Текст книги "Заботы пятьдесят третьего года"

Автор книги: Анатолий Степанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Прокол. Казарян, лежа на тюках, отдыхал.

– Что ж, будем наводить порядок, – сдаваясь, решил Ларионов. Придется.

Казарян открыл глаза. Он лежал на спине и поэтому посмотрел вверх. Не прикрытые потолком переплетения кровельного крепежа увидел он.

– Мы верх не смотрели, – хрипло кинул Казарян.

– А как они туда могли забраться? – спросил один из пареньков.

– Меня интересует, как мы туда заберемся, – жестко ответил Ларионов.

– Во дворе лестница, – предложил однорукий начальник охраны, единственный человек из артели, который знал об операции и участвовал в ней.

Паренек лез вверх по пружинящей лестнице. Все, задрав головы, смотрел вверх. Паренек пошел по центральной балке.

– Есть! – тихо (он знал, что его услышат) сообщил паренек.

Гора с плеч. Удача. Большая удача – маленькое счастье. И лежащий на тюках Казарян попросил капризно:

– Можно, я посплю?

На работу Леонид Михайлович Берников пришел с чемоданом. С таким же, какой обнаружили при обыске склада. К окончанию рабочего дня услужливый Дудаков-Хохлачев подогнал к проходной таксомотор, и Берников с одним из чемоданов-близнецов уселся в таксомотор к Дудакову-Хохлачеву. Поехали на Хорошевское шоссе, где у собственного своего домика их ждала с чемоданом Зинка-путешественница. Забрали Зинку и покатили на Казанский вокзал. У центрального подъезда Берников расплатился с таксистом, а Дудаков-Хохлачев разыскал носильщика с тележкой, куда уложили весь багаж (три чемодана).

У девятого вагона поезда Москва-Новороссийск Зина предъявила проводнице билет. Дудаков-Хохлачев взял Зинкины чемоданы, а Берников тот, что вынес с территории артели. Фотограф, фиксировавший каждое соприкосновение Берникова с этим чемоданом, щелкнул затвором аппарата в последний раз. К троице у вагона подошла четверка молодых людей.

За этой жанровой сценкой издали наблюдали Смирнов и Казарян.

– Чемодан после церемонии – сразу же к Лидии Сергеевне, распорядился Смирнов. – Пусть пальчики Сырцова поищет на предметах. А то у нас против него – одни лишь косвенные. Зинаиду напугайте до смерти и отпустите. Берникова и Дудакова трясите по отдельности. Первым – Дудакова. В паре – ты и Сережа. Ему сразу объяснить, кто он такой на самом деле. А Берникову полезно часа три в одиночестве подумать.

– А ты?

– А я подойду, когда вы Берникова разогревать начнете. Часам к двенадцати ночи. У меня еще встреча с Грошевым в ОБХСС.

...Дудаков покорно грузил чемоданы обратно на тележку. Зинка плакала, Берников возмущенно размахивал руками. Но молодые люди поторопили их, и кавалькада тронулась с перрона по боковому выходу, у которого ожидал финала операции спецтранспорт.

– Сколько вы ему можете отсчитать? – спросил Грошев.

– Если постараться, то восьмерик. Коллекция Палагина имеет государственное значение.

– Ну и ладушки! – обрадовался Грошев. – Ему достаточно, как ты считаешь? У нас ведь пока только подозрения, наметки, фактики мелкие вразброс. Не уцепим мы его серьезно по хищениям. Да и преждевременно активно включаться, можно всю компанию распугать. Тогда концов вообще не найдешь. Так что по Берникову действуйте пока одни, а?

– Клиент-то общий, – напомнил Смирнов.

– Клиент-то общий, но уголовное дело одно. Ваше дело.

– А капиталы его, и не малые, судя по всему, не ваши?

– "Деньги были наши, стали ваши. Это дело перекурим как-нибудь", внеся легкие коррективы в блатную песню, спел Грошев и рассмеялся, довольный собственным остроумием.

– Что ж, перекурим, – согласился Смирнов и достал папиросы. Закурили. Смирнов огляделся, осматривая грошевский чертог. – У тебя кабинет побольше моего будет.

– У меня же бумаг – ого-го! – воскликнул Грошев. – Если их по листочку выложить, можно весь земной шар по экватору опоясать.

– Этим и занимаешься?

– Чем – "этим"?

– Опоясыванием.

– Ну ладно, Смирнов! Когда мне Берников понадобится, я его из лагеря по этапу вызову. А сейчас отложим это дело, ладно?

К ребятам идти было еще рано, и он решил прогуляться. По Петровскому бульвару спустился к Цветному, добрался до Неглинной и зашел в кафе "Арарат".

Устроился на диванчике со светлой полосатенькой обивкой, сделал заказ и стал рассматривать подсвеченную снизу стенную роспись: пейзажи с обязательным Араратом, на пейзажах трудились жизнерадостные армяне.

Смирнов съел пару изящных полупрозрачных чебуреков и запил их стаканом холодного "Эчмиадзинского". Кинуло в сон, он подремал слегка. Подремав, посмотрел на часы. Было ровно двенадцать. Армяне вон трудятся, пора и ему.

Его молодцы, скинув пиджаки, в рубашечках с закатанными рукавами перекрестно трепали Берникова. Бледен был Берников, бледен и потен: доставалось.

– Здравствуйте, Леонид Михайлович! – добродушно поприветствовал его Смирнов и осведомился у Казаряна: – Как он?

– Недопонимает гражданин, – сообщил Казарян.

– Как же так, Леонид Михайлович? – изумился Смирнов.

– Я не могу понять, чего хотят от меня эти люди! – со сдержанным гневом заявил Леонид Михайлович.

– Оперработники МУРа Сергей Ларионов и Роман Казарян хотят от вас чистосердечного признания в том, что по вашему наущению за определенную суму домушник-рецидивист Сырцов по кличке Почтарь ограбил квартиру гражданина Палагина и передал вам похищенную им коллекцию монет и орденов, имеющую государственное значение. Они хотят все это зафиксировать в официальном протоколе и чтобы вы подписали этот протокол. Теперь вам понятно, чего хотят от вас мои люди?

– Я понимаю, что вам нужно как можно скорее раскрыть это преступление. Но в отношении меня вы роковым образом заблуждаетесь. Я уже объяснял товарищам...

– Гражданам, – поправил его Смирнов. – Хотите, я вкратце изложу то, что вы тут говорили, объясняя? Чемодан, естественно, не ваш, а человека, с которым вы познакомились в электричке, возвращаясь из Кратова. Человек этот, ну, допустим Елпидофор Флегонтович, просил вас взять на хранение чемодан, так как он уезжает на сравнительно долгий срок, знакомых в Москве у него нет, единственная родственница – полусумасшедшая старуха, которой он не может ничего оставить – потеряет, разбросает, подарит неизвестно кому его вещи; а в камере хранения срок без продления всего две недели. Вы, как человек отзывчивый, согласились, и вот недавно, дней пять тому назад, звонит вам Елпидофор Флегонтович из Новороссийска, извиняется и говорит, что задержится там еще на месяц.

Вам уже надоело хранить этот чемодан, и вы, к счастью или к несчастью, вспоминаете, что в Новороссийск дня через два отправляется ваша добрая приятельница Зина, и вы можете, дав ему телеграмму до востребования о номере поезда и номере вагона, переправить сей чемодан, что и делаете, отправившись провожать Зину со своим злополучным грузом. И здесь вас хватает милиция. Так?

Казарян ржал. Отсмеявшись, подтвердил:

– Слово в слово, товарищ майор! Даже про сумасшедшую родственницу угадали!

– А что он мог еще придумать за два часа сидения в предвариловке? не принял комплиментов в своей прозорливости Смирнов и вновь принялся за Берникова: – Не хотите говорить правду, и не надо. Вам же хуже. Завтра, а вернее, сегодня, в НТО, вы сыграете на рояле...

– Я не умею, – поспешил сказать Берников.

– Наша игра умения не требует. Пальчиками сделаете вот так. – Смирнов на крае стола показал, как сделает пальчиками Берников. – И мы ваши отпечаточки сравним с отпечаточками, которые вы почти наверняка оставили на содержимом чемодана. Небось интересно было посмотреть, пощупать штучки, в которые вы вложили немалые деньги?

Берников молчал.

– Через два дня здесь будет Почтарь, который заложит вас с потрохами, – встрял в разговор Ларионов. – Он еще не знал, идя на дело, что коллекция эта, по сути, государственное достояние. Ему лишних три года ни к чему. А фрайера заложить – это ему раз плюнуть.

Берников молчал.

– И последнее. – Смирнов подготовил эффектный финал. – Пока мы привлекали вас за кражу коллекции. Но если вы будете, обманывая следствие, врать, выкручиваться, тянуть резинку, мы объединим усилия с ОБХСС и, так сказать, коллективно постараемся выяснить источники ваших доходов, и уж тут держитесь! Вместо восьмерика (может быть, найдется хороший адвокат и еще пару годиков отхлопочет), в совокупности по пятнадцати, с конфискацией имущества. Считайте, Берников. Судя по вашим доходам, вы – неплохой бухгалтер.

Берников помолчал, считая. Подсчитав, поднял голову и сказал:

– Пишите. Буду говорить.

...Во втором часу подбили бабки. Уже был написан и подписан протокол, уже был вызван конвой. Сидели просто так, отдыхая. И вдруг раздался длинный непрерывный телефонный звонок: зов дежурного вестник беды.

Они проникли сквозь щель меж прутьями ограды, растянутыми неизвестной могучей рукой, и очутились на территории Ленинградского парка культуры и отдыха. Впрочем, парка давно уже не существовало.

– Ну, пошли, пошли, – говорил он срывающимся голосом и тянул ее за руку. Они нацеловались, наобнимались, дотерлись до того, что никакого терпежа у него уже не было.

– Ой, Валюша, страшно! – говорила она, нервно хихикая и слабо упираясь.

– Да чего здесь страшного! – Он хотел сказать, что бывал здесь по ночам неоднократно, но вовремя спохватился, поняв некоторую бестактность такого высказывания. И поэтому повторил только: – Пошли, пошли!

Она перестала упираться, и они спустились в лабиринт.

...Года два-три назад Василий Сталин решил возвести на этом месте первый в стране крытый каток с искусственным льдом для своей команды ВВС. Никого не спросясь, потому что не считал нужным спрашивать у кого-либо, всесильный командующий военно-воздушными силами Московского военного округа стал немедленно претворять решение в дела. На строительство объекта были брошены военные подразделения, работа кипела день и ночь. В считанные дни был выложен сложнейший фундамент, возведен металлический каркас. Но, как говорили, об этой стройке века случайно узнал папа и чрезвычайно разгневался на сыновнее самоуправство. Сын получил соответствующую головомойку, и строительство было заморожено.

Отняв у парка большую часть территории, железный скелет на каменном постаменте стоял бессмысленным памятником. Днем в запутанных катакомбах фундамента мальчишки играли в войну, а ночами здесь находили приют парочки, не имевшие при существующем жилищном кризисе места для любовных утех.

...Он облюбовал укромный отсек, скинул пиджак, не жалея, расстелил его, и они для начала уселись. Он обнял ее, поцеловал и потихоньку стал заваливать. Она, с усилием высвободив рот, сказала жалобно:

– Валя, может, не надо здесь?

И тут как гром небесный грянул выстрел. И сразу второй – потише, поглуше.

– Мне страшно, – прошептала она и прижалась к нему. Еще выстрел. Пуля, со звоном срикошетив о стальную балку, пропела над их головами.

– Стой, Столб! – неизвестно откуда донесся истерический крик. И опять выстрелы. Один, другой, третий. Пули, визжа, носились над ними.

– А-а-а-а... – непроизвольно подвывала она.

Выстрел. И еще один. Последний. От этих двух выстрелов полета пуль слышно не было. Они сидели, обнявшись, что есть силы прижавшись друг к другу, и ждали неизвестно чего. Долго.

– Пойдем отсюда, – наконец сказал он.

– Я не могу, я боюсь, Валя!

– Милочка! Девочка! Пойдем отсюда, пойдем! – Он поднял ее, взял за руку, и они осторожно пошли извилистыми проходами. Вот и пологий спуск в лабиринт. Они увидели пики ограды, кроны деревьев, освещенные уличным фонарем, и рванулись наверх. У самого выхода в небольшой темной луже лежало человеческое тело.

Обежав его, они кинулись к спасительному лазу. В Чапаевском переулке, не в силах сдерживаться больше, она завыла в голос.

– Молчи, молчи, – просил он ее до тех пор, пока она не замолчала. А когда замолчала, сказал: – Обязательно что-то делать надо, что-то надо делать!!!

– В милицию позвонить! – догадалась она и при свете фонаря увидела свои ноги: – Валя, я чем-то туфли испачкала.

– Кровью, – сказал он, и она снова заплакала.

Телефонная будка стояла у военной гостиницы. Они забились в коричневый домик, и он набрал 02. И милиция осведомилась: что, мол, надо.

– В Чапаевском переулке у недостроенного катка только что убили человека! – сказал он и потом долго слушал, что говорили ему. Повесив трубку, ввел ее в курс дела: – Просили подождать их.

– Валя, я боюсь из будки выйти, – призналась она.

– Давай в будке ждать.

– Нас все равно через оконце видно.

– А мы присядем, – решил он, и они присели. В темноте, в тесноте было еще страшнее, но выходить на улицу, прятаться где-то еще просто не было сил. Она извлекла из рукава кофточки носовой платок и стала оттирать им носок светлой матерчатой туфли.

– Не оттирается, – пожаловалась она.

– Кровь, – во второй раз пояснил он, и она заплакала, и плакала до тех пор, пока в Чапаевский не ворвались, мелькая лечебным синим светом, три милицейские машины.

– Роман Петровский, Цыган, – опознал труп Смирнов.

Цыган лежал на спине, и две дырки было в нем – в груди и в шее. Видимо, пуля, угодившая в шею, зацепила аорту, поэтому и крови много натекло. Смирнов обернулся к Казаряну:

– Очень мы с тобой, Рома, дело ловко закрыли. Колхозника вылечат и под суд. Полный порядок! А куда мы с тобой это тельце денем?

– В морг, – ответил за Романа Андрей Дмитриевич. Смирнов сильным батарейным фонарем освещал труп, и они втроем, ожидая, когда кружным путем подъедут машины, рассматривали Цыгана.

Он и в смерти был красив, любимец путешествующих дамочек. И одет был шикарно: мокли в кровавой луже светлые фланелевые брюки, новенькая американская кожаная куртка, свитер с оленями.

Подпрыгивая на ухабах, подобрались все три машины и шестью фарами, включенными на ближний свет, уставились на распростертое на земле тело.

– Не отходить пока от машины! – приказал Семеныч и торжественно вывел Верного. Оперативники, влюбленная парочка, которую сюда подвезли, эксперт, шоферы прижались к автомобилям, и Семеныч приступил к священнодействию, двигаясь с Верным шаманскими кругами.

– Когда это произошло? – криком спросил у парочки Смирнов.

– Полчаса тому назад, наверное, – ответил робко парень, а девушка добавила:

– Совсем-совсем недавно, даже полчаса не будет!

Верный рывком натянул поводок.

– Взял! – обрадовался Смирнов. Семеныч кивнул. – Тогда действуй, Семеныч. Тебе сегодня раздолье. Вряд ли кто след затопчет.

Верный поволок Семеныча к лазу. За ними двинулись два оперативника.

– Только бегом, бегом! Может, достанете? Семеныч, выдержишь? крикнул вдогонку Смирнов.

– Мы-то выдержим! – не оборачиваясь, крикнул Семеныч. – Твои бы не отстали!

Опергруппа отлепилась от автомобилей и приступила к делам. Только парочка стояла. Там, где поставили. Смирнов отыскал глазами Ларионова, поймал его взгляд, распорядился:

– Сережа, за тобой – тщательный осмотр. – Сам же подошел к парочке: Ребята, давайте в машину. Там и поговорим, не спеша.

Они устроились сзади, а Смирнов, встав коленями на переднее сиденье "Победы", сначала разглядывал их, а потом стал спрашивать.

– Успокоились, ребятки?

– Мы, как ваши машины увидели, сразу успокоились, – сказала девушка Мила.

– Да нет, – не согласился парень Валя. – Как только в Чапаевский вышли. Раз они убежали, эти, с пистолетами, так чего их бояться?!

– Говоришь – "они". Значит, много их было? Двое? Трое?

– Откуда знаю! – сказал Валя. – Но стреляли-то сколько! А у убитого пистолета нет.

– Глазастый, – отметил Смирнов. – Насчет убитого. А тех-то сколько ты видел?

– Никого мы не видели, только выстрелы слышали, много выстрелов.

– Сколько?

– Я же говорю – много. Что мне их, считать тогда надо было, что ли? обиделся Валя.

– А я считала. От страха считала, чтобы они прекратились скорее. Восемь их было, – сказала Мила.

– Это ты серьезно? – спросил удивленный Смирнов.

– Вы не удивляйтесь, товарищ майор. Восемь их было, ровно восемь, заверила Смирнова девушка и для полной уверенности еще раз посчитала про себя. – Восемь.

– Ах, ты мое золотце, ах, ты моя умница! – похвалил ее Смирнов и, распахнув дверцу "Победы", крикнул: – Казарян, ко мне!

Казарян тотчас явился, заглянул в салон, улыбнулся молодым, сказал, чтобы ободрить их:

– Вижу, отошли самую малость, девочки-мальчики?

Девушка Мила покивала головой, поморгала глазами – благодарила за доброе внимание.

– Было восемь выстрелов, Рома. – Смирнов вводил Казаряна в курс дела.

– Стволов, следовательно, не менее двух.

– Именно. Сходи-ка ты к Андрею Дмитриевичу и эксперту, пусть правую ручку у Цыгана посмотрят повнимательнее.

– Уже смотрели, Саня. Он стрелял.

– А пистолетика-то и нет. Забрал его более удачливый стрелок.

– Или стрелки, Саня.

– Вряд ли. Свиданка здесь, по-моему, была один на один.

– Или двое на одного.

– Слишком много выстрелов. Двое бы просто убили. В один выстрел или, в крайнем случае, в два. Двое против одного – это всегда запланированное убийство. Здесь – сначала разговор, а в результате разговора перестрелка. Дуэль, можно сказать.

– Ну да, – полусогласился Казарян. – Значит, Дантес в бега кинулся?

– У нас с тобой, Рома, пока только одно сомнительное утешение. К счастью, Цыган – не Пушкин.

– Ну что, место осматривать будешь?

– Зачем? Сережа это сделает лучше меня. Только мешать.

– А я все-таки гляну, – решил Казарян. – Осмотр закончим и в контору?

– Семеныча дождемся.

– Нужно ли? Полчаса – время, куда угодно и как угодно уйти можно. А орудовал или орудовали не мальчик или не мальчики. Его Верный про это уж знает наверняка.

Вот пусть Верный нам об этом и скажет.

– Идеальный вариант, но Верный, увы, говорить не умеет.

Девушка Мила и парень Валя с восхищенным недоумением слушали их треп. Казарян почувствовал их взгляды, обернулся:

– Ребятки, извините, но вам придется еще немножко подождать. Пока фары нужны, а как закончим, так вас сразу на машине по домам отправим.

– А мы что, больше не понадобимся? – с беспокойством спросил парень Валя.

– Не волнуйся. Еще надоест к нам ходить показания давать, – обрадовал парня Казарян и, захлопнув дверцу, пошел в свет. Смирнов уже сидел и смотрел, не видя, в ветровое стекло, где, как под театральными софитами, лежал труп.

...Семеныч с компанией ушел в два часа. Ровно в два тридцать они вернулись.

– Ну и как? – спросил Смирнов. Он даже из машины вылез, чтобы задать этот вопрос.

– А как? Да вот так! – раздраженно ответил Семеныч. – Минут на пятнадцать пораньше бы, и Верный наверняка бы его взял. Чуток не хватило. Он отсюда на Ново-Песчаную кинулся, пересек ее и в лесок до Песчаной. Как же, умный! Верного пробовал сбить, по Таракановке метров пятьдесят, дурак, шлепал. Но мы бережок в момент отработали и опять на след вышли. А он, мерзавец, к Окружной. Там след исчез с концами. Он за проходящий состав уцепился. Мы постояли, посмотрели, каждые пять минут, а то и меньше, состав.

– Ты говоришь – "он". А что, и в правду, он один был?

– Один, один! – уверенно отвечал Семеныч. – Верный как по нитке шел, без всяких отвлечений. Домой когда поедем? А то Верный сильно устал и нервничает.

Верный в подтверждение Семенычевых слов махнул хвостом и жалобно посмотрел на Смирнова.

– Мы пойдем? – спросила разрешения Мила.

– Подождите немного. Мы вас довезем.

– Так мы рядом живем, – разъяснил паренек Валя. – Мила – на Песчаной, а я – в Амбулаторном.

– Что ж, идите, – кивнул Смирнов. – Только адреса свои оставьте. У вас какие-нибудь документы при себе есть?

– У меня паспорт, – сказала Валя.

– Вот его и покажи Казаряну. Ну, бывайте. Еще увидимся.

Молодые доложились Казаряну и через любимый свой лаз отправились домой.

Кончили, слава богу. Смирнов глянул на часы. Два часа пятьдесят семь минут. По Чапаевскому выехали к Ленинградскому шоссе. Выезд на шоссе перегораживали два патрульных "газика" военной автоинспекции.

– Включи сирену, – приказал Смирнов шоферу. Испуганный и пугающий вой огласил безмолвную Москву. "Газики" стояли, и никакого намерения двигаться у них не было. Смирновский шофер злобно дал по тормозам.

Из ближнего "газика" выбрался майор в походной форме и не торопясь двинулся к милицейским машинам. Подошел, опознал в Смирнове старшего, небрежно кинул ладонь к козырьку, представился и доложил:

– Майор Нечаев. Проезд по Ленинградскому шоссе временно закрыт.

– Майор Смирнов, – холодно отвечал Смирнов. – У меня дела чрезвычайной важности, связанные с раскрытием опасного преступления.

– Сейчас самые важные дела – у нас, – убежденно сказал майор Нечаев. В подтверждение его слов из "газиков" выпрыгнули шестеро с автоматами и выстроились в линию. Против силы не попрешь.

Смирнов смотрел. Грузно и почти неслышно шли по шоссе бронетранспортеры. В каждом строго и неподвижно сидели солдаты в касках, держа автоматы на груди. Бронетранспортеры шли и шли, и не было им числа. В Москву входила Кантемировская дивизия. Наконец промелькнули две походные подвижные ремонтные мастерские, четыре санитарные машины, крытый грузовик и последний – "газик" с флажком.

– Ну а теперь можно? – поинтересовался Смирнов.

– Еще десять минут, – безапелляционно отрубил майор Нечаев.

– Что же моего доктора проморгали? – насмешливо спросил Смирнов.

– Машины "скорой помощи" и санитарные машины пропускаются беспрепятственно. По инструкции.

– А мы по инструкции, значит, через десять минут.

Майор Нечаев движением руки освободил часы от рукава.

– Через восемь.

– Что происходит? – решился наконец на главный вопрос Смирнов.

– Регулярные части введены в Москву для поддержания порядка, – четко и неясно ответил майор Нечаев.

– А мы порядок не поддерживаем? У нас, следовательно, беспорядки?

– Возможны беспорядки. – Нечаев еще раз козырнул и удалился к "газикам", в которые уже рассаживалась грозная шестерка.

Ровно через семь минут две милицейские машины взобрались на Ленинградское шоссе и на всякий случай, не торопясь, покатили на Петровку. У площади Маяковского улица Горького была перекрыта, и им пришлось ехать не по привычному бульвару, а по Садовому кольцу, завернув с Каретного ряда.

Смирнов выбрался из "Победы" и ощутил нечто необычное в ночном существовании МУРа. Он поднял голову и посмотрел вверх. Окна кабинета Самого ярко светились.

Удобно посещать начальство поздно ночью: ни безнадежной очереди сослуживцев, ни телефонных звонков, каждый из которых отодвигает радость встречи с любимым руководителем на несколько минут, но – главное – нет культурной и бдительной секретарши Веры, твердо знающей, кого пускать, а кого не пускать.

Распахнув по очереди две тяжелые двери (одна – в тамбур, другая прямо в кабинет), Смирнов очутился в кишкообразной резиденции главного своего начальника.

Главный его начальник, Сам, стоял на телефонном столике, придвинутом к дальней стене, и снимал с этой стены портрет в рамке из красного дерева.

– Здравствуйте, Иван Васильевич! – не по уставу поприветствовал его Смирнов.

Сам резко повернулся на смирновский голос, шаткий столик под ним зашатался, и поэтому портрет вырвался из рук и скользнул вниз. Грохнулся, но не упал – замер у стены. Был, так сказать, поставлен к стенке.

– Ты что же это наделал, мерзавец?! – то ли у Смирнова, то ли у себя самого грозно спросил Сам, осторожно ступил со столика на стул, а со стула неумело спрыгнул на пол.

– Радостная и, к великому счастью, соответствующая действительности картинка: несгибаемый Лаврентий за решеткой.

– За какой решеткой? – тупо боясь понимать, спросил Александр.

– За тюремной, Александр, за тюремной! – ликующе-злобно прокричал ему в лицо Сам. – Господи, счастье-то какое!!!

– Иван Васильевич, как же так?!

– А так, вот так и эдак! – Сам суетливо расставил мебель по местам. Скотина, палач, вонючка!

Расставил мебель, постоял, подумал, схватил портрет и, как дискобол, метнул его на ковровую дорожку. Картинкой вниз. Успокоенный, прошел к столу, зажег настольную лампу, уселся.

– Может, вынести его? – предложил свои услуги Смирнов.

– Пусть лежит, глаз радует, – возразил Сам и растер обеими руками лицо. – Садись, поговорим, нам теперь о многом говорить надо.

– У меня к вам срочные дела, Иван Васильевич.

– Сейчас самое срочное – это. – Кивнул Сам на распростертый портрет.

– Мне один майор уже объяснил какое дело самое важное, – сказал Смирнов и сел в угол между столами – письменным и заседательским. – А, оказывается, оно и самое срочное. В Москву войска ввели, Иван Васильевич.

– Знаю.

– Нам не доверяют, да?

– Не доверяют кое-кому поважнее нас с тобой. – Сам опять вылез из-за стола, подошел к портрету, приподнял, еще раз посмотрел на гражданина в пенсне. – Пятнадцать лет на эту рожу глядели и видели, что рожа-то мерзавца и убийцы. Однако терпели, молчали, убеждали себя, что внешность обманчива. Ни хрена она не обманчива!

Оставив лежать портрет картинкой вверх, Сам возвратился на место.

– Личико, конечно, не ахти, – согласился Смирнов.

– Я – человек маленький. Я в высокой политике не силен.

– Это – не политика. Это или-или. Или мы – послушное стадо, или мы люди.

– А я – человек, и всегда был им. И на войне, и здесь. Я не знаю, что я должен допускать, а что не допускать. Я твердо знаю одно: я должен честно и добросовестно делать свое дело.

– А кто будет делать наше дело, Саня?

– Каждый свое дело делает, и это есть наше общее дело.

– Общее дело надо делать вместе. Ты сейчас пугаешься еще неведомой ответственности, твоей личной ответственности за все. Нам придется отвечать прошлому и будущему. Так что думай, много думай. – Сам хлопнул ладонью по столу, кончая абстрактный разговор и приступая к конкретному: Ну, что там у тебя срочного?

Он мне волосы трепал, Ванькой называл, скот! Это в порядке поощрения, Саня, за санацию Москвы к восьмисотлетию. А я стоял и благодарно улыбался. Неужели конец безнаказанному хамскому самодурству и нашему трусливому раболепству?! Саня, теперь – в наших силах не допускать этого больше.

– Убийство, Иван Васильевич.

– Ну, знаю. Что там срочного-то?

– Дело, которое мы с легкой душой быстренько закрыли – убийство в Тимирязевском лесу, – сегодняшней ночью снова открылось. Самовольно, так сказать. Убитый – Роман Петровский по кличке Цыган вместе с Ленькой Жбаном и Самсоновым проходил по меховому делу.

– Ну, а все-таки, если это чисто случайное совпадение?

– Я в такие совпадения не верю.

– А зря. Бывает, Саня.

– Конечно, все бывает. Но в любом случае идти придется по старым, того дела связям. Я прошу вашей санкции на возобновление дела об убийстве Леонида Жбанова.

– Хрен ты от меня эту санкцию получишь!

– А говорили об общем деле, за которое всем сообща браться надо.

– Ты, Саня, помнится, тоже о чем-то говорил. Так вот, сделаешь свое дело честно и добросовестно, докажешь связь между этими двумя убийствами, тогда и возобновим. Пока же открывай новое: об убийстве Романа Петровского по кличке Цыган.

– В чем, в чем, а в логике вам не откажешь. В логике с малой примесью демагогии.

– Ой, Смирнов, ой, Смирнов! Ты хоть понимаешь, что со мной так разговаривать нельзя?!

– Ночью, один на один, в приватной беседе – можно.

– Никогда нельзя так с начальством разговаривать. Ни днем, ни ночью, ни один на один, ни в приватной беседе, ни в общей дискуссии. В любом случае тебе же хуже будет. Запомни это, Смирнов. Но сегодня ночью я добр и слабохарактерен. В первый и последний раз. Пользуйся, паразит. Спать приспособился Смирнов у себя в кабинете, на сдвинутых стульях. Успел прихватить часика три. Но какой это, к черту, сон: пиджак-одеяло с поясницы сползает и плечи не закрывает, стулья разъезжаются, откуда-то все время дует. Не спал – маялся в полудреме. От всех этих неудобств разнылась давно не напоминавшая о себе искалеченная пулей левая рука.

Смирнов рассвирепел, проснулся окончательно, расставил стулья по местам и пошел в сортир – личность сполоснуть. От холодной воды взбодрился и захотел чайку. Из сейфа извлек электрический чайник, пачку индийского чая, пачку сахара, кулек с сухарями. Вскипятил, заварил и попил, стеная от удовольствия. Теперь можно было ждать без нервов.

В восемь часов включил радио и прослушал сообщение о разоблачении преступника Берии, завербованного в свое время английской разведкой, который многие годы безнаказанно чинил убийства и беззакония.

В восемь тридцать пришел Ларионов и, поздоровавшись, сказал:

– Кто бы мог подумать, Саня, а?

В восемь тридцать семь явился Казарян и, поздоровавшись, сказал:

– И обязательно чей-то шпион! Будто мы сами негодяев и мерзавцев вырастить не можем!

– Все-то ты знаешь, Ромка! – подначил Ларионов.

– Кое-что знаю, а кое-чего не знаю. Не знаю, был ли он шпионом, но то, что он был негодяем, мерзавцем, растленной скотиной, знал давно. Знал, как он всю грузинскую интеллигенцию уничтожил, знал, как он над людьми глумился, знал, как адъютанты хорошеньких девушек ему по Москве в наложницы искали.

– Мне было легче: я не знал, – вздохнул Смирнов.

– Ты просто не хотел знать, – ответил ему Казарян. – Никто ничего не хотел знать. Как говорится, меньше знаешь – крепче спишь.

– Тебя, верно, все время бессонница мучила? – поинтересовался Ларионов.

– К сожалению, не мучила. Что знал, забывал старательно.

– А сегодня к месту вспомнил, – вставил Смирнов. Казарян глянул на него, рассмеялся.

– Все мы хороши! Но, действительно, кое-что сегодня вспомнил. Хотите рассказ?

– Байку, что ли? – спросил Ларионов.

– Вовсе нет. Как говорит Вера Инбер, это – не факт, это было на самом деле. Ну?

Смирнов глянул на часы и разрешил милостиво:

– Валяй. Сроку – восемь минут.

– Итак, начинаю. Была у меня знакомая чудачка в пятидесятом году, ВГИК она тогда кончала актерский факультет, с ней-то все это в сорок седьмом и приключилось. Вводная: хороша, обаятельна, простодушна и глупа до невозможности. И не понять – простодушна от того, что глупа или глупа от того, что простодушна.

– Ты по делу давай, – поторопил его Ларионов.

– Прошу не перебивать. Если согласились, то слушайте внимательно. Излагаю ее рассказ почти дословно. Что такое осень сорок седьмого, вы знаете: главное – не дремлющее никогда желание пожрать. Так вот, бредет моя девица по Гоголевскому бульвару к общежитию в Зачатьевском переулке и горько думает о том, что спать ложиться сегодня ей придется не жрамши. Краем глаза, а вы, естественно, знаете, что каждая хорошенькая женщина всегда краем глаза сечет мужскую реакцию на нее, замечает, как ее медленно-медленно обгоняет большая машина, и пунем, обращенный к ней из глубины салона, замечает. Она, понятное дело, вскинулась, как боевой конь на зов трубы, но машина обгоняет ее и уезжает. Бредет она себе дальше уже в полной безнадеге, как вдруг рядом останавливается еще одна черная машина, правда, размером поменьше, и из нее выходит бравый полковник со счастливой от возможности видеть нашу девушку улыбкой на лице и приглашает ее прокатиться. Отказывается поначалу дева для порядка, а потом лезет в лимузин: авось пожрать дадут. Прогулка в автомобиле была недолгой: от Гоголевского бульвара до особняка на Садовом.