка или бьет, или указывает.

– А если не пойдут этим путем без палки?

– Значит, я прожил неправильную жизнь.

– Все-таки порядок нужен, Иван Павлович.

– Да. Порядок народовластия, порядок демократии.

– Вот вы говорите – народ! Народ! Народ – это люди, человеки. За ними – глаз да глаз. Распустить, так черт-те что получится.

– Бойся профессиональных шор, Александр. Я знавал многих, считавшших и считающих, что люди стадо несмышленышей, которому помимо вожака нужны пастух и свирепые кавказские овчарки. Пастух направит куда надо, а овчарки не пустят куда надо.

– Я, что ли овчарка? – с обидой спросил Александр.

– Не стань ею, Александр. – Иван Павлович не выдержал, поднялся, с трудом прошелся по комнате. – Умер тот, кого я боялся. Единственного боялся, его. Мы себя всегда оправдываем. И я оправдывал себя и всех. Старательно отряхиваясь от сомнений, думал: так надо, это историческая и сегодняшняя необходимость. И, не размышляя, делал, как указывал он. Мы потихоньку становились рабами, потому что страх порождает рабов. Он всех загонял в страх, чтобы сделать народ послушным стадом. Крестьян беспаспортным режимом, рабочих – законом о прогулах и опозданиях, интеллигенцию – идеологическими компаниями и постановлениями.

Иван Павлович закашлялся. Воспользовавшись паузой, Алик прочитал стихи:

– Оно пришло, не ожидая зова,

Оно пришло и не сдержать его.

Позвольте мне сказать вам слово,

Простое слово сердца моего.

– Это еще что? – откашлявшись, спросил Иван Павлович.

– Стихи, – объяснил Алик. – В сорок девятом три наших самых знаменитых поэта написали их к его семидесятилетию. Кончались они так: "Спасибо вам за то, что вы живете на земле". А называлось "Простое слово". А ты сегодня нам свое простое слово сказал.

– Э-э-э, да что там! – махнул рукой Иван Павлович. – Мало ли за двадцать пять лет слов наговорили. И великий, и учитель всех и вся, лучший друг советских физкультурников. И я эти слова говорил.

Он отошел к окну и оттянул штору. За окном окружная железная дорога: светили прожектора, бегал маневровый паровоз, стучали, как в кузнице, железными буферами перегоняемые с места на место вагоны – формировался состав. А над всем царил искаженный динамиками нетерпимый бабий голос диспетчера.

Он нас к победе привел, Иван Павлович, – в спину ему сказал Александр.

Иван Павлович обернулся и ответил ему, как недоумку:

– Запомни раз и навсегда: к победе привел нас ты. И миллионы таких, как ты. – Он прошел к дивану и опять прилег. Устал. – Я очень на вас надеюсь, Саша. На тебя и на этого вот балбеса. В ваших руках будущее великой державы. Вы, лучшие из лучших, фронтовики...

– Лучшие из лучших в земле мертвые лежат, – с горечью перебил Смирнов.

– А ты?

– А я – живучий. Только и всего.

– Так стань лучшим. В память о тех, неживых.

– Иван Павлович, за что вы сидели? – вдруг спросил Александр.

– Ни за что.

– Поэтому и выпустили?

– Выпустили потому, что я ничего не подписал.

– А что надо было подписать?

– Что я – шведский шпион.

– Почему шведский?

– А что шпион, ты не сомневаешься? – пошутил Иван Павлович. – Я в тридцать третьем в командировке в Швеции был. Ну, все. Устал я, давай прощаться. Я, наверное, тебя в последний раз вижу.

Иван Павлович поднялся, и они обнялись. В это время из кухни заявилась Алевтина Евгеньевна и удивилась:

– Это еще что такое?

– Прощаемся, Аля.

– Ну уж нет. Они еще ужинать будут. Марш руки мыть и за стол!

Часов в двенадцать, сытые и слегка осоловевшие от сытости, Смирнов и Алик с удовольствием вышли на свежий воздух. Александр с радостью вспомнил:

– Слава богу, завтра рано не вставать. Я тебя до метро провожу.

– Давай через поселок "Сокол", а?

Среди высоких сосен в тихих закоулках прятались как бы в беспорядке причудливые нерусские дома – коттеджи. Высокие кровли, интимные подъезды, ухоженные палисадники. У одного из них Алик остановился.

– Вот в этом доме мы жили до тридцать пятого года.

– Зачем же в наши бараки переехали?

– Отец тогда на короткую стройку уезжал в Воронеж. Ну, и нас с собой взял. А здесь приятеля своего поселил на время. Отец часто в Москву выезжал. Однажды приехал и матери говорит: извини, но я на наш дом дарственную приятелю оформил. У него прибавление семейства ожидается, ему сейчас с удобствами жить нужно, а у нас отпрыски уже взрослые. Вернемся, получим что-нибудь.

– А что приятель? – спросил Александр.

– Не знаю. Алик усмехнулся. – Отец после отсидки с ним не встречался.

– Хороший дом, – оценил коттедж Александр. – Если бы в нем жили, может, и не заболел бы Иван Павлович.

– Заболел бы все-таки, Саня. Ему там легкие отбили.

С пригорка они спустились к развилке Ленинградского и Волоколамского, у генеральского дома перешли на ту сторону к станции метро. Постояли перед прощаньем.

– Нашел убийцу того, которого в Тимирязевском лесу?

– По-настоящему руки не доходят. Текучка, суета, другие дела.

– Конечно, если бы убитый секретарем райкома был, что только бы этим и занимался. А то – уголовник уголовника убил. Пусть себе счеты сводят. Даже лучше – меньше преступного элемента.

– Что это ты вдруг вскинулся, Алик?

– Я не вскинулся, я две картинки увидел и так отчетливо, что сердце заболело: на колеблющихся ножонках шагает, падая к маме в руки, веселый, беззубый младенец, и мать смеется от счастья. И другая: лежит на грязном снегу с дыркой во лбу уголовник, который никому не нужен. Один и тот же человек. Вот он и вот он...

Смирнов посмотрел на Алика без злости и признался:

– Вчера, Алик, во время задержания я тоже убил человека. Потому что нельзя было не убить.

По утреннему делу в бане было малолюдно. Александр сам раскочегарил парную, два раза, через паузу, чтобы каменка подсохла и прокалилась снова, поддал и забрался на верхний полок. Первый пар он принимал всухую. Поначалу сильно обжигало. Он натянул на голову старую шляпу, чтобы не спалить уши. Лежал и предвкушал минуту, когда пробьет первый пот. Пот наконец обнаружился мельчайшими идеально округлыми капельками. Тогда он сел и стал ждать, когда оптечет. Потекло и вдруг сразу: из-под мышек, в паху, со лба, из-под бровей. Заливало и ело глаза. Он закрыл их и застонал от удовольствия: гудели косточки.

Хорошего понемножку. Он вышел в мыльную и позвал банщика. Ефим Иванович, в клеенчатом своем переднике, прикрывавшем срам, напоминал египтянина с картинки в учебнике древней истории. Египтянин уложил великороста Смирнова на шершавую ноздрястую каменную лавку и приступил. В шайке сбил могучую пену и нежно покрыл ею Александра. Прошелся, еле касаясь по всему телу, а потом, взяв грубую мочалку, намылил всерьез. Один раз и второй. В третий раз мылил мочалкой из морской травы, окатил горячей, окатил холодной, с удовлетворением услышал, как ахнул пациент, спросил почтительно:

– Попять, Александр Иванович?

– Ты не спрашивай, ты действуй, – томно посоветовал Александр.

Ефим Иванович надел рукавицы и стал действовать. Не массировал по-интеллигентски – топтал мышцы, ломал конечности, выворачивал суставы. Александр рычал от наслаждения. Наконец Ефим Иванович сказал:

– В лучшем виде, Александр Иванович.

– Подожди маленько, Ефим Иванович, – умоляюще вымолвил Александр. Он лежал с закрытыми глазами, ощущая свой организм в разобранном по частям состоянии, но вновь собранный. Насытился этим ощущением и спросил: Сколько я тебе должен?

– С вас ничего не возьму, Александр Иванович. Себе в удовольствие вами заниматься.

– Советская милиция взяток не берет, – отрезал Александр и сел. – Иль нагрешил, Иваныч? Отмаливаешь?

– Типун вам на язык!

– То-то. Я десятку тебе приготовил. На чистом белье. Возьми.

– А теперь – веничком. На этот раз поддал кваском. Почти видимым шаром выкатился из каменки хлебный дух и стал раздуваться, принимая форму парной. Потом соединился с запахом распаренной в кипятке березовой листвы.

Веник неистово гулял по телу сотрудника милиции Смирнова, не жалея его ничуть.

День был ярок. Молодое весеннее солнце придавило глаза. Александр, сощерившись, глянул на солнце, потом перевел глаза на пивную, примостившуюся у входа в баню. У пивной стоял Виллен Приоров и с чувством допивал вторую кружку.

– Здорово, пивосос! – обрадовался Александр – есть компания. Прогуливаешься?

– Привет, – допив кружку, сказал Виллен. – Обеденный перерыв.

– Что же здесь? Твою пивную закрыли?

– Там начальство шастает иногда. Смущать их не хочу.

Виллен работал младшим научным сотрудником в одном из исследовательских медицинских институтов, который по старинке называли ВИЭМом. Без запроса из оконца подали полную кружку.

– Спасибо, – поблагодарил Александр и в ответ протянул деньги.

– А сто пятьдесят? – удивился Виллен, не увидев положенного стакана.

– На работу сейчас иду.

– Так я тоже на работу, а принял.

– Да какая у вас в научных институтах работа – прими, подай, выйди вон. А у нас в милиции, друг мой, Виля, головой работать надо.

– Смотри интеллектуально не перенапрягись, руки шпане выкручивая.

Оба посмеялись, удовлетворенные каждый самим собой.

– Поймал убийцу-то из Тимирязевского леса? – спросил Виллен.

– Поймаю! – мрачно буркнул Александр. Надоели до тошноты однообразные дурацкие вопросы.

– Ты их не лови, Саня, ты их стреляй. И тебе хлопот меньше, и людям полезнее. А то ты их посадишь – глянь, кто-нибудь представится, опять амнистия. И опять ты весь в мыле, днем и ночью. Головой работаешь, за ноги-руки их хватаешь, в узилище тащишь... Перпетуум-мобиле, Санек.

– Сколько уже принял? – не в склад, не в лад поинтересовался Александр.

– Я же сказал – сто пятьдесят.

– А веселый на четыреста.

– Я не веселый, я умный. В корень зрю.

– И что в корне разглядел?

– Суть. Суть в том, что многие и очень многие не должны жить на этой грешной и без них, на этой терпеливой земле.

– А ты?

– Что – "а ты"? – После ста пятидесяти Виллен туго соображал.

– Ты должен жить на этой грешной земле?

– Разумеется, – со смешком ответил Виллен.

Александр торопливо допил пиво, глянул на часы, всем своим видом демонстрируя необходимость отчалить.

– Ну, мне пора. – Он пожал Виллену руку и зашагал к метро.

– Так ты пристрели убийц, доставь мне такую радость! – крикнул ему вслед Виллен.

День выдался – что по нынешним временам редкость – почти без происшествий, и Смирнов, не отрываясь, добил наконец злополучное дело. Закрыв последнюю страницу, он ударил кулаком в стену: созывал на совещание сотрудников вверенного ему подразделения. Подразделение в составе Сергея Ларионова и Романа Казаряна явилось незамедлительно.

– Ознакомился, – с гордостью сообщил им Смирнов. – Теперь вместе помозгуем.

– Мозговать рано. Данных маловато, – возразил Казарян. – Мы для начала покопали сверху. Сережа – по основным вариантам, я – по малолеткам и свидетелям. С кого хочешь начать?

– Давай-ка, Сережа, – решил Смирнов.

– Я прошел по семерым. Пятеро законников: Георгий Черняев, он же Жорка Столб, Роман Петровский, он же Ромка Цыган, Алексей Пятко, он же Куркуль...

– Да знаем мы их всех! – не выдержал Роман. Не ценил он дотошность и систему, любил налет на обстоятельства и озарение.

– Не перебивай, – спокойно, как он привык это делать, осадил его Ларионов. – Продолжаю. Леонид Жданов, он же Ленька Жбан, и Самсонов, он же Колхозник. Я специально их перечислил по порядку иерархической лестницы. В этой банде никто из них за время пребывания в уголовном мире по мокрому делу не проходил. Правда, Цыган привлекался к ответственности за драку с телесными повреждениями. Все они москвичи, за исключением Столба, проживающего в Костине Московской области.

– Потомок, следовательно, колонистов знаменитой болшевской колонии, не выдержав, прокомментировал Казарян.

– Именно, – подтвердил Ларионов. – Все они освобождены по амнистии с условием минус шестнадцать, а для Москвы минус сто. Естественно, что в Москве, если они действительно находятся в Москве...

– В Москве, в Москве! Я Цыгана собственными глазами видел! – вставил Казарян.

– ...В Москве они вынуждены находиться на нелегальном положении, по хазам, – невозмутимо продолжал Ларионов. – Теперь – о каждом. Номинальный главарь...

– Почему номинальный? – спросил Смирнов.

– Свои соображения по этому поводу я уже излагал. Номинальный главарь – Георгий Черняев. Очень силен физически, в юности занимался классической борьбой не без успеха. Сообразителен, опытен, довольно ловок. Начинал он как краснушник на Ярославской железной дороге, за что судим в 1948 году. Выйдя на свободу в пятидесятом, сменил профессию, стал гастролировать. Трижды привлекался за кражи в гостиницах в разных городах, и трижды отпущен за недоказанностью. В связи с этим стал почти легендой уголовного мира. Грабеж склада – первый в его воровской биографии.

– Он убить мог? – взял быка за рога Смирнов.

– По-моему, пойти на убийство может только в самом крайнем случае, спасая свою шкуру. Следующий – Роман Петровский. Хорош собой, пользуется успехом у женщин, нахватан до того, что на первый взгляд может сойти за интеллигента. Импульсивен, легко возбудим, авантюрист по натуре. Профессия – маршрутник, работал в основном в поездах с курортными дамочками. На убийство может пойти лишь в состоянии крайнего возбуждения. У нас не тот случай.

Алексей Пятко. Тихарь, специалист по незапертым квартирам. Труслив, жаден, до предела осторожен. Довольствуется малым, но за добытое держится зубами. За что и получил кличку Куркуль. Убьет, если у него станут отбирать его кровное. И только в этом случае, больше ни в каком.

Леонид Жданов, убитый. Щипач, и этим все сказано.

И, наконец, Николай Самсонов. Туп, злобен, неудачлив. Шуровал на вокзалах. Не столько воровал, сколько отнимал у слабых. Такого можно заставить совершить всякое.

– Серега, ты молодец! – заорал Казарян. – Твоя занудливая система великая вещь! Разложил все по полочкам и сразу же этим сто вопросов поставил. Кто их свел? Кто их навел? Почему они работали не по профессии?

– Где они жили до совершения преступления? – спросил Смирнов.

– Георгий Черняев – в Костине. Лесная, дом шесть. Роман Петровский в Шебашевском переулке, дом пятнадцать. Леонид Жданов – улица Расоковой, дом семь, квартира двадцать три. Алексей Пятко – Бутырский вал, дом четыре "а", квартира три, Николай Самсонов – Третья Тверская-Ямская, дом тридцать шесть, квартира два "а".

– За исключением Черняева, все, в принципе, из одного района, сказал Смирнов. – Вероятнее всего, были знакомы до этого дела. Но Казарян прав – слишком, слишком разные, и все, как один, вряд ли пойдут на убийство.

– Еще несколько слов, – Ларионов собрал бумажки и сложил их в папку. – Склад этот – в Ростокине, в районе, никому не известном из этой компании. Следовательно, наводка, и серьезная наводка. Для такой наводки наши бакланы – разметчик меховой фабрики Серафим Васин и шофер Арнольд Шульгин – люди неподходящие. Шофер не из этой конторы, он работал на пивзаводе, а Васина, я думаю, уговорили, хотя с ним сложнее территориально близок к основному составу группы.

– "Основной состав"! Прямо-таки футбольная команда, прокомментировал Казарян. – Тогда под моей опекой – запасные. Все четыре моих огольца, получившие срок, – порождение уголовной романтики. Песни блатные, героические рассказы про невероятные успехи, мифы о воровском братстве, первые знакомства с деловыми, поручения по мелочевке. На самом деле играли роль отвлечения, и не более того.

После освобождения двоих – Фурсова и Гагина, родители тотчас, от греха подальше, отправили по деревням, к дедкам и бабкам. В Москве – двое, Виталий Горохов и Геннадий Иванюк. Оба задействованы на одностороннюю связь Цыганом – Романом Петровским. Куда от Цыгана концы – неизвестно. Пацанов этих обоих работать следует – перспектива выхода на отлеживающихся есть. По свидетелям следователь прямо-таки решительно рубил канаты, как можно скорее закругляя дело. Я не имею в виду косвенных очевидцев ограбления, для меня гораздо больший интерес представляют свидетели, в той или иной степени связанные с преступниками. Возвращаясь к футбольной терминологии, скажу: эта команда в данной игре не могла обойтись без тренера, а казаковская группа и следствие были уверены, что главный капитан. Только еще раз проверив свидетелей, можно выйти на настоящего главаря.

– Ребята, по-моему, вы спятили, – всерьез обеспокоился Смирнов. – Вы занялись отысканием прорех в следствии закрытого дела и поисками мифического главаря. Извините меня, но вы совсем забыли, в чем наша основная задача. Очнитесь! Мы не главаря, вами сочиняемого, ловим, и не Казакова за руку норовим схватить. Мы ищем убийцу. Я считаю, что убил кто-то из деловой пятерки. Поймайте мне хотя бы одного из них.

– Пока нас не теребят, мы можем не пороть горячки. – Казарян был спокоен.

– А почему нас не теребят, ты об этом подумал? Не теребят потому, что уголовник убит. И начальство наше не трогают поэтому же. Вот мы все вместе скоро и решим: сведение воровских счетов. Потом отложим это дело в сторону, благо есть чем заняться, а когда полгода пройдет, закроем с легким сердцем. А что? Ну, убили уголовника какого-то и убили. Только потому, что нас не теребят, раскрытие этого дела должно стать делом нашей совести и профессионального долга.

– Ты нас не агитируй, Саня, – предупредил Казарян. Смирнов выпустил пар и успокоился.

– Да я не вас агитирую – себя.

– Тогда свободный поиск, – предложил Ларионов. – Время нам давай, освободи от текучки.

– Ты, Сережа, любишь копать вглубь, а главного не откопал. – Смирнов встал, подошел к окну, глянул на свой нежно эрмитажный вид: – Почему убили Жбана? И вообще, что может послужить причиной их раздоров и поводом для сведения счетов? На поверхности две причины: первая – убеждение, что кто-то ссучился на допросе и заложил участников удачно проведенного дела. Тогда это убийство по решению толковища, о котором слухи обязательно ходят. Вторая – отначка. Яма, в которой хранится часть похищенного, в секрете от всех. Тогда подозрение и убийство по подозрению. Все подозревают всех. Тогда сложнее, тогда на конец не выйдешь. Еще соображения по причине убийства имеются?

– Ликвидация узнавшего местонахождение ямы. Вариант секрета отначки, – выдал свою версию Казарян.

– Вполне возможно. Еще?

– Больше ничего, Саня, – твердо сказал Ларионов. – Просто так фантазировать я не умею. Мне материал нужен, понимаешь, материал, на котором я могу выстроить версию.

– Да... Значит, свободный поиск? – спросил Смирнов. Кивнули оба Казарян и Ларионов.

– Даю три дня на разработку. Я нынче добрый, – подвел итог совещания главнокомандующий.

Нет, все-таки – огольцы. Казарян шел к отцу Геннадия Иванюка. С отцом проще, чем с матерью, та потонет в эмоциях. А отцу расскажешь, покажешь малозаманчивую перспективу, докажешь, что деваться некуда (а ему действительно деваться некуда), и он будет послушным, как хорошо натасканный волкодав. А давить надобно на волка – совсем беззубого пока волчонка. Сынка родного.

Отец Геннадия был шишкой средних размеров – председателем Мосгоршвейсоюза, одной из организаций Промкооперации, в систему которой входили пошивочные артели и ателье.

Одноэтажный особняк на Сретенском бульваре был трогателен, как трогательны уютные московские жилища середины прошлого века, приспособленные под учреждения. Этот хоть содержали в порядке – без халтуры покрашенные снаружи и внутри стены, непотревоженная старинная лепнина, натертые до блеска, наборные паркетные полы.

– Мне бы Тимофея Филипповича повидать, – обратился к секретарше Казарян.

– А вы откуда, товарищ? – добросовестно исполняя свои обязанности, официально осведомилась секретарша. Казарян застенчиво улыбнулся и пояснил:

– Из милиции.

– Из ОБХСС? – решила уточнить секретарша.

– На этот раз – из МУРа.

Кабинет был хорош потому, что и при дореволюционном владельце он был кабинетом. Любимый Казаряном орех: причудливая резьба, свободные неожиданные формы. Стол, кресла, стулья. После положенных приветствий Казарян поинтересовался:

– Мебель сами подбирали или по наследству?

– Еще со старых времен. Заменить руки не доходят. – Полноватый, но не полный, и потому весьма вальяжный, в хорошо сшитом пиджаке, Тимофей Филиппович царским жестом указал на кресло, подождал, пока усядется Казарян, и тоже поинтересовался:

– Чем обязан визиту представителя столь почтенной организации?

– Не "чем" – "кому". Сынку. Кровинушке вашей. – Казарян атаковал с ходу.

– Опять, значит, – поник Иванюк-старший. – Вы его арестовали?

– Зачем спешить? Если вы сделаете так, что он нам поможет, вместе поищем варианты.

– Не понимаю, ничего не понимаю.

– А что тут понимать? Он рассказывает мне все, только честно, – тогда он свидетель. Он молчит или врет – тогда он соучасник.

– В чем соучастник?

– В убийстве, дорогой Тимофей Филиппович. – Казарян орудовал дрыном. Подобная разновидность советского руководителя была ему хорошо известна. Только дрыном и только по голове. Иначе не проймешь.

– Гена убивал?!

– Вы хотите знать, действовал ли он ножичком или револьвером? Успокою вас: не действовал. Но тут же опять обеспокою: принимал самое активное участие в организации этого преступления.

Председатель сломался. Он смотрел на Казаряна преданными глазами хорошо натасканного волкодава.

– Что я должен делать?

И персональная машина у Иванюка-старшего была. Трофейный "опель-капитан". И личный шофер – молодая складная бабенка в превосходной кожаной куртке. Бабенка не без сексепила.

Катили по бульварам. Мадам Козлевич помалкивала, изредка поглядывая на пригорюнившегося Иванюка, и, через зеркальце, на вольно раскинувшегося на заднем сиденье Казаряна. Никитские ворота, улица Герцена, высотный дом, метро "Красная Пресня". Приехали.

– Как договорились, Тимофей Филиппович. Бумажник забыли, заскочили на минутку. Если Геннадий дома, подходите к окну на кухне, – еще раз проинструктировал Казарян, не очень-то надеясь на слегка замутненную после обработки голову Иванюка-старшего.

Понурый Иванюк вылез из машины и пошел. Представительный мужчина, ничего не скажешь.

– Спишь с ним? – спросил у шоферши Казарян.

– Не твое собачье дело, мент, – не оборачиваясь, огрызнулась она.

– Именно мое, я же мент. Я про своих клиентов все должен знать.

– Ну, сплю. Что из этого?!

– А с мальцом?

– Плевала я на сопляка вашего!

– Ясненько. Он пристает, а ты не даешь.

– Пристает! Слюни пускает да прижимается! – презрительно определила застенчивые попытки Иванюка-младшего шоферша. В окне появился Иванюк-старший, но Казарян не торопился.

– Ты его одного куда-нибудь возила?

– Лохудру вожу, а сопляка – нет. Хозяин запретил.

– Хоза-аин! – передразнил ее Казарян и вылез из машины.

Дверь открыл Иванюк-младший.

– А вот и я, Гена! – радостно, как в цирке, приветствовал его Казарян и развернул красную книжечку.

– Кто там, Геннадий? – спросил из кухни старший Иванюк в пределах возможной для него естественности. Но на первый раз весьма сносно.

– Это ко мне! – криком, чтобы отец не заметил волнения, ответил Геннадий.

– Папа? – полушепотом спросил Казарян и, когда Геннадий кивнул, криком же расширил и углубил его ответ: – И к вам тоже, Тимофей Филиппович!

Тимофей Филиппович появился в прихожей.

– Кто это, Геннадий? – на этот раз несколько театрально вопросил Иванюк-старший.

– Это из милиции, папа, – пролепетало непутевое дитя.

– Опять?! – вскричал папа. – Ты же давал мне честное слово, что с этим покончено!

– Папа, я ничего такого не делал! Я не знаю, почему он пришел!

– Просто так милиция не приходит! – сейчас Иванюк-старший орал абсолютно искренне.

– Дорогие Иванюки! – обратился к ним Казарян. – Что же в прихожей шуметь? Давайте расположимся где-нибудь поудобнее, сядем рядком да поговорим ладком.

– Прошу! – опомнился Иванюк-старший и распахнул дверь в столовую.

– Давайте договоримся так, – предложил Казарян, усевшись на зачехленный стул. – Чтобы избежать базара, я буду задавать вопросы, и на каждый вопрос будет отвечать только тот, к кому этот вопрос адресован. Есть другие предложения по порядку ведения?

Папа согласно молчал, а сынок в нервности задал дурацкий вопрос:

– Это вы к Стручку приходили?

– Вопрос не имеет отношения к делу. Хотя к Виталию Горохову по прозвищу Стручок приходил именно я. Начнем. Геннадий, ты сейчас имеешь связи с кем-либо из преступной группы, не без твоей помощи ограбившей в свое время меховой склад?

– Нет. Как из колонии вернулся, никого не видел и видеть не хочу.

– А упомянутый тобой Стручок?

– Это не связь. Мы с ним дружим.

– Я же запретил тебе встречаться с этим бандитом! – вскричал Иванюк-старший.

Казарян посмотрел на него жалеючи и проникновенно укорил:

– Мы же договорились, Тимофей Филиппович. – И младшему: – Объясняю тебе: будешь говорить правду, пройдешь свидетелем. Будешь врать соучастником в страшненьком деле.

– Каким соучастником? Какого еще дела? – заныл тот.

– Об этом после. Ну, так кого ты видел из преступной группы?

– Геннадий, говори правду! – опять не выдержал отец.

– Гена, говори. Ведь папа просит.

– Ни с кем я не встречался, ни с кем! – криком прорыдал Иванюк-младший.

Казарян подождал, пока он вытрет слезы, сопли и высморкается. Геннадий все это проделал при помощи довольно чистого носового платка.

– И с Романом Петровским по кличке Цыган тоже не встречался?

Надо же, вроде бы успокоился, а тут снова зарыдал. Хлипким оказался отпрыск богатырского рода Иванюков. Казарян напомнил о главном:

– Ты не рыдай, ты дело говори.

– На второй день, как я вернулся, он меня прихватил, – вытерев слезы, начал повествование Геннадий. – У дома нашего поджидал. Велел к Стручку идти, чтобы тот Васина разыскал. А Васин еще не приехал. Потом он мне задание дал. Сходить по одному адресу и записку передать.

– Кому?

– Да бабке какой-то!

– Адрес, адрес, Гена!

– В Ростокине это. Второй Ростокинский тупик, дом шесть, квартира девять. Евдокия Григорьевна.

– В записку-то заглянул?

– Я чужих писем не читаю.

– Кому записка?

– Колхознику. Чтобы десятого, в три часа, у пивной на площади Борьбы был.

– Как поддерживаешь связь с Цыганом?

– Когда ему надо, он ко мне приходит.

– И опять ты мне врешь, Гена. А я предупреждал: врать не надо. Ты ведь вчера с ним у Киевского вокзала встречался. В двенадцать часов. Так как вы поддерживаете связь?

– Через два дня на третий я должен быть у входа в метро на определенной станции по Кольцевой. Следующая встреча – через одну станцию. И там прогуливаться. Когда ему надо, он найдет, сам ко мне подойдет.

– Значит, очередная встреча у вас послезавтра, в двенадцать, у Серпуховской?

– Да.

– Все-таки мы с Тимофеем Филипповичем кое-что из тебя выбили. Казарян поднялся со стула. – Послезавтра пойдешь на свидание с Цыганом. А до этого носа никуда не высовывай. И не открывай никому. Даже Стручку. Запомнил?

– Запомнил, – еле выдавил Геннадий.

– Не слышу!!! – взревел Иванюк-старший.

– Запомнил, – уже громче повторил Геннадий.

– Если что, башку отверну, – пообещал заботливый отец.

– Тимофей Филиппович, вы остаетесь дома? – спросил Казарян.

– Нет. На работу надо обязательно. Дел по горло.

– Вы меня подбросите?

– С удовольствием.

– Будь здоров, Гена, – пожелал Казарян и направился к дверям. Вежливо пропустив Казаряна вперед, Иванюк-старший повернулся к младшему, провожавшему их, пригрозил:

– Смотри у меня, Гена!

У открытого бокового оконца "опель-капитана" уже стоял какой-то веселый молодой гражданин и рассказывал что-то уморительное неотразимой шоферше.

– Позвольте, товарищ, – Иванюк довольно невежливо отодвинул гражданина в сторону, открыл дверцу, уселся на переднее сиденье и стал неотрывно глядеть вперед. Сзади пристроился Казарян. Аккуратненько взяли с места.

– Будь осторожна, моя любовь! – пропел им вслед веселый гражданин.

– Пристал, нахалюга, – объяснила происшедшее с ней шоферша. Пассажиры молчали. Только на Садовом Иванюк спохватился:

– Куда вас доставить? – спросил он у Казаряна, полуобернувшись.

– Крючок вам небольшой придется сделать. На Ярославское шоссе.

– О чем речь? Марина, действуй!

Марина действовала. У Колхозной "опель-капитан" сделал поворот и попер по Первой Мещанской. Попрыгали на трамвайных линиях и выкатили к Рижскому вокзалу. На Крестовском мосту Иванюк спросил:

– Курс на Ярославском?

– Село Алексеевское.

...А вот и село. Остановились. Казарян сказал:

– Ну что ж, поблагодарим шофера.

– Отличный работник! – неизвестно чему обрадовался Иванюк.

– Ца, – поправил его Казарян.

– То есть? – не понял тот.

– Шофер она действительно шофер. Но не работник – работница. Отличная работница! – Казарян поймал шофершин взгляд в зеркальце и подмигнул ей.

Он долго блуждал среди стандартных двухэтажных домов, пока не нашел искомый. Таких домов, да еще бараков в конце двадцатых – начале тридцатых годов было построено по Москве великое множество. Наспех сколоченные из досок, без всяких удобств, двухэтажные двухподъездные домики были задуманы как временные – на три-четыре года – жилища. Вышло по-иному. Они стояли третье десятилетие.

В подъезде резко пахло мочой и помоями. В коридоре второго этажа, где тоже не благоухало, Казарян отыскал девятую комнату и постучал.

– Чего надо? – нелюбезно спросил из-за двери прокуренный женский голос.

– Не чего, а кого, – уточнил Казарян. – Вас, Евдокия Григорьевна.

– Кто такой? – диалог продолжался при закрытой двери.

– Из милиции я буду, – отрекомендовался Казарян и резко толкнул дверь: надоело препираться.

А дверь распахнулась – не заперта была. Посреди сильно заставленной комнаты стояла худая женщина лет пятидесяти с папироской в зубах.

– Я из милиции, – повторил Казарян. – А милиционеры любят при разговоре в глаза глядеть, а не через дверь перебрехиваться. – Казарян огляделся. – Курите? Значит, и мне закурить можно?

– Кури, – равнодушно разрешила дама с папироской.

– Тогда я сяду. – Казарян сел, а Евдокия Григорьевна не садилась: стояла и смотрела, как он закуривает.

– Играешься, милиционер. – И догадалась – почему: – Молодой еще, не надоело.

Тут нахрап не пройдет. Казарян затянулся "Примой" и спросил очень просто: