Текст книги "Заботы пятьдесят третьего года"

Автор книги: Анатолий Степанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

– Я так думаю, вы по мокрому делу проходить не хотите?

– Давишь? Не так, так этак. Что нужно-то?

– Нужно-то? Нужно местонахождение Николая Самсонова, у которого вы почтовый ящик.

– Доказать это можешь?

– Шутя-играя.

– Мальчонку, значит, прихватил, – без труда сообразила Евдокия Григорьевна. – Если Колька на убийство пошел, сдам я тебе его, милиционер.

– Зовите меня проще. К примеру – Роман Суренович. Когда Самсонов вас навещает?

– Через два дня на третий. Был вчера, но вчера почты ему не было.

– Это я знаю. Бывает днем, вечером?

– Днем я работаю. Вечером. Часов в восемь-девять. Как же этот дурак в такое дело влез?

– Как дураки влезают – по глупости. Маловероятно, но, может быть, знаете: где его хата сейчас?

– Не знаю. Господи, какой идиот! – Она села наконец, от окурка прикурила целую папиросу.

– Я понимаю, всякое бывает. С уголовниками – ладно, но связаться с уголовником-дегенератом!.. Как вы могли, умная женщина?

– Племянник. Сын сестры моей несчастной.

– Вы не будете возражать, если послезавтра придут сюда два молодых человека и вместе с вами подождут вашего племянника?

– Не буду.

– Тогда я пойду. Извините за беспокойство, Евдокия Григорьевна. Казарян встал. Встала и Евдокия Григорьевна. – Нескромный вопрос: судя по ясности мышления и жесткости решений, вы – медицинский работник?

– Хирургическая сестра, – ответила Евдокия Григорьевна, и они улыбнулись друг другу.

Сергей Ларионов пил пиво в пивном зале номер три. Во втором его отсеке, который отделяли от первого три ступеньки вниз, он пил уже третью кружку, потому что шел уже второй час его пребывания здесь. Ждал. А ждать в пивном зале необременительно: тяни потихоньку пиво, хрусти раками и разглядывай публику.

Он пришел. Он пришел и остановился на первой ступеньке, оглядывая зал и выбирая место. За ним остановился услужливый официант с тремя полными кружками пива в правой руке и тарелкой раков в левой. Куда же ему сесть?.. Сиреневые брючки, светло-серый буклевый пиджак, ярко-красные башмаки на толстом, причудливо изрезанном каучуке. К стилягам? Падающая походка на расслабленных ногах, окурок, неизвестно как державшийся на губе, локти, прижатые к торсу, руки, готовые на все... К уголовникам?.. Мечтательный взгляд поверх голов, в суть мироздания, в никуда. К поэтам?

Ларионов усмехнулся, встал, оставив на мраморе червонец и, не заметив карточного каталу Вадика Гладышева по кличке Клок, направился к выходу.

В кинотеатре "Новости дня", на непрерывке, целыми днями хоронили Иосифа Виссарионовича. Человек десять-пятнадцать из зала наблюдали, как это делали миллионы.

Ларионов сел с краешка второго ряда и стал смотреть на с трудом сдерживающего слезы, слегка заикающегося Вячеслава Михайловича Молотова, произносившего речь.

Клок явился, когда Сталина хоронили в третий раз. Он комфортно уселся в первом ряду, посмотрел-посмотрел кино и вышел боковым выходом. Вышел и Ларионов.

Походили переулочками, выбирая место. Клок впереди, Ларионов сзади. Не доходя Патриарших, Клок нашел подходящий дворик.

Серело – начинался вечер. В оконцах загорались электрические лампочки. Уселись на низенькой старушечьей скамеечке, запахнули пальтуганы, подняли воротники – сыро, знобко. Не здравствуй, не прощай, словно в продолжение долгого разговора, Клок начал:

– Когда его хоронили, я с Гришкой Копеечником в "Советский" заскочил погреться. Вошли в зал – аж страшно стало, мы – единственные. У стен, как вороны, официанты неподвижные, у эстрады – лабухи кружком. И все молчат.

Заказали мы парочку "Двина", икры, стерлядки заливной – будто в пост. Понтель нас быстренько обслужил – и опять к стенке, горевать. Выпили по первой, по второй, побеседовать захотелось. Позвали ударника из оркестра, поднесли. Выпил он, закусывать не стал. И к своим удалился, для дальнейших переживаний.

– К чему это ты мне, Вадик, рассказываешь? – поинтересовался Ларионов.

– Сажать теперь будут по-старому или по-новому?

– По УПК, Вадик, опять же по УПК.

– По-старому, значит. – И без перехода. – Зачем понадобился?

– О правиле в последнее время не слыхал? – очень просто спросил Ларионов.

– Ну Алексеевич, ты даешь! – восхитился Вадик.

– Я не даю, я спрашиваю.

– А я не отвечаю.

– Зря.

– Алексеевич, не дави, – попросил Вадик.

– Выхода нет.

Помолчали. Вадик рассматривал свои восхитительные башмаки. Наконец оторвал взор от ярко-красного чуда.

– Я тебе, Алексеевич, не помогаю, скажи?! Все, что тебе надо, в ключе несу. А сегодня – один сказ. Я хевру сдавать не буду.

– Ты ее уже сдал, Вадик.

– Вам виднее, – перешел на официальное "вы" Вадик.

– Хевра-то, по меховому делу?

– По меховому или еще по какому, мне что за дело. Знаю, собиралось правило, и все.

– Правило это убийство определило, Вадик.

– Поэтому я и кончик тебе дал.

– Кончик ты мне дал не потому, – грубо возразил Ларионов. – Кончик ты мне дал, потому что ты у меня на крючке. И не забывай об этом.

– У тебя забудешь! – в злобном восхищении отметил Вадик.

А Смирнов решил навестить Костю Крюкова, благо жили в одном доме. Прямо с работы, не заходя к себе, Александр ткнулся в шестую дверь налево.

Константин был занят серьезным делом: из рук кормил огромного голубя-почтаря. Почтарь клевал из Костиной ладони с необыкновенной быстротой и жадностью.

– Ты что птицу портишь? – от порога удивился Смирнов.

– Да он уже порченый, – с досадой пояснил Константин. – Я его в Серпухове в воскресенье кинул, а он на Масловке сел. Посадил его Данилыч, деляга старый. Почтарь называется! Правда, вчера он сам от Данилыча ушел, но какой он теперь почтарь – с посадкой!

– За это ты его теперь из рук кормишь?

– Умные люди посоветовали напоить его, заразу, вусмерть, чтобы память отшибло, чтобы забыл, как садился. Зерно на водке настоял и кормлю. Ну, алкаш! Ну, пропойца! Видишь, как засаживает? А мы людей корим за то, что выпивают.

Почтарь гулял вовсю. Кидал в себя зерно за зерном, рюмку, так сказать, за рюмкой. Пропойца-одиночка.

– Пожалуй, хватит ему, Костя. Видишь, он уже и глаз закатил.

– Пусть нажрется как следует.

Когда почтарь нажрался как следует, они отправились в голубятню. Стоявшая в углу двора голубятня была гордостью Малокоптевского. Обитая оцинкованным железом, весело раскрашенная двухэтажная башня с затянутым сеткой верхом – голубиным солярием – была вторым домом Константина. Константин зажег свет (и электричество сюда было проведено), поднялся по лесенке наверх и осторожно поместил почтаря к сородичам. Сонные сородичи лениво и сердито заворковали. Почтарь малость постоял на ногах и рухнул набок.

– Все, отрубился, – сообщил Константин и спустился вниз, к Александру.

Они уселись за маленький столик и посмотрели друг другу в глаза.

– Нам бы с тобой, как почтарю, малость хватить, да старое время вспомнить, поговорить по душам, – вздохнул Константин.

– А что мешает? – поинтересовался Александр.

– Мешает то, что ты ко мне только с деловым разговором заходишь.

– Это ничему не мешает, Костя.

– Мешает, мешает. Когда ты вот так меня навещаешь, я сразу щипачом себя чувствую. И виноватым. И тюрьмы опасаюсь.

Высочайшей квалификации трамвайный щипач-писака, карманник-техник, Константин Крюков давно уже стал классным фрезеровщиком на авиационном заводе, а все помнил, все опасался и все не считал себя полноправным.

– Я к тебе с открытой душой, Костя. А ты во мне только мента и видишь.

– Но пришел-то из-за Леньки Жбана?

– Из-за него.

– Жалко мне его, Саня, коллеги, как говорится, были. И черт его дернул, в это меховое дело влезть!

– Считаешь, подельщики его порешили?

– Больше некому. Кодла больно противная у них была, всякой твари по паре.

– Про правило ничего не слыхал?

– Откуда?! Меня ж, завязанного, опасаются. Но одно могу сказать наверняка оно было. Не могли они из-за остатка не перекусаться.

– Про остаток откуда знаешь?

– Я на суд тогда ходил, Саня. За Леньку болел. Эх, Ленька, Ленька! И шлепнул его наверняка самый глупый. Дурачок подставленный.

– Кем? Столбом?

– Вряд ли. Столб на дне. И показываться не будет.

– Тогда Цыган. Больше некому.

– Ты что, Ромку не знаешь? Без умыслов он.

– Тогда кто же?

– Хрен его знает.

– Да, дела, – подвел черту Александр. Помолчали.

– Не помог? – жалостно спросил Константин.

– Почему не помог? Помог. Помог понять, что шуровал здесь умный. А среди пятерки законников шибко умных-то и нет. Где мне умных найти?

– Ты сначала глупого найди. Того, что Леньку застрелил.

– Найти-то найду. Доказывать тяжело придется.

– А ты постарайся, – сказал Константин и снова полез к голубям. Посмотрел, доложил: – Спит, гадюка. Раскинулся, как чистый бухарик.

– Пойдем, Костя, домой, – предложил Александр.

Константин сверху посмотрел на него:

– Скучный ты стал, Саня. А какой с войны пришел! Веселый, озорной, молодой! Шибко постарел.

– С вами постареешь.

– Пойдем ко мне, я у сеструх пошурую, что-нибудь найду. Выпьем по-человечески.

– Я еще и дома не был, Костя.

Мать вернулась из рейса. Они со смаком ели картошку с малосольным омулем, пили чай. Мать вымыла посуду и сказала, разглядев сына, Костиным словом:

– Постарел ты шибко, сынок.

Матери не скажешь: "С вами постареешь", – сказал, абы сказал:

– Тридцатку в июне разменяю.

– Какие это годы! – возразила мать и неожиданно для себя быстро зевнула и удивилась: – Устала я за рейс-то!

– Немудрено. Ложись-ка, мать, спать.

И тут из коридора донесся стук шагов. Четко звучали твердые каблуки. Каблуки решительно приближались. Мать прислушалась.

– Не наш кто-то.

Тотчас в дверь постучали.

– Войдите, – разрешил Александр.

Дверь открылась и в проеме показался аккуратный молодой человек в коротком сером пальто, который вежливо поздоровался:

– Здравствуйте.

– Ты – Владлен Греков, Алькин одноклассник, да? – обрадованно вспомнил Александр.

– Да, Саша. Мне вас вспоминать не приходится, я вас просто помню, со смыслом ответил Греков.

Игры в вежливость Александр не признавал. Привык в своей конторе брать быка за рога.

– А почему не в форме? Ты же офицер, летчик.

– Демобилизовался я, Саша.

– С начальством не поладил или заболел?

– Объективные причины, – не стал пояснять Владлен Греков причины истинные и сразу же приступил к делу: – Я Алика ищу, а он, оказывается, переехал. Был у Виллена и не застал. Вы не подскажете мне адрес Алика?

– Ты садись, Владлен. Чайку попьем.

– С удовольствием, но некогда, – воспитанно отказался Владлен и ожидающе посмотрел на Александра. – Если знаешь, то говори, чего тянуть.

Александр усмехнулся, ответил сугубо по делу:

– Русаковская восемь, квартира тридцать девять. Все?

– Спасибо вам большое, извините, что побеспокоил.

– А может, чайку-то выпьете? – предложила теперь мать. Александр осудил ее за ненужную навязчивость:

– Товарищ спешит. Ты ведь спешишь, Владлен?

– Да, к моему сожалению. Всего вам доброго, – Владлен Греков поднялся, откланялся, открыл дверь и вышел в коридор. Четко зазвучали твердые каблуки. Мать опять зевнула. На этот раз в охотку и с удовольствием.

– Справный какой паренек.

К десяти утра все подтянулись. Майор Смирнов оглядел своих орлов. А орлы – его. С чувством собственного достоинства: поработали с толком, было что сообщить.

– Кое-что наковыряли, вижу, – догадался Смирнов. – Был такой журнал до войны, "Наши достижения". Сегодня ваши лица – просто с обложки этого журнала.

– Это оскорбление или, наоборот, высокая оценка тебе еще не ведомых наших заслуг? – осведомился Казарян.

– Оценка, оценка, – успокоил его Смирнов. – Результаты давай.

– Версия "огольцы", – начал Роман. – Как я и полагал, оказалась перспективной. Завтра в двенадцать ноль-ноль можно брать Цыгана, а между двадцатью и двадцатью одним – Николая Самсонова по кличке Колхозник.

Казарян доложил только результаты и замолк. Смирнов перевел начальственный взор на Ларионова. Тот упрямо – любил делать все, как положено, – поднялся и доложил:

– По моим сведениям, было правило участников мехового дела.

И сел. Счел свои сведения достаточными.

– А ведь это они, ребята. Кто-то из них, – окончательно убедился Смирнов. – Ну а теперь – в деталях. По порядку изложите. А потом операцию разрабатывать начнем. Так, бойцы?

– А у тебя других дел нет? – невинно спросил Казарян.

– Под завязку. А что?

– В общем, ты на нас не надеешься. Что ж, давай по порядку.

– Сами, значит, разработали. Что же мне тогда делать?

– Ты все время забываешься, Саня, что ты – начальник. Ты – в курсе. Ты можешь разрешить или запретить. Если разрешишь, то мы исполним и по исполнении доложим. Так, Сережа? – Казарян привлек на свою сторону Ларионова.

– Так, – подтвердил он.

– Тогда действуйте, – официально разрешил Смирнов и встал, подтверждая, что разговор окончен. Но не удержался-таки на начальственном уровне. – Вы там поосторожнее. У одного из них может быть ствол.

"Лайф" был роскошен. На меловой глянцевой бумаге поместились кинокрасавицы, политические деятели и спортсмены. Английские фразы выстроились в шеренги. Буквы выглядели франтами. И запах у журнала был не наш – иностранный.

– Откуда он у тебя? – вяло поинтересовалась Яна.

– Стригся вчера в "Советской" и в предбаннике его увидел. Видимо, буржуй какой-то забыл. Ну, я его, естественно, и захватил на обратном пути, – самодовольно разъяснил Андрей. Алик разлил коньяк по рюмкам и спросил:

– А на кой ляд он тебе? Ты же в английском ни уха, ни рыла.

– Не говори, не говори. Кое-что понял. – Андрей засуетился и стал листать журнал. – Глядите.

На пустынном берегу моря стояли двое: толстые и сильно оборванные нынешние руководители и, держа руки козырьком и глядя в разные стороны, высматривали что-то за горизонтом.

Алик из-за Андреева плеча перевел надпись под карикатурой:

– Кому бы еще помочь?

Хихикнули и расселись по местам. "Лайф" кинули на приемник. Дальние ереванские родственники прислали Андрею три бутылки отличного марочного коньяка. Сегодняшний вечер был посвящен коллективной дегустации этого подарка. "Лайф" ненадолго отвлек друзей-сослуживцев от основного занятия.

– Нет такого коньяка вы не пробовали! – еще раз сказал Андрей.

– За водкой пора посылать, – мрачно предсказал будущее Дима.

– И что это за манера – напиваться, – возмутился Андрей. – Живут, живут в нас эти расейские плебейские привычки. Казалось бы, что еще надо. Отличный коньяк, хорошая беседа, нет, обязательно надраться надо!

– Коньяку мало, – разъясняя ответил Дима. Янин муж, кинооператор Виктор поставил пластинку и возвратился на свое место в углу дивана. Застучал барабан, завыли довоенные негры и саксофон тоже завыл. Комната зажила в ритме, и все стало на свои места, ибо запели довоенные негры. Негры пели о смысле жизни бессмысленными словами.

– В этом и фокус, – шепнул Алик в Янино ухо. Ухо было розовое. Алик коснулся его губами. Алик танцевал с единственной женщиной в компании.

– Это не фокус, а нахальство, – ответила Яна и улыбнулась. Голубые глаза в крашеных ресницах красиво смотрели на него.

– Я о высоких материях, а ты о мелочах быта. Давай отсюда убежим? предлагая это, Алик ловко повернулся в танце спиной к дивану.

– А Виктор?

Никакого дела ей не было до Виктора.

– Слушай, о чем поют негры. Они поют о весенней Покровке, о дожде, который стучит по крышам. О нас с тобой, Яна, слушай негров!

Негры, действительно, обнаглели. Они звали на Покровку, они кричали о дожде, они соблазняли, мерзавцы. И умолкли, наконец.

– К остаткам! – призвал Дима.

Допили коньяк, который и впрямь был хорош. Они поняли, что он хорош только теперь, когда коньяка не осталось. Молча поразмышляли об этом.

– Андрюша, почитай что-нибудь из "Лайфа", – попросила Яна. Поведя настороженным глазом (все здесь боялись розыгрыша) Андрей раздраженно сказал:

– Не умеем мы отдыхать. Этот коньяк где-нибудь в Париже тянули бы весь вечер, а мы за полчаса его прикончили.

– У тебя подходящей посуды нет. Приходится стаканами, – сказал Дима.

В коридоре зазвенел звонок. Андрей отправился открывать. Виктор оторвался от дивана, подошел к столу и принялся рассматривать этикетки на пустых бутылках. Открылась дверь и солидно явился Сергей. За ним – Андрей, прямо-таки помирая от сдерживаемого хохота.

– Я не опоздал? – вежливо осведомился Сергей.

– Как раз вовремя, – серьезно ответила Яна. Публика, замерев, молча ждала развязки. Сергей снял и протер забрызганные дождем запотевшие очки и, вновь надев их, размотал кашне.

– Тебе, Сережа, лучше не раздеваться, – посоветовал Дима. Он подошел к Сергею, мастерски держа в пальцах четыре бутылки (одна из-под минеральной воды).

– На обмен, – пояснил Алик.

Сергей все понял, и обида, и гордость, и презрение обнаружились на его лице. И в голосе тоже:

– Извините меня, но я не мальчишка, и не позволю издеваться над собой. И не приемлю идиотских шуток. Я не могу быть вместе с вами. До свидания.

Его схватили за руки, стащили с него пальто, а он, сдаваясь, все продолжал излагать свое кредо:

– Поймите же, наконец, что я – кинорежиссер. Виктор – оператор, а вы – серьезные газетные работники, литераторы. Если мы друг друга не будем уважать, то кто же тогда нас будет уважать?

– Выпить хочешь? – тихо спросил Дима.

– Странный вопрос. Затем и пришел. – Сергей сел на стул и тоскливо оглядел растерзанный стол.

– Ананасов! Нету. Бананов! Нету. Коньяку! Нету, – вольно пересказала Маяковского Яна и деловито добавила: – За водкой ты из-за своей солидности и самоуважения, ясное дело, не пойдешь. Алик, одевайся. И я пойду. На завтрак Витеньке что-нибудь куплю.

Она погладила Виктора по голове.

Дождь, точно, лил. Ночной, весенний, московский. Иногда задувал ветер, и тогда дождевые капли летели им в лица. В дождь, в желтом свете фонарей, в журчащем шуме автомобилей Яна была девочкой из-за десяти лет, в которую следовало влюбиться первой неразмышляющей любовью. Но вот он, магазин. Вот очередь. Вот касса.

В авоську положили три свинных отбивных (для Виктора), кило любительский колбасы, полкило швейцарского сыра, две банки крабов, большую банку маринованных огурцов и четыре поллитра. На улице Яна взяла Алика под руку, и они медленно шли, слушая и ощущая дождь. Спешить было некуда.

В подъезде, в тамбуре между дверями, он обнял ее, предварительно поставив авоську на плиточный сортирный пол.

– Ну и что? – спросила Яна.

– Тебе приятно? – нахально поинтересовался он.

– Конечно приятно. Разве я позволила тебе такое, если бы было неприятно. Тебе сколько лет?

– Будто не знаешь. Двадцать четыре. Я тебе нравлюсь?

– Нравишься. А мне... В общем, я тебя старше.

Они закрыли глаза и потерлись щеками.

– Тебе неприятно? – опять спросил Алик.

– Дурак, – ответила она и легко поцеловала его в щеку. – Пошли.

Перед Сергеем стояла индивидуальная четвертинка из заначки. Почти уже приконченная. Сергей хлебнул и разглагольствовал:

– Высокие цели, высокие мысли, высокие слова. Прекрасно. Самые высокие слова – в библии. А для чего она? Для безотказного массового гипноза. Слишком часто высокие слова существуют для обмана или существуют для того, чтобы подчинить, придавить человека. Хочу правды, хочу простого и в мельчайших подробностях точного изображения жизни. И буду картины снимать так. Пусть люди смотрят и думают. Сами! – увидев Алика и Яну, он охотно отвлекся. – Принесли? Ну тогда я чекушку приканчиваю, а дальше действуем на равных.

Пока Дима и Виктор обновляли стол, Яна задумчиво глядела на Андрея, который, обеспечив первый тайм, не суетился.

– А все-таки ты это зря, – грустно произнесла Яна, продолжая рассматривать Андрея. Андрей соблазняюще (был хорош) улыбнулся.

– Что – зря?

– С "Лайфом". Ты уверен, что за тобой не следят?

Андрей презрительно пожал плечами. Презрительно, но неуверенно. Появилось интересное занятие. Коллектив замер в ожидании. Охота началась.

– Кто-нибудь был в предбаннике кроме тебя? – жестко поинтересовался Дима.

– Заходили какие-то. Но когда я его брал, никого не было.

– Абсолютно никого? – допытывалась Яна.

– Абсолютно. – Андрею – заметно на глаз – стало не по себе.

– Профессия у этих людей такая, чтобы быть незаметными или незамеченными, – включился в облаву Сергей, умиротворенный решением вопроса о напитках. – Да ладно, ребята, хватит об этом. К делу.

Разлили и выпили.

– Какие еще люди? – выпив, грозно спросил Андрей.

– Наши люди, – разъяснила Яна.

– Ну, взял журнал, ну, посмотрел его. В чем состав преступления? Ерунда все это, – старательно успокаивал себя Андрей. – Выпьем еще, ребята.

Выпили еще.

– Не те теперь времена, – не унимался Андрей.

– Ты о чем это? – спросил Дима. Он был ясен и добр.

– Я – свободный человек и что хочу, то и делаю. Не те теперь времена!

– Времена, действительно, не те. Зато мы все те же, – Алик вяло ковырял крабовую лапшу. – Что ты суетишься? Вызовут тебя куда надо, поговорят, возьмут на заметку. И все дела. Зачем же нервничать.

Игра становилась скучной. Слишком легко Андрей заглотнул крючок. Алик смотрел на Яну и Виктора, не понимая, что они – муж и жена. Виктор блаженно разглядывал абажур – он уже был пьян. Яна не смотрела на него, не интересовалась им, не беспокоилась за него. Она с ожиданьем смотрела на Диму, который, трогая гитару, подбирался к песне.

– Я пойду, – сказал Алик и встал из-за стола. Еще было много водки, еще было десять часов вечера, еще были впереди разговоры и укромные минуты с Яной – всего этого было жалко, было жалко себя, но Алик еще раз сказал: – Я пойду.

И вышел в коридор темной коммунальной квартиры. В коридоре было пусто. Пожилые соседки любили Андрея за красоту и интеллигентность и старались не мешать его досугу.

Алик медленно одевался и слушал, как за близкой дверью Дима наконец запел: "Сегодня Сонечка справляет аманины". В комнате дружно рявкнули припев, дверь отворилась, и в коридор вышла Яна.

– Алик! – позвала Яна. Ее слегка шатнуло. Она плотно прикрыла дверь и, вплотную подойдя к полупьяному Алику, внятно спросила: – Ты любишь меня, Алик?

Он обнял ее, ощутив где-то у солнечного сплетения ее упругие и мягкие груди, она нашла слабыми мягкими, готовыми на все губами его рот, и ему показалось, что он любит ее. Но сказать об этом вслух он не мог, не хотелось. Задохнувшись, Яна оторвалась от Алика, ударив его кулаком в грудь (больно), и сказала:

– Ты люби меня, Алик. А мне тебя любить грешно. Грешно. Грешно. – И пошла в комнату.

Из раскрытой двери шибанул табачный дух. Войдя за ней в комнату уже в пальто, Алик отыскал на столе чистый стакан, наполнил его до краев и выпил. Водка долго ходила от кадыка к желудку, потом улеглась и произошел удар, которого он ожидал. Ноги-руки сделались податливыми посторонним влияниям, в ушах зашумело, мысли разбежались в разные стороны, и он оказался на воздухе. Чистый воздух тоже ударил по слабому месту – по голове.

Алик шел по пустынной и мокрой улице Чернышевского, с удовольствием ощущая, как ноги его, шагающие по лужам, уже промокли. Он бесконечно шел к Садовому кольцу, постоянно удивляясь, что во многих окнах небольших московских домов особенно ярко горит при дожде свет. Он поднимал к этим окнам лицо, умильно чувствуя, как капли дождя стучат по его щекам.

По еще не позднему Садовому кольцу шуршали машины и троллейбусы. Улица была похожа на Москву-реку. В ней отражались фонари, она блестела под фонарями. Переходить Садовое кольцо не хотелось. Не хотелось окунаться в Москву-реку. Алику становилось холодно. Трезвел.

И слава богу. У круглосуточно работающего продмага (людей в нем было немного) он пересек Садовую Черногрязскую и пошел Старой Басманной, ныне Карла Маркса улицей. Дождь поутих, а Алик протрезвел и с радостью стал узнавать свой путь. От церкви Никиты-великомученника, через Разгуляй, по еле заметному спуску – к Елоховскому собору, мимо Доброслободской, мимо МИСИ. Он теперь понял, куда идет. Он шел к трамвайной остановке у метро "Бауманская", чтобы на трамвае доехать до дома. И пешком, через железнодорожный переход у Спартаковской можно, но, трезвея, он уставал. Лучше трамваем.

У трамвайной остановки дождь опять припустил. Но, к счастью, уже скрежетал по Немецкой расплывчатый в дожде трамвай. Не тот, конечно, не к Сокольникам, а к Комсомольской площади, но не ждать же под ливнем. К Красносельской, а там до кинотеатра "Шторм" рукой подать. Трамвай был новенький, одновагонная коробочка. Алик влез в него.

"Обилечивайтесь!" – тут же предложила пожилая кондукторша, и Алик, как говорится, обилетился. Кондукторша объявила: "Следующая – Девкины бани!" Объявила и не за веревку дернула, – на кнопку нажала. Технический прогресс. Алик стряхнул дождь с волос, с бровей (Был, пижон, без кепки) и уселся. Было где сесть, хотя народу довольно много: работяги с вечерней, железнодорожные пассажиры к поздним поездам на Казанский, Ярославский, Ленинградский вокзалы, продавщицы из только что закрывшихся магазинов. Трамвай постоял у светофора на Бакунинской и наконец тронулся.

– Девкины бани! – выкрикнула кондукторша, и трамвай остановился. Никто не вышел, а вошли трое.

Один пробежал вагон и распахнул дверцу кабины вагоновожатого. Второй остался возле кондукторши и вытащил из кармана пистолет. Третий, совсем молоденький, спросил у того, что с пистолетом:

– Начинать?

– Подожди, – отчеканил тот, раскрыл кондукторскую сумку и выгреб из нее деньги. Те, что бумажками. Криком приказал дальнему, тому, что показывал нож вагоновожатому:

– Вели извозчику, чтобы без остановок до моста! И чтоб помедленней!

Трамвай неспешно покатил. Вооруженный пистолетом обратился к пассажирам:

– Гроши и рыжевье, кольца там, часики – огольцу сдавайте!

Молоденький пошел по рядам. Делать нечего – отдавали. Оголец злодействовал: обыскивал, если ему казалось, что не все выложили, покрикивал. С молодым пижоном поменялся кепками, ему водрузил на самые уши свою замызганную, а себе на голову возложил его новенькую лондонку.

Сейчас подойдет оголец и станет шарить у него в карманах, а он будет покорно сидеть, растопырясь, как на гинекологическом кресле. Прелестная картинка: чемпион Москвы по боксу на гинекологическом кресле. Главное пистолет, пистолет!

– А тебе, что, особое приглашение нужно? – кинул ему оголец, румяный и нахальный от опасности малолетка.

– Пацан, может не надо? – миролюбиво посомневался Алик.

– Ты что?!! – заорал малец. Алик взял руки, которые уже лезли за пазуху, и вытянул их по предполагаемым швам огольцовых порток.

– Колян, он не дается! – плачуще наябедничал оголец.

Не дойдя до них шага три, тот, что с пистолетом, остановился и скомандовал:

– А ну, вставай, фрей вонючий! – И, поигрывая пистолетом, стал наблюдать, как встает Алик.

Алик встал, сделал шаг навстречу.

– Шманай его, живо! – приказал главный огольцу.

Только сейчас, когда оголец еще за спиной. Падая вперед, он мгновенно подбил левой рукой пистолет вверх и правой нанес жесточайший удар главному в подбородок. И успел левой нанести прямой удар в челюсть еще не успевшему упасть грабителю.

Шарахнул выстрел, пуля ушла в потолок, и рука с пистолетом бессильно легла на пол. Алик ударил каблуком по запястью, носком неизвестно куда отшвырнул пистолет и развернулся. Он был уверен, что обработанный им уже не встанет.

Оголец теперь уже без принуждения вытянул руки по швам. Алик коротко ударил его в солнечное сплетение. Оголец потерял дыхание и осел на пол. Алик приказал тому, что с ножом:

– Иди сюда.

Бандит ощерился, вытянул руку с ножом: пугал. Был он тщедушен, в солдатском ватном полупальто.

– Тогда я к тебе иду, – процедил Алик.

Громадный, решительный, только что отключивший главаря, он надвигался неотвратимо, как танк.

– Не подходи, падло! – взвизгнул бандит, потом метнул нож. Алик ждал этого – уклонился. Он сблизился с бандитом и обработал его, как грушу на тренировке. И этот лег.

– Гони к Красносельской и на перекрестке остановись, – приказал Алик вагоновожатому.

Трамвай помчался. Алик шел по вагону и искал пистолет. Девушка, сидевшая рядом с кондукторшей, попыталась улыбнуться ему и сказала:

– Он под лавкой.

Он наклонился и достал из-под сиденья пистолет. Бандит лежал рядом и он рассмотрел его, хотя рассматривать было почти нечего. Обработанное им лицо на глазах деформировалось. Но вроде дышал. Третий лежал неподвижно. Что с ним было – неизвестно.

Завизжав на повороте, трамвай помчался по Ольховке. Пассажиры сидели смирно – не знали, что делать.

В животе была пустота, колени ходили. Алик присел на скамейку. Подъезжали. Впереди светился вход в метро "Красносельская". На перекрестке трамвай резко остановился. Кондукторша кинулась к двери и как Соловей-разбойник засвистела в положенный ей милицейский свисток. Цепляясь за сиденье, с пола поднимался оголец. Алик встал и тихо сказал, индифферентно глядя в сторону:

– Беги дурак. Сумку только оставь.

Оголец разжал пальцы и незаметно уронил на пол самодельную тряпичную сумку, в которую он собирал добычу. Кондукторша продолжала яростно свистеть. Оголец подбежал к дверям, оттолкнул кондукторшу, спрыгнул с подножки и от ужаса зигзагами побежал, побежал к угловому дому, к арке у булочной, выходящей к путям Казанской железной дороги.

– Стой, бандюга! Стой, ворюга! Стрелять буду!!! – прекратив свистеть, заорала кондукторша. Оголец продолжал бежать. Тогда кондукторша повернулась к Алику и приказала: – Стреляй в него! Чего стоишь?!

Алик заставил себя усмехнуться, подбросил на ладони тяжелый пистолет и вдруг понял, что у него дьявольски болит кисть правой руки. Выбил пальцы, большой и указательный. Первый раз бил с такой силой без боксерских перчаток.

– Эх ты! – осудила кондукторша.

В трамвай влез милицейский старшина, посмотрел на одного лежащего, на второго и осведомился официально:

– Что здесь происходит, граждане?

– Произошло, – поправил его Алик.

Он с трудом – болели руки – открыл входную дверь своим ключом и, стараясь особенно не шуметь, стараясь особенно не испачкать чисто вымытый коридорный коммунальный пол, на цыпочках пошел к своей комнате. Все-то он делал тихо-тихо, но в дверях комнаты стояла Варя в халате и смотрела на него. Пропустив Алика в комнату и закрыв за ним дверь, Варя бесстрастным шепотом поинтересовалась:

– Ты где был?

В маленькой кровати, разметавшись, спала Нюшка. Рот ее был раскрыт и издавал негромкие нежные звуки.

– Да понимаешь, Андрею из Еревана коньяку прислали. Какого-то особенного. Позвал попробовать. Ну и напробовались.

– О господи! – сказала Варя.

На этот раз Иванюка-младшего вели вплотную, не стесняясь. Без пяти двенадцать дружно вышли из метро "Калужская" и стали прогуливаться. Прогуляли минут десять. Надоело. Зашли в знаменитую своей воблой пивную, подождали, пока Иванюк-младший удовлетворит свою неизбывную тягу к бочковому пиву.

Потом опять гуляли. Гуляли по Житной, прошлись мимо книгофабрики Ханжонкова, мимо кинотеатра "Буревестник". Доходили до метро "Серпуховская". Потом опять возвращались к "Калужской".