Текст книги "Заботы пятьдесят третьего года"

Автор книги: Анатолий Степанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Степанов Анатолий
Заботы пятьдесят третьего года

Анатолий СТЕПАНОВ

ЗАБОТЫ ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЕГО ГОДА

Ты стоял у серо-зеленой стены и плакал.

Хоронили Сталина. Не то, чтобы хоронили там, где ты стоял и плакал, а – так все хоронили его в те дни.

Зал был небольшой – в 1953 году только начали по-настоящему строить институт, в котором ты учился. В этом маленьком зале говорили твои знакомцы, и ты знал, что скажет каждый, и ты знал, что скажет каждый из них, и ты ждал немужских истеричных слов, ждал с нетерпением, стесняясь своих слез и гордясь ими.

Потом все выстроились в колонну и пошли прощаться со Сталиным. Рядом с тобой шла женщина, которую ты тогда любил. Рядом с тобой шел приятель, тбилисский армянин Эдик, и скорбь и слезы были на его лице.

Путь долгий: по Ярославскому шоссе к Мещанской (тогда все это еще называлось проспектом Мира), к Сретенке, а затем направо, на Рождественский бульвар.

Шли молча. О чем говорить? Погода была дрянная: то ли легкий мороз, то ли холодная слякоть. Рядом шли еще колонны. Этим путем ходили по праздникам на демонстрации. В иные веселые времена.

На Сретенке незаметно исчез Эдик. Но это было неважно, мало ли что может случиться с человеком в таком горе. Важно было горе, а не Эдик.

Года через три-четыре Эдик расскажет тебе забавную историю. "Усталый раб, замыслил я побег", – скажет он. "Давно я уже охотился за рижским приемником", – скажет он. "А тут такая удача: умер Сталин и никого в магазинах", – скажет он.

Вы будете весело смеяться. Оба. А через тридцать четыре года Эдик умрет в Лос-Анджелесе, тщетно добиваясь все последние годы возврата в Россию. Трамваи не шли, и колонна, повернув направо, потопала по крутому Рождественскому бульвару вниз, к Трубной площади. После тебе рассказали, что творилось внизу, у общественного сортира, где бульвар был перегорожен стоявшими вплотную грузовиками. Рассказали знакомцы из колонны, которая распалась при входе на бульвар. Знакомцы были сильные и молодые и поэтому могли рассказывать – потом.

Сначала тебя и женщину, которую ты тогда любил, толкнули сзади раз, другой, прижали к впереди идущим, и ты пошел не туда, куда бы тебе хотелось, а туда, куда вела масса людей, толпа, стадо. Единственное, что тебе удалось – вместе с женщиной, которую ты тогда любил, притиснуться к тротуару и идти не по булыжнику, покрытому ледяной пленкой, а по сырому шершавому асфальту тротуара.

Круче стал спуск, и толпа побежала. У тебя был первый разряд по футболу, второй – по волейболу, третий – по легкой атлетике. У женщины спортивных разрядов не было, и ты оттеснил ее к стене дома. Вам повезло: один из оконных проемов, покатый подоконник которого был почти на уровне тротуара, оказался свободным. Ты прижал женщину к заколоченному досками окну и повернулся к бульвару спиной. Стоять на покатом подоконнике было трудно, ноги уставали, но ты был спортсмен-разрядник. Ты смотрел в глаза женщине, которую ты тогда любил, ты очень долго смотрел в ее глаза, тебе надоело видеть глаза.

За твоей спиной кряхтела, дышала, шуршала ботинками толпа. Ты не видел лиц, потому что ты не мог их видеть.

Сколько времени вы стояли на подоконнике, ты не знал, и не узнал никогда. Только после этого стояния у тебя две недели болели икры.

В этот день умер великий русский композитор Сергей Прокофьев. Никто не знал об этом: некролога так и не было.

В этот день напротив Восточной трибуны стадиона "Динамо" играли в хоккей команды ВВС и "Динамо". На матче присутствовало три тысячи человек.

Ты догадался много позже: в тот день важно было не то, что умер Сталин, а то, что ты жив.

Трамвай переехал плотину, позвякивая, влез на некрутую горку и под крик кондукторши: "Тимирязевская академия!" остановился.

Вставать с пригретого деревянного трамвайного сиденья не хотелось, но он встал, и ненужно цепляясь за брезентовые петли держалки – баловался, прошел к выходу. Он стоял на булыжной мостовой, а двухвагонный трамвай, уютно отбрасывающий на черное ничто отсветы домашних окон, уходил. И ушел.

Отрешившись от яркости трамвайного существования, он увидел тусклые огни фонарей на деревянных столбах. Слева было грязно-желтое здание Института механизации и электрификации сельского хозяйства, справа щегольской ансамбль академии. Места эти он знал. Миновав академию и прошагав недолго вдоль забора, отделявшего дорогу от леса, он дошел до разрыва в заборе и свернул направо. Сначала были двухэтажные бревенчатые весело построенные дома с разноцветными абажурами в узорчатых окошках, потом не было ничего, кроме просеки в лесу.

А в лесу была зима, про которую уже стали забывать в городе. Темно, хоть глаз выколи. Но он знал путь – быстро шел по замерзшей к ночи дорожке, а потом и по центральной аллее. У столба, обозначавшего двадцать четвертый участок, он остановился и осмотрелся.

Первобытная тишина безлюдья. И не верилось, что лыжно-пешеходная самодельная тропка, криво пробитая направо, – дело лыжников и пешеходов.

Он ступил на тропу и замедлил шаг, ожидая увидеть то, что хотел увидеть.

Тело лежало поперек тропы, ничком, лицом книзу. Тело мертвого человека. Труп. Труп закоченел уже, и он ногой легко перевернул его. Он наклонился и зажег спичку.

В оранжевом колеблющемся свете увидел стылые открытые глаза и дырки во лбу. От этой же спички он и прикурил. Он стоял над трупом и курил сигарету "Дукат". Когда ярко-красный уголек дополз до пальцев, он бросил окурок и послушал, как этот уголек еле-еле шипел в снегу. Сказал негромко, отчетливо, хорошим баритоном:

– Вот тебе и конец, скотина.

Перешагнул через труп и продолжил свой путь по самодельной тропе. Он выбрался из леса через рельсы. Большим Коптевским переулком дошел до Красноармейской, свернул направо, к Малокоптевскому, добрался до покоя из трех домов: дом два "а", дом два "б" и дом два "в". Он заглянул в дверь котельной. Истопник-татарин шуровал в большом огне длиннющей кочергой: видимо, только-только засыпал уголь.

Он знал, что истопник, пошуровав, закроет топку и пойдет в дом два "в" пить чай.

Татарин закрыл топку и пошел в дом два "в" пить чай.

Подождав немного, он проник в котельную, открыл топку и долго смотрел на бушевавший огонь. Затем снял галоши с аккуратных своих скороходовских ботинок и кинул их в пламя. Галоши медленно занялись и быстро сгорели химическим синим пламенем. Глянул на часы. Было полпервого. Он закрыл топку, покинул котельную, покинул Малокоптевский, покинул Инвалидную улицу и на станции "Аэропорт" спустился в метро. Обыкновенный молодой человек дождался поезда, вошел в пустынный по позднему делу вагон, сел на кожаное сиденье, устроился поудобнее. К "Динамо" он уже согрелся, а к "Маяковской" задремал.

– Вам мокрый гранд в Гавриковом размотать надо, а я-то здесь при чем? Советское правительство в связи со смертью великого вождя товарища Сталина простило меня, и я собираюсь выйти на дорогу честной жизни.

– Долго собираешься.

– Отдохнуть надо самую малость.

Витенька Ященков по кличке Ящик смотрел на начальника отделения первого отдела МУРа майора Александра Смирнова нахальными невиноватыми глазами. Шестерка, кусочник, портяночник сорок девятого года (проходил по делу ограбления продуктовой палатки) в лагере заматерел, подсох, лицом определился. И наколка на правой руке обросла: на могильном кресте появилась вторая перекладина – в законе теперь, значит, Ящик.

– Еще что можете сказать, Ященков?

– И вчерась отдыхал у Нинки на Покровке. Весь вечер отдыхал и всю ночь.

Длинно и требовательно зазвонил телефон. Александр снял трубку, сказал: "Майор Смирнов", и начал слушать. Послушав немного, он поднял глаза и стал внимательно рассматривать Витеньку, внимательно и как бы по новой изучающе. Витенька слегка забеспокоился, вытянул шею, тоже стал слушать энергичное бульканье трубки – а как про него говорят? Булькало непонятно.

Но говорили не про него.

– В Тимирязевском лесу обнаружен труп. По первому впечатлению – наш клиент. Твоя работа, Саша, собирайся, машина ждет. Эксперт, врач и собаковод – на выходе. Действуй побыстрее, сам шибко интересовался.

– Все? – спросил Смирнов.

– Все, – ответил дежурный.

Александр положил трубку, поднялся из-за стола и ударил кулаком в стенку один раз и после паузы – трижды. Через пятнадцать секунд в кабинет явились старший оперуполномоченный Сергей Ларионов и оперуполномоченный Роман Казарян. Увидя Романа, Витенька возликовал до невозможности:

– Гляди ты! И приблатненные в МУРе служат! Я ж тебя знаю, ты же Ромка с Каретного!

– Замолчите Ященков, – приказал Александр.

Витенька замолчал, заскучал лицом, заскорбел даже вроде бы. Рот ведь затыкают. Уняв Ященкова, Смирнов продолжил:

– Мы с Романом – по делам, а ты, Сергей, потряси его под протокол. Алиби у него – липовое – Нинка Тихушка, на ноже – пальчики дружка его закадычного, Семы-пограничника, завтра опознание проведем, свидетели, слава богу, есть. Пусть он тебе горбатого лепит, а ты протоколируй. Ему же хуже. Ну, Рома, пошли.

И ушли, оставив Витеньку Ящика в полном раскардаше чувств.

– Тебе Алик звонил. Сказал, что вечером зайдет, – сообщил Казарян, когда они по лестнице спускались к гардеробу. Александр холодно поблагодарил. Хотел сдержаться, но сдержаться не смог, выложил:

– Долго еще тебя урки за своего держать будут?

– Насколько мне известно, они и вас, Александр Иванович, было время, тоже за своего держали, – обиженно отпарировал Казарян.

– Так надо было, Рома, для дела надо было.

– А я виноват, что они меня узнают?

– Виноват. Нечего было в "Эрмитаже" королевствовать.

– Беспечная неразмышляющая юность моя! Простим ей ее прегрешения, Саня? – попросил Роман и будто бы застенчиво улыбнулся. Обаятельный был парень Ромка Казарян, недаром его приблатненные любили.

– Балда! – любовно резюмировал майор Смирнов, и они, одевшись, направились к выходу.

"Газик" ждал их, а в "газике" ждали эксперт НТО Лидия Сергеевна Болошева (бабу-то зачем на такое дело?) и врач Андрей Дмитриевич Шабров. Смирнов и Казарян влезли под брезентовую крышу и уселись на продольное металлическое сиденье. Лидия Сергеевна приветливо им улыбнулась.

– Вас-то Лидия Сергеевна, на труп зачем? – подосадовал Александр.

– Все в разгоне, Александр Иванович, – пояснила Лидия Сергеевна. Машина тронулась. Ехали, молчали.

– Что мрачный, Саня? – не выдержал Андрей Дмитриевич.

– Устал.

– Устали все.

– Действительно все устали. С неделю, как нахлынули в Москву амнистированные. Неразумное чье-то решение освободило, по сути, всю уголовщину, от сявок до мастеров. И пошло – с востока. Сначала рыдала железная дорога. Теперь у московской милиции – невидимые миру слезы. Мастера, матерые законники пока еще выжидали, но шпана – бакланы, портачи, барахольщики – после лагеря, понимая себя настоящими унканами, шуровали вовсю, шуровали нагло, неумело, в открытую. Не уменьем – числом терроризировали город.

Доехали до конца Большого Коптевского и пошли пешком через пути. На месте их ждала группа РОМ.

Смирнов присел на корточки, разглядывая стеклянные глаза и дырку во лбу. Остальные стояли вокруг.

– Андрей Дмитриевич, его что, переворачивали? – не поднимаясь, спросил Александр.

– Врач кивнул согласно, ответил:

– Угу. Уже окостеневшего.

– До вашего мы ничего не трогали, – упреждая смирновский вопрос, проинформировал один из районных оперативников.

– Интересное кино. Шел, значит, советский человек, обнаружил, как говорится у Чехова, мертвый труп неживого человека, перевернул его ногой, увидел, что неродной, и пошел себе дальше по своим обыкновенным делам. Александр помолчал, потом добавил уверенно: – По-моему, Лешка Жбан. В пятьдесят втором по меховому складу проходил. Пуля пистолетная. Лидия Сергеевна, откуда стреляли?

– Положите его в первоначальную позу, и я скажу, – откликнулась изящная дама. Труп перевернули, уложили по еле заметному первоначальному оттиску.

– Ну? – поторопил Смирнов.

– Вот от той сосны, – указала на толстый терракотовый ствол метрах в пяти от них Болошева.

– Рома, гильзу. Снег плотный, она где-то сверху.

Казарян двинулся к сосне, разглядывая сине-серый зернистый снег.

– А теперь – следочки, отпечаточки, спичечки, окурочки. Лидия Сергеевна, ваше дело. И пощелкайте. – Смирнов выпрямился, отошел к районным, закурил и спросил из вежливости: – Как дела, бойцы невидимого фронта?

– Зашиваемся, – за всех ответил следователь.

– Нашел, – лениво сообщил Роман и подошел к Болошевой. Лидия Сергеевна взяла с его раскрытой ладони гильзу, осмотрела ее мельком, подкинула вверх, поймала и сообщила всем:

– "Вальтер".

Она открыла вой чемодан, в маленький конвертик упрятала гильзу, уложила конвертик в положенное отделение, из другого отделения вынула "лейку" и приступила к фотографированию.

– Когда его, Митрич? – обратился к врачу Смирнов.

– Вчера вечером, скорее всего. После вскрытия скажу точно.

– Лидия Сергеевна, мы вам не нужны?

– Нет, нет, Сашенька, идите в машину, грейтесь. А мне, если что, ребятки помогут. – Лидия Сергеевна оторвалась от видоискателя, ласково посмотрела на районных. Те с готовностью покивали. Тотчас она воспользовалась. – Тогда положите его в исходную.

– Мартышкин труд, ни хрена она не найдет после такого половодья. Следы оплыли, окурки раскисли. – Смирнов достал пачку "Беломора", закурил. – Рома, как приедем, дело то складское подними. Там, по-моему, компания была многолюдная.

– Банда, – поправил его Казарян.

– Да какая там банда! Шайка-лейка, хевра, одним словом. Банда у Скорина в январе была, Митинская. Вот это банда.

Курили, Казарян виртуозно посвистывал "Гоп со смыком".

Подошла Болошева, ей помогли взобраться. Тоже закурила. Потом повторила то, что сказал Смирнов.

– Мартышкин труд. Следы оплыли, окурок нужный раскис до безобразия. Хотя один следок любопытный я зарегистрировала.

– Поехали домой? – предложил Андрей Дмитриевич.

– Домой! – злобно пробурчал Александр. – Дом-то мой – вот он, рукой подать. А нам в присутствие ехать надо, Витеньку Ящика колоть, пока он теплый.

Большой Коптевский, Красноармейская, у стадиона "Динамо" вывернули на Ленинградское шоссе, у Пушкинской свернули на бульвары. Вот и Петровка, дом родной, и огни во всех окнах родного дома. Незаметно, по-весеннему быстро стемнело.

В его кабинете Ларионов продолжал допрос несчастного Витеньки. Похмельный Витенька потел, маялся.

– Устал, Сережа? – осведомился у Ларионова Александр. Тот не успел ответить – встрял в разговор Ящик:

– Это я устал, кончайте мотать!

– Здесь ты не устал, Витенька, здесь ты слегка утомился. Уставать будешь в зоне лагеря особо строгого режима. – Смирнов сел на свое место, которое освободил Ларионов, устроился поудобнее. – Ты можешь отдыхать, Сережа. Только скажи, на чем остановились.

– Да все на том же, Александр Иванович.

– Дурак ты, Ященков, – с сожалением констатировал Смирнов.

– Не дурее некоторых, – Витенька ощетинился, глядя на Александра гордым глазом. – Мне перо в бок получать ни к чему.

– Эге! – обрадовался Александр. – Уже кое-какие сдвиги.

– Вокруг, да около пока, – пояснил Ларионов. Он не ушел, скромно сел на стул у стены. Смирнов выбрался из-за стола, подошел к Ященкову, взял за грудки, рывком поднял.

– Бить будете? – весело осведомился Витенька.

На это ничего не ответил майор Смирнов, не счел нужным отвечать. Он смотрел в мутные, в похмельных жилках Витенькины глаза.

Вместе со мной моли бога, мразь, чтобы фронтовик тот выжил! Он четыре года от звонка до звонка, под пулями, он тебе, подонок, жизнь вручил, а ты его – в ножи!

– Это не я, это не я! – Ященков скуксился лицом, заплакал, Александр кинул его на стул, вернулся на свое место.

– Жена потерпевшего в больнице дежурит, – дал справку Ларионов. Неудобно, конечно, но мы ее побеспокоим и проведем опознание. Она опознает тебя, Ященков, она довольно точно описала тебя в предварительных показаниях.

Витенька плакал.

– Где Сеня-пограничник отлеживается, Ященков? – тихо спросил Александр.

Витенька пошмыгал носом, убрал слезы с соплями, повернул голову к стене, сказал полушепотом:

– На Оленьих прудах.

– У Косого? – уточнил Ларионов. Витенька пожал плечами – не отрицал и не подтверждал, думайте, что хотите.

– У Косого, значит. – Смирнов встал. – Ты, Ященков, подумай в камере, а мы на Оленьи поедем. В твоих интересах завтра заговорить всерьез.

Поехали втроем. Смирнов, Ларионов, Казарян, которого оторвали от бумаг. Новенькая "Победа" бежала быстро. У парка Сокольники свернули. По булыжникам, по трамвайным путям допрыгали до прудов. Машину оставили метров за сто до лодочной базы.

На лодочной базе служил сторожем старый греховник Косой. И жил здесь же, в комнате при базе.

Ларионов остался у калитки, Казарян перекрыл тропку к замерзшему еще пруду, а Смирнов отправился в гости. Постоял немного на крыльце, потом осторожно постучал в хлипкую дверь.

– Кто там? – спросил нарочито старческий голос.

– Свои, Федор Матвеевич, свои, – негромко сказал Александр и вежливо пояснил: – Смирнов из МУРа.

Федор Матвеевич тотчас открыл дверь.

– Здравствуйте, Александр Иванович, – приветствовал он Смирнова. Рад был этой встрече Косой, оттого и улыбался умильно.

– Сеня-пограничник у тебя?

– Раз вы за ним пришли, значит, у меня.

– Что ж не шумит?

– Бухой вусмерть.

– Тогда веди.

Косой услужливо распахнул дверь пошире, и Смирнов вошел. В маленьком закутке прихожей и кухне одновременно – на столе неряшливая закусь, газета вместо скатерти, две пустые бутылки, одна початая. Смирнов посмотрел на Косого, глазами указал на фанерную перегородку, дверной проем которой вместо двери закрывала линялая захватанная ситцевая занавеска. Косой подтверждающе кивнул. Александр расстегнул пиджак, вытянул пистолет из-под подмышки, засунул за пояс, откинул занавеску, вошел в комнату и, нашарив у притолоки выключатель, включил электричество.

Никак не отреагировал на желтый ослепляющий свет лампы Сеня-пограничник. Он спал одетым. Сопел, пускал нечистую слюну. Смирнов вынул нож из-под подушки, тряхнул Сеню за плечо. Сеня замычал страдальчески, не желая ничего менять в своей прекрасной жизни. Но тут же был поднят за шиворот и откинут к стене. Тогда он и открыл свои бессмысленные глаза. Александр все понял про него и громко распорядился:

– Федор Матвеевич, ребят моих позови. Они поблизости.

Сеня прижался к стенке и норовил заснуть. С крыльца донесся насмешливый старческий тенорок:

– Оперсосы, вас пахан кличет!

Александр похлопал Сеню по щекам, растер уши – будил.

– Не надо, – попросил Сеня.

– А что надо? – от дверей поинтересовался Казарян.

– Ты кто такой? – вдруг почти разумно осведомился Пограничник.

– Я – оперуполномоченный Московского уголовного розыска Роман Казарян. Пойдешь со мной?

– А куда?

– В камеру.

Силы для того, чтобы сообразить, что с ним, иссякли, и Сеня опять приспособился заснуть.

– Кончай балаган, Рома. Пойди пригони машину поближе, а мы с Сережей его под белы ручки поведем.

Пока его вели, Сеня раскачиваясь между Смирновым и Ларионовым, пытался петь "В Кейптаунском порту", а в машине, сидя между Ларионовым и Казяряном, мигом уснул, уснул с храпом и стонами.

– Господи, и такой стопорит! – удивился Ларионов.

– Это-то и страшно, Сережа, – серьезно сказал Роман. – Сколько их таких – дураков, несмышленных сявок, которые решили, что они – отпетые урканы. Много бед наделать может шпана эта.

– Рома, ты складское дело полистал? – перебил его Смирнов.

– Эге. Довольно странная компания там собралась. Много их и разные все. Я списочек готовлю.

– Следователь для закрытия концы рубил?

– На первый взгляд все гладко.

– А на второй?

– Читать надо, Саня, а не листать. А я листал.

Сеню отправили в камеру отсыпаться, Ларионов и Казарян ушли, а Смирнов все сидел в кабинете – не было сил и желания перемещаться в пространстве. Без стука отворилась дверь, и вошел Сам. Александр вскочил:

– Товарищ комиссар...

– Сиди, сиди, – расслабленно махнул рукой Сам. – Ребят отпустил?

– Так точно. А что – нужно?

– Да нет. Пусть отдыхают, умаялись. У тебя курить что есть?

Смирнов пошарил по карманам, вытащил пустую пачку "Беломора", скомкал ее и бросил в урну. Посмотрел виновато на Ивана Васильевича и вдруг вспомнил: выдвинул ящик стола, достал роскошную черно-зеленую коробку "Герцеговины Флор".

– Ты, как Сталин, – сказал Иван Васильевич. – "Герцеговину Флор" куришь.

– Так ведь не было вчера в буфете ничего, вот и взял эти.

– Чего оправдываешься? Кури, что хочешь. – Сам затянулся еще раз. Слабенькие и кислые. Ты с которого часа сегодня?

– С шести утра.

– Так какого черта здесь торчишь?

– Сейчас пойду, – пообещал Смирнов, не двигаясь.

– Гоп-стоп размотал?

– Да вроде бы.

– Господи, как голова трещит! Из кабинета своего убежал, надоело. Каждые полчаса начальство по телефону стружку снимает. Я, что ли, эту амнистию объявил? – Иван Васильевич встал со стула и направился к двери. А в Тимирязевском лесу того... как его там?

– Ленька Жбан.

– По-моему там междусобойчик, Саша.

Сам удалился, закрыв дверь. Александр, не зная зачем, оглядел невзрачную свою комнату. И стол свой пустой, и обшарпанные стулья, и облупившийся сейф. И неяркие огни сада "Эрмитаж" за окном. Не сезон еще.

По Каретному он добрел до Садового и по Садовому доплелся до площади Маяковского. Из окна казалось, что поздно уже. Так нет – гуляли, вовсю гуляли по улицах москвичи. Да и куда деваться – в коммуналках набитых только спать с грехом пополам можно.

На метро доехал до станции "Аэропорт". На Инвалидной улице зашел в тошниловку. Обрадованная его визитом, буфетчица Клавка, ничего не спрашивая, трижды клацнула сатуратором, налила пивка, кинула на тарелку бутерброд с красной икрой. За все про все – червонец без сдачи. Александр отошел в уголок, чтобы не заметили, устроился встоячку за мраморным столиком. Не торопясь, единым духом влил в себя трудовые сто пятьдесят, запил глотком пива, закусил бутербродиком. В желудке постепенно обнаруживалось горячее солнышко. Александр вздохнул и допил пиво. Вовремя: от стойки пер к нему с двумя стаканами в руках Жорка Червяк. И правда червяк – противоестественно вытянутый, с маленькой головкой.

– Иваныч, я на тебя обиды не держу...

– Давно в Москве? – перебил его Смирнов.

– Вчерась прибыл.

– Смотри у меня, – пригрозил Смирнов и ушел из пивной.

На улице широкой грудью хватил холодного воздуха. Пахло талой водой, весной. Вот она расслабка. Жизнь стала неторопливой и симпатичной. У художественного ремесленного училища он свернул на Красноармейскую и мимо школы для дефективных, мимо ее чудесного голого сквера направился домой. Малокоптевский, стоящие покоем дома – дом два "а", дом два "б", дом два "в".

К двери кнопкой пришпилена записка. "Саша, я у Лешки Беза. Жду до половины двенадцатого". Александр глянул на часы. Было без десяти одиннадцать.

У Гольдиных забивали "козла". За непокрытым столом сидели Алик, его школьные дружки Виллен Приоров, Лешка Без, отец Лешки, глава семейства Яша Гольдин и со страшной силой колотили по некрашенной столешнице костяшками домино. Роза сидела на кровати и считала бесконечные чеки.

Неунывающее это было семейство, жившее в двух комнатах барака-развалюхи. Яша заведовал ларьком утильсырья на Инвалидном рынке. Лет двадцать уже заведовал. Правда, с перерывом. Отлучался на три года на войну. Был там при лошадях, ездовал, возил, что прикажут. Дали ему за это две медали "За боевые заслуги". Свою постоянную работу Яша очень любил за ясность и покой. Сами клиенты товар приносят, сами свешают, деньги получат и уйдут. Правда, последние пять лет сильно беспокоила макулатура: после каждого постановления ЦК по идеологическим вопросам библиотеки – районная, учрежденческие, школьные – заваливали палатку вредными книгами. Туго пришлось Яше, пришлось самому вешать (интеллигентки-библиотекарши наотрез отказывались), но в добровольные помошники напросился Алик – собирал себе библиотеку. Особенно урожайной была компания по борьбе с космополитизмом. Киплинг, Олдингтон, Дос-Пассос, Хемингуэй, до безобразия плодовитый Энтон Синклер, Андре Жид, Панант Истрати стояли теперь у Алика на книжных полках. Даже собрание сочинений Уоллеса рижского издания тридцатых годов (на радость Саньке Смирнову, любившему легкое чтиво после тяжелой работы) раскопал. Яша был весьма благодарен Алику за то, что тот дал ему возможность не отвлекаться от любимого занятия сидеть и подремывать в ожидании самообслуживающихся клиентов.

Яша дремал и царствовал, а Роза работала, как лошадь, и кормила многочисленное семейство. Считала чеки для продавцов из соседних магазинов, отмывала и сдавала неотмываемые бутылки, дежурила при чужих детях (хотя и своих было немало: Пашка, Мишка, Элеонора и приехавшая из Херсона племянница Соня) и мела окрестности – была дворником ЖЭКа.

– Шолом-алейхем, евреи! – рявкнул от дверей Смирнов. Мужики, не отрываясь от серьезного дела, рассеянно поприветствовали вошедшего поднятием свободных от костяшек рук, а Роза обрадовалась искренне:

– Санечка, голодный, наверное? Я тебе сейчас макароны по-флотски разогрею, хорошие макароны, ребята очень хвалили.

– Да не надо, Роза, возиться, – фальшиво отказываясь от обеда, отмахнулся Александр и сел рядом с ней на кровать.

– Выпимши, что ли? – не оборачиваясь спросил Алик.

– Устал, – ответил Александр и обеими руками растер несобранное свое лицо.

Алик обернулся на мгновение, глянул, и мгновенья было достаточно, чтобы определить:

– Устал и выпимши.

Не стал он опровергать Алика, откинулся на кровати, плечами и затылком уперся в стенку. Повело в сон, и он, чтобы бодрствовать, пялил глаза на компашку. Вернулась Роза с кастрюлей.

– Продвиньтесь! – приказала она козлодавам. – Дайте человеку поесть.

– Я из кастрюли, Роза. Давай ее сюда.

– Из кастрюли некрасиво, заметила Роза, подвигая кастрюлю к Александру.

Он взял кастрюлю обеими руками, заглянул в нее с недоумением. Роза ойкнула, кинулась за вилкой. Александр насадил несколько макаронных трубочек на вилку, загреб ими уже изрядную дозу и отправил ее в рот.

– Вкусно, – решил он, пожевав. – Спасибо тебе, Роза.

– Ты ешь, ешь, – жалостливо посоветовала она и уже другим голосом распорядилась: – Все, "козла" в хлев. Чай пить будем. – И смешала на столе искусно выложенную змейку кончавшейся партии.

– Ты зачем хулиганишь, Розка? – сурово вопросил Яша.

– Тебя не спросила, – объяснила Роза. – Лешка, стаканы неси!

Гольдины следовали совету умирающего еврея, который не жалел заварки. Мировой чай был у Гольдиных, крепкий, обжигающий, горячий, ароматный. В башке у Александра прояснилось, куда-то отбежала усталость, в тусклом глазу проснулся блеск, и он решительно поинтересовался:

– Как живете, караси?

– Ничего себе, мерси, – как положено, ответил Лешка, а Яша, прищурясь, невинно спросил:

– А ты? Убийцу словил?

– Какого еще убийцу?

– Саня, ты с нами как с маленькими, – вступила в разговор Роза. – Сам участковый мне, как ответственному за здоровый порядок, сказал, что в нашем лесу труп застреленного человека нашли.

– Вот пусть сам участковый и ловит, – впал в раздражение Александр оттого, что участкового не по чину назвали "Сам".

– Ему непрописанных ловить не переловить, а ты у нас по убийцам, сказал Яша. – Так поймал или не поймал?

– Поймаю.

– Да... – приступил к размышлению Яша. – Двух месяцев не прошло, как Иосиф Виссарионович скончался, а уже непорядок...

– Иосиф Виссарионович сейчас бы мигом в Тимирязевский лес, все бы раскрыл и объяснил с марксистской точки зрения, – негромко предположил Виллен, глядя в стакан.

– Полегче, Виля, – предупредил Александр.

– А я что? А я – ничего. – Виллен поднял голову. – Отвыкли мы без царя-батюшки жить, сиротки несмышленные.

– Но живем, – перебил Виллена Алик, пригвождая взглядом заведенного Александра, – живем, не тужим.

– Вот и плохо, что не тужим! – не выдержал все-таки Александр. Кончай, Саня о Сталине, давай об убийце, – кощунственно предложил Алик.

– Ты сопляк, Алька, сопляк! Я сталинским именем солдат на смертельную атаку поднимал.

– Чуть что – сопляк! – обиделся Алик. – Я не виноват, что не воевал.

Все притихли осуждающе.

Александр вздохнул и заставил себя сказать:

– Извините меня, братцы. Устал.

– Повыпускали уголовников на свою шею, вот и хлебайте теперь горячего до слез, – позлорадствовал Виллен.

– Я, что ли, эту амнистию объявлял?! – непроизвольно повторил слова начальства майор Смирнов.

– Не тех выпустили, не тех! – прокричал Виллен в лицо Александру.

– Каких же надо было выпускать! – поинтересовался тот.

– Ты у Алькиного отца спроси, – каких. Спроси, за что он три года перед войной отсидел.

– Ну, ошибка такая вышла, – все, что мог сказать Александр.

– Может, и с другими такая ошибка вышла?!

– Не может быть, чтобы со всеми ошибка вышла. У нас зря не сажают.

– Зря не сажают, зато зря выпускают, – Алик пошутил, стараясь сбить ненужный накал разговора, но Виллена нельзя было остановить.

– А врачи-убийцы? Где наша героическая орденоноска врач Томащук, разоблачившая агентов империализма? То-то, Саня.

– Так то Рюмин... – начал было возражать Саня, но Виллен вновь перебил:

– Один Рюмин! Ах, злодей! Ты же опытный сыщик! Саня, ты ж понимаешь, что никакой Рюмин за такое дело без высокой санкции не возьмется. Взять персональных врачей всех членов Политбюро! Ай да Рюмин!

– Отстань от меня, Вилька, а? – попросил пощады Александр.

– Лукавишь, майор, сам с собой лукавишь!

– Мальчики, вы очень громко кричите, а дети спят, – укорила Роза. Потом добавила: – И участковый, наверное, где-то рядом бродит.

– Сам участковый! Какая честь! – съязвил Александр.

– Там чудеса, там участковый бродит, оперативник на ветвях сидит, вольно процитировал Пушкина Алик, и все заржали. Добился-таки своего Алик: Виллен угас окончательно и решительно поднялся.

– Мне пора. Спасибо, тетя Роза, за макароны, за чай. Лешка, книги я тебе на днях занесу. С тобой, Алик, мы договорились. А ты, Саня, дави эту мразь уголовную, без жалости дави! – Виллен оглядел всех. – Дядя Яша, до свидания. Привет всем.

И ушел.

– Когда в газетах о деле врачей-убийц напечатали, мне в институте прозвище дали, "дитя Джойнта" – сообщил Лешка.

– А теперь под какой кликухой проходишь? – поинтересовался Александр.

– "Ошибка Коминформа" – серьезно ответил Лешка.

Веселый человек Лешка, весь в папу. И ленив в него же. Он единственный из выпуска, кто еще продолжал учиться в институте. Лешка не был вечным студентом, просто он очень долгое время был абитуриентом. Когда он провалился на вступительных экзаменах в первый раз, Вилька и Алик пришли его ободрить. Лешка лежал на кровати и смотрел в потолок. Соболезнования принял, как должное, а на вопрос, что дальше собирается делать, твердо ответил: