Текст книги "Заботы пятьдесят третьего года"

Автор книги: Анатолий Степанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

– Проходи, садись, гостем будешь.

– Зачем вызывали, Иван Васильевич?

– Господи, сколько же крови могут пролить убогие и осатаневшие недоумки! – выдохнул Сам, А Смирнов встрял:

– Что надо сделать, чтоб они ее не пролили?

– Перебиваешь начальство, Смирнов, грубишь.

– В облаву, Иван Васильевич?

– Ох и сообразительный ты, Смирнов! В облаву, в облаву! В Соломенной сторожке.

– Когда?

– Через два часа. Ты там со своими ребятами помоги.

– Слушаюсь, – Смирнов встал.

– И не обижайся. Нет у меня людей, нет.

...Александр заглянул в свой кабинет. Казарян и Ларионов увлеченно играли в тюремное очко.

– Облава, бойцы! – оповестил их Смирнов. – По коням!

Потеплело, потеплело наконец. Черная земля Страстного бульвара пронзительно пахла землей. Большие деревья были по-прежнему безлистны, но уже не мертвы. Их серые ветви серели по-весеннему. Они ждали настоящей жизни. И воздух стал другим. В нем любой звук несся далеко-далеко. Слышно было, как дребезжал трамвай на Трубной. Светились родным абажурным светом окна. Те, что в левой стороне Пушкинской площади. Призывно мерцал интимным пламенем ресторанный зал ВТО. Еще непривычно стоял Пушкин – лицом к Тверскому бульвару. На той стороне сияла огнями дежурная аптека и энергично функционировал пивной бар (с сорок девятого года – зал) номер три.

Опять главный российский тракт. Двенадцатый троллейбус по позднему времени пер, победно подвывая со страшной силой. Мелькали остановки Маяковская, Васильевская, Белорусский вокзал. Открылось широкое, в два полотна, Ленинградское шоссе. Улица Правды, гостиница "Советская". Пролетел мимо милый, словно на картинке из детской книжки, домик в псевдоготическом стиле, начался забор Петровского парка.

От стадиона "Динамо" троллейбус пошел мягче и ровней. Этот отрезок шоссе строили пленные немцы. Военно-воздушная академия в Петровском дворце, метро "Аэропорт"...

Иногда по ночам, когда мать бывала в рейсе, приходила соседка Валя, влюбленная в него до ненависти. Она приходила таясь, потому что он хотел, чтобы было так. Он не любил ее и она знала, что он не любит ее, но все равно приходила. Она-то любила. Он был одинокий мужик и поэтому не прогонял ее, что было бы честнее. А изредка он хотел, чтобы она пришла. Хотел он этого и сегодня. И она, будто зная, пришла.

...Они лежали рядом, усталые и отчужденные. Александр, чувствуя изначальную свою вину, ласково погладил ее по щеке. Она тут же заплакала.

– Ну, что ты, Валюша, – дежурно утешил он, – все хорошо.

– Что, что хорошо? – спросила она, не переставая плакать.

Он не знал, что в данном случае хорошо, а что плохо. Сказал:

– Успокойся. Мы же вместе. Вот и хорошо.

– Кому хорошо? Тебе? Мне?

– И тебе, и мне.

– Как же, как же! Ты измучил меня, понимаешь, измучил! Я, как воровка, пробираюсь к тебе, когде нет твоей матери, я боюсь, что кто-нибудь увидит меня, услышит! Я никому не могу сказать, что я люблю тебя!

– Господи! – сквозь зубы простонал он. Она затихла, потершись мокрым лицом о его бицепс. Потом рывком подняла голову и стала целовать его в плечо, в шею, в висок.

– Я измучилась, Саша, и тебя измучила. Ну, прости меня, прости!

– Эх, жизнь-жестянка. – Только и сказал он. Опять лежали молча.

– Я тебе киевскую котлету принесла и салат. Утром позавтракай, как следует. А то все сухомятка. Язву заработать можно. Только разогрей обязательно.

Валя работала официанткой в ресторане "Загородный" в Покровском-Стрешневе.

– Ладно, – согласился Александр, подумал и спросил, чтобы был разговор: – Как там у вас в "Загородном" мои уголовнички?

– Теперь все, как уголовники. Нахальные, рукастые, – забрюзжала вдруг жлобским голосом Валя. – Даже твой Алька разлюбезный. Недавно с компанией был.

– Что, руки распускал?

– Язык свой поганый распускал.

– Удивительное дело профессия, – тихо посмеявшись, сказал он. Говорила нормально, а как о работе своей вспомнила, так официанткой заголосила.

– А ты иногда, как милиционер говоришь.

– Да уж, куда деться, – согласился он и зевнул.

– Устал?

– Работы много, Валюша.

– И завтра рано вставать. Спи милый. – Она теплой ладошкой прикрыла ему глаза. Он с готовностью их закрыл. – Спи, любимый, спи родной.

– А ты? – уже расслабленно спросил он.

– А я пойду. Спи, спи, спи...

Он тотчас заснул, а она ушла.

С утра неожиданно образовалось окно, и Казарян решил попытать удачу. К десяти он устроился в обжитом местечке за забором на улице 1905 года. Малолетняя шпана просыпается поздно, и он был уверен, что Геннадий Иванюк еще не ушел.

В половине двенадцатого тот наконец явился на белый свет. Видимо, очень любили родители своего Гену. В щегольской буклевой кепке-лондонке, в сером пальто с широкими ватными плечами, в ботинках на рифленной каучуковой подошве, Геннадий Иванюк выглядел полным франтом. Прямо-таки студент-стиляга.

Студент-стиляга перешел улицу и стал спускаться вниз, к метро. Казарян вел его на достаточном расстоянии, проклиная про себя свою заметную внешность. И чернявый, и перебитый, расплющенный боксом нос, и четкий след на скуле. Все это наверняка запомнил Стручок и доложил приятелю, какой мент к нему приходил.

В киоске у Пресненских бань Иванюк взял кружку пива и выпил ее не спеша. Ехали они недолго, одну остановку. На "Киевской" вылезли наружу. Иванюк, нарушая, пересек проезжую часть и вдоль штакетника чахлого сквера направился к недействующему павильону старой линии метро. Казарян вошел в скверик и присел на лавочку у контрольного пункта троллейбусных маршрутов. Было без пяти двенадцать. Казарян хорошо видел, как Иванюк подошел к пивному ларьку у трамвайной остановки и взял две кружки пива, большую и маленькую.

– Смотри, не обоссысь! – негромко пожелал Казарян, развлекая сам себя.

Неторопливый паренек был Гена Иванюк. Высосал пиво и тихо так, нога за ногу, побрел к углу Дорогомиловской улицы. У пивного ларька остановился.

– Неужели еще пить будешь? – злобным шепотом осведомился Казарян. Нет, Гена передумал-таки, направился к Бородинскому мосту. Невесть откуда рядом с ним оказался быстрый гражданин. Скорее всего из-за молодых деревьев, высаженных в честь трехсотлетия объединения Украины с Россией.

Ромка Цыган? Гражданин обнаружил свой профиль, повернувшись к Иванюку и продолжая что-то темпераментно втолковывать ему. Точно, Ромка Цыган. Казарян перебежал к молодым деревцам – поближе бы, поближе. Длинный поводок чреват неожиданностями. Двое взошли на Бородинский мост. Зазвенел трамвай, и это был конец. Казарян смотрел, как трамвай поравнялся с любезной его взору парочкой, и Ромка Цыган побежал, наращивая скорость, рядом с ним, уцепился за поручень, прыгнул на подножку, сделал приветственно ручкой и уехал к Плющихе.

Не догнать. Казарян без интереса наблюдал за Иванюком, который возвратился к метро и исчез в его дверях.

Со злости Казарян зашел в деревяшку, ту, которую так и не посетил любитель пива Гена Иванюк, и взял кружку. Казарян стоял за столиком у окна, пил пиво и смотрел на прохожих. Люди в черном, синем, коричневом невеселая серая толпа. Казарян вздохнул и допил остатки. К часу дня он был в МУРе.

Ты где шлялся? – нелюбезно осведомился Смирнов.

– Где надо, – огрызнулся Казарян.

– Надо здесь. Следователь требует уточнений по делу Витеньки Ящика и Сени Пограничника. Отправляйся-ка к нему.

– А ты?

– А я наконец складское дело полистаю.

Обиженный Казарян ушел. Смирнов открыл сейф, достал дело и углубился в чтение. Сей момент раздался звонок. Конечно же, Верка-секретарша.

– Александр Иванович, срочно на совещание.

...Все-таки не выспался. Комиссар из главного управления журчал о профилактике, о неравнодушном подходе и о пользе коллективных комплексных мероприятий. Укачивало. Александр пялил глаза, чтобы не заснуть, приказывал себе не спать, старался всерьез думать о не сделанной еще работе. Не помогало. По-прежнему вело. Тогда он упер локоть в колено, ладонью решительно закрыл лицо – как бы для глубоких раздумий. И заснул. Проснулся от криков – начались прения. Кричали долго. Тут не поспишь. Но все когда-нибудь кончается. Кончилось совещание. Комиссар-начальство пожал руку нашему комиссару и отбыл.

– Все свободны! – распорядился Сам и добавил: – Смирнов останется.

– Побыстрее – как бы еще кого-нибудь не оставил – все покинули кабинет.

– Ты почему на совещании спишь? – грозно потребовал ответа комиссар.

Смирнов не испугался, знал, что Иван Васильевич сам бы поспал на этом совещании, если б мог.

– Потому что не выспался, – отчаянно ответил Смирнов.

– Дерзишь, а начальству дерзить не положено.

– Не положено, чтобы отдел без начальника был. Не могу я, Иван Васильевич, разорваться – и отделением руководить, и с опергруппой выезжать и на совещаниях сидеть. Когда же новый начальник отдела придет?

– А сам-то не хочешь начальником быть?

– Пока не хочу.

– Почему так.

– Рано еще. Голову надо в порядок привести. У меня пока голова оперативника. Не более того.

– Что ж, приводи свою голову в порядок. Может, потом она нам пригодится. Вот что, Смирнов, ты Скорина из области знаешь?

– Значит, Игоря к нам – начальником. Другого не надо, Иван Васильевич.

– С тобой, Смирнов, хорошо дерьмо есть. Обязательно изо рта вырвешь.

– Не прогадаете, Иван Васильевич, ей богу, не прогадаете!

– Ну, раз такой человек, как ты, одобряет, значит, будем назначать.

...От радостного этого известия расхотелось спать, и поэтому дело читалось легко. Он проштудировал половину, когда вернулся Казарян.

– Три часа задаром убил! Ну, буквоед, ну, зануда! – Казарян сел.

– Теперь хоть все в порядке?

– Как в канцелярии у господа бога, – Казарян вытянул ноги и признался: – Я сегодня, Саня, Цыгана упустил.

– Что так? – хладнокровно поинтересовался Смирнов.

– На длинном поводке вел, чтоб не узнали, а он на ходу в трамвайчик, и будь здоров. Мальчики нам нужны, и чтоб понезаметнее были, похожие на всех, как стертый пятак.

– И чтобы роту. Не меньше.

– Иронизируй, иронизируй! Все равно без наружного наблюдения настоящей работы не будет.

– Надо мечтать! Кто это сказал? – задумался Смирнов. – А в общем, некогда нам мечтать, Рома. Давай-ка по делу пройдемся. Кое-что занятное имеется...

Зазвонил телефон. Оба с ненавистью смотрели на него.

Грабанули известного писателя. И, естественно, – сразу же МУР. В помощь райотделу. Муровская бригада прибыла в роскошный дом на углу Скаковой и Ленинградского шоссе, когда там всю ночь шуровали районные.

– Вам помочь? – спросил Александр у старшего группы, который диктовал протокол осмотра. Тот, оторвавшись от дела, кинул недовольный взор на печального гражданина, скромно стоявшего у притолоки, и ответил, как бы не отвечая:

– Раз знаменитость, значит, МУР подавай, районные пентюхи обязательно завалят!

– Мы собачку привезли, – сообщил Казарян.

Районный пожал плечами:

– Пробуйте. Только, по-моему, сильно все затоптали.

Казарян спустился к машине, чтобы позвать Семеныча с его Верным, а Смирнов подошел к печальному гражданину.

– Вы хозяин квартиры? – спросил Александр.

Гражданин печально кивнул и вдруг быстро-быстро заговорил, уцепившись сильными пальцами за борт смирновского пальто.

– Я не могу понять, почему он сердится. Я никого не вызывал, я только позвонил в союз оргсекретарю, спросил, что делать в таких случаях. Он сказал, что все возьмет на себя.

– А в районное отделение кто сообщил?

– Дворник наш, Галия Асхатовна. Она всегда после трех к нам убираться приходит. Пришла – а дверь не заперта, и никого нет. Она сразу к участковому.

– А вы, э-э-э... – Смирнов намекнул на то, чтобы писатель назвался.

– Василий Константинович, если позволите, э-э-э...

– Александр Иванович. А вы, Василий Константинович, всегда в первой половине дня изволите отсутствовать?

– Ни боже мой, Александр Иванович. Жена – да, дочка тоже. Жена на работе, дочка в институте, а я с утра до двух за письменным столом.

– Почему же сегодня вас не было?

– Срочно вызвали на заседание секции прозы.

Старший из-за плеча на них недовольно посмотрел, давал понять, что разговор ему сильно мешает. Смирнов взял писателя под руку:

– Мы мешаем, Василий Константинович. Где мы можем без помех поговорить?

– Пойдемте на кухню, Александр Иванович.

В стерильно чистой кухне на столе стоял пустой графинчик и пустой стакан. Смирнов понятливо ухмыльнулся:

– От расстройства чувств позволили?

– Не скрою: хотел было. Да он меня опередил.

– Кто "он"?

– Да вор этот.

– Интересно. А много в графинчике было?

Василий Константинович указал пальцем уровень. Грамм по сто-сто пятьдесят, не больше.

– Я, честно говоря, днем не употребляю. Но сегодня, сами понимаете... – неизвестно почему оправдываясь, пояснил писатель.

– А еще какая-нибудь выпивка в доме есть?

– Отсутствует. – Писатель вздохнул. – Меня Ирина Всеволодовна бдит.

– Что же из квартиры взяли, Василий Константинович?

– Шубу жены, довольно дорогую, из обезьяны, каракулевую дочкину, два моих костюма, и так, по мелочам.

– Что за мелочи?

– Побрякушки всякие. Кольца, кулоны, часы. Они все в шкатулке лежали.

– Действительно побрякушки или золото настоящее?

– Золотые, естественно. Кольцо – маркиза с бриллиантами, кольцо с порядочным изумрудом, бирюзовый гарнитур, часы швейцарские в осыпи...

– Ничего себе побрякушки. А деньги?

– Денег в доме не держу. Понемногу в карманах, в сумках. А он, видно, деньги искал. Весь мой стол перевернул, мерзавец.

– Спасибо, Василий Константинович. Скажите, а ребята стакан и графинчик смотрели?

– Смотрели, смотрели. Сказали, что отпечатков нет, в перчатках, мол, работал.

Смирнов прошел в спальню, куда уже переместилась группа. Старший вопросительно посмотрел на него.

– По-моему, Скачок, – поделился своими соображениями Александр.

– По-моему, тоже, – саркастически согласился старший.

– Высокий профессионал. Работал в перчатках, ни одного пальчика. Замок отжат мастерски, взято все по точному выбору.

– Скажите, – робко поинтересовался писатель, – почему когда вот здесь, в спальне, стояли прекрасные кожаные чемоданы, он, для того, чтобы уложить вещи, полез на антресоли и достал драный фибровый?

Из-за спины писателя Казарян дал нужные разъяснения:

– Чтобы все соответствовало, товарищ писатель. Вор чемодану и чемодан вору.

– Не понял, – обернулся к Казаряну писатель.

В ватнике и кирзачах и с заграничным чемоданом, представляете? Лакомый кусок для любого милиционера.

– Теперь понял! – ужасно обрадовался писатель.

– Мы вам не нужны? – спросил у старшего Смирнов.

– Да уж как-нибудь обойдемся.

– Эксперта я вам оставлю. А мы, Рома, с тобой пойдем погуляем.

На улице встретили недовольного Семеныча и удрученного Верного. Семеныч, чтобы избежать подначки, начал первым:

– Вы бы еще нас на улицу Горького вывели или на площадь Свердлова! Найдешь тут! Только собаку нервируют.

– Докуда хоть довел? – миролюбиво поинтересовался Александр.

– До Беговой. А там уж полный бардак, только нюх собаке портить.

Смирнов посмотрел на Верного. Тот, будто понимая, виновато отвел глаза.

– Не унывай, кабыздох!

– Собачку не смей обижать. Если что – я виноват, – сказал Семеныч. Ничего не ответив, Смирнов ободряюще похлопал того по спине и вместе с Казаряном пошел дальше. Они пересекли Беговую и поплелись вдоль церковной ограды стадиона Юных пионеров. Из-за угла выползал трамвай. Двадцать третий номер.

– А ну-ка покажи, как от тебя Цыган ушел! – требовательно предложил Александр.

– А вот так! – заорал Казарян и с ходу набрал немыслимую скорость. Хотел вспрыгнуть на подножку, хотел, чтобы этого не смог сделать Смирнов, хотел уехать один, показал кукиш оставшемуся Александру. Казарян вспрыгнул на первую площадку прицепного вагона и торжествующе обернулся. Смирнов из последних сил бежал рядом с последней площадкой. Успел-таки, зацепился, прыгнул на подножку, глянул на Казаряна и показал ему кукиш. Роман ликующим криком вопросил:

– Куда едем, Саня?

– За кудыкину гору! – весело ответил Александр.

За счастье – стоять на подножке мотающегося вагона и весело перекрикиваться с приятелем, стоящим на другой. Это счастье – ехать по знакомой, привычно любимой Москве, где они – ее истинные жители. Это счастье – ни о чем ни думать и лицом ощущать плотный несущий на тебя воздух. Молодые были еще тогда, здоровые...

Они пересекли Ленинградское шоссе и по Дворцовой аллее вышли к устью Красноармейской улицы. Справа, на отшибе и от Красноармейской, и от высоких прекрасных деревьев причудливых аллей, рядом со складом, расположенным в бывшей церкви стиля ампир, стояла обширная пивная.

Смирнов распахнул дверь, и они через предбанник проникли в помещение. Переполненная лишь в дни футбольных матчей, когда болельщики в предвкушении невиданного зрелища сдерживали свое возбуждение употреблением горячительных напитков до и расшатанную непредсказуемыми перипетиями игры психику теми же напитками после, пивная эта в обычные дни посещалась лишь немногими завсегдатаями.

Двое офицеров-летчиков торопливо допивали пиво. Допили и стремительно удалились. А другая пара застряла ненадолго: молодые инженеры-конструкторы из ильюшинской шарашки, приняв по сто пятьдесят, бурно спорили по производственным вопросам. В углу щурился от удовольствия только что захмелевший алкоголик.

За стойкой у сатуратора несла бессменную вахту буфетчица Дуська. К ней, весь сияя от возможности лицезреть такое, и направился Александр.

– Сколько же ты лет за стойкой, добрая душа! – произнес он проникновенно и повернулся к Роману. – Помню, как она меня еще несовершеннолетнего жалела! Не положено вроде, ан нет, пожалеет пацана, нальет.

– Несовершеннолетним спиртные напитки запрещено продавать, – сурово сказала Дуся.

– Ты что, не узнала меня, Дусенька?

– Узнала, Санечка. По шуткам твоим нахальным узнала.

Александр был совсем рядом. Облокотился о стойку, грустно так посмотрел ей в глаза.

– Что ты у него купила, Дуся?

– Не понимаю, о чем вы, Александр Иваныч.

– Ого, официально, как на допросе! И сразу с отказа. А если шмон с понятыми? Если найду? Соучастницей пущу, Дуся.

Дуся тут же уронила слезу. Крупную, умелую. Смирнов ждал. Она достала из рукава кофты платочек, промокнула глаза, и высморкалась.

– Ничего я у него не покупала. В залог взяла.

– Покажи.

Она выдвинула денежный ящичек и положила на стойку кольцо с зеленым камнем. Подошел Казарян, глянул на кольцо через Сашино плечо, удивился:

– Вполне приличный изумруд. Вполне, вполне.

– Изумруд, не изумруд, а на золоте – проба.

– Сколько ты ему за кольцо отвалила? – ласково спросил Александр.

– Я не покупала, я в залог. Сто пятьдесят ему налила.

– Ты мне зубы не заговаривай. Сколько?

– Двести рублей.

– Вот и ладушки. А теперь – по порядку, и не торопись, с подробностями.

Не впервой. Дуся рассказывала, как под протокол.

– Часов в двенадцать явился. Тихий такой, спокойный. Постоял в дверях, осмотрелся – и ко мне. "Дусенька, – говорит, – край. Срочно к сестре ехать надо, а, как на грех, ни копейки. Возьми у меня кольцо, последнюю память о матери. Слезами обливаюсь, но продаю". Столковались на двух сотнях. Я ему сто пятьдесят налила и кружку пива. Отошел он к столику, за которым Кащей стоял, выпил свои сто пятьдесят, поговорили они с Кащеем и ушли. Все.

– Чемодан при нем был? – задал первый вопрос Александр.

– Явился-то без чемодана. А потом, когда они вышли, я в окно глянула. Вижу: с чемоданом идет. Значит, в тамбуре его оставлял.

– Кащей – это Серафим Прохоров?

– Он самый, Санечка.

– Совсем, что ли, спился?

– Пьет, сильно пьет.

– А живет все там же, на Красноармейской?

– Там же, там же. Напротив ильюшинской шарашки.

Хоть и тихо говорила Дуся, но при словах "ильюшинская шарашка" инженеры быстро подняли головы от кружек и опасливо осмотрелись.

– Наказала ты себя на двести рублей, – сказал Александр, взял со стойки кольцо и осторожно спрятал его во внутренний карман. – Тронулись, Рома.

...На углу Красноармейской возвышалось монументальное здание клуба летчиков – бывший ресторан сомнительной репутации "Эльдорадо". Напротив соперничало с ним шиком конструктивистское чудо – жилой дом работников авиации, в первом этаже которого находился гастроном. Заглянули туда. В винном отделе Смирнов спросил:

– Кащей сегодня водку брал?

– А когда он ее не берет? – вопросом на вопрос ответила ленивая продавщица.

– Сколько бутылок взял?

– А кто ты такой, чтобы тебе отвечать? – не могла перейти на ответы женщина.

Вопросами отделывалась. Александр развернул удостоверение, показал. Продавщица с удовлетворением усмехнулась:

– Достукался, значит. Три поллитры он взял. И не сучка, а "Московской".

– Гуляет, выходит. Ну, будь здорова, тетка! – пожелал ей Александр и двинулся к выходу. Примолкнувший Казарян уважительно двинулся за ним.

Во дворе кащеевского дома женщина рубила дрова.

– Серафим дома? – спросил Смирнов.

Женщина разогнулась, воткнула топор в колоду, заправила под платок высыпавшиеся из-под него волосы и ответила недобро:

– Где ж ему быть? Если не в пивной, то дома.

– Как к нему пройти?

– По лестнице на второй этаж. Вторая комната направо.

Казарян переложил пистолет в карман.

– Что ж, правильно, – кивнул Смирнов, но свой оставил под мышкой. Начнем, помолясь.

Казарян резким ударом ноги открыл дверь и влетел в комнату. Следом за ним в помещение вошел Смирнов и прикрыл за собой дверь.

За столом сидели двое, распивали. Но сейчас отвлеклись от хорошего занятия: смотрели на вошедших.

– Оружие на пол! – приказал Смирнов.

Кащей молчал, улыбался длинной застывшей улыбкой.

Второй ответил спокойно:

– Оружия никогда не ношу. Мне отягчающих не надо.

– Пощупай его, Казарян.

– Встать! – велел Казарян, и неизвестный гражданин послушно поднялся. Под мышками, под ремнем спереди и сзади, по карманам, в промежности, по голенищам скоро и умело проверил Роман и доложил, что не врет неизвестный. Пусто.

Смирнов демонстративно, так, чтобы все видели, переложил пистолет, ногой придвинул к двери табуретку, сел на нее, не вынимая руки из кармана, распорядился:

– Иди позвони, Рома! Чтобы сразу подавали.

Роман вмиг ссыпался по лестнице. Не снимая с лица улыбки, Кащей сказал:

– А я тебя помню, Александр.

– Я тебя тоже, Серафим Николаевич.

– Выходит, вора из тебя не получилось, и ты решил в цветные перекраситься.

– Выходит так, Кащей.

Разговор иссяк. Маялись в ожидании. Первым не выдержал неизвестный гражданин:

– За что тормознул, начальник?

– За кражу квартиры на Скаковой.

– Ошибка вышла, начальник. Не был я там и знать ничего не знаю.

– Зато я знаю.

– Вещички-то нашел, начальник?

– Не искал пока.

– Вещичек нет, и кражи нет, начальник.

– А мне много не надо, по малости обойдусь. Одного колечка от Дуськи хватит.

Теперь все замолчали окончательно. Бывал в таких норах Смирнов, и часто бывал. Нищета закоренелого пьянства: неубранная кровать, грязное тряпье вместо постельного белья, взлохмаченное, как в бурю; подобранная на помойке мебель: разномастные табуретки, кухонная тумбочка с сортирным деревянным запором вместо стола. Господи, а запах! Пахло прокисшим алкоголем, нечистым потом, перебродившей помойкой.

Зашумела под окном машина: Казарян загонял ее прямо во двор.

– Пойдемте, граждане, – буднично сказал Александр.

– А я-то зачем? – спросил Кащей.

– Для порядка, – ответил Александр, и все трое спустились по лестнице.

Кащей и гражданин привычно направились к распахнутым дверцам "воронка".

– Не торопитесь, граждане, чистым, свежим воздухом подышим, – сказал Александр и оглядел двор. – В кащеевский сарай вы его не поставили, не дураки, в чужие – опасно, под замками они, да и заметить могут, за поленницами, ясное дело, не спрячешь. Вот что, Рома. Переверни-ка собачью будку.

Казарян поднатужился и перевернул конуру. Конура встала на бок и обнаружила старый фибровый чемодан.

Смирнов поднялся к себе в кабинет. За ним как привязанный плелся Казарян.

– У тебя что, дел нет? – спросил Александр, усаживаясь. Роман сел напротив, устало растер ладонями лицо.

– Саня, расскажи, как это ты сделал?

– Ты же видел.

– Видел, но почему именно так? Почему сразу в цвет?

– Все примитивно, Рома, как обезьянья задница.

– Не прибедняйся. Ты – великий сыщик, Саня.

Смирнов тихо засмеялся и смеялся долго. Потом сказал:

– Я – бывшая шпана, Роман. Я с московской окраины. Я такой же, как они. И поэтому мне не надо залезать в их шкуру, чтобы представить себе, как они могут действовать. Мысленно я просто действовал в этих обстоятельствах.

– И как ты действовал в сегодняшних обстоятельствах?

– Действовал все-таки он. Когда я увидел до капли выжатый графинчик, то понял, что маэстро с сильнейшего бодуна. Просто так выпить на работе профессионал себе не позволит. А то, что в квартире писателя действовал профессионал, понятно с первого взгляда. На скачок, Рома, он пошел непохмеленным, с нервишками врастопырку, – такого тоже просто так не бывает. Значит, вчера пропил все до копейки. Квартира без наводки тоже выбрана безошибочно. Следовательно, он или местный, или очень хорошо знает этот район.

И вот он собирает вещички и выходит с чемоданом. Денег по-прежнему нет, а душа горит, писательские сто граммов ему – как слону дробинка. На что выпить? Надо реализовать взятое по мелочам. У Белорусского вокзала суета, народу полно, товар спокойно не предложишь, да и милиция там постоянно. Беговая – слишком близко. Лучшее место – пивная на аллеях, к тому же известно, что Дуська по-тихому принимает товар. Нешумно, народу мало, подходы хорошо просматриваются, чуть что – можно задним ходом уйти в эльдорадовские переулки, где хрен его найдешь. И он туда отправился. А потом отправились и мы.

– Железная логика! – восхитился Казарян.

– Логика, Рома, появилась задним числом. Сейчас, когда я вслух рассуждаю. А тогда просто шел, как лунатик, его путем, и все.

– Завидую тебе, Саня.

– А я тебе. Конечно, в таких случаях тебе, Рома, будет труднее, чем мне. Хоть и путался ты с приблатненными, но ты – интеллигентный, воспитанный, с хорошо тренированным мышлением человек. Ты мыслишь глубже, остроумней, масштабнее. Со временем ты будешь моим начальником.

Теперь засмеялся Казарян.

– Ты что ржешь, будущий начальник?

– Потому что смешно. Зря ты жалуешься на несовершенство своего мыслительного аппарата.

Без стука в кабинет вошел Сам. Смирнов и Казарян вскочили.

– Руководство Союза писателей просило меня передать вам благодарность за успешное и быстрое раскрытие дела, – официально сообщил Сам.

– Деньгами бы, – помечтал вслух Казарян.

Сам покосился на него грозно. Но клизму не вставил, было хорошее настроение, поворчал только:

– Чего, как штыки, торчите? Садитесь! – и тоже сел на ближайший стул. – Потом потерпевший звонил. Слов подобрать не мог, только мычал от восхищения тобой, Смирнов. Говорит, что ты – герой нашего времени. Приятно?

– Приятно, – вяло подтвердил Смирнов.

– Казарян, ты у нас – самый образованный. Читал что-нибудь из того, что это писатель насочинил?

– Читал.

– Ну и как?

– На уровне. Про то, как льют сталь, а шлак отбрасывают.

– Злободневно, – неопределенно отозвался Сам. – Ну, на сегодня достаточно. Топайте домой, орлы.

Казарян непроизвольно хихикнул. Сам покосился на него, спросил с опаской:

– Ты что смеешься?

– Представил, как орлы топают, товарищ комиссар!

– Наглец ты и зубоскал, Казарян. Да, Саня, я сегодня со Скориным беседовал. Он мне понравился. Скромный в отличие от вас, наглецов.

– Я завтра на работу во второй половине дня приду, товарищ комиссар. Можно?

– Это почему? – недовольно осведомился Сам – любил, чтобы все всегда были под рукой.

– В баню хочу сходить, помыться. От меня уже козлом отдает.

– Уж если так запаршивел, то давай. – Сам поднялся. – Еще раз спасибо вам, ребята, за то, что муровскую марку высоко держите.

В восемь часов они встретились у метро "Сокол" и пошли к Ивану Павловичу. Квартиру эту на улице Левитана Иван Павлович получил год тому назад. Получил, конечно, он, но выбирала ее Алевтина Евгеньевна, Алькина мать. Когда Ивану Павловичу стало совсем невмоготу ходить в уборную через двор, она написала гневное письмо секретарю М.К. Никите Хрущеву. Письма по жилищным делам Хрущев, вероятно, получал тысячами и вряд ли сам лично на них реагировал. Но с этим письмом, именно с этим, он ознакомился потому, что писалось в нем о тяжкой судьбе его однокашника по Промакадемии. Незамедлительно приехал помощник с ордером, и все семейство переехало в шикарную двухкомнатную квартиру. Алик в этой квартире не жил: два года как он вместе с женой, а потом и дочкой поселился в комнате Ларискиного мужа, который вместе с Ларисой жил за границей. Он был помощником военно-морского атташе в Дании. Сестра баловала Алика: привозила и присылала ему разнообразные заграничные шмутки, и поэтому он считался пижоном. Его даже прорабатывали на комсомольском собрании, как стилягу.

Они повернули направо к Песчаной улице. Когда проходили Песчаные бани, Александр напомнил сам себе:

– Завтра в баньку схожу.

Перешли по мостику речку Таракановку.

– Сколько ты отца моего не видел, Саня?

– Полгода, Алька. – Виновато признался Александр.

– Ты только не пугайся. Он очень изменился.

– Господи, ну почему так? Ведь он был здоров как бык!

– Ты, главное, виду не подавай. Но и не резвись слишком бодро. Он ведь все про себя понимает.

Пришли. Перед дверью Смирнов подобрался, снял кепку, пригладил волосы и обернулся к Алику. Тот кивнул – порядок.

Иван Павлович, маленький, сухонький лежал на диване и улыбался им.

– Выбрался ко мне все-таки. Ну, здравствуй, Александр.

Он отодвинул книгу, очки и осторожно поднялся. В ловких светлых брюках, в бежевом, мощной вязки пуловере, в белоснежной сорочке с распахнутым воротом (все Ларкины презенты) он выглядел хрупким морщинистым мальчиком. Смирнову стало больно и страшно. Он весело улыбнулся и сказал:

– Здравствуйте, Иван Павлович. Вы просто какой-то иностранец!

– Ларка одевает. А что? Правда, ничего?

– Шик-модерн!

В комнату вошла Алевтина Евгеньевна и строго спросила:

– Александр, ты есть хочешь? Алика я не спрашиваю. Он хочет всегда, жена так его кормит.

– Уж и не знаю, Алевтина Евгеньевна. Не думал как-то.

– А я знаю. Хочешь.

– Аля, – попросил Иван Павлович, – дай нам поговорить, а?

– Говори, конспиратор, – ласково обиделась жена и ушла на кухню.

Алик взял в руки книгу (то был "Петр Первый"), осмотрел ее, большим пальцем листанул как карточную колоду.

– Лейпцигское издание, – догадался он. А, собственно, почему стоим? В ногах правды нет.

Иван Павлович устроился на прежнем месте, Александр сел на стул у круглого стола, а Алик развалился в старом своем привычном кресле.

– А где она есть? – спросил Александр и, вспомнив, рассказал, посмеиваясь: – Еду как-то на двенадцатом по Ленинградке. Народу довольно много. Кондукторша объявляет: "Следующая – Правда!", а вальяжный такой мужик, выпивши, естественно, спрашивает мрачно: "А где она, ваша правда?" В момент весь троллейбус притих. Никто не смотрит друг на друга, и все чего-то ждут. Вальяжный гражданин сошел у Лозовского, и все сразу оживились, заговорили...